Текст книги "Черный Спутник"

– Ага, только грим к вечеру отчего-то покрывается кракелюрами, как полотна старых мастеров, – отвечал Рене.

Аделаиса посмотрела на его точёный профиль, вздохнула и обратилась к Море:

– Вопрос за вопрос, господин Мора, отчего мы спим днём, а едем ночью? Неужели нам не страшны разбойники? Мародёры?

– С Лёвкой – вряд ли. Да и мы с господином Плаксиным чего-то стоим и везём при себе оружие. Наша миссия такого свойства, что огласка для нас куда опаснее разбойников.

– А ваша магия, фройляйн, – дотронулся Рене кончиками пальцев до косы в кожаном чехле, и Аделаиса вздрогнула, – неужели она не защищает нас от разбойников?

– Я стараюсь, – тихо произнесла Аделаиса. – И я умею стрелять. А вы, Рене?

– Очень плохо, – признался Рене.

– Разве что глазами, – подсказал Мора.

– Весело с вами, – умилённо признал Плаксин. – И анекдотов вспоминать не нужно. Магия, салонный флирт… Что вы будете делать, Мора, когда мы закончим свою миссию в Вене?

– Женюсь, – твёрдо отвечал Мора. – Если невеста не погонит.

– А вы, Рене?

– И я женюсь, – беззаботно отвечал Рене. – Я слышал, знаменитый герцог Лозэн женился в восемьдесят, значит, и для меня не всё потеряно. Есть в Петербурге одна дама – уже тридцать лет ждёт, когда я к ней посватаюсь. Пора, наконец, решиться.

Аделаиса уставилась на Рене круглыми глазами, и в глазах этих стояли слёзы.

– Боюсь, в Петербурге такая дама у вас и не одна, – подмигнул Плаксин. – Значит, все женятся, один я паду к ногам герцога Курляндского… Ну, про Лёвку я даже не спрашиваю. Он-то наверняка женится.

– А вот и нет! – раздалось с облучка. – Фройляйн Мегид, можно мне с вами? Я тоже хотел бы на художника учиться! Возьмёт меня ваша Кернштокша?

– Покажите ей свои рисунки, может, и возьмёт, – дрожащим голосом отвечала Аделаиса.

– А вы как думаете, возьмёт? – прокричал Лёвка. – Или совсем говно я как художник?

– Да нет, не совсем, – криво улыбнулась Аделаиса. – То, что я видела, очень многообещающе.

– Не боись, Лёвка, я тоже видел – лепота, – по-русски добавил Мора.

Аделаиса наклонила голову, и губы её задрожали. Рене потянулся к ней и начал шептать что-то на ухо – долго и ласково. Аделаиса ожила, зарделась и в волнении принялась теребить манжеты своих кюлотов.

– Пощадите пряжки! – взмолился Рене. – Мне предстоит блистать в Вене в этих панталонах.

– Рене, вы обещали мне дервишскую сказку, – напомнила Аделаиса. – Расскажите, всё равно в дороге скучно.

– Вовсе не скучно, – возразил Плаксин.

– Сказка тоже скучная, – предупредил Рене, – но если никто не против…

– Хватит ломаться, папи, рассказывайте, – поторопил Мора.

И Рене начал рассказ – медленно, с расстановкой, читая как актёр:

– Это притча из репертуара дервишей-каландаров. Один человек, афганец, был женат на женщине много себя моложе. Однажды, когда он возвратился домой прежде обычного, старый слуга сказал ему:

«Ваша жена и моя госпожа ведёт себя подозрительно. Сейчас она в своей комнате, там у неё огромный сундук, который достаточно велик, чтобы вместить в себя человека».

«В нём хранятся разве что старые тряпки…»

«Я думаю, сейчас в нём есть и что-то ещё. Она не позволила мне поднять крышку и заглянуть в сундук».

Наш афганец вошёл в комнату жены и застал её обеспокоенной, сидящей в задумчивости перед закрытым огромным сундуком.

«Не покажешь ли ты мне, что в этом сундуке?» – спросил он.

«Это из-за подозрений слуги или потому, что вы мне не верите?»

Рене изображал диалог без комических ужимок, совсем не имитируя голосом женскую писклявость, но отчего-то понятно было, за кого он в данный момент говорит.

«Не проще ли взять и просто открыть сундук, не думая о том, чем это вызвано?»

«Это невозможно».

«Он заперт?»

«Да».

«Где ключ?»

Она показала ключ и сказала:

«Прогоните слугу, и вы получите ключ».

Муж приказал слуге выйти, и жена отдала ему ключ. И сама вышла из комнаты, оставив супруга наедине с сундуком.

Он долго смотрел на закрытый сундук и размышлял. Потом призвал четырёх садовников и велел унести сундук и закопать в отдалённой части сада. Той же ночью сундук был погребён, его зарыли, не открывая. И с тех пор об этом – ни слова.

Рене с улыбкой склонил голову, показывая, что рассказ его окончен. Плаксин хлопнул в ладоши.

– Браво! Да, мы, мужчины, негодные Пандоры… Эту сказку ваши предки привезли с собою из Палестины, из крестовых походов? Каландары – они ведь откуда-то из тех мест?

– Из Палестины мои предки привезли трактат о ядах, – с усмешкой ответил Рене, – и всё. Эту притчу мне поведал нынешний дюк Курляндский. Тогда он, правда, не был герцогом, всего лишь барон фон Вартенберг. Брат мой умер, и я пришёл к барону, чтобы тот отпустил меня на месяц от двора, для похорон. Я был несколько не в себе от горя и наговорил ему того, о чём лучше бы стоило промолчать, и барон успокаивал меня именно этой дервишской притчей – поверьте, тогда она пришлась очень к месту. Особенно её окончание…

Плаксин не ответил, но понимающе покивал. Мора догадывался, о чём говорит Рене, но не желал ни встревать, ни связываться – эта часть жизни Рене, с его братом и с его герцогом, была для Моры как раскрытая гнойная рана, и не хотелось лишний раз совать в неё палец.

Аделаиса же зачарованно смотрела на профиль Рене, на то, как шевелятся его губы, на то, как изящные его пальцы играют тростью и подрагивают в такт произнесённым словам.

«Вот сколько ей по её словам – восемьдесят? – попытался припомнить Мора. – А ведь дура дурой. Зверь… А я, чем я лучше? Когда выбирал я между Рене и Матрёной – сам-то кого выбрал?»

И Мора решил – уже в который раз – что после Вены выберет наконец правильно, любимую женщину, а не истеричного деда, который и видеть-то его не видит, смотрит сквозь него, через его голову – бог знает на что.

Они въехали в Вену на рассвете. Путь к домику графа Арно лежал по роскошнейшим улицам цесарской столицы, мимо лучших домов, украшенных округлыми, загогулистыми кариатидами и пегасами – размером и цветом как небольшие слоны. Мора, словно в первый раз, очарованно таращился на монументальную лепнину – имперская роскошь его завораживала.

– Обратите внимание, фройляйн Мегид, памятник вашей тетушке, – кивнул Мора на проплывавшую мимо чумную колонну.

Аделаиса фыркнула.

Мора обратился к Рене и Плаксину:

– Господа, какой, по-вашему, город лучше – Вена или Санкт-Петербург?

– Вена, конечно, здесь климат мягче, – тут же ответил Цандер. – И архитектура божественнее…

– Божественнее… – передразнил Рене. – Грёза пьяного кондитера. Петербург лучше – в нём мы были людьми, а здесь мы крадёмся в рассветной мгле, как воры. Жаль, что оставили Петербург мы столь позорно…

– Сами виноваты, – отвечал обычно невозмутимый Плаксин неожиданно сердито. – Проспали своё счастье. Прощёлкали клювами придурка фон Мюниха. Это я о себе, не о вас, Рене. Вы сделали что могли, даже больше.

– Не напоминайте… – сокрушённо отмахнулся Рене и уставился в окно – на колонны и серых, нависающих со стен пегасов.

Мора подумал, что попозже обязательно спросит Плаксина – что же такое у них было в Петербурге. Столько лет прошло – должно быть, это уже и не тайна.

– Дом пустой, слуги придут попозже, как проснутся, – сказал Плаксин, – так что поначалу устраиваться придётся самим.

– Нам не привыкать, – успокоил Мора.

– Я сегодня же отправлюсь к госпоже Керншток, – проснулась Аделаиса.

– Я с вами! – напомнил Лёвка.

– Любой из нас сочтёт за честь проводить вас, – склонил голову Мора. Аделаиса тут же покосилась на Рене, но тот смотрел в окно, не отрываясь.

– Приехали, господа! – провозгласил Лёвка, и карета остановилась.

– Я открою дом и ваши комнаты, – Плаксин потянулся так, что захрустело, и с кряхтением полез из кареты.

– Лев, боюсь, мне опять понадобится твоя помощь, – позвал Рене, беспомощно подняв брови. – Только не хватай меня, как мешок, просто помоги идти.

– Как прикажете, папаша! – в голосе Лёвки послышалась радость – Рене вызывал у него то ли сыновние, то ли отеческие чувства.

Мора выбрался из кареты, подал руку Аделаисе – мужской костюм, не мужской – этикет никто не отменял.

– Какой нарядный домик! – восхитилась Аделаиса. – Хотя здесь все домики нарядные…

Дом графа Арно напоминал заварное пирожное – в череде других таких же.

– Папи верно говорит – съедобная архитектура, – оценил Мора. – Вы прежде бывали в Вене?

– Только проездом.

На крыльцо явился Цандер Плаксин.

– Пойдёмте, я провожу вас в комнаты.

Лёвка спрыгнул с облучка, попробовал помочь Рене выбраться из кареты, быстро разочаровался в своей затее, воскликнул:

– Это всё в пользу бедных! – и привычно вынес патрона на руках. – Ей-богу, так быстрее выйдет, папаша.

Так и вошли они в дом – Аделаиса с Морой впереди, Лёвка с Рене за ними, и у Рене не было уже сил упираться, он только сказал на пороге дома, когда Лёвка нёс его, а Цандер бережно придерживал двери:

– Ты вносишь меня в дом, как жених новобрачную…

– Ещё одна содомитская шутка – и уроню, – пригрозил Лёвка.

Видно было, что в доме никто не жил последний год, если не больше. Мебели в прихожей не было – хозяин вывез в парижское своё жилище.

– Кровати-то есть? – заволновался Лёвка.

Рене воспользовался его замешательством и стал ногами на пол, теперь он всего лишь опирался на Лёвкино плечо.

– Их сложно было вытащить, здесь у них такие… альковы, – успокоил Цандер. – Пойдёмте, расселю вас.

– Я должна быть у госпожи Керншток, – пробормотала Аделаиса.

– В шесть утра, в мужском наряде? – удивился Плаксин. – Моветон, фройляйн. Отдохните, переоденьтесь, примите ванну – считайте, что это гостиница. И, свежая и цветущая, в кринолине, вы отправитесь к своей госпоже Керншток. Пойдёмте со мною, фройляйн, я покажу вам вашу комнату.

Плаксин подал девушке руку – церемонно и изысканно, словно приглашал к танцу, и вдвоём они поднялись по лестнице. Лёвка с Рене поплелись следом. Рене опирался одновременно на свою трость и на Лёвку, Мора последовал за ними замыкающим.

Как только Мора перетряхнул от пыли пресловутый альков, Рене тут же туда упал и лежал неподвижно, с видом умирающего. Лёвка отправился распрягать лошадей и разбирать вещи, пообещав Рене:

– Как только найду в багаже кофе – сварю вам немного для поднятия сил.

– Спасибо, Лев, ты мой ангел-хранитель, – прошелестел Рене.

Как только дверь за Лёвкой закрылась, Мора спросил:

– Папи, что за счастье вы проспали в Петербурге с господином Плаксиным?

– У него и спрашивай, – устало отвечал Рене. – Я не в настроении сам рассказывать о своём позоре. – Он лежал, закинув руки за голову, великолепная шляпа валялась рядом. – По твоему лицу я вижу, что ты принял какое-то важное решение. Такая многозначительная задумчивость…

– Я принял решение завершить карьеру отравителя, – признался Мора, – сразу после нашей вылазки в оперу. Вы правы, эта жизнь не для меня. Вернусь к поддельным векселям и краплёным картам. Женюсь на своей муттер, если она согласится и не выскочила ещё за какого-нибудь богатого старичка в Кёниге. А если и так, подожду, как старичок помрёт, и посватаюсь снова.

– Ты, как и Мон Вуазен, и донна Тофана, – перепутал оружие и товар. Для бедного человека это извинительно, – сказал Рене. – Ты не бездарен, хоть я тебя порой и ругаю, и не излишне чувствителен – все люди таковы, если они не животные. Просто не делай оружие предметом торговли, и проживёшь долгую счастливую жизнь.

«Как вы?» – хотел спросить Мора, но вовремя понял, что если жизнь Рене и была счастливой – было это очень давно.

– Ты завершишь карьеру, и что же будет со мною? – спокойно и, кажется, весело спросил Рене. – Ты вернёшь меня владельцу? В баронское поместье Вартенберг? Зашивать колотые раны русским гренадёрам?

– Вы не собственность герцога, он вас не купил, – возразил Мора. – Он просто просил нас помочь вам, потому что ваши охранники и доктор собирались…

– Оставь, я понял…

– Мы разделим всё на четверых, и каждый волен будет идти куда захочет. Лёвка отправится рисовать цесарские рожи, Плаксин – целовать сапоги своего герцога, я женюсь, а вы – делайте что хотите. Можете жениться, можете – целовать сапоги.

– И то и другое одинаково гнусно, – рассудил Рене.

– Боюсь, мне не дождаться Лёвки с кофе, – посетовал Мора. – Пойду, попробую найти что-нибудь на графской кухне или вытрясу из Плаксина.

– Возьми спиртовку в моём саквояже, – слабым голосом крикнул ему вслед Рене.

На кухне графского дома, среди паутины и мышиных какашек, Мора пытался сварить кофе на спиртовке алхимика в кое-как отмытом ковше. Прозрачно-белые чашечки с отколотыми краешками, обнаруженные здесь же, на кухне – ждали на столе. Плаксин, почуяв запах, кругами ходил около.

– Цандер, может, вы мне ответите, – пристал Мора. – Рене стыдится отвечать. Что было у вас в Петербурге – это же наверняка уже не тайна? Что такое вы прощёлкали клювами?

– Просрали всё, – просто ответил Цандер. – Сидели на жопах ровно и проспали переворот. Ты же русский, ты должен знать свою историю.

– Я цыган, родом из Кёнигсберга. Какой я вам русский?

– Как же ты попал в Ярославль? – удивился Цандер.

– А герцог как попал? Вот и я так же. Сослали.

– Ты много воды налил, долго не вскипит, – оценил Плаксин перспективы кофеварения.

– Так и нас много, – отвечал Мора. – Так что же, герцог угодил в Ярославль, оттого что вы всё проспали? А сами вы с братцем как-то потом оказались в Париже? Молодцы…

– Много ты понимаешь, – оскорбился Цандер. – Мы служили герцогу, но и его сиятельство – это я про Рене – тоже нам приплачивал кое за что. Когда герцога арестовали, Рене отправил нас с братом в Париж, со срочным секретным письмом для одного вельможи. Дипломатическая почта досматривалась, а нам удалось незаметно провезти это письмо через границу. Обратно мы уж не поехали – кому охота в тюрьму садиться.

– А что было за письмо?

Мора поболтал ковш над спиртовкой.

– Да тебе-то зачем? Долго объяснять. Герцог был осуждён на смерть, но тот вельможа из Парижа – они с дюком какие-то дальние родственники – поднял такую бучу, русская правительница перепугалась, и его светлость всего лишь сослали. Можно сказать, тот французский маршал спас его жизнь.

– Рене, – поправил Мора.

– Герцог не знает, кто переправил то письмо, – пояснил Плаксин. – Просто знает, что маршал за него вступался.

– Так скажите ему, – снял Мора ковш с огня и принялся разливать чёрную жижу по фарфоровым чашечкам, – просто скажите, словами. Знаете, Цандер, я говорил с герцогом в Ярославле, он, по-моему, до сих пор считает Рене предателем, отрёкшимся от него после его ареста. И упивается своим христианским всепрощением. Кто-то должен сказать ему, что всё оно не совсем так.

Цандер взял со стола одну из чашечек, пригубил кофе.

– Я скажу. Когда увижу его светлость. Только, сдаётся мне, ему уже всё равно.

– Перегорело?

– Наоборот. Герцог всегда знал, что за человек его сиятельство – это я про Рене, – и ему всё равно было, даже если бы тот ел людей и вешал себе на шею их кости. Я-то скажу, но что это изменит?

Мора поставил две чашки на такой же щербатый поднос.

– Вот и верните Рене его честное имя. Герцогу всяко приятнее будет знать, что друг его никого-таки не ел.

Мора взял поднос и летящей походкой удалился с кухни. Плаксин проводил его насмешливым взглядом.

Аделаису Мора нашел в гостиной – пустынной, почти без мебели, только огромный обеденный стол посреди комнаты, и раскидистый фикус в промежутке между окнами. Аделаиса переоделась в женское – всё в то же своё бледно-розовое платье, наверное, оно было у неё одно. Она смотрела в окно – на людей, на проезжающие экипажи – и живое её личико было печально.

– Пришёл повар, принёс еду, скоро будет обед, – обрадовал девушку Мора.

– Как же мы будем есть – без стульев? – отозвалась Аделаиса, но больше из приличия, без интереса в голосе.

– Плаксин что-нибудь придумает – для него нет нерешаемых задач, – отвечал Мора. – Как вы думаете, кто поливает этот фикус, почему он не вянет?

– Кто-нибудь да поливает, – безучастно пожала плечами Аделаиса. – Мне придется пробыть с вами до завтра, моя госпожа Керншток уехала за город, в гости. Лёвка только что узнал…

– Вы нас ничуть не тяготите, – успокоил Мора. – Вы принимали нас у себя, мы рады видеть у себя вас. Я приглашаю вас посетить с нами оперу, посмотреть «Альцину» Генделя, и притом из графской ложи. Послезавтра, если Плаксин не ошибся. Я простой человек, не умею выражаться красиво, как мои господа, и не знаю, как приглашают в оперу девиц по всем правилам этикета…

– Да как-то так, наверное, и приглашают, – улыбнулась Аделаиса. – Я сама дикарка, столько лет просидела в поместье Мегид.

– Вена вас перевоспитает, – пообещал Мора. – Так вы согласны? Рене поможет вам выбрать наряд – завтра к нам придёт портниха, и вы сможете…

Мора задумался – как назвать то, чем занимаются дамы у портних – обмерка, примерка?

– Я поняла, спасибо, Мора! – Аделаиса потрогала осторожно лист фикуса – блестящий, как будто лаковый. – Вы добрый человек, именно это и выдаёт в вас – не дворянина. Вам следует научиться быть злым.

– Вы, наверное, не так много людей встречали пока ещё, фройляйн, – возразил ей Мора. – И простые люди бывают злющими, и дворяне – добрыми, по крайней мере, я встречал парочку. Рене злючка, но если узнать его историю – странно, что он ещё не стреляет из пистолета во всех подряд.

– Наверное, не умеет стрелять, – с улыбкой предположила Аделаиса. – Он вроде тех статуй, что находят иногда в итальянской земле – из другого времени и как будто из другого мира…

– Эти статуи ещё как правило – без рук, – вспомнил Мора.

– А как его зовут на самом деле? Вы же оба – не Шкленаржи… Как его настоящее имя?

– Да так и зовут – Рене, Рейнгольд, а фамилия – вполне красивая, но я не имею права её называть. Вы можете сами его спросить, но он, скорее всего, разозлится и не скажет. Мой совет – выкиньте вы из головы этого Рене, он старый больной дед, и у вас с ним нет никаких шансов.

– Вы и в самом деле простой человек, Мора, – укоризненно заметила Аделаиса.

– А кто вам правду-то скажет? Мы пять лет с ним мотаемся вот так, в карете, из города в город – кого у него только не было, и дамы, и маркитантки, и амазонки. И все с вожделением зарились на старую корягу. Даже в ссылке в него была влюблена супруга его тюремщика – между прочим, молоденькая и хорошенькая. А Рене – с него как с гуся вода, плевал он на них на всех. У Рене кукиш вместо сердца, понимаете?

– Он кого-то любил и потерял? – с придыханием спросила Аделаиса.

– Да господь с вами! Разве что себя в зеркале, – разозлился Мора. – Ему никто не нужен.

– А кавалеры? – выпалила девушка.

– Я не буду с вами такое обсуждать, – смутился Мора. – Это не в моих правилах. Если вам угодно, обсудите с самим Рене, нравятся ему кавалеры или нет. Ко мне он точно ничего не подкатывал. Надеюсь, к Лёвке тоже.

Аделаиса помолчала, оторвала-таки от фикуса лист и, наконец, спросила:

– Вы проводите меня завтра к фройляйн Керншток? Лёвка тоже пойдёт, но он недостаточно…

– Презентабелен? Я к вашим услугам. И Рене могу за шкирку вытащить из его алькова, если он вам на что-нибудь пригодится.

– Не стоит, – улыбнулась Аделаиса. – И я, пожалуй, пойду. Увидимся за обедом, Мора.

Розовое платье прошуршало мимо, оторванный лакированный листочек остался лежать на подоконнике.

Мора выглянул в окно – в этом районе катались роскошнейшие экипажи, и Мора прикинул – успеет ли он здесь, в Вене, хоть кого-нибудь обыграть в карты? Нужно разведать у Плаксина – тот хоть и дворянин, но в таких делах разбирается хорошо. Мора задумался о дворянах – о их приспособленности к жизни, и о способности выжить в целом у разных сословий. Дворяне представились ему хрупкими бутонами – на фоне тех же репейников-купцов или крапивы-разночинцев. Плаксин был розой с шипами, а вот Рене… Мора искренне опасался, что без него Рене пропадёт. А куда его девать, с другой стороны? Хочет человек свободы – пусть гуляет.

«Он кого-то любил и потерял?» – вспомнил Мора слова влюблённой дурочки. Девчонке и в самом деле лучше не знать, кто там кого любил и кто там кого потерял.

Несколько вёрст не доехали они тогда до Ярославля – но так и было условлено. Телегу удалось сменить на хлипкий возок – Лёвка в Перми выиграл этот возок в карты, сэкономил прогонные. Возок неохотно катился по размокшим августовским дорогам. Мора правил, Лёвка – выталкивал колёса из грязи, а Рене страдал, лёжа поперек сиденья. За столько лет ссылки он отвык и от долгих переездов, и от ям под колёсами, да и возраст давал о себе знать. Страдал Рене молча и, насколько это было ему доступно, мужественно. Лёвка время от времени заглядывал в крошечное окошко – не помер ли подопечный.

Кое-как пробирался возок по сельской дороге, среди полей – изрядно потравленных охотниками. Следы потрав были вернейшей приметой, что странники на верном пути.

Дорога углубилась в лес – колёса запрыгали по корням деревьев. Еловые ветви смыкались над просекой мрачным сводом, дорога делалась всё уже и уже, грязнее и ухабистее. Но вот забрезжила вдали опушка, и зоркий Лёвка воскликнул:

– Вот оно, гнездо разбойничье!

Хорошо хозяин гнезда разбойничьего не услышал сего лестного определения.

На опушке высился двухэтажный охотничий домик с конюшней и клетками для ловчих птиц, и возле домика щипала траву стреноженная лошадь. Мора взбежал на крыльцо, и тут же открылась дверь и вышел ему навстречу человек в гвардейской форме, с трубкой в зубах:

– Проезжай, барин, не велено гостей пущать.

Мора, как и Рене, давно сменил маскировочный подрясник на немецкое платье – как-никак по документам они с Рене были цесарцы Шкленаржи – но дорожная грязь, борода, чёрные ногти… Не иначе, у гвардейца был низкий ценз для определения «барин».

– Послушай, служивый, – начал Мора с немецким акцентом, копировать который доставляло ему хулиганское удовольствие, – мы подданные Австрийской Цесарии, лекари. Мой спутник болен, ему нужно отворить кровь, иначе помрёт. Если ты не пустишь нас в дом, мы составим жалобу вашему полицмейстеру. Если по твоей вине помрёт подданный Цесарии…

– Полицмейстер и не велит пущать, – не сдался гвардеец. – В дом сей вот-вот прибудет арестованный.

– В сторожку? Зачем? – демонстративно удивился Мора. – Его хотят здесь допрашивать?

– Да охотятся они вместе, два старых хрена, – плюнул в траву гвардеец, – полицмейстер-долдон и ссыльный князь немецкий. Друзья-с.

Мора призадумался. Он ожидал, что обещанная сторожка будет пуста – отчего именно сегодня князя понесло на охоту? Ещё и полицмейстера к нему в пандан не хватало!.. Придётся поворачивать обратно, искать ночлег в ближайшей деревне и ждать, когда охотники уберутся восвояси.

Мора раскрыл было рот, чтобы проститься с гвардейцем и пожелать всей честной компании доброй охоты, – как на опушку вылетел всадник, по одежде – егерь или что-то вроде того, крикнул гвардейцу:

– Потап, не жди нас, господа в город возвращаются!

И тут же ускакал в чащу.

– Ну что, свезло вам… – гвардеец выколотил трубку и сошёл с крыльца отвязывать лошадь. – Заноси, цесарец, своего болезного. Только шибко в доме не шуруди. Я к ночи вернусь, проверю.

– Барин, – с неуловимой почти издёвочкой позвал от кареты Лёвка, – а барин… Я уж внесу папашу в дом, пока он кони не двинул?

– Да вноси, – махнул рукой Мора.

Гвардеец оседлал скакуна и умчался сквозь чащу – догонять своих охотников. Рене выбрался из возка и стоял, опираясь о чёрную дверцу – дальше ноги его не несли. Лёвка с готовностью подхватил на руки своего хрупкого подопечного и вознёс в дом.

Лёвка так и не смог заставить себя расстаться с подрясником – маскировка ему очень нравилась. Мора проворчал ему в спину:

– Оденься по-человечески. Это моветон – два цесарца и с ними вдруг монах.

– Хорошо, бааарин, – пропел Лёвка, и слышно было, как он топает со своею ношей на второй этаж.

Лёвка устроил Рене в постели, в комнатке под самой крышей, обложил его перинами и отправился распрягать лошадей. Мора сидел на корточках возле печки – острожная привычка позволяла ему сидеть на корточках сколь угодно долго. Гвардеец, щедрая душа, оставил для них в печи чуть тлеющее пламя.

– Папи, вы живы? – спросил Мора, обращаясь наверх, и помешал кочергою угли.

– Почти, – отвечал еле слышный голос. – Что это за место?

– А вы не поняли? Охотничий домик месье Эрика. Умойтесь и сбрейте бороду – не пройдёт и часа, как он примчится, чтобы увидеть вас.

– Много чести, – ответили сверху. – Да никто и не примчится, не смеши меня.

Мора, конечно, шутил – вряд ли их бенефициар, напыщенный и надменный немецкий князь, примчался бы в охотничий домик сломя голову смотреть на Рене. Рано утром Мора сам собирался явиться к нему – с отчётом и за деньгами. Этот князь, он задорого нанял Мору и Лёвку, чтобы выкрасть Рене из ссылки. Как сам он говорил, пришло время вернуть Рене старинный долг. Но о самом Рене князь говорил как-то… странно:

«Он мне не друг и ни дня не был другом».

Лёвка внёс мешок с провизией, отодвинул Мору от разгоревшейся печки и принялся неспешно готовить ужин.

– Баарин, – повторил он с удовольствием.

– Вот, а ты меня не ценишь, – усмехнулся Мора. – А господин военный сразу разглядел.

– Нос отлепи, а то свой скоро сопреет, – напомнил Лёвка, – и того гляди отвалится.

Мора поискал глазами – нет ли где в доме зеркального осколочка, но дом был мужской, обставленный со всей охотничьей суровостью – зеркал в нём не было, придётся извлекать из дорожной торбы.

Вдали забрехала собака.

– Отменяется нос, – вздохнул Мора.

– Нехай преет, – разрешил Лёвка.

Мора подошёл к окну, поглядел – из леса выкатилась здоровенная чёрно-белая собачища и в пару прыжков достигла крыльца.

– Балалай! – узнал собачищу Мора.

Он вышел, собака, виляя хвостом, рвалась его облобызать, и ей почти удавалось. Мора из последних сил оберегал свой приклеенный нос. На опушке показались два всадника – давешний гвардеец и господин в чёрном – напыщенный и надменный немецкий князь.

– Тебе идёт борода, ты похож на грека, – по-немецки произнёс князь, спешиваясь. – Он нас не понимает, – старик кивнул в сторону чуть отставшего гвардейца. – Займите чем-нибудь парня.

Гвардеец тем временем слез с коня, и Лёвка, хитрая бестия, и помогал ему коня привязать, и уже о чём-то с ним шептался.

– Я знаю, что грек – это не похвала из ваших уст, – ехидно улыбнулся Мора. – Проводить вас к вашему другу, светлейшая милость?

«Он мне не друг…» – такого ответа ожидал Мора, но князь лишь кивнул и молча пошёл за ним следом.

Признаться, Мору все эти месяцы распирало от любопытства: какой же будет их встреча, что скажут друг другу эти двое? То ли бывшие враги, то ли бывшие друзья…

Рене сидел в своих перинах и читал какой-то завалявшийся в сторожке молитвенник – что нашел, то и читал – с таким видом, словно абсолютно ничего вокруг него не происходило. Он неохотно поднял глаза от своей безумно интересной книги, смерил взглядом человека в дверях.

– Здравствуй, Эрик.

Мора сделал шаг назад – чтобы раствориться в сумраке, в паутине коридора, и не мешать, и ничего не упустить.

От немецкого князя Мора в тот момент многого ожидал – но никак не того, что случилось. С грацией пантеры степенный благородный остзеец влетел во взбитые перины и сжал Рене в объятиях так, что хрустнули кости. Тот пытался вяло сопротивляться.

– Брысь… с постели… в сапогах…

– Рене, Рене, сукин ты сын!.. – вполне счастливо выдохнул агрессор, ослабляя хватку, отстраняясь, но и не думая слезать. – И не врал мой цыган, ты и в самом деле с бородой…

– Что, омерзительно? – беспомощно улыбнулся Рене.

– Всё равно красивый… – отвечал месье Эрик, и было в голосе его такое, такое…

Мора отчего-то сразу перехотел наблюдать за исторической встречей. В сущности, он всё уже про них понял. Друзья, враги…

Мора спустился вниз, к печке. Лёвка с гвардейцем самозабвенно резались в карты.

– Садись к нам третьим, – предложил добродушно Лёвка.

– Не надо, все цесарцы – шулера, – заартачился служивый, а Мора только отмахнулся:

– Нет, не хочу.

Он сел в уголок, потрепал по загривку старого знакомого – Балалая, и пёс доверчиво положил брудастую морду на Морино колено.

«Они же старые, – размышлял сердито Мора, – и каждому по сто лет в обед, хотя, конечно, оба хорошо сохранились. Что значит бездельники, всю жизнь тяжелее хрена ничего в руках не держали – и на старости лет вполне себе красавцы. Но кто бы мог подумать…»

Вот после той ярославской подсмотренной сцены Мора и мечтал придушить Рене – целых три дня мечтал. Мора вырос в подворотне, в криминальном зазеркалье, где столь чётко размечены масти – и даже симпатия к некоторым мастям сродни позору. А тут эти двое… На князя Море было плевать. Нанять лихого человека может кто угодно, и наниматель такой тоже вправе любить кого пожелает, лишь бы деньги платил. Что Море до пристрастий своего кошелька? А вот Рене… Мора так восторгался им прежде, в юности, и теперь тоже видел – учителем, почти кумиром. И во что вдруг перевернулась разом его авантюрная затея, с мечтами об алхимии и об ученичестве! Чёртов Рене! У Моры руки чесались придушить его и всё бросить.

Пока Рене сам не сказал однажды:

«Как бы мне хотелось, чтобы кто-нибудь задушил меня, пока я сплю. Оказал бы мне такую любезность».

Сам он был в чернейшей меланхолии после Ярославля. Отъезд дался ему, наверное, тяжелее, чем Море далось его прозрение. Да, встретились, да, увиделись ненадолго – но потом-то всё, всё, и навсегда…

Мора пережил своё прозрение, конечно. И Рене пережил – что он там испытывал в своём содомитском сердце. Снова друзья, ученик и учитель.

«Сундук погребён в глухом уголочке сада, и с тех пор об этом – ни слова».

Плаксин постучал и по старой своей привычке вошёл, не дожидаясь ответа.

Рене сидел в алькове и при свете шандала листал какую-то инкунабулу из коллекции графа Арно.

– Представь себе, Цандер, у твоего Арно неплохая библиотека. Я нашел Вийона и, кажется, это даже прижизненное издание.

– Арно француз, – пожал плечами Плаксин. – А где же гуляет наш Мора?

– Повёл фройляйн Мегид знакомиться с маэстро Керншток, – неуловимо поморщился Рене. – Ты пришел порадовать нас? Принёс весточку от нашего ювелира?

– Смотрите, – Цандер уселся на край кровати, вытащил из-за пазухи свёрток и разложил на покрывале свои сокровища – четыре перстня с одинаковыми камеями.

– В моё время камеи считались бесхитростным украшением, – Рене примерил один из перстней, посмотрел на свою руку, всё еще изящную. – Фу, куриная лапа!.. А камея – смотрится омерзительно.

И стряхнул кольцо с пергаментной лапки обратно на покрывало.

– Время массивных камней миновало, сиятельная милость, – напомнил Цандер Плаксин. – Пришло время скромного классического декора.