Текст книги "Ульфила"

Ульфила записал. Посмотрел на Фритигерна: подставил князь лицо солнцу, рот приоткрыл, будто выпить хочет. Богато одарил Всевышний человека этого; безрассудно расточает Его дары Фритигерн. Едва не сказал вслух то, что подумалось: не обмани на этот раз, Фритигерн! Пусть слова твои будут правдой.

А князь, не открывая глаз, заключил:

– В обмен на прочный мир и верную службу со всевозможным смирением просит-де князь готский обещанную прежним договором Фракию со всеми ее пашнями и хлебом, с пастбищами и скотом. Только Фракию и ничего сверх того; но и не менее.

Это было хорошее послание, исполненное достоинства и вместе с тем миролюбивое.

Фритигерн ласкал пальцами нагретую солнцем траву. Он полюбил эту землю, где пролил столько крови, и очень хотел ее для себя. И получит ее, ибо отступать отсюда ему некуда. Зиму он рассчитывал прожить на тот урожай, что вырастили нынешним летом фракийские крестьяне. Даром, что ли, настаивал в договоре на том, чтобы отдали ему пашни и хлеб. А весной начнется, наконец, новая жизнь для всех вези.

– Напиши второе письмо, Ульфила, – вдруг сказал Фритигерн.

И сразу почувствовал, как насторожился епископ.

– Кому? – поинтересовался Ульфила. – Царю персидскому? На случай, если Валент откажет?

– Нет, тоже Валенту. Но не от лица всех вези, а приватно от меня. – Он сел и усмехнулся. – От государя к государю.

И заговорил задумчиво:

– Напиши ему от меня, что хочу быть Валенту настоящим другом и союзником. И сейчас, как будто мое желание уже осуществилось, считаю долгом остеречь его. Мне ведомо, что многие мои соплеменники не захотят с ромеями мира. Мой родич Алавив, которого я люблю и которого полюбит и Валент, когда узнает его близко, может разбить ромеев. Он горяч, Алавив, эта мысль кружит ему голову. Мне трудно вразумить его. И не остановить мне воинственного порыва многих моих друзей, если сам Валент не поможет в том, проявив добрую волю.

Фритигерн повернул голову, посмотрел на Ульфилу. К щеке князя травинка прилипла.

– Почему ты губы кривишь, епископ?

– Противно слушать тебя.

– Я не злоумышляю против своих, если ты об этом, – невозмутимо возразил Фритигерн. – Я никогда не предам вези. Веришь?

Этому Ульфила вполне верил. Не понимал только цели второго послания, от которого за версту разило предательством.

Фритигерн объяснил:

– Если Алавив на Валента наскочит и цапнет его (а Алавив на такое способен), то после второго послания даже эта выходка не сорвет мирных переговоров. Я всегда смогу доказать, что Алавив действовал против моей воли.

– А если ромеи потребуют, чтобы ты выдал им Алавива?

Фритигерн широко улыбнулся.

– Ах, Ульфила. Ведь ты меня хорошо знаешь.

– Я тебя знаю, – согласился Ульфила. – Я знаю, что никогда нельзя заранее знать, как ты поступишь.

– Я сумею уберечь от них Алавива, если дело повернется так, как мы говорили. В крайнем случае, скажу, что он убит. Ведь ты спрячешь его у себя, правда? – И засмеялся. – Если от меня не знаешь, чего ждать, то что говорить о тебе!

– Главное – мир, – сказал Ульфила. Ему не нравилось, как обернулся разговор.

Фритигерн уловил недовольство епископа и сразу ушел от скользкой темы.

– Да, главное – получить от них мир.

Сказал: «мир», а подумал: «Фракию».

– Дальше диктуй, – сказал Ульфила.

И потекли дальше сладкие речи Фритигерна. Лучше с лукавой змеей знаться, чем такого союзника иметь!

– Чтобы избежать неприятностей от чрезмерно войнолюбивых родичей моих, приватно советую тебе показать им силу твоего войска. Не вступая в битву, пройди перед ними горделиво, вознеся орлов. Это зрелище лишит их задора, а имя твое устрашит их. Тогда они охотно прислушаются к моим словам и заключат мир с тобой.

– А заодно получат хорошую возможность оценить боевую силу ромеев, – сказал Ульфила.

Фритигерн махнул рукой.

– Не ищи подвоха там, где его нет. Мне не нужна эта битва, где мы понесем слишком большие потери. Неужели я еще не убедил тебя? Я хочу купить мир не кровью, а хитростью. Второе письмо обезопасит переговоры от случайностей. А кроме того… – Он посмеялся. – Оно изрядно польстит Валенту. Как все трусы, император любит думать, что одно только его имя наводит страх.

Ульфила отложил дощечки.

– Откуда ты столько знаешь о характере Августа Валента?

Фритигерн выглядел очень довольным.

– А что, я неправ?

– Прав.

Фритигерн вскочил на ноги. Вместе пошли к дому.

Помолчав, сказал Фритигерн:

– Мне про Валента один человек рассказывал – а тот хорошо его знал.

Ульфила молчал, желанного вопроса «кто?» не задавал – нарочно князя мучил. И не выдержал князь, назвал без всякого вопроса:

– Атанарих.

* * *

Валент, его императорское величество, положительно не знал, что ему предпринять. Нервно расхаживал по форуму своего лагеря под Адрианополем. Лагерь был великолепен, совершенное создание римской фортификационной мысли. Войска отборные, полководцы – один другого опытнее, враг свиреп. Осталась сущая малость: отдать приказ и ударить по полчищам Фритигерна.

И вот на это-то Валент никак не мог решиться.

Спросил мнения командиров. А те возьми и не сойдись во взглядах.

Комит Себастьян после победы над готами в долине речки Гебр, раздул павлиний хвост. Нельзя упускать случая, твердил он. На войне слишком быстро все меняется. Слишком быстро, чтобы можно было позволить себе такую роскошь: сидеть и ждать у моря погоды. По последним донесениям разведки, везеготов не более десяти тысяч. Это работа для одной хорошо обученной когорты. Конечно, если с умом взяться.

Благодарение Провидению, его императорскому величеству служит немало офицеров, которые как раз в состоянии взяться за это дело. И именно с умом.

Слушая Себастьяна, Валент так и закипал нетерпением. И правда, довольно уже прохлаждаться и тратить свои дни в бездействии, когда слава воинская – вот она, рядом, только руку протяни.

Но тут вступал в разговор магистр конницы Виктор, тот самый сармат, который лет десять назад вел переговоры с Атанарихом. Человек он был весьма осторожный. Да и недавняя победа не кружила ему голову. Не лучше ли подождать, пока приспеет подкрепление из Галлии, от императора Западной Римской Империи, Грациана? Вот комит Рикимер, от Грациана присланный, говорит, что помощь уже близка.

Валент вновь начинал сомневаться. Может быть, и впрямь не стоит мчаться навстречу Фритигерну очертя голову. Может быть, имеет смысл подождать…

Но тут со всех сторон набежали льстецы (после того, как казнил прежних, тотчас же новые появились, еще и лучше старых). Зашептали государю в оба уха: не довольно ли с Грацианом славой делиться? Совсем зазнался Грациан, на него, Валента, дядю своего, свысока смотреть начал.

– Зазнался, еще как! – говорили наиболее догадливые (сообразили, какая тоска Валента поедом ест: племянник-то алеманнов героически в капусту крошит, а он, Валент, только парады принимает).

Его величество Валент, с его-то мудростью, с его-то могучей армией, с такими прославленными офицерами… Эх, да что говорить! Сам все знает его величество.

И мнилось Валенту: вот где истинная правда. Ибо страшно хотелось ему, чтобы уговорили его атаковать. Хоть бы одну большую битву выиграть по-настоящему.

Пока судили и рядили, время шло.

В одно прекрасное утро у ворот лагеря встречено было посольство от Фритигерна. Солдаты проводили посланцев к императорской палатке, государю представили. Валент, втайне ликуя, снизошел: так и быть, выслушаю.

Сам же, как восторг улегся, в недоумение пришел. Не знал, как выбор послов оценивать надлежит. Польстить ему Фритигерн хотел или оскорбить.

С одной стороны, явился тот готский клирик, о котором и патриарх константинопольский хорошо отзывался. Говорил, будто праведный это муж.

Свита при праведном муже – несколько готских воинов и все незнатного рода. Но тот же патриарх и общину готскую хвалил; стало быть, сопровождающие клирика – добродетельные христиане.

С другой стороны, разве с таковыми должен вести столь важные переговоры великий владыка? Кто таков этот клирик? Вот на патриарха константинопольского глянешь – плечи под тяжестью шитого плаща аж ломятся – сразу видно: достиг человек высот немалых. А этот – сухощавый беловолосый старик с острыми чертами лица и тяжеловатым взглядом темных глаз. И одежда очень простая, пропыленная. Без единого золотого украшения.

Ульфила Валенту письма передал, какие они с Фритигерном на берегу речки составили. Валент любезно ознакомился. Задал несколько вопросов. Ульфила отвечал, немногословно, но вполне удовлетворительно.

Можно ли Фритигерну доверять? Можно, только с оглядкой, ибо у варваров свои понятия о чести.

Не нарушит ли князь уже подписанный договор?

На этот вопрос Ульфила ответил после паузы, странно поглядев императору прямо в глаза («Какой грубиян!» – верещали потом придворные):

– Нет, если его снова не обманут.

Ответ этот, разумеется, никого не устроил. Ты нам вынь да положь: можно Фритигерну доверять или нет?

Присутствовавший при этом разговоре Себастьян так и спросил:

– Можешь ли ты, обратившись к своей совести, ручаться за него?

– Однажды я поручился за него и был жестоко наказан, – сказал Ульфила. – Но и после этого скажу: я охотно обменял бы свою чистую совесть на прочный мир.

И опять слова Ульфилы никому не понравились, потому что были искренними и не содержали лести.

Пытались выспрашивать у посла подробности касательно того, какими силами располагает Фритигерн, где сейчас находятся Алатей с Сафраком, остались ли до сих пор с аланами отряды гуннов. Ибо наиболее дальновидные из римских командиров предполагали, что в минуту большой опасности остроготы присоединятся к везеготам, и для армии Валента это будет весьма неприятно. Проще сказать, при таком повороте событий шансы на блестящую победу, которую уже ковала и покрывала позолотой фантазия Валента, резко уменьшались.

Но церковник ничего не знал ни о численности варварских полчищ, ни об их расположении. Только и сказал:

– Вот точные слова Фритигерна, которые он говорил мне, когда просил прийти к тебе с посланиями: «Я могу разбить Валента, но это будет стоить мне слишком больших жертв».

Валент так откровенно обрадовался, такой радостный взгляд на Себастьяна бросил, что льстецы поняли: битва будет.

Ульфила поднялся, сочтя свою миссию выполненной.

– Я еще раз прошу тебя подумать над этими письмами. Пожалей свой народ, император. Если даже все вези полягут под стенами Адрианополя, останутся остроготы и аланы, останутся гунны, и они утопят твою Империю в крови.

Два дня после этого Ульфила жил в римском лагере, ждал ответа. Валент обещал написать Фритигерну и выразить свое мнение.

Легионеры, пришедшие с Валентом из Сирии, не питали пока что к готам враждебных чувств. По их мнению, вези были куда лучше персов. Со свитой ульфилиной играли в кости и пили неразбавленное вино. О посланнике фритигерновом расспрашивали. «Что, получше никого не нашлось?» Но вези отказались обсуждать личность Ульфилы; сам же Ульфила почти не показывался.

На третий день Валент объявил ему, что ответа не даст, ибо письма Фритигерна весьма двусмысленны и непонятно, как следует отвечать на них.

С тем посольство и отбыло, сопровождаемое насмешливым свистом легионеров. Те-то уже знали, каким будет ответ.

* * *

Солнце переходило в знак Девы; настало 23 августа 378 года. И подобно тому, как Солнце покидало один свой дом и перебиралось в другой, двинулась римская армия из надежного, обжитого лагеря навстречу неизвестности.

Весь обоз, припасы, скарб – все было оставлено под стенами Адрианополя. Охранять лагерь назначили две центурии Сирийского легиона – довольно, чтобы удерживать такое хорошее укрепление, если придется.

Казну, придворных льстецов, императорский пурпур и прочие драгоценности предусмотрительно переправили за городские стены, сочтя их лучшей защитой, чем лагерный палисад.

И выступили.

Валент верхом на крепкой лошади возглавил армию. От сверкания орлов в глазах больно. Пыль оседала на придорожных кустах и траве. Вдыхал этот запах Валент, и от восторга сжималось его сердце. Началось! Он ступил на путь славы, о которой мечтал почти пятьдесят лет.

Когда солнце достигло зенита, жара сделалась невыносимой. Пот ручьями стекал по лицам. Но ноги шагали, будто сами собой. Легкие отказывались принимать пропитанный пылью и запахом конского пота воздух. Но разве им оставлен выбор? Велено дышать, вот и дыши. И без рассуждений!

Дороги здесь неудобны. То и дело карабкались в гору, а потом неловко спускались с горы. Но легионы шли налегке и потому не был для них труден путь.

И вот впереди, в дрожащем знойном воздухе, показались выбеленные солнцем готские телеги, выстроенные табором. Высокие колеса из цельных спилов щетинились осями.

Из-за ограждения понесся яростный вой, будто там бесилась стая диких зверей. Кто бы поверил, слушая эти вопли, что их издают люди, окрещенные в кроткую веру Христову?

Пока вези бесновались и грели в себе злобу, римские полководцы торопились выстроить войска в боевой порядок. Как обычно, непробиваемый строй тяжелой пехоты прикрыли на флангах конницей.

Проклятье на этого Виктора и его кавалерию! Не конники, а черепахи. Когда они, наконец, доберутся до места? Комиты орали до хрипоты, подгоняя солдат. Далеко растянулись по всей длине дороги, насколько видит глаз.

Сармат Виктор, утратив свою знаменитую выдержку, рычал звероподобно, грозя распять каждого десятого за преступную медлительность.

С грохотом мчались вперед по дороге всадники, обгоняя друг друга. Лязгали доспехи. Луженые глотки легионеров исторгали хриплые звуки; щиты сталкивались со щитами. Ромейские солдаты тоже пугать умели.

Варвары и испугались. Высунули нос из-за телег и попросили о перемирии. Разве наш духовный пастырь не ходил к вашему императору, не умолял пощадить нас?

Валент грудь колесом выпятил, подбородок квадратный выставил. Да, говорил я с вашим пастырем; неужто у Фритигерна никого получше не сыскалось? Что он присылает мне для переговоров людей такого низкого происхождения, чуть не рабов? Они и решить-то ничего не могут, ибо нет у них на то прав.

Вот ты (это он к тому готу обратился, который из-за телег вышел и от имени своих товарищей речи повел) – кто ты таков, что я должен тебя слушать? Кандак твое имя? И что это такое – «Кандак»? Как это я, повелитель огромной державы, с каким-то Кандаком говорить стану?

Облил презрением с головы до ног и прочь отослал. Если князья ваши действительно хотят, чтобы я жизнь им оставил, пусть кого-нибудь более достойного пришлют.

Пока его императорское величество гордость свою тешил и требовал к себе знатных вези для переговоров, с другого конца готского лагеря (ромеи и не видели) совсем другие послы ускакали. И не к ромеям, а в горы – поторопить Алатея с Сафраком.

Опасную игру Фритигерн затеял. Все эти разговоры для того нужны ему были, чтобы время потянуть. И он подкрепления ждал, и Валент. Как бы исхитриться и так попасть, чтобы своего союзника дождаться, а Валентова опередить? Да еще заранее себе пути для отступления проложить? Если сорвется дело и не удастся ромеев побить, свалить беду на неуемных родичей своих (мол, против его, фритигерновой, воли битву развязали) и попытаться купить жизнь тем, кого еще можно будет спасти.

Широкая равнина, простиравшаяся в предгорьях, и без того выжженная за лето солнцем, пылала. Повсюду зловредные вези разложили огромные костры, чтобы сделать жару еще более невыносимой. Себя при этом, понятное дело, тоже не щадили; будто черпали они прохладу из жажды врагов своих, из слабости ромеев силы набирались.

Потянулись странные часы напряженного бездействия. Давно уже миновал полдень, но до вечера еще нескоро. Ревело пламя больших костров. За деревянными стенами телег бесновались варвары.

Долгий марш, пыль и жара сделали свое дело: римляне стали задыхаться. Стояли в строю перед готским лагерем, изнемогая от жажды, и свинцовыми казались им доспехи.

А Валент наслаждался. Хоть и его мучили голод и жажда (любимое иллирийское пиво в лагере осталось), а радостно ему было. Наступили лучшие часы его жизни и сейчас медленно истекали.

Нервничали лошади. Конь – он не человек, ему не втолкуешь, почему его морят голодом и жаждой и в чем высшая цель такого мучительства.

А Фритигерн нового посланца для переговоров к Валенту направляет (и опять невидного, в бедной одежде, – чтобы в заложники не взяли). Дескать, берется Фритигерн соплеменников своих от бесчинства удержать. У него дружина сильная; при помощи этой самой дружины совладает он, Фритигерн, с самыми горячими головами из везеготов. Не допустит их до битвы. Только вот гарантии от ромеев нужны. Он-то сам, Фритигерн, Валенту верит на слово, как брату, но остальным той веры недостаточно. Вот если бы от ромеев заложник был ему, Фритигерну, дан… А за сохранность жизни того заложника можно не опасаться.

Собрались высшие валентовы офицеры. Обсуждать начали. А ну как лукавит вези, с него станется!..

Торжествует Валент: сам Фритигерн перед ним, Валентом, страх испытывает! А Виктор с его советами Грациана дожидаться – просто трус. Вот еще, славой делиться. До полной победы один шаг остался. Сейчас быстренько дадим Фритигерну заложника, а там глядишь – целое племя под нашу руку пойдет и послужит нам еще верой и правдой на зависть Грациану, который только и горазд, что алеманнов без толку истреблять и с аланами якшаться.

Кого же послать?

Тут всяк стал глаза отводить. Да Валент и сам понимает: тот недостаточно знатен, этот в армии нужен, мало ли что. И ткнул палец государев в Эквиция: с одной стороны, настоящий римский патриций, с другой – толку с него, если битва все-таки завяжется, куда меньше, чем от прочих.

Эквиций из розового зеленым сделался. Не был бы патрицием, так и повалился бы в ноги солдафону недальновидному: помилуй, государь-батюшка!

Оттолкнул его комит Рикимер, грацианов человек, который от молодого государя к Валенту прислан был. Сам был германец и трусости в других не выносил, считал ее за позор и чуть ли не болезнь. «Я пойду», – сказал. И вместе с тем незнатным готом в сторону табора направился.

Медленно шли, чтобы вези какого-нибудь подвоха не заподозрили и стрелами не истыкали. Да и время дать нужно вези, чтобы как следует разглядели красный плащ комита, богатые доспехи, знаки отличия. Не простой, стало быть, он человек и для императора ценен.

До оврага уже дошли, который вези расширили и углубили, используя для защиты лагеря. А солнце палит нестерпимо. Когда же вечер?..

И вдруг – вопли, звон оружия… Кому-то жара в голову стукнула.

Стрелки передового римского отряда, выстроенные перед рядами тяжелой пехоты, слишком бурно препирались с передовым готским постом, и вдруг один сорвался, пустил стрелу. Командир римских стрелков, испанец Бакурий, решил, что самое умное после такой выходки – это пойти в атаку. Нервы у всех на пределе; услышали, как он ревет: «За мной!» – и побежали.

Как наскочили на готов, так и отскочили; вези-то из-за прикрытия стреляли, а ромеи по чистому полю шли.

Рикимер остановился, в сердцах себе под ноги плюнул и на родном языке душу отвел. А после сказал тому незнатному готу, что с ним вместе к табору для переговоров шел:

– Иди-ка ты к своим, брат. Видно, судьба нам с тобой нынче убить друг друга.

Хлопнул его по плечу; на том расстались. Рикимер к ромейским позициям отошел. В ледяном бешенстве. Валенту что-то совсем уж невежливое рявкнул.

А тот вдруг побелел, вот-вот сознание потеряет. Глаза расширил, будто дьявола перед собой увидел. Но не на Рикимера смотрел – куда-то за спину ему.

Рикимер резко повернулся, сапогами пыль взметнул:

– Что?..

И увидел.

С крутых гор неслась, грозя смести все на своем пути, аланская конница – лавиной, неостановимой, громкокипящей.

Алатей и Сафрак пришли.

* * *

Обтекли табор с двух сторон и понеслись на передовые римские когорты. Следом из табора – осами из гнезда – пешие выскочили. В громе копыт все утонуло – и крики людей, и звон оружия. Небо, и без того нестерпимое, наполнилось сверканием металла.

И дрогнули перед этой бурей передовые когорты, оборотились спиной к неминуемой смерти, бежать вознамерились. А куда бежать-то, в теснине? Заметались, себя не помня.

Остановил их комит Себастьян, а как – того никто не понял. И сам Себастьян не понял; но только стрелки Бакурия снова лицом к неприятелю стали. У одного кровь из разбитой губы вытекает – наградил комит щитом по подбородку, чтобы от страха исцелить.

Но ни одна из римских стрел, казалось, цели не достигала. Все так же неостановимо летели на римский строй аланы, и огромные их кони будто не касались земли, ибо тонули ноги в клубах пыли. В облаках мелькали оскаленные морды лошадей, страшные, яростные лица алан.

В давке, где люди начинали терять сознание от духоты, не уследить было, откуда приходит смерть. Она вылетала из луков, выскакивала из-за завесы пыли и дыма, хватала за горло, впивалась в грудь, била по шлему, секла по плечам. Ни уклониться, ни повернуться – для маневра не было места. Точно скот домашний, на убой приведенный, стояли ромеи, теснясь плечом к плечу и закрываясь своими тяжелыми щитами, от которых немели уставшие руки. Поднимешь меч – толкнешь стоящего рядом. А враг – вон он, поди успей сразить его, если не развернуться, ни двинуться. Удалось удар на щит принять и радуйся тому.

Эти варвары неуязвимыми представлялись. Бессмертными. Вроде и пал из них кто-то, но врагов от этого не убывало. Ни боль от ран, ни слабость от кровопотери, ни жара, ни давка – ни самая смерть – ничто их, казалось, не цепляло, будто вовсе не люди они. Умирающими – и то из боя не выходили. Чудилось ромеям, что и мертвыми будут рубить их аланы и вези. Страх душил солдат Валента, как едкий дым готских костров.

Себастьян бился на левом фланге. Конники Виктора прикрывали его. Когда аланская кавалерия с гор понеслась, римские всадники только-только успели подтянуться туда, где уже центурии стояли. И теперь на Виктора была вся надежда.

Сармат Виктор страшен лицом стал: в пыли весь, редкие усы и борода от крови слиплись, лоскут кожи у виска сорван. Погоняя лошадь, вырвался вперед с гортанным криком.

Глядел Себастьян, как кони мчатся, унося на алан всадников Виктора, и понимал: сейчас повернет битва. Вот уже кавалерия римская пробилась сквозь толпу варваров, к табору бросилась. Еще несколько минут – и опрокинутся телеги, а аланская конница будет зажата между римскими алами и пешими центуриями.

Закричал Себастьян от радости и на тех варваров бросился, что перед ним были. И убил еще одного, из-под щита удар ему в бок нанеся, прежде чем зарубили комита двое конных алан.

Умирая, знал Себастьян, что победил Валент под Адрианополем. Немногим не дожил до того, чтобы увидеть, как падет готский табор…

Так, радостный, умер комит Себастьян.

Но табор не пал. Случилось иначе.

Алатею мгновения довольно было, чтобы понять замысел Виктора. Крикнул что-то Алатей, внимание к себе привлекая, коня на дыбы поднял. Те аланы, что подле Алатея были, голос его расслышали; прочим же и приказ не нужен был – и без того все видели и знали.

Не обладая дисциплиной, как римляне, аланы владели иной тайной побеждать. Точно заботливая мать дыхание сонного ребенка, чутко слушали они дыхание большой битвы. Вот замерло оно… и вдруг понесся долгий протяжный выдох – отступление.

Легионеры еще понять не успели, что произошло, а аланы уже поспешно отходили к табору. И вот набросились дикие конники на кавалерию Виктора. И смяли Виктора, уничтожив в короткое время лучшие его силы. Аланы, численностью превосходившие римлян в несколько раз, затопили их и растоптали.

А после вновь к центуриям повернулись.

Пехота стояла теперь нагая, лишенная прикрытия с флангов. Новая атака аланов и вези на римский строй грозила стать последней. Стиснутые со всех сторон врагом (Боже Всевышний, кто это говорил, будто варваров всего десять тысяч?), римляне не то что маневрировать – даже отступить не могли.

Падали, оскользнувшись в кровавой луже или споткнувшись о трупы, ослабев от раны или потеряв равновесие от духоты. Тех, кто не удерживался на ногах, затаптывали. Короткий римский меч – плохое оружие против длинных мечей варварских конников. Знаменитые римские копья, пробивающие плоть и застревающие в костях мягкими наконечниками, все уже разбиты или израсходованы; но врагов не стало меньше.

Правильный строй манипул давно был расстроен; никто из солдат не понимал, что ему делать; никто из офицеров не взял на себя невозможный труд командовать этим светопреставлением.

Легат Эквиций хватал воздух ртом. В глазах у него было темно. Лицо налилось багровой краской. Закрывался высоким тяжелым щитом римского пехотинца от стрел и сыпавшихся отовсюду ударов длинных мечей. Левая рука болела от напряжения.

В этой безумной сече, где не оставалось надежды даже для самых умелых, где трус сравнялся в шансах с храбрецом, Эквиция охватило одиночество. Ибо враги были повсюду и врагами были все, даже собственные его легионеры, которые похищали воздух для дыхания, пространство для маневра.

Варвары сомкнули кольцо вокруг римлян и принялись их истреблять. Уйти от ударов можно было разве что только под землю. И вырваться из ловушки невозможно.

Одному разве Себастьяну под силу было бы организовать прорыв. Но Себастьян мертв уже более часа, и его изуродованное, разбитое копытами тело лежит в пыли под ногами.

А солнце все не садилось, и жара становилась все страшней.

Эквиций успел заметить длинное копье, занесенное в воздух над его головой, и повернуться так, чтобы новый удар пришелся на середину щита. Но стоявший рядом римский пехотинец, отбиваясь от рослого алана, в это самое мгновение отвел руку с мечом назад для удара, и сильно толкнул легата. Тот не удержал равновесия и покачнулся, оставив левый бок незащищенным. Длинное копье, выскочив из облака пыли, впилось в тело, пройдя между пластинами доспеха. Чье-то лицо мелькнуло совсем близко, окатив жаром дыхания, – докрасна загорелое, со светлыми прядями, липнущими к потному лбу.

Эквиций рухнул под ноги своих солдат. Он умер под их сапогами, истекая кровью и глотая густую пыль. Смертоносное солнце в последний раз ужалило его бледную розоватую кожу и погасло для него навсегда.

– Легат убит! Убит легат Эквиций!

Горестный вопль прокатился по манипуле и стих, не добравшись до соседней.

Совершенно расстроив ряды, легионеры ввязались в безнадежные поединки с варварами – а тем только того и надо.

После ожесточенной схватки некоторым из римлян все же удалось вырваться, и они в беспорядке рассыпались по долине.

За бегущими с криками понеслись конники, убивая их на ходу. Но теперь, после решительного разгрома, варвары больше забавлялись, чем всерьез добивали противника.

Римской армии больше не было. Сирийский легион был вырезан до последнего человека.

* * *

Где был император Валент во время битвы, с кем сражался? Ни Себастьян, ни Виктор не видели его рядом с собой. Диво, что ему удалось вырваться из окружения вместе с другим, слепыми от ужаса, оглушенными, полузадохнувшимися.

Он едва различал перед собой дорогу. Варварские конники были повсюду, везде вилась пыль и гремели копыта. Сбросив доспехи, которые жгли его, Валент бежал с поля боя вместе со своими солдатами.

Дважды падал он, неловко взмахивая руками. Он был голоден и истомлен жаждой, но забыл об этом.

Мимо пробежало несколько солдат; Валент хотел окликнуть их, чтобы они помогли ему, но горло у него пересохло, и он едва сумел хрипло каркнуть. Его не услышали.

Уворачиваясь от конника, пролетавшего поблизости (тот не за ромеями гонялся, а носился по долине, радость избывая), Валент налетел на груду мертвых тел – конский труп, придавивший всадника, и несколько убитых пехотинцев. Поскользнулся в луже крови и, пытаясь не упасть, схватился руками за тело неподвижно лежавшего пехотинца. Человек был еще жив и слабо дернулся, смертельно испугав императора.

Валент побежал дальше, наступив умирающему на руку и даже не заметив этого.

* * *

Комит Виктор выпрямился в седле. Стоявший рядом с ним Траян, протянув руку, коснулся его плеча.

– Смотри.

Виктор прищурил глаза.

– Еще один несчастный ублюдок уносит ноги.

– Это Валент, – уверенно сказал Траян. Он хорошо знал императора, поскольку много времени провел при дворе. – Проклятье, где его свита? Они что, бросили его?

Комит Виктор погнал лошадь вперед, вслед императору.

Но Валент уже исчез, растворился в потоке бегущих солдат. Выругавшись, комит поскакал по дороге в том направлении, откуда пришла римская армия.

Лошадь переносила его через завалы трупов. Ни одного резервного отряда Виктор не нашел, хотя знал, что один из них был оставлен совсем неподалеку.

Искал Валента среди отступающих, но не сумел разглядеть ни одного лица. Густо покрытые пылью и кровью, они были неотличимо похожи друг на друга.

Назад, к Траяну, возвращаться не стал, ибо в этом не было смысла, а вместо того поехал назад, по долине реки Тонеж, к городу Адрианополю – утолить, наконец, жажду, снять тяжелые, налитые солнцем доспехи, смыть пыль с лица. Для своего императора он, Виктор, сделал все, что мог, а теперь настала пора и о себе позаботиться.

Траян же по некотором размышлении решил, что самой безопасной тактикой при имеющемся положении дел будет сдаться врагу.

Когда налетели сумасшедшие вези, бросился перед ними на колени, протягивая им свое оружие. Два или три солдата последовали его примеру.

Не останавливаясь, вези снесли Траяну голову, зарубили прочих сдавшихся, после к тем обратились, кто захотел сразиться за свою жизнь, и убили их с такой легкостью, будто те лежали перед ними в пыли, беззащитные, как новорожденные щенки.

* * *

Солнце, наконец, село. Ночь настала темная – было новолуние. Шли больше наугад. Сзади беглецам чудилась погоня, но уйти с дороги боялись.

Среди этих измученных людей брел и Валент, никем не узнанный, – один из многих. В последний день своей жизни снова стал император тем, кем всегда оставался на самом деле, – обычным солдатом.

Когда он оступился, один из его спутников протянул руку, чтобы поддержать его, и почувствовал, что ладонь стала мокрой.

– Ты не ранен? – спросил солдат. У него был чистый латинский выговор, и Валент вдруг ощутил к нему доверие.

– Не знаю.

– Точно, ты ранен. Это кровь у тебя.

– Странно, – сказал Валент, – мне совсем не больно.

– Скоро заболит, – уверенно произнес солдат и вздохнул. – Так заболит, зверем взвоешь. Куда они тебя, в бок?

Впереди крикнули, что спасение близко – здесь деревня. Утром, проходя по этой дороге во главе великолепной армии, Валент не заметил никакой деревни. Что ему, повелителю половины цивилизованного мира, какая-то деревушка? Сейчас же она казалась самым желанным, самым прекрасным местом на земле.