Текст книги "Ульфила"

Только слепой бы, пожалуй, не заметил, что Валент затевает войну. А Атанарих уж никак слепым не был. И меры принял.

По весне никто не помешал Валенту мосты через Дунай наводить. Флавиева флота корабли сонно покачивались, выстроенные в ряд в самых низовьях Реки. Ругань, грохот, плеск волн, беспокойное ржание коней – переправляются ромеи по плавучему мосту на палубах, в Готию идут – зловредного Атанариха карать. А что он к узурпатору людей своих посылал?..

Сопротивления переправе никакого не чинилось. Левый берег Дуная как вымер. Сперва ступали ромеи с опаской, засады ожидали. Но Атанарих исчез.

Это прибавило Августу Валенту бодрости. Было предпринято несколько стремительных марш-бросков по всем направлениям, но все они вонзались в пустоту. Вымерли они, что ли, эти проклятые готы?

Чего захотел – чтоб готы вымерли. Валент понимал: невозможное это дело. Живехоньки и готовы ощутимо тяпнуть, если подвернется удачный случай.

Атанарих употребил полученные известия о том, что ромеи карательный поход задумали, таким образом: собрал народ свой и с ним подальше в горы забрался, прочь с равнины, где все как на ладони. В горы ромеи с их лошадьми не сунутся. Крупной воинской части резона нет, не зная местности, по горам блуждать – воинственных готов вылавливать.

Ну, засели там вези, набили дичи, пивом одолжились у местных кельтов, что в этих горах с незапамятных времен сидели, и жили себе не тужили, пока Валент, весь потный, в самую жару по равнине гонялся.

– А что Валент с равнины-то не уйдет? – спросил раз молодой дружинник у нотария – тот все тайны князевы знал, да и вообще был умный.

– Атанарих ему свою тень оставил, – был ответ.

Наконец Валент соскучился хитрую тень атанарихову ловить. Призвал к себе Аринфея, магистра пехоты. Как бы все лето так впустую не пробегать, сказал ему Валент. Аринфей согласился: у варваров чести нет, в удаче они возносятся превыше всякой меры, в неудаче на брюхе ползают.

И сказал Валент:

– Добудь мне этого Атанариха. Хочу увидеть, как он на брюхе ползать будет.

Аринфей взял сотню легких всадников и в степи умчался. Но добыча его была невелика. Долго искали, наконец захватили несколько семейств, со стариками, бабами и сопливыми ребятишками (нескольких молодых мужчин пришлось убить, больно яростно отбивались). То ли не успели вместе с остальными в горы уйти, решив сперва завершить работы на полях. То ли вообще никуда со своей земли уходить не собирались. По языку и обличью – вроде бы готы, определил Аринфей. Но ведь с них станется и аланами оказаться, те тоже рослы да белобрысы. Однако особо разбираться не приходилось. С пустыми ведь руками к Валенту не вернешься, вот и привел ему Аринфей десяток пленных.

На другой год кампания против готов вообще протекала крайне вяло. Взялись было снова переправу наводить, но Дунай так разлился, что из этого мероприятия ничего у ромеев не вышло. Пока ждали, чтоб разлив утихомирился, половина лета долой. Легионеры обленились, на траве валялись, рыбу ловили. Таможне одни слезы – разве с этих мерзавцев налог возьмешь? Они сами с кого хочешь налог возьмут. Женщин местных перепортили. Поблизости от лагеря деревенька карподаков оказалась, тех, что еще Траяна помнили. Солдаты быстренько выучили, как на ихнем наречии будет «выпивка» и свели с ними дружбу.

И сам Валент – ведь не в пурпуре он родился! – был человек простой, захаживал в то селение.

До глубокой осени сей курорт продолжался. А Атанариха воевать? В задницу Атанариха, по-солдатски прямолинейно отвечал Валент, ибо жизнь человеческая коротка и незачем марать столь прекрасное лето каким-то зловредным Атанарихом.

С первыми осенними дождями отошли ромеи на юг и стали в прибрежном городе Маркианополе, где были у них зимние квартиры.

Только на третий год взаимного бряцанья оружием (Атанарих с гор тоже фиги римлянам крутил) сошлись в бою. И вроде бы, крепко побили ромеи Атанариха, едва спасся. Не зря Атанарих с ромеями воевать не хотел – человек он был трезвый и обстановку оценивал правильно.

А Валент, собою весьма довольный, опять к Маркианополю отошел, понравилось ему там зимовать.

Атанарих посольство отрядил, наказал мирный договор из Валента вынуть. Посольство хоть на животе и не ползало, как о том Валент в мечтах заносился, но вело себя со всевозможной хитрожопостью. Люди подобрались опытные, знали, что ничего вечного не существует, а тем паче – договора с ромеями. Как силушка накопится, так договор и окончится.

«И отселе вы, вези, не должны более рассчитывать на получение денежных субсидий, сиречь стипендии, каковую в прежнее время регулярно, а именно – каждый год – получали от Империи, как то заведено было при Константине».

Нотарий Агилмунд это записал.

«Свободная же торговля, каковую прежде имели вы, вези, в сношениях деловых со многими городами Мезии и Фракии, отныне ограничивается всего только в двух пунктах по всей дунайской линии…»

Нотарий и это записал.

Какая разница? Главное – чтобы ромеи нашим людям пахать не мешали.

* * *

Окончательное скрепление мира происходило при таких чудных обстоятельствах, что осталось памятно всем очевидцам. Ради одних только предварительных переговоров раз пять гоняли взад-вперед посланных.

Сперва Валент диктовал условия, Атанарих с левого берега головой кивал: да подавись ты. А поскольку за дальностью расстояния кивков этих Валент видеть никак не мог, то готский князь ему нотария посылал: кивни там за меня. Агилмунд кивал.

Потом обсуждали, кого в заложники ромеям отдавать. Наставления заложникам давали: пусть получше к ромеям приглядываются, кого из военачальников опасаться, ну и все такое.

А заклинило и Валента, и Атанариха вот на чем: где мирный договор-то скреплять, на какой территории? Ибо оба сошлись на том, что война между ними велась нешуточная, кровопролитная – три года тянулась, шутка сказать! – так что заключать мир можно только при личном свидании двух царственных противников.

Валент через посланного так передал: поскольку он, Валент, есть великий победитель варваров, несовместимо с достоинством его идти на землю оных варваров для заключения с ними мира, ибо претерпели унижение от победоносного оружия его.

Выслушал Атанарих, не моргнув глазом; после от нотария потребовал, чтобы тот притчу сию растолковал.

– Неохота ему за Дунай, к нам, лишний раз соваться, – перевел Агилмунд.

Валент, конечно, был прав. Коли варвары признали себя побежденными, то пусть сами за миром и приходят.

Атанарих свои доводы выдвинул. Как есть я связан ненарушимой клятвой, страшной и кровавой, над телом отца произнесенной, никогда не ступать на римскую землю, то и заставить меня никак нельзя. Ибо став клятвопреступником в глазах народа своего, тотчас же потеряю и власть среди соплеменников. Так что придется тебе, Валент, отрывать задницу от мягких лож и топать сюда, в Готию, по жаре и пыли.

Валент отказался.

Мир повис на волоске.

Положение спас Аринфей, магистр пехоты, придумав гениальный выход из положения. Раз ни один не согласен идти к другому, то почему бы не сойтись им посреди Дуная, на лодках?

* * *

При свидании с императором ромеев Атанарих держался как подобает государю. Когда в своей лодке приближался он к ромеям, даже легионеры, которые при том присутствовали – уж на что маловпечатлительные были люди! – не могли не признать: Валент явно проигрывал рядом с варварским князем.

В свои пятьдесят лет Атанарих имел властную осанку, плечи держал широко расправленными, грудь немного выпячивал. Одежда на нем сверкала золотыми украшениями. Золотые браслеты тонкой работы подчеркивали крепость его крупных загорелых рук в полосках шрамов. Побежденный? На брюхе? Он едва голову наклонить соизволил, когда Валента, владыку громадной Империи, приветствовал.

Валент, сорокалетний мужчина с квадратным лицом, рублеными чертами, седыми, коротко стрижеными волосами, ощущал даже нечто вроде легкой зависти при виде такого-то великолепия.

Но и Валент, в общем, держался молодцом. Так, обдавая друг друга высокомерием, на покачивающейся палубе, под приветственные клики воинов, заключили мир. Заложники под пристальным взором Атанариха перешли к Валенту. Условия мира прокричали на обоих языках, латыни и готском, чтобы потом никто не говорил, что чего-то не слышал или не понял.

И вот весла погружаются в зеленоватую воду, и сперва медленно, осторожно, а после все быстрее расходятся лодки: на правый берег уходят ромеи, унося императорский пурпур, на левый – вези и с ними золото варваров.

Глава шестая
Фритигерн
375 год

Пребывавшие за Истром варвары, называемые готами, подняв междоусобную войну, разделились на две части: одной предводительствовал Фритигерн, а другой Атанарих. Когда Атанарих оказался сильнее, Фритигерн обратился к римлянам и призвал их на помощь против своего соперника. Это дошло до сведения императора Валента, и он приказал расположенным во Фракии войскам помочь варварам в походе против варваров. Они одержали над Атанарихом победу за Истром и обратили врагов в бегство. Это послужило поводом к принятию христианства многими варварами, ибо Фритигерн в знак благодарности за оказанную ему услугу принял веру императора и склонил к тому же подвластных ему. Поэтому и до сих пор большинство готов придерживается арианства, приняв его тогда ради императора. Тогда же и Ульфила, епископ готский, изобрел готскую азбуку и, переведя на готский священное писание, подготовил варваров к изучению божественных глаголов.

Сократ Схоластик. Церковная история

Легат Эквиций вместе с нотарием проверял отчеты, предоставленные сборщиком налогов, и мучительно пытался понять, где именно спрятана ложь. Что цифры, указанные проклятыми мытарями, не имеют никакого отношения к действительности, – в том сомнений не возникало. Но больно уж ловко насобачились они растворять ложь среди правды – никак не ухватишь.

Легион, стоявший во фракийском городе Никополе, недополучил продовольствия, фуража и наличных денег жалованья солдатам на такую сумму, что еще месяц – и ребята самовольно выступят в поход «за зипунами». Сами возьмут все налоги натуральным продуктом и его, Эквиция, не спросят.

А местное население, что фракийцы, что ромейские колонисты – они, бедняги, и без того обобраны до нитки. Налоги-то грабительские. И в чьи, интересно, закрома, потекло зерно, предназначенное для никопольского легиона? Да только допытаться до того – тут финансовый гений потребен. И где ж его взять-то, гения? А какие есть, те все воруют.

Сидит легат, весь потный. Страдает.

И вот сапоги солдатские у входа загремели, мозаичную надпись SALVE на пороге припечатали – грох! Легат даже подскочил от неожиданности. А солдат – гав-гав! – что-то уже докладывает. Это Гаробавд, франк. Ну и выговор у него. С трудом отвлекся Эквиций от тягостных дум, в доклад Гаробавда вник.

И побелел.

– Готы, ваше превосходительство! – браво доложил франк.

Так.

Жалованье легионерам выплачено только наполовину, солдаты – через одного германцы, а вспомогательные когорты – те сплошняком варварские. И вот, извольте радоваться: гот у ворот.

– Готы? Сколько их? – хрипло спросил Эквиций. И выпрямиться себя заставил. И чтоб голос не вздрагивал. Все-таки римлянин.

– Двое, ваше превосходительство!

Эквиций сперва не понял. Потом понял. На франка разорался – что не по форме одет и вроде как винищем от него разит. Франк был идеально трезв и потому страшно обиделся.

Эквиций велел передать тем готам, чтобы подождали немного, пока легат их принять соизволит. Нотария с писульками пакостными выгнал, рабов призвал, велел свое превосходительство умыть и переодеть во все чистое. А то все-таки очень уж бледный вид имел.

Готов действительно было двое, один главный, другой при нем тенью. Тот, главный, свое имя назвал – Алавив.

Эквиций, сама любезность, благоухая свежестью, пригласил гостей сесть. Алавив уселся, длинные ноги вытянул, потянулся с хрустом. И безошибочно метнул взгляд именно туда, где Эквиций (как сам легат считал, незаметно и очень удачно) лучника спрятал – на всякий случай. Усмехнулся Алавив, но ничего не сказал. А Эквиций почувствовал, что краснеет, и проклял свою бледную кожу. Был легат рыжеват и лицо имел нежное, чуть что – заливался предательским девичьим румянцем.

Алавиву, посланцу готскому, еще и тридцати не было. Одет богато, но куда богаче вооружен. Рослый, белобрысый, скулы торчат, нос крючком, серые глаза любую мелочь цепляют, по сторонам так и зыркают.

Легат Эквиций принял изящную позу, слушать приготовился – что ему варвар поведает. Говорили оба на жуткой смеси языков, как обычно изъяснялись между собою в гарнизонах и на пограничных заставах природные римляне и выходцы из различных варварских племен. Сейчас в легионах служило столько варваров, что и сам Эквиций начал уже забывать прекрасный звучный язык Цицерона.

Новости были, противу всех ожиданий, хорошими. И даже очень хорошими.

Не только великая Империя страдала от усобиц. Постигло сие бедствие и дикое готское племя. Давний враг ромеев, Атанарих слишком много мозолей отдавил в своем высокомерии – и вот теперь пожинает скорбные плоды.

Впрочем, как скоро убедился Эквиций, плоды эти были для Атанариха не такими уж скорбными.

Друг и родич этого Алавива, по имени Фритигерн, рожденный быть великим вождем, во всеуслышание заявил о своих правах, и многие вези, утомленные непомерным властолюбием старого князя Атанариха, стали на сторону Фритигерна. Увидев в том угрозу своему единоначалию, загорелся гневом Атанарих и замыслил Фритигерна извести, начав междоусобную войну.

Паче смерти страшился всегда Атанарих раскола племени. Любого, в ком видел угрозу для единства вези, почитал за злейшего врага. Потому собрал он силы и встретился с Фритигерном в открытом бою.

Тут вошел солдат, принес собеседникам вина. Рожа мрачная, сам неуклюжий. Эквиций вскипел: неужто раба не могли прислать? Где это он шляется, мерзавец? И легионеру махнул немилостиво: давай, иди отсюда.

Затем к Алавиву обернулся:

– Так нужно понимать, что родич твой, этот Фритигерн, с заклятым врагом нашим Атанарихом насмерть враждует?

– Совершенно верно, – спокойно подтвердил Алавив.

Лицо у вези невозмутимое, взгляд холодный – Эквиций даже поежился. Вот бы ему такую выдержку. Яснее ясного дал ему понять Алавив: хоть и враг Атанариху родич его Фритигерн, но Ромейской Империи тоже не друг.

И заговорил о битве с Атанарихом, которая уже прошла.

Из рассказа молодого готского посланца выходило, что Атанарих-то перевес в силе имел и Фритигерна потеснил, так что вынужден был отступить Фритигерн. И теперь старый князь опять торжествует.

Очень осторожно осведомился тогда Эквиций, в чем горечь, о которой только что говорил уважаемый собеседник?

– В том, что я – здесь и прошу у Империи помощи для родича моего Фритигерна в его борьбе против Атанариха.

Ромеям в везеготскую усобицу вмешаться?

А Алавив вдруг на Эквиция надвинулся, окатил резким запахом выделанных кож и пота – едва не закашлялся легат.

– Вспомни, легат Эквиций, как поддержал Атанарих мятеж Прокопия.

Надо же, даже имя узурпатора помнит – а ведь сопляком, небось, в те годы был. У Алавива же впервые за весь разговор мелькнуло в глазах какое-то чувство.

– Наши вези через атанарихово легкомыслие до сих пор рабами по всей Империи маются. Легко ли их из головы выбросить? Вот и настало время поквитаться, ромей, – сказал легату Алавив, забывшись.

Но легат фамильярности даже не заметил. Да, настало время разделаться с Атанарихом, этой ходячей угрозой безопасности римских границ. И теперь это можно сделать руками тех же вези, а уж кто лучше, чем сами вези, знает, как взять за яйца грозного князя? Скорее бы оповестить Валента, какая удача привалила. В уме уже прикидывал, сколько дней пути до Антиохии, где ныне Валент со своим двором обитал.

А Алавив напротив сидит, глазами легата сверлит. Головой покачал и сказал, отбросив вежливость и приличия:

– Решайся, ромей.

И ромей решился.

– Ну… Хорошо, Алавив, будь по-твоему. Я посланца к Валенту отправлю, ибо как без императорского соизволе…

Перебив собеседника посреди слова, Алавив расхохотался.

Эквиций побагровел от смущения и гнева, кулаком по столу стукнул.

– Ну, довольно! Римляне – не варвары. Нами правит дисциплина. Император для того надо мной поставлен, чтобы никакого самоуправства в армии не было.

Алавив хохотать перестал, насмешку в глазах спрятал.

– Я тебя спрашиваю, не Валента. У тебя – легион. Вот молодые вези, которым надоел старый князь, Атанарих, враг твой и мой. – Алавив рукой широкий жест сделал, будто показать хотел, вот они, молодые вези. – Ты даешь нам солдат?

(…И тогда грабеж, который все равно начнется через неделю, можно будет списать на бесчинства вези… Что с варваров взять?..)

Эквиций вздохнул, еще вина себе налил.

– Ты знаешь мой ответ, Алавив, – сказал он.

И велел принести карты, чтобы обсудить с этим вези, где лучше им совместными силами Атанариха прижать.

* * *

И прижали Атанариха. Крепко прижали. Меньше всего ожидал от Фритигерна, что тот к ромеям за помощью побежит. Даже когда о том донесли, не сразу поверил. Однако же – вот он, никопольский легион, из Фракии пришел и у Нов через Дунай переправился. За ним запоздалое благословение Валента из Антиохии прискакало: разрешаю, мол, по Атанариху ударить. Спасибо, ваше величество, уже ударили.

И бежал к северу Атанарих с верными людьми от Фритигерна, объединившегося с ромеями. А земли атанариховы за Истром люди Фритигерна заняли и своего предводителя назвали вождем и князем.

* * *

Для Римской Империи вражда внутри везеготского племени предстала поначалу сплошной удачей. Ибо Фритигерн, в отличие от непримиримого Атанариха, потомственной враждой к Империи не болел и охотно шел на соглашение с ромеями.

Отличные воины вези. И лучше с ними в мире жить, тем более, что от персов забот по горло, не разорваться. Потому Валент с облегчением вздохнул, узнав, что вместо Атанариха стал Фритигерн.

Ему было бы еще легче, если бы Атанарих каким-нибудь случайным образом в ходе всех этих усобиц умер. Однако ж ушел старый волк к Днестру, и никто не смог остановить его.

Надумал тогда Валент, чтобы совсем уж ему спокойно было, Фритигерна приручить. Пусть бы принял готский властитель ту же веру, какой ромеи держатся. И глаз выжидательно прищурил: ну, что на это Фритигерн скажет?

Фритигерн сказал «да». Только попросил проповедников прислать толковых и таких, чтобы на готском языке говорили.

* * *

Когда Ульфила от Валента приехал, Фритигерн на охоте был, так что посланцев новой веры без князя встречали.

Сильно разочарованы были вези.

Ждали роскошного патриарха при всех регалиях, а вместо того явился сухой, костлявый старик в простой одежде. А что спина прямая – так какой вези с прямой спиной не ходит?

Усталым выглядел. От мяса отказался, хотя видно было, что голоден. Сжевал кусок хлеба, вином запил. Юношу, который сопровождал его повсюду, как сын, отпустил, и тот убежал к княжеским дружинникам из лука по мишени бить. Сам ушел в холмы, никого с собой не взял, сказал, что побыть в одиночестве желает.

Фритигерн перед самым закатом вернулся с охоты. Ворвался на двор веселый, рот в крови – взяли оленя и печень сырую съели. «Что, епископ-то приехал?»

Мгновенно заметил среди дружинников чужака, глазами с ним встретился, головой коротко кивнул, чтоб подошел.

Меркурин подошел, лицо поднял. Фритигерн на коне сидит как влитой, плащ на Фритигерне белый с оторочкой из серебристых шкурок – у сарматов плащ этот взял. Солнце золотом его умывает. Взор у Фритигерна ласковый, сонный, как у змеи.

– Кто таков? – спросил князь.

Меркурин назвался. И сразу об Ульфиле заговорил – все равно же про него Фритигерн спросит. Так мол и так, епископ в холмы ушел.

Фритигерн без худого слова коня повернул и со двора поехал.

– Как ты его в холмах-то отыщешь? – спросили князя.

Фритигерн даже головы не повернул. Только сказал:

– В этих холмах я любого найду.

И нашел.

Смотрел Ульфила, как со стороны заката всадник на него несется, любовался. А тот коня осадил, как с Ульфилой поравнялся.

– Ты, что ли, служитель новой веры?

Ульфиле вдруг Евсевий вспомнился. Видать, не всем дано величие источать, как тому старцу. И потому просто ответил:

– Я.

Фритигерн спешился, коня за узду взял. И пошли на восход луны.

Сперва молчали, только снег под ногами хрустел. Потом вдруг спросил князь:

– Почему от людей ушел? Обидели тебя мои мерзавцы?

Ульфила удивился.

– Вовсе нет.

– Смотри, – предупредил Фритигерн, – если что, мне скажи. Я их за ноги подвешу. – И прибавил: – Мне мир с Валентом дороже.

Опять замолчали. Поглядывал Ульфила на молодого князя искоса – так вот он каков.

Молчание Фритигерн прервал. Заговорил отрывисто, деловито: приглядел место для храма новой веры, хочет завтра Ульфиле показать. Расспрашивал, как храм тот строить, как алтарь должен выглядеть, какие святыни для храма потребны. Не выдержал – кольнул: есть тут, мол, старые каменные алтари, еще от даков, на них человеческие жертвы приносились. Камень больно хорош, мрамор – привозной. И резьба красивая. А что пятна кровавые, то их и стесать можно.

И усмехается втайне, ждет. Как, взбеленится епископ?

Ульфила не взбеленился. Это на христиан, ежели противоречили, наскакивал яростно; с язычниками же, их обратить желая, многотерпелив был. Только и сказал кратко:

– Нет, такие не подойдут.

– А мне говорили, будто христиане приносят кровавые жертвы, – сказал Фритигерн, на этот раз без всякой насмешки, от души любопытствуя. – Император ромейский будто бы таковые у себя в Городе запретил. Через то и единоверцы твои сильно пострадали. Это верно?

– Нет, – сказал Ульфила.

Фритигерн не отступался, и не понять было, дразнит он Ульфилу или действительно понять что-то хочет.

– Мы тут от одного ромея слышали, пока не убили, что ваш бог так и сказал: ешьте, мол, мою плоть и пейте кровь из моих жил.

– За что ромея того убили? – неожиданно спросил Ульфила.

Фритигерн отмахнулся.

– За дело. Ты на вопрос мой ответь.

Но Ульфила молчал.

* * *

Фритигерн обращался в христианство с честной истовостью варвара. И людей своих понуждал к тому же. Сказал, что станет христианином, слово дал – значит, в лепешку разобьется, а сделает, чтобы только гордости своей не ронять.

Тем более, что оказалось все это не так уж скучно, как сперва опасался. И к епископу постепенно привык – а ведь поначалу показался он князю чуть ли не слабоумным.

Князь так Ульфиле сказал:

– Работа тебе предстоит трудная. Мне паренек твой говорил, будто ты мяса не ешь и вообще дурью маешься.

Ульфила улыбнулся.

– Это «пост» называется.

Но Фритигерн только рукой махнул.

– По мне, хоть как назови, а все равно дурь. Тебе силы понадобятся. Думаешь, просто будет объяснить моим вези, почему они должны твоему плотнику поклониться? – Он торжествующе улыбнулся. – Это я, может быть, понимаю, что такое мирный договор с ромеями. И как вкусно можно поесть и сладко выпить под этот договор. А они воины. Они на мои соображения плевать хотели. Им такое подавай, чтоб за душу забирало. А какая у них душа – то тебе, наверное, рассказывать лишнее, сам знаешь. Нет, – заключил Фритигерн, – если ты хочешь хорошо сделать свое дело, ты должен питаться по-человечески, а не травой, будто лошадь или коза.

Тут Ульфила его и огорошил – про великий пост рассказал. Фритигерн рот приоткрыл. И как выпалит, прерывая на полуслове:

– Что?! Сорок дней дерьмо жрать и баб не трогать?

Епископ расхохотался. Больно глупый вид у князя был. Фритигерн это быстро понял, мгновенно удивление свое подавил и постарался дело в шутку обратить.

– Похоже, этот мирный договор мне дороже станет, чем я думал.

Они разговаривали, как часто в эти дни, прогуливаясь по дороге от селения к сенокосному лугу и обратно.

Несмотря на годы, Ульфила оставался легким на подъем и подвижным. С возрастом утратил юношескую угловатость и стал благообразен.

Снег уже начал таять, зима умирала. Скоро весна, начало страды. О том, как растить пшеницу, Ульфила знал значительно больше, чем можно было ожидать от епископа.

Он вообще начинал скучать по своей общине. Подолгу вспоминал то одно, то другое. Рассказывал об отце Меркурина, Авдее; о своем дьяконе Силене. Фритигерн смеялся.

Описывал Ульфила и маленькую деревянную церковь на берегу речки. Про церковь Фритигерн слушал чрезвычайно внимательно. Он добросовестно относился к взятому на себя обязательству стать христианским владыкой и потому не упускал ни одной мелочи.

Однажды разговор зашел об Атанарихе. Фритигерна послушать, так чем Ульфила от него, Фритигерна, отличается? Одинаково повздорили они с Атанарихом, одинаково часть племени от него оторвали и за собой увлекли. Разве не так, епископ? Возрази мне, скажи, что я ошибаюсь.

И ничего не сказал на это Ульфила. Было какое-то глубокое различие между тем, что делал Фритигерн, и тем, что делал в своей жизни Ульфила. Но в чем оно заключалось и как его отыскать – этого он объяснить не мог.

Да и некогда было. Другие заботы подступали.

* * *

Ульфиле казалось, что Пасха стала наступать значительно чаще, чем прежде. Раньше год тянулся и тянулся и был длиною в целую жизнь. А теперь только успевай поворачиваться. Перед началом того самого великого поста, которым пугал Фритигерна, объявил во всеуслышание: кто всерьез хочет в христианскую веру обратиться, пусть скажет сейчас, ибо время для того настало.

Вези фритигерновы на площади собрались, где обычно суд вершился. Там и проповеди Ульфилы слушали. Успели уже привыкнуть к этому худощавому старику, за которым, как привязанный, таскался молодой золотоволосый ромей.

Проповеди им очень даже нравились. Сперва Ульфила что-нибудь рассказывал, всякий раз новое. После слуга или сын его, этот Меркурин, по книге нараспев читал.

Книга эта тоже всех интересовала, особенно Фритигерна. Князь, конечно, знал, что ромейский язык можно знаками записать, но никогда прежде не слыхал, чтобы и для готского языка такие же знаки придуманы были.

И все больше утверждался князь в изначальном своем мнении: от христианства большая польза. Куда больше, чем вред.

Ну вот, пришли вези новую историю послушать, посмеяться, поплакать, покричать вволю. А Ульфила вот такое брякнул: лопайте. Кто решился, пусть скажет.

При всех пусть скажет.

Фритигерн (он с дружиной исправно все проповеди посещал, только почти никогда вместе с остальными не смеялся, разве что улыбнется едва) на прочих грозно глянул и первый вперед вышел.

За ним, помявшись, один за другим дружинники его выступили.

Тут и остальной народ зашевелился. И оказалось, что все желают.

Ульфила с Фритигерном глазами встретился. Холодно князь смотрел, как будто душой навек в зиме застрял. Давай, мол, епископ, распоряжайся. А я прослежу, чтобы все исполнялось без сучка без задоринки.

Сказал Ульфила:

– После полнолуния начнется великий пост. Вы должны будете каждый день приходить ко мне, и я буду говорить с вами. Я расскажу вам все, что вы должны знать, и научу, как молиться. – Он помолчал и вдруг фыркнул: – И все сорок дней вам придется, дети мои, не есть мяса, яиц и молока и оставить в покое ваших жен, наложниц и рабынь.

Пока вези молчали, Ульфила добавил:

– Ваш князь Фритигерн знал об этом заранее и все же решился. А когда впервые услышал, то тоже испугался.

Фритигерн еле заметно покраснел, губу прикусил. Епископ-то не прост. Чтобы прочих на свою сторону склонить, его, князя, посмешищем выставил.

И крикнул:

– Что нам бояться? Это бабы пусть боятся, когда мы свое наверстывать начнем.

Тут все сразу зашумели, стали руками махать. Кто смеялся, кто призадумался. Но видно уже было, что почти никто не отступится.

А Ульфила, бросив Меркурина одного, через толпу к Фритигерну пробрался и сказал ему:

– Пойдем что ли, выпьем с тобой пива, князь.

* * *

Сорок дней втолковывал Ульфила упрямым, тугодумным и гордым вези, что такое смирение, что такое любовь и каким образом Дух просвещает души.

Вези-то хорошо помнили, как Вотан ходил по дорогам в бродяжном обличии и умер, прибитый к дереву, – правда, не гвоздями, а копьем. Так что здесь для них особенных открытий не было. Знали они и такого бога.

Новым было то, что Бог один.

То есть, совершенно один.

Он нерожден, без начала и конца, Он вечен, Он – высший виновник всего сущего, безграничный, необъятный, невидимый, неизмеримый, непостижимый, неизменяемый, неразделяемый, не причастный никакой телесности и сложности.

И вот, не переставая быть Единым, Бог сей не для разделения или уменьшения Своего Божества, а для обнаружения Своей благости, по Своему всемогущему изволению – бесстрастный бесстрастно, нетленный нетленно, неизменяемый неизменно – сотворил и родил, произвел и установил Бога Единородного.

И хотя Сын произошел от Отца и после Отца и по причине Отца и для прославления Отца, однако ж и Сам есть великий Бог, великий Господь, великая Тайна, великий Свет.

Это уже было более или менее понятно. Тем более, что для обозначения «тайны» Ульфила взял старое слово «runa», отсылая своих слушателей к непостижимым для воинов тайнам рунного вопрошания. Стало быть, и Бог ульфилин к той тайне причастен.

Этот Божеский Сын вроде как комит при высшем военачальнике – Творец всякого за ним творения, в том числе и нас с вами, дети мои, Промыслитель, Законодатель, Искупитель, Спаситель и Праведный Судия живых и мертвых.

И добавил, Евномия вспоминая (его слова): Сын – совершеннейший служебный деятель.

Вези кивали лохматыми белокурыми головами. Дальше давай, тут все пока просто.

Дальше?

Дух Святый сотворен от Отца чрез Сына прежде всех Его творений; ни Бог первый, ни Бог второй, но от Первого чрез посредство Второго поставлен на третьей степени. Ибо Дух Святый – не Высочайная Виновность, как Отец, и не Творец, как Сын. Он – просветитель, освятитель, наставник, руководитель и вспомогатель в деле нашего спасения, слуга Христов, раздаятель даров благодати.

То есть, так понимать надо, без Духа ничего не получится, делали вывод вези. Поначалу сложно им это казалось, иные уж в уныние впадали. Но епископ был терпелив и растолковывал и так и эдак, пока вдруг не осенило нескольких, у кого воображение побогаче: вот снизойдет на нас Дух, и тотчас же перестанем тупыми быть.

А чтобы Дух снизошел, продолжали рассуждать эти простые, но чрезвычайно практические люди, его приманить нужно. Для того и храм строим, огни зажигаем, для того и Меркурин с десятком таких же, как он, молодых ребят песни разучивает, чтобы потом в храме петь.

От мысли, что Дух снизойдет и все сразу станет ясно и понятно, многие приободрились и теперь уже ждали Пасхи с острым любопытством.

С любовью и смирением куда труднее было. Смирение – не Дух, его песней не приманишь. Да и не таковы вези, чтобы смирение приманивать. Еще чего! Они и сами хоть кого усмирят, а уж к ним лучше не лезь – схлопочешь.