Текст книги "Ульфила"

Глава третья
Атанарих
348 год

Атанарих, гневаясь, что его подданные под влиянием убеждений Ульфилы принимают христианство, отчего отеческое богопочитание стало гибнуть, подверг христиан разнообразным казням. Он умерщвлял их, иногда выслушивая от них оправдания, причем они всегда мужественно доказывали правоту своей веры, а нередко предавал смерти без всякого суда. Передают, что лица, исполнявшие волю князя, поставив на колесницу истукана, подвозили его к домам тех, о которых доподлинно было известно, что они христиане. Их заставляли кланяться идолу и приносить жертвы. Отказавшиеся совершать предписываемые обряды были немедленно сжигаемы в своих жилищах.

Созомен. Церковная история

Руководимый ненавистию, внушенною диаволом, воздвиг в стране варваров гонение на христиан тот безбожный и нечестивый, кто начальствовал над готами в качестве их судии… Когда после многократных примеров мученичества гонение все возрастало, наш блаженный и святейший муж Ульфила, епископствовавший уже семь лет, вышел из страны варваров и со множеством христиан, вместе с ним изгнанных из отечества поселился в Романии. Здесь с радушием и честию он был принят блаженной памяти императором Констанцием. Подобно тому, как некогда через Моисея Бог избавил свой народ от власти и насилия фараона и египтян и провел его чрез Красное море, чтобы народ сей работал только единому Ему – истинному Богу, так же точно под водительством Ульфилы освободил Он верующих в Его Единородного Сына от среды язычников, перевел через Дунай и устроил, чтобы, по примерам святых, служили Ему, обитая в горах.

Авксентий Доростольский. Письмо к Палладию

В ту пору воинственные везеготские роды обосновались в Дакии. К северу от них бродили сарматы, к северо-западу – языги; на западе сидели вандалы, лет двадцать тому назад вытесненные в сторону Паннонии готским вождем Геберихом. На юг, за Дунаем, начиналась Мезия, римская провинция, густо начиненная гарнизонами. На востоке же, за Истром, было море.

Вот уже сто лет минуло с тех пор, как ушли из этих земель римляне, но все еще стоят построенные руками легионеров крепости-бурги, пересекают страну знаменитые римские дороги. И ведут они теперь не только в Рим, но и во Фракию, и в Норик.

Иной раз огрызаются на везеготов сарматы. В ответ лязгают вези острыми зубами, и вновь воцаряется мир, и можно хозяйничать на плодородной земле, некогда отобранной ромеями у даков, да так и брошенной на произвол судьбы.

По душе везеготам была жизнь в этих местах. Казалось, стоило сесть им в этой Дакии, как тотчас же прикипели к ней душой и родиной ее назвали.

Конечно, война – войной. Есть люди, которые зачахнут, если отобрать у них возможность убивать и подвергаться смертельной опасности. Но главным все-таки была земля.

Поделили ее между собой, нарезали по числу ртов. Потом еще и рабов взяли и тоже посадили на эту землю, пусть пашут. Стали выращивать пшеницу, ячмень и просо, а для скотины нашлись в изобилии трава и овес. И вот уже иные вези обзавелись брюшком от сытной жизни, и довольство появилось на их некогда хищных лицах.

А тут, откуда ни возьмись, новая напасть – этот поп, ромейский прихвостень с голодным блеском в глазах. И вертится, и крутится то тут, то там, и нашептывает, наговаривает, набалтывает.

Поначалу, как донесли о том Атанариху, князю везеготскому (ромеи называли его «судьей», ибо власть имел суд вершить), поднял бровь Атанарих и ничем более не показал, что расслышал.

Таков был собою Атанарих: ростом высок, в плечах широк, лицо имел круглое, краснел легко, больше от гнева, ибо стыда не ведал – честен был и нечего стыдиться ему. Смеялся он, как всякий сильный человек, громко, от души. И багровел, если долго хохотал. В изобилии увешивал себя гривнами, браслетами, застежками дакийского золота, обшивал бляшками подол рубахи – любил, чтобы блестело. Верил, что в золоте сила копится.

Ну и что теперь Атанариху делать? Все дела побоку – и вразумлять какого-то полоумного раба? Епископ выискался, надо же…

Но все чаще и чаще настигали князя слухи об ульфилиных подвигах. Там целую деревню в свою веру совратил. Тут небылицы плел и теми небылицами у многих слезы исторг…

Поначалу просто злился Атанарих. Крепко злился. В гневе страшен был князь и не держал себя в узде. Заговорит какой-нибудь неразумец о ромейской вере: мол, есть в ней что-то, вот и Ульфила стал известен через приверженность ей… Слушает такого Атанарих, медленно багровея, а потом, посреди рассказа (если не понял еще глупый собеседник, что пора закрывать болтливый рот свой и бежать) – хвать его кулаком в переносицу, аж кровь на подбородок хлынет.

– Молчать! – только и рявкнет.

А то даже и рявкнуть не соизволит.

А какого воина, какого вождя не прогневает вся эта возготня? Ненавидел интриги, подкопы, хитрости. Нет у вези врага коварнее и могущественнее, чем ромеи. Не силой берут – подлостью. Сила же вези – в единстве их. Единству опорой отцовская вера и обычаи, отцами завещанные. Переход в веру ромейскую предательством был и ничем иным.

Добраться бы до Ульфилы этого, распять его вниз головой.

Вот уж и вези начинают друг от друга носы воротить: я, мол, христианин, ты, мол, язычник.

И дождался Атанарих: услышал, как на одну доску ставят его, природного вези, князя, храбростью славного, лютой ненавистью к ромеям известного, – его, Атанариха, с этим каппадокийцем, с этим рабьим ублюдком – «Ты, мол, за кого – за Атанариха или за Ульфилу?» Как услышал, так и не выдержало сердце атанарихово – лопнуло. И черная кровь ненависти потекла на землю, для нового урожая распаханную.

* * *

Деревня, одна из многих, по обоим берегам небольшой речки стоит. Прежде другие люди жили здесь, на другом языке говорили. Но точно так же пахали они эту землю, и пили эту воду, и ели плоды своих трудов, и точно так же два быка тащили тяжелый плуг. Теперь вези живут здесь, и из реки этой воду берут, и землю эту рыхлят. Божественное солнце, взирающее на труд пахаря с небес, даже и не заметило, что народ здесь сменился. Как от века положено, так и шло.

Вот и пахота в разгаре, и день до полудня дошел и, кажется, замер, источая жар.

И вдруг – лязг колес, лошадиное ржание, крики:

– Едут, едут!..

Едет сам Атанарих, сияя золотыми украшениями, сам как полдень, издали заметный. Дружина следом выступает. Весело воинам, будто щекочет их кто. Окруженная воинами, телега по старой грунтовой дороге грохочет, железные обода колес бьют пересохшую землю. На телеге истукан стоит, глядит сонно и тупо. Лик истуканий жиром и кровью измазан; кушал Доннар.

Сбежались дети поглядеть на великолепное это зрелище. В дверях мазанок стали женщины. Только пахарь на ближнем поле даже и головы не повернул – не до того ему.

Остановили телегу с истуканом. Жреца из среды своей исторгли дружинники. Вышел старец в длинной белой одежде, широкие рукава кровью измазаны. В руках большое блюдо деревянное, а на блюде мясо.

И знатно же пахло это мясо! Дымком от него тянуло, и луком, хорошо прожаренным, и дивными пряностями. Зашевелились ноздри у дружинников атанариховых, благо близко стояли. Потекли слюни у детишек, в пыли, у ног конских вертевшихся.

Вознес старец над головой чашу с мясом и во всеуслышание посвятил жертву сию Доннару, да пошлет он в срок дождь и грозу для урожая. А после дома деревенские обносить начали.

Подъедут с телегой, встанут перед входом: зови хозяина, женщина! Придет и хозяин, руки черны от земли. Что нужно тебе, князь, зачем от трудов отрываешь? Измена, брат мой, закралась в сердца вези, вот и хочу испытать тебя. Испытывай, скажет вези, чего там…

И поднесет ему жрец мяса идоложертвенного. Ну, глянет вези на истукан Доннара, поклонится ему, поклонится жрецу и князю, а после мясо примет и хвалу богам отцовским вознесет. От того проясняется лицо Атанариха, разглаживается складка между круглых густых бровей.

И катится телега с грохотом к следующему дому: зови хозяина, женщина…

Точно праздник какой пришел вместе с грозным Атанарихом.

Конечно, были в деревне и христиане. Двоих из тех, кто исповедовал новую веру, еще раньше, едва только прослышали, что Атанарих едет, истукана везет, сельчане уговорили уйти подальше, выше по течению речки, в болота. Благо, в тех семьях не все христианами были, так что пустые дома в глаза не бросались: в одном встретил князя брат, в другом отец христианина (вот ведь сбил с пути болтун этот, Ульфила! Горя бы не знали…)

Только на краю деревни нашлись четверо упрямцев, трое мужчин и с ними женщина, сестра одного из них. Те прямо в лицо Атанариху заявили: да, веруем в Бога Единого, а идоложертвенного вкушать не намерены. И лучше уж умереть, чем веру предать и стать отступниками. Много чего говорить пытались, да кто их слушает.

Князь на них конем наехал. Со спины лошадиной склонился, близко-близко в лицо заглянул одному. Глаза у князя бешеные, серые, широко расставленные, зрачки как точки. Взял с блюда кусок мяса, прямо в зубы предателю ткнул: жри, когда князь угощает!..

Тот рожу воротит и свое бубнит: слава, мол, Отцу чрез Сына во Святом Духе.

Атанарих ничего в этом не понял, но залютовал свыше меры. Хватил предателя мечом и голову ему отсек. Прочие единоверцы убитого (трое их, стало быть, осталось) с места не двинулись, только женщина ахнула и рот ладонью зажала. Кровищи натекло, будто свинью зарезали. Голова под копыта подкатилась, длинные волосы в кровавой луже плавают.

Повернул коня Атанарих и сказал своим дружинникам, чтобы бабу на месте вразумили и с тем оставили, но не убивали – с бабы какой спрос. Мужчин же велел связать и к телеге веревками прикрутить, ибо изменники они.

Христиане эти ничуть не противились, даже как будто радовались, чем еще больше вывели из себя князевых дружинников и самого князя. Охотно протянули руки, дали поступить с собой как со скотиной. И это свободные вези, воины!.. Плеваться хотелось. От стыда за них и злости чуть не плакал Атанарих.

И потащили их через всю деревню, как рабов; дома же их подожгли. От убитого дети остались – повыскакивали, когда дом занялся. Мальчиков (двое их было) Атанарих с собой забрал, чтобы отца им заменить вместо того недостойного; девочку бросил на заботы односельчан, если кто захочет лишнюю обузу себе на шею сажать.

Молчали вези, глядя, как идут за телегой с истуканом двое пленных. И сказал один, тот, что первым жертвенного мяса вкусил (не раз ходил с Атанарихом в походы – и на юг, нежных греков в их богатых городах щупать, и на север, от сарматов отбиваться):

– Дело дрянь, князь, если своих, точно полонян, на веревке тянешь.

Атанарих только яростный взгляд на него бросил и побыстрее мимо проехал, чтобы не убить.

Потому что прав был тот испытанный воин.

* * *

Стоял на берегу широкого потока Доннар. А на другом берегу Вотан стоял. Кто бы не узнал их, если бы увидел? На Вотане плащ синий, шляпа странника с полями широкими. Из-под полей лицо глядит – озорное, недоброе. А у Доннара бородища рыжая, в ручищах молот. Медленно соображает Доннар, но уж ежели решит, что обидели его – несдобровать обидчику.

И вот дразнит Доннара Вотан; и так, и этак обзывает, чуть не пляшет на том, своем, берегу, рожи корчит, язык показывает: глупый ты, Доннар, тупой ты, Доннар, тебе бы только за бычьей задницей с плугом ходить, Доннар, молотом твоим только гвозди забивать, Доннар…

Ну весь извертелся, только чтоб тугодума позлить.

Все равно ведь не дотянется. Река, что разделяет их, широкая, одним махом не перескочишь, а в два шага, как известно, по воздуху не ходят.

Дулся на Вотана Доннар, сердился, в бородищу бубнил невнятное, а потом вдруг как размахнется, как швырнет в обидчика молот. И покатился молот по небу, загремел на весь мир – и сделалась гроза.

Благодатным дождем пролился доннаров гнев, землю напитал, пыль прибил, остудил лицо Атанариха и дружинников его.

Возвращался Атанарих с истуканом Доннара, точно из военного похода. Целый полон за телегой гнал. Одного мальчишку из сирот сам князь в седло взял, другого воину своему поручил. Жмется ребенок к всаднику, помалкивает, и уже мил он Атанариху, как собственное дитя.

Горько было князю, будто соли наелся. Не лежит сердце к убийству соплеменников, но не измену же терпеть, не ждать ведь, пока продадут эти смиренники гордость везеготскую жирным ромеям.

Умирая, отец Атанариха взял с сына великую клятву: да не ступит нога его на землю ромейскую во веки веков. Сын клятвы этой крепко держался и других к тому же понуждал.

И прав был он в своих глазах.

А каково было Атанариху, когда вступил в деревню, где, как сказывали, в ромейскую веру обратились все поголовно и храм свой посреди улицы поставили! Кто спрашивал князя, какой камень ему на сердце лег?

Бежали от него, как от чумы, только лужи разбрызгивали. От него и от благословения Доннара, будто отцы их не принимали это благословение как наилучший дар. Гневно гремел с небес божественный молот, грозя пасть с высот и черепа безумцев раскроить.

Один дружинник бросился догонять убегающих, успел схватить одного за волосы и волоком потащил за собой. Тот за конем бежал, спотыкаясь, в соплях путаясь, – сопли с перепугу до самых колен из обеих носопырок свесил.

Бросил в грязь под ноги князева коня – получи хоть одного для разговора!

Стоит предатель глупый на четвереньках, локтями в землю, ладони на затылке скрестил. Велел ему Атанарих лицо поднять: не валяйся в грязи, не свинья!

Подчинился.

Оказался лет пятнадцати, по щекам прыщи, губы прыгают.

– Что бежал-то? – спросил его Атанарих, удерживая в себе лютый гнев. – Не враги ведь, князь пожаловал и угощение привез.

Молчит.

Атанарих затрясся, к мечу потянулся, только в последнее мгновение одумался.

А паренек вдруг вымолвил сквозь слезы:

– Прости, князь.

И всхлипнул.

Атанарих сразу его простил.

Поклонился парень Доннару, взял мяса жертвенного, сделал все, как велели, а после отошел в сторону, повалился в сырую траву и заплакал.

Атанарих к нему приблизился, ногой толкнул.

– А что это они все в тот дом побежали?

Юноша повернул к князю распухшее от слез лицо.

– В храм побежали, от тебя спасаются.

Атанарих ноздри раздул.

– Как же они спастись-то надумали?

– Так это же храм. – Паренек глаза от удивления выкатил. – Право убежища…

И расхохотался тогда Атанарих.

– Сию халупу я за храм не почитаю.

И спросил, все ли, кто в ромейскую веру обратился, в том «храме» собрались. Юноша кивнул.

– Вот и хорошо, – сказал Атанарих, – никого по округе вылавливать не придется…

И к дружинникам повернулся. Велел хворосту набрать, сухой соломы, если где в хлеву попадется, и вокруг храма обложить. Те смекнули, что у князя на уме, по деревне с гиканьем рассыпались. Молодые у Атанариха дружинники. Иной раз как щенки озорничают. Да и сам Атанарих недавно в зрелые годы вошел, ему и тридцати еще нет.

Как храм вязанками обкладывать стали, дождь перестал – угодно, стало быть, Доннару задуманное князем.

Из храма пение донеслось, только разве это пение? Вразнобой тянули что-то. То мужчины вякнут, то бабы им в ответ пискнут. Ничего, скоро вы по-иному запоете. Взвоет утроба ваша, как почуете близкую смерть.

Князь неподвижно на коне сидит, смотрит, как люди его трудятся, костер для предателей готовят. Солнце выбрались из-за тучи, вспыхнули золотые бляшки на одежде княжеской. Мокрые, еще ярче горят. На небе медленно проступила радуга.

– Изверг, – сказал Атанариху один из тех, что был к телеге привязан. – Что ты задумал?

Атанарих не ответил. Будто не видно – что.

Тогда пленный наглости набрался.

– Там же дети, – сказал он. – Одумайся, Атанарих.

Атанарих на пленного даже не поглядел, но коня тронул, ближе к храму подобрался и крикнул тем, что от гнева его под бесполезную защиту бежали:

– Эй, вы! Заткнитесь там, послушайте, что скажу!

– Отыди, сатана, – отозвался из храма густой голос.

– Детей своих пожалейте! – закричал Атанарих. – Ведь сожгу вас сейчас, ублюдки!

– Венец мученический, – завели те, но Атанарих – не зверь же он, в конце концов, был – перебил их ревом:

– Ежели себя не щадите, так хоть детей мне отдайте!

Но дверь не открылась и никого Атанариху не отдали.

Пленники, что за телегой стояли, все как один на колени попадали. Князь, дрожа от отвращения, дружинникам рукой махнул, чтобы поджигали.

И подожгли.

Занялось дружно, треск поднялся такой, что потонули в нем крики. Пламя поднялось до неба, норовя цапнуть языком радугу, горящую иным, холодным светом. Крики скоро смолкли, только огонь ревел. И еще паренек прыщавый скулил, свернувшись в траве, как паршивая собачка.

* * *

Пленных Атанарих сперва допрашивать пытался. Вопросы им задавал. Густые брови хмурил, вникая. Слово «христианин» произносить без запинки выучился.

Христиане, как сговорились, на вопросы его не отвечали, а вместо того чушь всякую несли. Хоть и одного языка они с князем, а хуже инородцев.

О чем Атанарих спрашивал?

Давно ли с имперцами снюхались, кто из ромеев в деревню ихнюю приходил, о чем имперец тот допытывался, что сулил. Ибо кишками чуял Атанарих: все эти бродячие сеятели ромейской заразы – не к добру. Честный человек свою землю пашет, чужую грабит, а не шляется туда-сюда с болтовней наподобие скамара.

Вот о чем Атанарих допытывался.

А о чем эти христиане ему толковали?

Бранили Доннара, лжебогом именовали; призывали его, Атанариха, рабу какому-то поклониться, какого ромеи за бродяжничество и хамство распяли; венца мученического жаждали.

Тревожился Атанарих, выискивал в глазах собеседников своих желтые огоньки безумия. Но те вроде как не были одержимы. Стало быть, чтобы предательство свое скрыть, притворялись искусно.

Велел Атанарих одного из них бить. Хотя заранее знал – бесполезно это. Хоть и лижут задницу ромеям христиане, а все же вези они. Чтобы вези делал то, что не по душе ему, – тут одних пыток мало.

Так оно и вышло.

Тогда стал Атанарих их убивать, ибо от мутных речей уже голова у него трещала.

Приведут пред очи князя: вот еще один. Руки связаны, но борода торчит воинственно, глаза блестят.

Атанарих ему: о чем ромеи в деревне спрашивали и не явствует ли из того, что скоро нападут?

Связанный в ответ: верую в Бога Единого, Отца Нерожденного Невидимого.

Атанарих зубами скрипнет, пленного по скуле кулаком: ты слушай, о чем вопрос! Где ромейского удара ждать – в низовьях ли Дуная или выше по течению, в области Виминация? И попытается в последний раз доверие между собою и этим вези установить: подумай хорошенько, ведь ты тоже воин. У Виминация и Сингидуна легионы стоят – может, не зря в тех краях по нашу сторону Дуная проповедники воду мутят?

И орет Атанарих в бессильной злобе: расколят ведь ромеи племя, лишат его силы, всех вези в рабство обратят, чтобы любого свободного воина можно было безнаказанно к кресту прибивать, как этого вашего, как там его…

Какое там.

«Верую в Единородного Сына Его, Господа и Бога нашего, Коему нет подобного…»

И махнет рукой Атанарих.

Наконец притащили к нему совсем уж жалкого оборванца. Поглядел на него князь устало. Спросил, как и всех, о ромеях. Чем только купили вас эти ромеи, что так стойко их выгораживаете?..

Тот с ненавистью князю ответствовал, что нынче же войдет в лоно Авраамово. Уже сияние ему видится, ждет его свет вечный.

В бессилии повернулся князь к дружине. И один дружинник, который Атанариха еще мальчишкой учил на мечах биться, тихо сказал своему князю:

– Он не понимает тебя, Атанарих.

– Пусть отвечает, – ярился Атанарих, – пусть говорит, чем купили его.

Дружинник тронул князя за плечо.

– Не изводись, Атанарих, не терзай себя понапрасну. Он тебя не понимает.

Тогда спросил Атанарих у христианина этого, много ли у него золота.

Оборванец с гордостью отвечал, что земных богатств не копит и сокровища ищет не на земле. Так понимать его надо было, что все имущество его – на нем и заключается в рваной рубахе.

Устал Атанарих так, словно целый день с врагами сражался. И сказал:

– Пусть убирается отсюда, ибо, в самом деле, не с такими же ничтожествами мне воевать.

Ох и визжал этот оборванец! А как же венец мученический?.. Почему это другие удостоились, а его, оборванца, лишают? Несправедливо сие, вопил он, вырываясь из рук дружинников. Те, не слушая, вытащили его и вышвырнули вон, как приблудного щенка.

Одно только понял Атанарих. Ромеи куда хитрее, чем он предполагал. И все нити сходились на одном имени.

Играя на руку ромеям, пытался расколоть везеготов на враждующие племена этот каппадокиец – Ульфила.

* * *

Ульфила в это время находился у самого Дуная, против ромейского города Новы. Мрачнее тучи был в те дни.

Тяжелую ношу взвалил на него семь лет назад Евсевий, но тот хоть честно предупредил: не всякому по плечу. И согласия спросил.

Куда тяжелее бремя, возложенное на него, Ульфилу, Атанарихом.

Ибо не все христиане готские желали сгореть в огне или оставить новую веру ради прежних языческих заблуждений. Находились и такие, которым и жить хотелось, и веровать при этом по-своему. И таких было много. Вот они-то и стекались к Ульфиле, и все больше приходило их с севера, так что в конце концов набралось чуть ли не целое племя.

А кормиться чем? Здешний лес столько народу не прокормит, полей в этих краях никто из пришлых не имел. Травой питались, охотой перебивались. И на него, Ульфилу, с надеждой смотрели – верили, что найдет им спасение на земле, как нашел на небе. А разве о земном хлебе для паствы должна болеть голова у епископа?

Число беглецов все увеличивалось. Глядя на то, терзался душой Ульфила. Проклинал себя, что не может насытить всю эту толпу пятью хлебами. А многие, кажется, именно на это и рассчитывали.

Но человек на то и поставлен на земле человеком, чтобы обходиться, по возможности, без всякого чуда. А если уж припрет (а Ульфилу именно приперло) – уметь состряпать чудо подручными средствами, так, чтобы и чуда-то никакого в случившемся заподозрено не было.

На сей раз чудо приняло облик белобрысого верзилы по имени Силена. Мать его, фригиянка родом, была наложница готского воина. По каким соображениям парень подался в клирики – того никто не ведал; лет через пять после возвращения из Антиохии, и доныне памятной, Ульфила увидел его рядом с собой. И уходить Силена не собирался – прирос к епископу.

Силена был спокойный, совсем еще молодой человек. Несмотря на то, что ростом превосходил своего епископа на голову, ухитрялся оставаться в его тени.

Этот Силена не метался в сомнениях, не рвался пострадать. Слова «рвение» и «ревность» вообще к нему не подходили. Он просто знал, что Бог есть Бог, а в подробности не вдавался. Насколько Ульфила был волком (звероватость сквозила в облике епископа даже когда служил), настолько Силена был собакой – понятным, преданным и бесхитростным. Только против шерсти слишком долго гладить не надо да морить голодом, пожалуй, не стоит.

И вот, когда Ульфила губы кусал и раздумывал, не пойти ли и впрямь войной на Атанариха – ибо дело явно клонилось к расколу единого племени на два – Силена подошел к нему и рядом на траву плюхнулся.

Дунай катился перед их глазами, и на противоположном, крутом его берегу, высились стены города Новы. Как большинство здешних городов, выросли Новы из лагеря ромейского легиона.

Сидели, молчали, на Дунай смотрели и на стены городские. Потом Силена сказал:

– Есть охота.

Ульфила пошарил в своем мешке, с которым не расставался (там записи хранил), добыл кусок хлеба и Силене отдал.

Силена спросил:

– А ты?

– Я не хочу.

Он действительно не чувствовал голода. Только тревогу. Не шли из мыслей люди, готовые назвать его вождем, если примет эту честь, либо трусом, если отвергнет.

Ульфила готов был кричать в ласковое голубое небо: обманули, неправда, почему не предупредили!..

И сказал Ульфила, больше самому себе, чем Силене:

– С бабами да ребятишками против Атанариха нам не выстоять.

Силена поперхнулся. Сполз к реке, долго пил дунайскую воду. После вернулся на прежнее место, вежливо поблагодарил Ульфилу за угощение, из библии попросил почитать – нравилось ему очень. Но епископ как не слышал. Все думал о своем Атанарихе.

– Не вождь я, – сказал Ульфила, будто оправдываясь и в то же время сердясь. – Не умею воевать.

– А кто тебя заставляет воевать-то? – удивился Силена.

– А о чем я тут, по-твоему, думаю? – Ульфила поглядел на него своими желтоватыми глазами, ровно съесть прицеливался.

Силена пожал плечами:

– Я-то решил, что ты намечаешь место для переправы.

Тут уже Ульфила удивился:

– Для переправы?

– Всем известно, что Атанарих никогда не ступит на ромейскую землю. Он сам первый кричал об этом. Его клятва охранит тебя и всех нас лучше любого вала…

Переправиться на тот берег? К ромеям? С такой-то прорвой народа? Ульфиле подобное даже в голову не приходило.

– Нас ромеи в порошок сотрут, – сказал он и хмуро поглядел на Новы.

– А ты поговори с тамошним епископом, – предложил Силена. И ушел.

Ульфила поглядел ему в широкую спину. Прост Силена, как три обола.

* * *

Епископом города Новы был некто Урзакий, человек, знаменитый своей грубостью. Вести с ним переговоры Ульфила отправил Силену. Готский клирик был богатырь и производил впечатление внушительное. По недостатку хитроумия никогда не искал Силена сложностей там, где довольно было простых, хотя и не слишком изысканных слов.

На римской таможне, как увидели лодку и в ней троих варваров (Силена спутников выбрал под стать себе), решили было, что те торговать едут. Обрадовались, руки потирать начали: предвкушалась знатная пожива. Ибо крали на таможнях ромейских изрядно.

Однако Силена был гол как сокол и спутники его не лучше.

Вошли, куда им показали, сразу загромоздили помещение. Зашумели. Один с размаху на хлипкий конторский табурет пристроился и безнадежно испортил мебель. После долго извинялся на своем родном языке и замучил этим ромеев.

Таможенники так торопились от варваров отделаться, что даже денег за табурет требовать не стали, чего бы не упустили в ином случае. По опыту знали уже: если варвару нечем заплатить, то лучше о том и не намекать. В бедности своей все равно не признается, а причину не выкладывать денежки такую отыщет, что давай только Бог ноги.

Силена спросил, где бы им епископа найти. Таможенники указали.

Втроем пошли готы по городу, привычно отмечая ворота, казармы, высоту и крепость стен. Солдат в Новах было немного, легион стоит сейчас в Эске, выше по течению Дуная. А Новы – город сонный, живет рыбой, которую ловят в Дунае под пристальным оком таможни – за каждый хвост налог дерут.

Резиденция Урзакия – небольшой дом в двух шагах от каменной базилики в западной части города. Господин епископ долго не хотел пускать господ посетителей; слышно было, как орет на слугу из глубины дома:

– Скажи ты этим болванам, что епископ почивает!

Слуга так и сказал: почивает-де епископ. Силена слугу от двери оттер, в дом вломился. Навстречу Урзакий выскочил в одной рубахе, от гнева красный. Столкнулись, точно два боевых слона. Казалось, так и убил бы один другого; но вот мгновение минуло – и оба хохочут.

Через полчаса Урзакий уже угощал гостей. Варвары лопали, как псы, давясь, – наголодались на том берегу Дуная, ибо охота, пока лагерем вокруг Ульфилы стояли, кормила их недостаточно.

Силена в простых и ясных словах описал Урзакию происходящее в Готии (ибо так ромеи с некоторых пор именовали Дакию).

Урзакий хмурился. Ай да Силена. С хрупких плеч своего возлюбленного епископа Ульфилы на его, Урзакия, римскую бычью шею хочет ярмо переложить.

И поди отшей его, этого Силену, когда он кругом прав. Не помочь единоверцам в страшной беде – это последней сволочью нужно быть.

Сознался тут Урзакий: спал так поздно, потому что всю ночь письма разбирал. Никейцы, кажется, целью такой задались: веру Христову в глазах язычников в посмешище обратить. Попутно завел разговор о том, как сам-то Силена верует и каково учение ульфилино. Но Силена честно сказал, что в догматах не силен, а споры считает большим грехом и преступлением.

Урзакий рукой махнул. Пусть Ульфила с народом своим переправляется на римский берег, пока Атанарих этот и вправду весь род христианский в Готии под корень не извел. Взялся Урзакий поговорить о том с городскими властями и помочь отрядить посольство к императору Констанцию.

– К императору особый подход нужен, – так сказал Урзакий честнейшему Силене, который в «особых подходах» был откровенно не сведущ. – Так что я вам своего человека для того дам.

Раньше против Нов был большой мост через Дунай. При Адриане его снесли, ибо варвары начали злоупотреблять удобством переправы и до костей обгрызли римские владения на много миль вокруг моста.

Поэтому переправу устроили на лодках; помог и военный корабль дунайского Флавиева флота – шел вверх по реке, патрулировал, ну и для богоугодного дела спасения христиан от погибели сгодился.

Ульфила в числе последних переправлялся. Урзакий весь извелся в ожидании: каков он из себя, этот пастырь, этот Волчонок, который столько дикого народу в кроткую веру Христову обратил? И какого он нрава? Неистов он или смирен? Или неистов в смирении своем?..

Наконец, пристала и последняя лодка. Невысокий седеющий человек вышел на берег. Под плащом котомку прятал, от чего сперва показался Урзакию горбатым. Не успел опомниться, как сгреб его грубый Урзакий в объятия и пророкотал:

– Добро пожаловать в Империю.

* * *

Император Констанций принял беглецов чрезвычайно ласково. Еще бы. Все случившееся – неважно, хотел того Ульфила или не хотел – было весьма на руку ромеям. Часть везеготского племени откололась от народа своего. Воинственный Атанарих ярится в бессилии. А чем слабее вези, тем лучше, тем спокойнее дунайским провинциям Империи – государственного ума не требуется, чтобы это понять.

Землю поселенцам христианским отвели не самую лучшую (незачем варваров баловать и римских граждан дразнить) – в горах Гема, между Новами и Августой Траяна.

Так в тридцать семь лет сделался Ульфила патриархом – главой большой христианской общины.

Эти ульфилины готы были не такие, как все прочие готы, – и остры, «блестящие», и вези, «мудрые», – потому называли их Gothi Minor, «меньшими готами».

Много лет сидели на своей скудноватой земле, возделывая ее неустанно; скот разводили. Вина своего не имели; зато в изобилии пили молоко. Небогато жили, но в довольстве – не бедствовали. И войны в их села нечасто заглядывали, ибо взять у «меньших готов» было нечего.

Главным же своим богатством – верой – делиться были готовы с любым, да только мало кто тогда по Империи рыскал за такой добычей.