Текст книги "Ульфила"

В темноте немногое можно разглядеть; сельчане услышали шум, лязг оружия, голоса и предположили вторжение разбойников. Слышно было, как кто-то пробежал от дома к дому. И вдруг большие вилы уперлись в грудь идущему впереди легионеру.

– Эй, – вымолвил тот, останавливаясь.

– Кто идет? – спросил голос из ночного мрака. Крестьянин не боялся; он успел прикинуть количество пришельцев; их было немного. Меньше, чем жителей деревни. К тому же, чужаки плохо знали местность.

– Валент, – ответил солдат.

Он имел в виду – «римская армия», но назвал имя императора, потому что так было короче.

Валент рядом с ним вздрогнул.

– С нами раненые, – продолжал тот же солдат.

Крестьянин помолчал, посопел. Слышно было, как он задумчиво чухается. Потом сказал:

– Днем, вроде, битва была.

– Да.

– Кто победил-то?

– Варвары.

Крестьянин звучно плюнул.

– Стало быть, они действительно непобедимы. А может быть, Бог за них, вот и все объяснение. – И крикнул в темноту: – Это наши притащились. Проклятые вези побили их так, что теперь и от земли не видать.

Римский солдат – тот, с чистым выговором, – схватил крестьянина за плечо.

– Есть у вас какая-нибудь лекарка? Мой товарищ истекает кровью.

Крестьянин недовольно высвободился. Показал большой дом, возле которого стояли.

– Есть одна баба. Если только ее муж позволит.

Подошли к дому, у дверей кричать начали. Долго кричали. Наконец отворили им, и показался широкоплечий детина, бородища как сноп, волосья как стог, глаза как красные угли. Чего орете?

Хоть свет увидели (он лампу глиняную держал) – и то радость в этом кромешном мраке.

– Хозяйка твоя, нам сказали, ловко раны лечит.

Оглядел гостей своих крестьянин тот, лампой подвигал. Солдаты перед ним все на одно лицо, от пыли седые, от усталости серые. Один совсем плох, за бок держится, вот-вот упадет. Кровь по ноге сползает на сапог.

Повернув голову, закричал хозяин в сонную тишину дома:

– Меланья!

Была эта Меланья смуглой и проворной, малого роста. Из Александрии Египетской привез ее муж, когда служил в легионах. Лопотала больше по-своему, глазами огромными в полумраке блестела.

Повытаскивала из закутков разные травки, повязки, настойки, примочки, кривые костяные иглы. Здоровых солдат спать вповалку уложила, напоив их чем-то горьким, от чего горячо в животе сделалось. Раненых перевязала и сама села рядом. Сложила на коленях маленькие черные руки.

Она была очень терпелива, эта Меланья. Могла ночь напролет просидеть у постели больного, покачиваясь и бубня себе под нос.

Ночь тянулась и тянулась, и темноте не было конца, как не было конца испепеляющему дню двадцать третье августа.

Валент провалился в тяжелый сон, и было ему в этом сне очень жарко, и снова душили его пыль и копоть готских костров.

«Бог! – кричал он в этом сне. – Почему ты не помог мне, Бог? Ведь я старался быть хорошим! Ведь я был хорошим!»

И грозовая туча над головой ответила раскатом грома: «Недостаточно хорошим, Валент, недостаточно».

И маленькая черная ладошка стирала с его лба пот, тоненькие черные пальцы, смоченные в вине, обводили его губы, чтобы сделать их влажными. И в полусне сосал Валент эти пальцы, как дитя сосет материнские пальцы.

В середине ночи ворвались в деревню аланы и вези. С визгом, с воплями, с горящими факелами. Хохот, гром копыт, треск выбитых ворот!..

С воем выбегали из домов женщины, прижимая к себе детей. Двоих или троих мужчин, заподозрив у них оружие, аланы убили. После, согнав пленных в кучу, грабить принялись. Выпотрошенные дома поджигали.

Все остановиться, видно, не могли после того, как закончилась битва. Все зуд в руках не унимался.

Меланьин муж дом запер. Если обнаружат аланы солдат наверху, плохо им всем придется. Поднялся туда, где жена его раненых сторожила, и заговорил с нею на той смеси наречий, которую только они двое и понимали:

– Бежать нам с тобой нужно, жена. Бросай этих людей. Ушли от смерти, а она сама за ними пришла.

Взял ее за руку, повел за собой. И выбрались через оконце, а там тайной тропой в лес ушли.

Вези запертую дверь пнули раз, толкнули другой, а она не поддавалась. Ломать не стали, лень. От награбленного уже оси тележные гнутся. Не хотят добром выходить – пусть в доме своем навсегда остаются. В оконце факел бросили горящий. И коней повернули.

За спиной у вези ярко осветило дорогу зарево. Два или три легионера успели сигануть в то окно, через которое Меланья с мужем ушли; остальные же сил не имели и погибли в пламени.

* * *

В ноябре зарядили дожди. Небеса словно пытались смыть следы крови с больной земли, остудить горячечные белокурые головы варваров. Хлюпая по раскисшим дорогам, потянулись телеги на северо-запад Империи.

Дерзкая осада Константинополя, куда сгоряча бросились победители прямо из-под Адрианополя, закончилась пшиком. Да и не нужен был варварам град Константинов.

Аланы с остроготами остались в Паннонии, в долине Дравы. Говорили потом, будто епископ города Мурса Амантий обратил их в христианскую веру; но проверять никто не брался, сам же Амантий о том никаких свидетельств не оставил.

Фритигерновы вези пошли еще севернее и зазимовали в предгорьях Юлийских Альп, в городах Эмона и Навпорт, где расположились совершенно по-хозяйски.

Сам Фритигерн устроился в Эмоне, в доме зажиточного римлянина Флавия Евгения, бесцеремонно вытеснив хозяина в верхние этажи. Семейство Евгения держалось поначалу тише воды ниже травы – шутка сказать, такая беда на голову свалилась! – но потом пообвыклось. И оказалось, что вблизи не так уж и страшен князь Фритигерн. С мужчинами был сдержан и вежлив; ромейских женщин не трогал, когда нужно, своих доставало.

Правда, служанкой обзавелся такой, что дочь Евгения тихо плевалась у нее за спиной. Но варвар – он и есть варвар, даром что князь; что ему перечить?

Эту служанку подобрал грозный Фритигерн на улице зимней ночью – мерзла в исподней рубахе, босая, пританцовывая на ступеньках храма. Ночь была на исходе; на востоке занималось понемногу утро. Снег то переставал, то снова принимался валить из тяжелых облаков.

Возвращался князь Фритигерн домой с богатырской попойки, весел был и добродушен. Снег сыпался на его длинные волосы, на плечи, мокрые хлопья повисали на ресницах, смотреть мешали. И все-таки разглядел он нечто странное возле храма. Остановился, проморгался. Нет, не чудится. Точно. Полуголая девица.

– Ой, – сказал князь, дурачась. – Дай же мне руку, девушка, чтобы поверил.

– Чему? – сипло спросила девица.

– Да ты и вправду тут стоишь?

– Ну, – огрызнулась девица.

– Так это, вроде бы, храм веры Христовой.

– Вот именно.

Нашла место, вот дура!.. Фритигерн засмеялся.

Она с ненавистью смотрела, как он смеется. Здоровый, свободный человек. Мужчина.

– Ну, пойдем со мной, – сказал Фритигерн добродушно. – Мне как раз нужна такая, как ты.

– Я не потаскуха, – просипела девица. – Гляди, не ошибись.

Но Фритигерн, не слушая, уже тащил ее за собой. Только в доме разглядел свою находку как следует. Разглядел и ужаснулся. Девица была почти совершенно раздета, будто ее из постели вытащили. Худющая, все кости наружу; угловата, как табурет. Растрепанные мокрые волосы цвета соломы липнут к щекам и тощей спине. И беременная.

Фритигерн не сдержался – охнул. Повалился на постель как бы в бессилии. Девица, злющая, перед ним стояла, выпятив живот, еще более заметный под сырой одеждой.

– Так ты не потаскушка?

– Я же говорила, – хриплым разбойничьим шепотом сказала она.

– А что ты делала на улице?

– Священника ждала. Меня отец из дома выгнал. – Она хлопнула себя по животу. – Из-за этого. Из-за ублюдочка моего.

– Почему же ночью, голую?

– Как заметил, так сразу и выгнал, – пояснила девица и глубоко вздохнула. Видно было, что она ничуть не осуждает своего сурового родителя. – Можно, я у тебя тут переночую? Я утром уйду.

– А хоть и насовсем оставайся, – неожиданно сказал князь. Эта неунывающая девица чем-то глянулась ему. К тому же он был пьян. – Обрюхатил-то тебя кто?

– Да из ваших кто-то, – объяснила она. – Я и лиц-то в темноте не разглядела. Несколько их было.

– Ладно, родится дитя – по роже определим, – милостиво сказал Фритигерн.

Она глаза прищурила:

– А не ты это, часом, был?

– Упаси Боже, – сказал князь. Захохотал.

– Тебя как звать, если что понадобится? – деловито спросила девушка.

– Фритигерн, – ответил князь. Бросил ей одеяло. – Мокрое с себя сними, одеяло мне не пачкай. И не храпи ночью, поняла?

До девушки только через несколько дней дошло, что подобрал ее сам грозный князь. Но, похоже, это ее не очень устрашило. Фритигерн нарек ее Авило (Соломка); о настоящем имени спросить не потрудился. А девушке, похоже, было все равно – Авило так Авило.

Вот у этой-то Авило за спиной и плевалась добродетельная дочь Флавия Евгения.

К Рождеству Фритигерну преподнесли неожиданный сюрприз. Князь едва костью не подавился, которую грыз на зависть сторожившей у скамьи собаке, когда ему сообщили, что его немедленно желает видеть человек от епископа Медиоланского.

О Медиолане – что это за город, где расположен и стоит ли того, чтобы ограбить, – князь знал довольно мало. На весну раздумья об этом оставил. Какое дело у духовного лица может быть к нему, варварскому вождю, – о том только гадать приходится.

Фритигерн удивился бы еще больше, если бы достоверно узнал, что для того миланского епископа и сам он, князь Фритигерн, и вероучитель готский, святейший Ульфила, – не настоящие христиане, а злостные еретики. Ибо кафедру в Медиолане вот уже четыре года как занимал бывший губернатор, Аврелий Амвросий. Начал с того, что разогнал сторонников арианской ереси и принялся везде насаждать никейский символ. После грубого и невежественного Авксентия, который и языка своей паствы не знал, а с непонятливыми через военного трибуна объяснялся, этот Амвросий, римлянин из хорошей семьи, был как глоток свежего воздуха после заточения в затхлой темнице. И многие ради него оставляли свое арианство.

Всего этого Фритигерн, разумеется, и ведать не ведал.

Вытер выпачканные жиром руки о собаку, поспешно проглотил подогретое разбавленное вино, кликнул служанку, кости убрать велел.

И уселся князь на скамье поудобнее, кулак в бедро упер: зови!

В дом вошли двое, оба в насквозь мокрых от снегопада плащах. Губы от холода посинели. Немудрено – плащи-то на рыбьем меху (наметанным глазом князь мгновенно определил стоимость их одежки: невысока).

На Фритигерна уставились с одинаковым угрюмством.

А Фритигерн, от души забавляясь – вот спасибо за потеху нежданную! – поднялся со скамьи, улыбкой им навстречу просиял.

– Бог ты мой, неужели мои паршивцы вас даже вином не угостили?

Руки распростер, точно обнять хотел, но в последний момент отстранился – больно уж мокрые. Позвал девушку, велел горячего вина с гвоздикой гостям приготовить.

И снова к посетителям своим повернулся, умоляя принять его искреннее гостеприимство и хотя бы сменить мокрую одежду на сухую.

Гости мрачно отвечали, что дело их спешное и не могут они драгоценное время расточать на такие мелочи, как забота о теле – этом недостойном вместилище бессмертной души.

Фритигерн насторожился.

– Господа, – на всякий случай сказал он, – как и вы, я христианин, но считаю непозволительной роскошью преждевременную смерть вследствие небрежения своим здоровьем.

Изрек и сам удивился.

Гости же дружно нахмурились. Не понравилось им, что этот арианин себя с ними, истинными кафоликами, на одну доску ставит.

Фритигерн решил в богословствование не вдаваться и перешел к делу:

– Мне передали, будто вас епископ Медиоланский прислал.

С плащей упрямцев уже натекла здоровенная лужа, в которой они и топтались грязными сапогами. Вошла служанка с кувшином, задела гостей заметным животом, на лужу поглядела недовольно. «Кому гордость блюсти, а кому потом прибирать», – проворчала себе под нос.

Фритигерн поддержал ее:

– Моя служанка дело говорит. Негоже вам, раз уж у меня вы в гостях, мерзнуть или терпеть какие-либо иные неудобства. – И служанке: – Приготовь господам все сухое. А пока переодеваются, стол накрой, пусть подкрепятся.

И, взяв у нее кувшин, самолично вина поднес посланцам.

Авило вразвалку удалилась. Посланцы смотрели на нее недобрительно.

Пока послы переодевались, пока пили, пока трезвели – день к закату перешел. Только к вечеру разговор у них с Фритигерном получился и продолжался до глубокой ночи.

Начали официально.

Преисполненный любви, шлет привет и пастырское благословение свое князю готскому Фритигерну епископ Медиоланский Амвросий.

Фритигерн мгновенно ощутил себя христианским государем до мозга костей и благословение принял с подобающим достоинством. Посланцы памятовали, конечно, что собеседник их – злостный еретик; но Амвросий настрого наказал им быть мудрыми, как змии, и о еретичестве даже не заикаться. Фритигерн же, который очень смутно понимал, в чем состоят различия в вероучениях, о подобном даже и не задумывался.

Дело Амвросия, в двух словах, было таково. Просит он князя отдать ему, епископу, пленников из числа римских граждан, сколько возможно. Ибо стало ему достоверно известно, что готы во время последних недоразумений своих с Империей захватили немалое количество свободнорожденных мужчин и женщин и сделали их рабами.

Слушал Фритигерн и таял. Нравиться начинал ему этот Амвросий. Вот как изящно выразился – «недоразумения с Империей». А мог бы прямо брякнуть: «грабительский набег». Но ведь не брякнул же!..

– Да, это верно, – вежливо подтвердил Фритигерн. И вина себе налил, а к вину печенья взял. (Авило стряпуха была изрядная).

– Епископ Амвросий глубоко скорбит об участи этих людей. Он хотел бы выкупить хотя бы часть из них, ибо полагает, что они заслуживают лучшего.

– Возможно, – неспешно согласился с этим Фритигерн. – Не мне судить. Почти любой из нас заслуживает лучшего.

Тут один из посланцев метнул на князя короткий, злобный взгляд. Явно сказать хотел, что кто-кто, а Фритигерн как раз живет много лучше заслуженного.

Князя это насмешило.

Но тут же перестал усмехаться, ибо нечто важное услышал.

– Его святейшество предлагает тебе крупный выкуп, – сказал посланник.

И назвал немалую меру золота, которую доставят из Медиолана, как только епископ будет извещен об успехе переговоров.

Фритигерн прикинул в уме. Сделка обещала быть выгодной. А если он, Фритигерн, удачно поторгуется с этими несчастными святошами, – то очень выгодной.

– Разумеется, я согласен, – быстро сказал он и хлопнул ладонью по столу.

Авило, подслушивавшая за занавеской (от любопытства уже извелась), приняла это за требование подать еще выпивки. Выскочила из своего укрытия, услужливо с кувшином сунулась. Фритигерн ее спать отослал, чтобы думать не мешала.

Стали они с теми клириками детали обсуждать. Говорил больше один из посланных; второй только князя злыми черными глазами сверлил да помалкивал. Фритигерн очень быстро убедился в том, что торгуются ромейские клирики не хуже готов и нахрапом их не возьмешь.

…И измором, как выяснил через три часа, тоже. (Амвросий нарочно таких выбрал – знал, с кем предстоит дело иметь). Оставалось одно: вести переговоры честно и даже немного себе в убыток.

– Ладно, – сдался Фритигерн, – давайте сперва определим, какие именно пленники нужны вашему Амвросию. У нас их… много. Видимо, прежде всего его интересуют природные ромеи. Мезы, фракийцы – те не нужны…

– Прежде всего христиане, – сказал посланник епископа.

Но тут молчаливый его товарищ вдруг вмешался в разговор.

– Прежде всего те, кому не вынести тягот рабства, – сказал он резко. – Неважно, христиане они или язычники. Язычники тем скорее отвратят сердца свои от ложного учения, чем большее милосердие будет им явлено.

Фритигерн побарабанил пальцами по столу. Мысленно обратился к Ульфиле: какой совет дал бы ему сейчас его епископ? Но ничего не ум не шло. Думать, как Ульфила, Фритигерн так и не научился.

Поглядел на второго посланника. Вздохнул. Честно признался:

– Таких, что не вынесут тягот рабства, как ты говоришь, мы не брали.

Клирик вскинулся, рот открыл – но тут же осекся. Голову повесил.

А Фритигерн нашел решение.

– Поступим так, – предложил он. – Я скажу завтра моим вези, что появилась возможность хорошо продать кое-кого из рабов. Они рисковали жизнью, захватывая этих людей в плен, пусть они ими и распоряжаются. – Руками развел покаянно. – Придется вашему епископу довольствоваться теми, кто меньше всех нужен в хозяйстве везеготов.

Переглянулись посланники, кивнули.

Спать отправлялись довольные – уломали-таки варвара. А Фритигерн гостеприимство свое простер до невозможных пределов. Заглянул в спальню, когда гости уже под одеялами грелись, поинтересовался, удобно ли им. Предложил дать на ночь женщин.

Клирики в ответ зашипели, как змеи. А князь тихонько хихикнул и к себе ушел. В отличнейшем настроении.

Через несколько дней торжественно провожал гостей своих в Медиолан. Амвросию велел кланяться. Говорил, что ждет дорогих гостей скоро назад. И с золотом, как договаривались. А он уж полон подготовит к передаче. И улыбался от уха до уха.

Так и случилось, что сразу после Рождества обменял Фритигерн почти тысячу из захваченных готами рабов на золотые слитки, нарезанные прутьями золотые и серебряные листы, на дорогую церковную утварь и расшитые одежды.

Выкупленные рабы себя не помнили от радости. Хоть готская неволя не так страшна была, как, скажем, римская, а все же много найдется людей, которые в рабстве чахнут и быстро сходят в могилу. Пусть голодны были и неустроены, а все же счастливы, когда перешли Юлийские Альпы и увидели Медиолан – город своей свободы.

Амвросий Медиоланский выбил из местных военных властей целую манипулу для конвоя – на пути к Фритигерну охранять золото, на обратной дороге в Медиолан – охранять людей, чья жизнь, по мнению епископа, куда дороже золота.

Деньги на выкуп собрали прихожане медиоланские. Но основную сумму и все золото внес от имени Церкви сам епископ.

Святой Амвросий Медиоланский собственноручно обобрал все церкви у себя в приходе. Снял все, что только нашлось там драгоценного. Никто и пикнуть не посмел, не то что епископа ослушаться – железная воля была у этого человека. Сказал как отрезал: «Таинства совершаются и без золота, потому что не благодаря золоту». Что тут возразишь?

* * *

Слух о поступке Медиоланского епископа нескоро дошел до готской общины в горах Гема; когда же узнал о том Ульфила, то невольно согрешил – отчаянно позавидовал Амвросию.

* * *

В том году немалое число везеготов было принято на военную службу Империи; они были расквартированы в азиатских провинциях. Предполагалось использовать их в войнах с персами. Разумеется, эти вези ни сном ни духом в безобразиях, чинимых Фритигерном и Алавивом, не участвовали; то были преимущественно люди из племени Атанариха.

Главнокомандующий военными силами в Азии, носивший знаменитое имя Юлий, с тревогой внимал известиям о бедах, которые одна за другой обрушивались на Фракию и Мезию. По счастью, все высшие командные должности в подчиненной ему армии занимали природные римляне, что было в ту пору большой редкостью, ибо везде проникли наглые и вонючие варвары. По распоряжению Юлия, все готские федераты в один день были приглашены в одно из предместий для раздачи первого жалованья. Там вези были захвачены врасплох и перебиты все до последнего человека без шума и промедления.

Глава восьмая
Константинополь
381 год

Этот город (Константинополь) наполнен мастеровыми и рабами, из которых каждый обладает глубокими богословскими познаниями и занимается проповедью и в лавке, и на улицах. Если вы попросите одного из них разменять серебряную монету, он расскажет вам, чем отличается Сын от Отца; если вы спросите о цене на хлеб, вам на это ответят, что Сын ниже Отца; а когда вы спросите, готова ли баня, вам ответят, что Сын создан из ничего.

остроумный современник

Короля Атанариха он (Феодосий) привлек к себе поднесением ему даров и пригласил его со свойственной ему приветливостью нрава побывать у него в Константинополе. Тот охотно согласился и, войдя в столицу, воскликнул в удивлении: «Ну, вот я и вижу то, о чем часто слыхивал с недоверием!» – разумея под этим славу великого города. И бросая взоры туда и сюда, он глядел и дивился то местоположению города, то вереницам кораблей, то знаменитым стенам. Когда же он увидел толпы различных народов, подобные прибивающимся со всех сторон волнам, объединенным в общий поток, то он поизнес: «Император – это, несомненно, земной бог, и всякий, кто поднимет на него руку, будет сам виноват в пролитии своей же крови».

Был он, таким образом, в превеликом восхищении, а император возвеличил его еще большими почестями, как вдруг, по прошествии немногих месяцев, он переселился с этого света. Мертвого, император почтил его милостью своего благоволения чуть ли не больше, чем живого: он предал его достойному погребению, причем сам на похоронах шел перед носилками.

После смерти Атанариха все его войско осталось на службе у императора Феодосия, предавшись Римской Империи и слившись как бы в одно тело с римским войском.

Иордан Готский

В третий раз на памяти Атанариха сменился император за Дунаем. Хоть и далеко от Империи забрался со своими вези, которые при отцовской вере и старом князе остались, а все же не переставал одним глазом косить в сторону земель ромейских: что там происходит, какие вести оттуда ветром задувает? Государь, говорят, новый сел в Константинополе? Кто таков?

Поначалу слухи доходили такие, что Атанарих решил и вовсе не тратить на этого нового царя свое княжеское время. Ибо молодой император Восточной Римской Империи Феодосий, призванный Грацианом на престол вскоре после бесславной гибели Валента, ознаменовал начало своего правления смертельной болезнью. И не стал Атанарих им даже интересоваться, а вместо того отправился на охоту – давно собирался взять кабана. Пока ромеи мрут, он, природный вези, веселиться будет.

Грузен Атанарих, величав, стар, а озорничает, как юноша, и смеется так, что вздрагивают горы.

Император Феодосий, которого сперва никто всерьез не принял, действительно был человеком хворым, невеселым и нервным, так что вообще непонятно было, зачем в столь слабые руки вкладывать такие тугие бразды.

Все потуги придворных льстецов и рифмоплетов представить его «вторым Траяном» имели откровенно жалкий вид. Только одно и было общего у этого Феодосия с императором-воителем, покорителем Дакии: оба испанцы родом. В остальном же не наблюдалось между Траяном и Феодосием ни малейшего сходства. Скорее уж отец нынешнего государя, тоже Феодосий, был с Траяном сходен.

Тот Феодосий, один из лучших полководцев покойного императора Юлиана, толковый и деятельный командир, надежда Империи, вызывал к себе любовь подчиненных и зависть равных; закончилось же тем, чем обыкновенно: был оболган и казнен.

В дни казни отца своего был младший Феодосий губернатором провинции Мезия. Как только отец его пал жертвой интриг, так сразу же бросил молодой губернатор службу и уехал к себе, в Тарракон, где у него было имение. На целых два года затворился. Книги читал, закатами любовался, тоску копил. И затворены вместе с ним были его немалые знания и превосходная военная подготовка. Ибо старший Феодосий на хворости сына глядеть не желал и лени его природной потакать не собирался. Обучал всему, что должно. С ранних лет с собой по походам таскал, плачь не плачь. Что же делать, если не богатырем сын уродился?

Недолго лелеял свою мечтательность Феодосий, сын Феодосия. Вспомнили о нем и гонцов прислали в Тарракон.

Что и говорить, времена для Империи настали трудные. Необъятна Империя. Пока развернешь карту, на которой вся она нарисована, руки устанут. И не всякая столешница вместит эту карту целиком, вечно свисают со стола – слева Британия, справа – Сирия.

А править ею остался девятнадцатилетний юноша Грациан, племянник Валента. Больше всего на свете любил охоту, женщин и свою аланскую гвардию. Что отважен был Грациан и советчиков добрых имел – того недостаточно, чтобы совладать с такой силищей, какой была в те годы Империя.

И все же надежды на этого молодого властелина возлагались немалые, ибо с самого начала показал себя правителем способным и решительным. Амвросий, епископ Медиоланский, готов был второго Давида в нем признать, лишь бы варваров усмирил. Епископу, правда, возражали: никак не может Грациан Давидом быть, ибо в еретическом арианском учении возрос, на арианке женат, еретиками окружен. Но только отмахивался святой Амвросий: «Какой он арианин! Он – военный».

И вот, оказавшись без соправителя (а в одиночку никак не охватить Империю властью), послушал Грациан доброго совета и послал в Тарракон за молодым Феодосием: зову тебя, брат. Обиду забудь и по отце своем более не печалься, ибо хочу предложить тебе разделить со мной власть и бремя ее.

Феодосий прибыл.

В сентябре 380 года сошлись в городе Сирмии на реке Сава.

Война вокруг бурлит, как вода в котле. Полководцы грациановы, Бавд и Арбогаст (оба – происхождения варварского) все с остроготами в Паннонии совладать не могут, никак не утихомирить им беспокойного Алатея.

И Фритигерн в Иллирике с родичем своим Алавивом – хуже чумы; заразу в одном месте прижжешь, а она уж в иное переметнулась и изводит пуще прежнего.

На северные границы наседают алеманны, против которых воевать Грациану и воевать, конца-края не видно. Говорят, император Юлиан, воитель славный, половину жизни потратил на то, чтобы найти людей, которые были бы хуже этих алеманнов.

А императоры-соправители, что в Сирмии договариваются, как править им и как с бедами совладать, – один другого краше. Грациану до зрелых лет еще десятка недостает; талантом одарен, а в голове ветер. Феодосий, хоть и в мужеских летах (тридцать три года сравнялось), но с виду таков, будто душа вот-вот с телом расстанется.

Договорились обо всем, карту Империи надвое раскроили и на том расстались. Грациан в Тревир помчался – готские банды усмирять; Феодосий же в Константинополь двинулся.

Добрался Феодосий до Фессалоник и слег там в болезни, почти безнадежной.

Фритигерновы вези, прознав про то, сразу же умножили свою свирепость и растерзали Македонию и Ахайю, точно дикие звери.

* * *

Ждали конца света, стиснутые со всех сторон полчищами варваров. Ничто не приносило успокоения. Едва поднимался над полем урожай, как уничтожало его варварское нашествие, либо пожар.

И в церкви не находили покоя, ибо раздор царил везде, где только сходились двое или трое во имя Христово. Каждый стремился насадить свое, а чужое подавить и истребить.

Куда ни кинешь взор, везде какая-то скверная погода. Вот и новый государь, едва приняв власть, захворал.

Жаль молодого Феодосия. Простерт на богатом ложе, сам – худой, как щепка; под одеялом будто и тела никакого нет. Только глазищи черные на пол-лица, и огонь в них лихорадочный.

Боится умирать Феодосий. Зачем только из Тарракона уехал! Сидеть бы сейчас в старом доме, смотреть в окно на знакомый сад. А вокруг ходили бы старые рабы и домочадцы, да братья и сестры, отцом от наложниц на свет произведенные. Родное бы все, знакомое видеть, а не чужие эти лица. Не угасать бы ему, Феодосию, в чужих комнатах, где не им надышано и обжито.

Домоседом был Феодосий, кочевой жизни не любил. Насиженное гнездо покинуть – для него нож острый. А отец с юности походами мучил, все к солдатской жизни приучать пытался.

И вот снова занесло Феодосия на чужбину, в Фессалоники-Солунь. Что он только делает здесь?

Ах, неужели непонятно – что. Умирает он.

Прислужница заревана, от слез опухла вся – жаль ей молодого государя. Такая-то мука, такое-то страдание в глазах его. Щеки у девушки толстые, коленки толстые, косы толстые.

– Выпей, батюшка.

Горячего к губам подносит.

Феодосий пьет, благодарно гладит ее по руке и бессильно в перины падает.

– Позови мне епископа. Не хочу некрещеным умирать.

Девушка руку свою целует там, где невесомые пальцы императора коснулись.

– Бегу, батюшка.

Топот крепких здоровых ног.

Убежала.

Прикрыл глаза Феодосий, поискал в себе силы жить. Не нашел. Хотел заплакать по жизни своей, но и этого не дано ему было, обессилел от жара.

И вот – шелест длинных одежд, четкие и в то же время легкие шаги. Встрепенулся молодой государь, вздрогнул. Вспорхнули ресницы его – длинные, черные, точно траурные бабочки поднялись с бледных щек.

И встретился взглядом Феодосий с епископом Фессалоникским – Ахолием.

* * *

Не то диво, что Феодосий, умирая, крещение принять пожелал. Многие с этим до самого смертного одра тянули, с Господом Богом в азартную игру играли, чтобы поменьше на себе грехов на тот свет тащить (крещение-то всю скверну смывает, все грехи снимает, что в язычестве по недомыслию и непросвещенности совершались).

А то диво, что рядом с Феодосием в тот час Ахолий оказался, епископ Солунский, ревнитель никейской веры, в монастыре возросший и добродетелью сильный. Арианская же ересь, которую исповедовали все государи ромейские, начиная, по крайней мере, с 340 года, была ему ненавистна.

Сурово выбранил болящего государя епископ (неласковый, как все никейцы) за то, что только сейчас, перед лицом смерти, о Боге вспомнил, о Создателе своем. После же передал Феодосию в целости свой символ веры и каждое слово повторить заставил.

«…во единого Господа Иисуса Христа, Сына Его, единородного Бога, чрез которого все произошло, рожденного прежде всех веков от Отца, Бога от Бога, целого от целого, единого от единого…»

– …От единого…

Феодосий еле шевелит окровавленными губами – Ахолий разбил, того не желая, когда крест целовать подносил. Пересохли губы, растрескались, чуть заденешь, и лопнет тонкая кожа.

«…неотличный образ Божества Отца, как существа, так и силы, воли и славы Его…»

Голос государев почти не слышен. Ахолий низко наклонился, прислушивается. Горячее дыхание обдает его, будто ветер из пустыни дует.

«…Анафема на тех, которые говорят, что было время прежде рождения Сына или называют Его творением как одно из творений».

– Анафема на тех, – повторяет Феодосий послушно, а уразумел ли – выяснять времени нет. Не помрет, так уразумеет.

Медленно стекает капелька крови по губе, вязнет в темной курчавой бородке. Ослабел от жара император. Взять бы на руки и укачать, чтобы поспал. Толстушка-служанка слезами давится у порога, забыла уж, зачем пришла.

А молодой император свой новенький крест в горсть взял и с тем заснул, успокоенный.

Ахолий все оставался при нем. Уж и слуги лампы внесли и запалили их, расставив по поставцам; в окне вечерний свет погас и звезды показались. Ахолий рядом с ложем сидел, не замечая ни течения времени, ни усталости, ни слез. Перед ним во прахе простерто будущее великой державы, чудесным образом заточенное в хрупкую смертную плоть, сжигаемую жаром. Яростно отмаливал это будущее у Бога Ахолий: неужели дунет на слабый этот светильник, не даст ему разгореться?