Текст книги "Железный Тюльпан"

– Не буду… Говори…

Инка придвинулась ко мне. Я скосила глаза и увидела, какая бледная вдруг стала у нее мордашка, как кровь зримо отлила от щек.

– Слушай, мать. Я тут случайно подслушала один разговорец. В нашей рок-тусовке, на хате у Лехи Красного. Это тебя касается. Один такой клевый парень с клевой девочкой беседу вели. А там такая ночная толкучка была, танцульки, потом Леха решил небольшую ширялку устроить, для полного кайфа. Ну, я просто дрыхнуть уже до полусмерти хотела, да предыдущую ночь тут у тебя с клиентами пахала, и свалилась, как сноп… а они, видно, думали, что я ширнулась и уснула после улета, и говорили, не стеснялись… Я рядом лежала, прямо рядом, все до слова слышала… Они, парень с девкой, между прочим…

Что там произошло между прочим и о чем таком важном для меня болтали тусовочные Инкины мальчик с девочкой, я не успела узнать. В дверь затарахтели, будто в доме начался пожар. Истошный женский голос в коридоре столешниковской коммуналки возопил:

– Соседи! А соседи! Девчонки! Умерли все тут, что ли! Спасите! Помогите! Убивают! А-а-а-а!

– Черт, – покривилась Серебро, – опять. Опять эта бодяга. Соседи воюют. Мужик, что ни вечер, бабу свою бьет. Если бьет – значит, любит. Не понимаю, зачем люди живут семьями, женятся, выходят замуж. Человек должен жить один, независимо. Пойду помогу ребятам. Помирю их, чудаков. Ты полежи пока, подожди меня. Отдохни.

Я лежала в темноте своей бедняцкой комнатенки на Столешниковом полчаса, час. Инны все не было. Соседи наверняка пьющие. Помирила их – и загуляла с ними, что ли?.. Водочка-селедочка?.. Господи, неужели это была моя жизнь… Неужели я так жила…

Темнело. Мартовский день гас за окном. Синее вино сумерек наполнило комнату. Я еще немного полежала и встала. Прислушалась. За стеной громко играла музыка, видно, соседи включили магнитофон или врубили радио на всю катушку. Я узнала свою песню. Песню Любы. «В сан-францисском порту, на закате безумного дня, в карты – ах, сигаретой ко рту – моряки проиграют меня…» Эх я и голосила! Вот это размах! Я только сейчас, будто со стороны, будто чужими ушами, услышала себя. Вот это я поливаю, на всю страну… А ведь чудо с тобой произошло, Алла. Произошло – и вот ломается. Как сухая бамбуковая трубка для курения опия в сильных и злых руках. Ты трубка, тебя покурили и тебя сломают. Тебя уже проиграли в карты смеющиеся белозубые моряки.

Я тихо оделась, подхватила сумку – пистолет и проклятый железный шар были на месте – оглядела свою халупу, вздохнула и вышла, притворив дверь. Когда я проходила мимо соседской двери, я услышала, сквозь наплывы музыки, пьяный смех, застольные вскрики, веселый хмельной голос Серебро. Ей тоже нужно повеселиться, пойми ее. Нечто важное она скажет тебе как-нибудь потом.

Я спустилась по старой выщербленной лестнице, глядя на знакомые чугунные перила, на их черный вековой ажур, и толкнула тяжелую дверь подъезда, где пахло пылью, кефиром и кошачьей мочой. В каждой квартире этого большого старого дома можно было выставлять инсталляцию Каната – горшок с тараканами. Здесь можно было отыскать невыдуманные инсталляции и похлеще.

– Гриша. Спокойно. Только два слова. Игнат будет на «Любином Карнавале»?

– Ты что, заболел? Разве он тебе не звонил?

– Звонил. Но перезвонил. Сказал, что он заболел. Ангина. Хрипит, как Высоцкий в микрофон. Но я ему не верю.

Бахыт подождал секунду, пока, прижимая трубку к уху плечом, закуривал. Дым завился седыми кудрями около его тонких, нервно дрожащих усов.

– У тебя есть поводы ему не верить?.. Что стряслось?..

– Есть. Потом скажу. Мне кажется, они с нашей голубкой спелись. Уж слишком влюбленно он смотрит на нее.

– Это ты заметил?

– Нет. Рита.

– Рита наблюдательная, но это еще не повод, чтобы…

– Я знаю Лисовских. Они парни таковские. В отличие от нас, осторожных, дипломатичных и хитрых, они всегда шли ва-банк. Игнат пойдет ва-банк. Вспомни, он же сам привел ко мне эту кралю. Сам сосватал. Сам все раскрутил. Значит, он уже все знал.

– Значит?..

– Помнишь, старик, как это у классика, Тарас Бульба, что ли, сыну говорит: я тебя, мол, породил, я тебя и убью? Тебе не кажется, что Игната по правде звать Тарас?..

Молчание, потрескивания в трубке. Сзади, за спиной Бахыта, Рита примеряла перед зеркалом свои вечерние наряды и украшения. Прикидывала к груди ожерелья. Нацепляла антикварные итальянские серьги ХVI века, купленные на аукционе Кристи в Нью-Йорке. Сережка Лукреции Борджиа выпала у нее из пальцев, с легким звоном упала на пол.

Бахыт, пуская изо рта клубы дыма, услышал сдавленный, выбирающий слова, задыхающийся голос на другом конце провода:

– Ты прав. Возможно. Все может быть.

– Юра! Научи меня хорошо стрелять! Я хочу научиться попадать в цель!

– Со скольки шагов, моя прелесть?

Продюсер подмигнул мне. Когда-то он мог залепить мне пощечину, как Сим-Сим; и я могла выплюнуть ему в лицо дурно пахнущую гадость; а вот поди ж ты, подружились мы. Странно, все очень странно. Двое мужчин пытались взять меня под крыло: Беловолк и Игнат Лисовский, и это, на самом деле, льстило мне. Значит, я все-таки смогла их приручить. Все-таки!..

Премьера послезавтра, Алла. Юра замотал тебя репетициями. Ты сама измотала себя. Ты не слезала с тренажеров. Ты изнасиловала Мишу Вольпи распевками, а не он тебя. Ты по пятьдесят раз повторяла с аранжировщиками и со звукооператорами те фрагменты, где шла сложная фонограмма, и ты должна была наслоить на нее живое пение. Ты замучила своих несчастных бэк-вокалистов, ты три шкуры с них содрала, и, весь потный, Фрэнк выплясывал за твоей спиной, как угорелый, и его черное лицо лоснилось и блестело, будто он вылез из океана на Майами-Бич. Ты выжимала себя, как тряпку. Словно напоследок. Словно боялась не успеть.

Словно боялась, что это все скоро кончится.

Твой первый и последний «Любин Карнавал», Алка. Первый – и последний. Больше никогда…

Я уже видела голубое весеннее небо в клеточку. Мне уже снились суды, допросы, свой детский беспомощный лепет, собственные слезы.

Я ничем не докажу, что я не убивала Любу Башкирцеву. Ничем.

Тем более, я сама стала ею. У меня, значит, была прямая корысть ее убить. Все сходится. Все сойдется у сволочи Горбушко.

– Юра! Повесь мне в спальне мишень!

– Из чего я тебе ее сделаю?

– Стены здесь толстые? Я не прострелю бетон?

– Здесь нельзя стрелять, дорогая. Пуля может срикошетировать в тебя. И тогда уже ни «Карнавала», ни…

– Научи меня стрелять, дорогой мой продюсер, с меня хватит того нападения у Белорусского! Я так больше не играю!

– Ну хорошо, встань сюда. Вот тебе игрушка, поросеночек, я вешаю его сюда, на ковер, попробуй попасть ему прямо в пятачок.

Я подняла вытянутую руку с пистолетом, прищурилась, прицелилась. Пистолет позорно прыгал у меня в руке. Я еще более позорно поддержала себя за локоть.

– Жалко поросеночка!

– Птичку всегда жалко, и поросеночка тоже. Пятачок должен быть взят на мушку. Видишь мушку?.. Не тряси рукой. Ты должна быть точна и холодна. Как жаль, что у тебя нет разряда по биатлону! Стреляй!

Я выстрелила. «Титаник» был с глушителем. Раздался странный резкий хлопот, будто лопнул воздушный шарик. Беловолк подошел к мягкой игрушке. В пушистом розовом пятачке темнела еще одна дырка, третья.

– Ну, Робин Гуд, а еще бабой прикидывался, – восхищенно сказал Беловолк, вертя поросенка в руках и подозрительно взглядывая на меня. – Где стрелять училась? В своем Красноярске?.. Разряд имеешь?.. Отлично меня разыграла.

Он совсем не ожидал, что я внезапно расплачусь.

– Погоди, Фрэнк. Не обнимай меня так сильно. Ты мне кости сломаешь.

Мулатка вырвалась из кольца черных рук, поднялась над ним, расставив ноги. Голая шоколадная фигурка в свете весенней Луны, льющемся в окно, казалась совсем хрупкой. Они с Фрэнком лежали на полу, на скинутом на пол с кровати матраце, простыня сбилась, обнажилась обивка. Мулатка посмотрела на распростертое черное тело сверху вниз, наступила босой пяткой на грудь мужчины.

– Я победила тебя.

– Сдаюсь.

– Побежденные ведь делает всегда то, что хочет победитель?..

– Да. Иди ко мне.

– Подождешь. Я не об этом. Это мы всегда с тобой успеем повторить. Помни о другом, Фрэнк.

Она переступила через него, и он не мог больше созерцать снизу ее распахнутую розовую женскую раковину. Подошла к столу. Взяла большую железную коробку, стоявшую на столе. Вернулась с коробкой в руках к раскиданным простыням, к недвижному черному телу.

– Ты такой черный, что похож на дьявола.

– Это ты у меня дьявол, Джесс.

– Да, я дьявол. – Он увидел в темноте блеск ее зубов. Она подняла крышку железного ящика. Ее белки во тьме тоже, как и зубы, сине блестели. – Я всегда была дьявол. С тех пор, как меня бросила мать. – Она запустила руку в коробку. – Ты помнишь хорошо о том, что я хочу сделать завтра?

– Да. – Он провел языком по губам, искусанным ею. – Но мне кажется, Джесс, это пещерный, первобытный способ. Лучше бы воспользоваться достижениями цивилизации. И где ты хочешь это сделать?

– Потом. После всего. Когда все закончится.

– Прямо в толпе, в толчее?..

– Нет. В тишине. Я люблю тишину.

Она вынула из коробки то, что заслоняла от Фрэнка массивная железная крышка. Он облизнул вспухшие губы еще раз. Девочка невероятно сексуальна. Она может далеко пойти. Он мог бы стать лишь ступенькой на ее пути, такие идут по трупам, – если бы он не натягивал крепко вожжи. Пока он правит ею, а не она им.

Она любовно, вертя в темноте, в луче лунного света, рассматривала то, что вынула из стального сундучка.

– Плевать я хотела на твою цивилизацию, – сказала она, растягивая слова. – Я выросла в чайна-таунском притоне. Я пела в гарлемских забегаловках. Я ложилась под мальчишек-ниггеров, и они кусали меня вставными железными зубами, и шрамы долго заживали. Меня воспитал старый монгол, втихаря занимавшийся ковкой холодного оружия на задах своего крохотного китайского ресторанчика, и я подносила ему в кузнечных щипцах раскаленные лезвия, а мне было, Фрэнк, всего шесть, семь лет, а в восемь лет меня изнасиловал, прямо в этой маленькой кузнице, его подмастерье, старый Доусон. Я тертый калач, Фрэнк. И я знаю цену вот этому. Это – надежно, потому что это – древнее. Это – живое. Это – продолжение твоей руки. Это никогда не подведет.

– Тебя это подвело однажды!..

– Сейчас не подведет. Каждый может ошибиться, Фрэнк. Каждый может оплошать. Но лев, Фрэнк, прыгает только один раз.

И она протянула негру кулак с тем, что крепко зажато было в нем.

Гул последней, генеральной репетиции.

Как жаль, что у жизни нет последнего, генерального прогона. Прогнал бы – и посмотрел, что ты сделал не так, где можно подправить, где укоротить, где стереть грязь, где подлатать дырки. И жить начистоту, набело, с блеском, без сучка без задоринки. Как говорил дирижер Вилли Ферреро – эти слова любил цитировать Миша Вольпи: «Хм, господа оркестранты, давайте сразу играть во второй раз».

Люди. Лица людей. Сколько лиц людей, Господи, промелькнуло мимо меня в эти фантастические полгода, пока я… Стоп, машина, задний ход. Не думать о том, что все это в последний раз. Ты еще выкарабкаешься, Алка. Ты еще придумаешь ход конем. Беспроигрышную ходульку. Ты…

– Башкирцева! На сцену! Прогон! Пошел оркестр! Освещение! Где красные софиты?! Саня, красные софиты! Быстро! Она в этой песне курит, и дым у нее должен быть красный! Саня! Не спи!

Не спи, Саня. Не спи, Леха Красный. Не спи, Раиса. Не спи, синий Фрэнк. Не спи, девочка Джессика. Не спите, все ребята, кто сегодня репетирует со мной, а завтра будет выступать. Жизнь – это всегда последний концерт. Последний.

Господа, давайте сразу играть и петь в последний раз.

«Ночь светла. Над рекой тихо светит луна… И блестит серебром голубая волна. В эту ночь при луне, на чужой стороне, милый друг, нежный друг, вспомни ты обо мне!..»

Песня русских эмигрантских кафе. Песня русской тоски. Песня ностальгии. Песня любви – от чужбины до чужбины.

Канат. Не бойся. Я покажу им всем кузькину мать. Они все завтра увидят меня в деле. Да, я сяду в тюрьму, но сяду за дело, а не за выдумку. Я перестреляю их всех, сволочей, завтра прямо на концерте, со сцены, из своего замечательного «Титаника», со страху подаренного мне Беловолком.

Не пори ерунду, Сычиха. Не сходи с ума. Никого ты не перестреляешь. Выстрели лучше поросенку в нос.

«Ночь светла… над рекой тихо светит луна…»

– Стоп! Еще раз эту фразу!..

Я расстреляю всех со сцены, и ринусь за кулисы, и ты там уже будешь меня ждать, и по лестницам, через черный ход, мы вывалимся на улицу, и сядем в «вольво», и хлопнем дверцей, и… Куда увезет нас железный шарабан?! До чего мы успеем доехать?! До первого поста ГИБДД?!

«В эту ночь при луне, на чужой стороне…»

Черный Фрэнк за моей спиной гудел басом. Глубокий тон, басовая струна. Подземный гул. Какие-все таки эти черномазые музыкальные. Как латиносы. Какой все-таки прелестный мужик. Интересно, сколько ему лет? Негры – люди без возраста, у них морды всегда молодые. На черном фоне не видно морщин. «Милый друг, нежный друг…»

И Джессика у него классная девчонка. Какие у нее ярко-зеленые, пронзительные глаза. Просто как крыжовничины! Кого-то напоминают…! Вспомни ты обо мне… Вспомни… Вспомни… Кого?..

Бэк-вокал тихо завывал. Оркестр был деликатен как никогда. Я, в кровавом свете красных софитов, подняла над скорбно наклоненной головой согнутую в локте руку с дымящейся сигаретой, бессильно уронила. Я вспомнила.

Такие, точно такие глаза я видела у той девочки с курицей, что спасла меня от верной гибели в том вонючем подвале у Белорусской. Две зеленые крыжовничины. Два изумруда-кабошона.

Сигаретный дым овевал меня, окутывал свадебной фатой. Я стояла на сцене, уронив голову на грудь, сигарета дымила и уже обжигала мне пальцы.

До меня доехало, что я тоже стою на этой сцене с закрытыми зелеными глазами.

В зеленых мягких канадских контактных линзах, заказанных мне Юрой Беловолком, моим продюсером.

Потому что у Любочки Башкирцевой, мать ее за ногу, были тоже, провались все на свете, зеленые глаза.

– Миша! Миша! Распой меня сегодня как следует!

– К роялю!

Она видела себя в зеркало. Зачем Беловолк навешал в студии так много зеркал. Какой-то самостриптиз. Видишь себя впереди, сбоку, сзади, сверху и снизу. Башкирцева-стерео. Ты сегодня Башкирцева в последний раз.

– Любочка, еще раз, пожалуйста, этот пассаж – до верхнего «до»! Шире рот раскрой! Шире! Будто у тебя между зубов палочки вставлены!

Алла раскрыла пасть до отказа. Прокатила голос вверх-вниз, как по американской горке.

– Мишенька, ну как?..

Вольпи послал ей воздушный поцелуй, подняв руку от клавиатуры.

– Люба, тебе нет равных!

«Если понадобится, Беловолк сделает третью Любу. Он же делатель звезд. Он ушлый. Он мастерюга. Он уже наблашнился». Мысли метались зло, рвались, как тучи на ветру.

Продюсер не вошел – ворвался в студию. На ходу впивался взглядом в часы на запястье.

– Люба, одеваться! Одеваться, дорогая! Все черное, поняла?.. Все черное, как всегда! Короткое платье от Юдашкина, то, широкое, чтобы ножки все на виду, черные туфли на высоких каблуках, и длинный черный плащ!

Алла оперлась локтем о черную лаковую крышку «Стейнвея». Миша Вольпи перебирал клавиши. Алла обернула лицо к Беловолку и тихо спросила:

– Юрочка, а можно я надену на мой «Карнавал» то самое алмазное колье?.. Ну, знаешь его, да?.. Я уже надевала однажды… Мне кажется, оно очень пойдет к этому черному платью.

– Ты права. – Он пристально посмотрел на нее, будто увидел впервые. – Это будет последний аккорд в твоем…

«Проклятье. Заключительный аккорд все равно сыграю я».

– В твоем сегодняшнем блестящем имидже. Изабелла уже ждет. Она сама займется твоим гримом. Марину я отпустил. Белла классный визажист. Ее макияжу нет равных.

Когда я швырнула в сумку, с которой отправлялась на концерты и на гастроли, черные туфли на каблуках-ходулях, зазвонил мой сотовый. Я схватила его, как хватают ежа голой рукой.

– Да?!

– Хэллоу, Долли. Как вы, примадонна? Вы готовы? До или после концерта? Или…

– Катись в задницу, гнусный папарацци. Ты так хочешь славы. Ты ее получишь. Но не тем концом. У меня все готово для тебя.

– За «задницу» я вам еще набавлю, так и быть. Итак, опосля торжества высокого искусства?

– Не потеряемся.

Я резко надавила на зеленую кнопку «Take off». Меня трясло. Эстрадное волнение?! Гори все синим пламенем. Еще раз распахнуть сумку. Проверить, все ли на месте. Туфли. Платье. Плащ. Термос с горячим кофе с коньяком. Бутерброды с паюсной икрой. Пистолет. Косметичка. Кошелек. Пачка «Danhill». Тюльпан.

Алмазное колье моталось на шее. Холодило голые ключицы. Я сжала в пальцах острый золотой цветочек, усыпанный инистой алмазной пылью. Вольпи уже уехал – он хотел еще заехать домой до концерта. Изабелла мыла руки после макияжа. Беловолк уже ждал меня в машине.

Когда я спускалась в лифте вниз, у меня в голове билось лишь одно: я классно стреляю и попадаю в пятачок поросенка с тридцати шагов. С тридцати. С тридцати.

Когда они уже мчались по Садовому, Алла глянула на Беловолка, сидящего за рулем, строго и сурово, как владыка на подданного.

– Ну, что еще?.. Забыла дома что?.. Теперь уже поздно, девочка.

– Заедем в Рязанский переулок. Я забегу на две минуты в один дом. Мне… нужно.

Беловолк, не отрывая прищура от дороги, усмехнулся.

– Бывший хахаль, что ль, там какой живет?.. На Любин триумф пригласить хочешь?..

– Да, представь себе, ты догадался. Хочу напугать человека. Шутка ли, сама Башкирцева, к нему в занюханную комнатенку, и с контрамаркой в руках на свой вечер. В штаны можно наложить от счастья. Я люблю сюрпризы, Юра.

– Будь по-твоему.

Покруглив в машине около трех вокзалов, обогнув Казанский, они нырнули в тихий Рязанский переулок.

– Останови здесь. Я быстро.

– Я потакаю твоим капризам, а этого делать нельзя.

Алла выскочила из машины. Пошла к дому, не оборачиваясь. Беловолк, опустив ветровое стекло, курил, ссыпая пепел из окна машины на теплый асфальт. Первое апреля. Все шутят и разыгрывают друг друга. Солнечный день. В Москве пахнет разогретым камнем и тополиной смолкой.

Они обнялись так крепко, что, казалось, еще миг – и они раздавят друг друга, хрустнут, ломаясь, их ребра.

– Ты… ты…

Нет ничего, кроме «ты». Все слова кончились.

– Ты… придешь?..

– Как я могу не прийти?..

– Он… тоже придет. Я выстрелю в него.

– Не сходи с ума, Алла. Не глупи. Не надо стрелять. Дура. Курица моя. Я отберу у тебя пистолет. Ты ведь не умеешь стрелять.

Опять объятие. Опять губы, накладывающиеся на губы, и задыханье – от невозможности перелить свою жизнь в другого.

– Я не выдержу. Меня загнали. Все, Канат. Все. Надо кончать со всей этой историей.

– Вся история только начинается, Алла. Мы же встретились с тобой. Это наше начало. Все остальное – гиль и чепуха.

Она смотрела на его темное, раскосое лицо, на лоб в царапинах морщин, в смоляной огонь узких глаз, полных любви.

– Даже если меня посадят в тюрьму?..

– Не посадят. Тебя оправдают. А если посадят – я сяду вместе с тобой. Ведь это я виновник всего. Я один виноват во всем. Ты разве не поняла?..

Она стояла, тесно прижавшись к нему, слыша, как гулко колотится его сердце под старой сэконд-хэндовской американской рубахой. Ее руки лежали у него на плечах. Осторожно она погладила невесомыми пальцами его широкую азиатскую скулу.

– Нет.

– Это я придумал сделать Тюльпан. Это я, в конце концов, заставил Цырена его выковать. По своему рисунку. Это я задумал убить им свою жену. Зло рождает зло, Алла. Понимаешь, из зла вырастает зло. Как цветок – из семени. Я задумал сделать зло, и вот оно покатилось по миру, заиграло. И все вовлеклись в его круг. Я один виноват. Если наказывать и сажать в тюрьму, то одного меня.

Она припала головой к его груди. Вдохнула запах масляной краски, пинена, скипидара. Она уже накупила ему масляных красок и холстов. На это у нее ума хватило. Первая заповедь художника: художник, рисуй.

– Мне показалось, однажды на улице, на перекрестке, я видел свою жену. Я испугался. Убежал. Я не хочу больше видеть ее. Я люблю тебя.

– Меня нельзя любить. Все кончено со мной. Приходи сегодня на концерт. Послушаешь, как я пою.

Она с трудом оторвалась от него. Достала из кармана, всунула ему в руку контрамарку. Не оглядываясь, пошла к двери. Проходя мимо Медузы Горгоны, мазнула ее пальцами по гипсовому лицу.

Когда они с Беловолком, развернувшись в Рязанском переулке, проезжали мимо «Парадиза», Алла заметила у входа в ресторан двух девочек. Девочки как девочки, лет по одиннадцать-двенадцать, обычные девочки, если бы не… Она наметанным взглядом схватила все сразу. Высокие каблуки (туфли, видимо, у матерей из шкафов стащили). Причесочки «под взрослых». Неумело, вызывающе-ярко намазюканные губы (чтоб, как фонари, было видно издалека). Юбочки до предела коротки – попки наружу, как у фигуристок. Нет, не в этом было дело. Мало ли какой прикид тинейджеры на себя сейчас пялят! От девочек исходил внятный, хорошо знакомый Алле душок порока: купи-продай, поедем с тобой, дяденька, куда, к тебе или ко мне?.. лучше к тебе, мы и вдвоем можем, с подругой… это будет ненамного дороже…

Маленькие шлюхи. Алла, это же маленькие шлюшки. Твои сестрички. Тебе крупно повезло. Давай.

Она сделала Беловолку знак: остановись. Он непонимающе вытаращился на нее, но притормозил машину. Алла подбежала к девчонкам, вызывающе зырящим направо-налево, старательно ловящим «мужчинку», желательно – бизнесмена, крупного тунца, а не командировочного с жалкой парой сотен рублей в дырявом кармане. Богатенькие клюют на них, таких совсем еще маленьких. Богатенькие любят сладкое. Клубничку. Нежное мясцо молоденьких устриц. Особенно если их сбрызнуть лимонным соком.

Девочки уставились на незнакомую красивую женщину, подбежавшую к ним, задыхаясь. Одна из девчонок наконец узнала ее. Крашеная губка отвисла в изумленном вздохе.

– О-е-о-о-о-о!.. твою ж мать… Лиззи, так это ж Люба Башкирцева, не соврать… Она!..

– Ой, здравствуйте, Люба! – Вторая девчонка, с обесцвеченными белыми патлами, что трепал апрельский теплый ветер, прижала тоненькие пальчики ко рту. – Какая прелесть!.. А что это вы тут делаете?.. А мы вот…

Вторая смущалась больше. Первая выглядела понаглее.

– А мы вот тут воздухом дышим! Местечко бойкое! Интересно тут! – Она оглядывалась вокруг, пытаясь, несмотря на то, что к ним подошла сама Башкирцева, не упустить добычу: а вдруг как раз в это время на них с подругой и клюнут.

– Девочки, – выдохнула Алла, и ее горло сдавило внезапной судорогой жалости. – Девочки, у меня к вам просьба. У меня сегодня большой концерт в Колонном зале. Если меня убьют, вот… Передай это, отнеси это по адресу… там указано…

Она толкнула в руку первой, с жирно накрашенными губками, бумажку – записку с адресом. Девчонка оторопело сжала записку в худеньких пальцах.

– Как это вас убьют?.. Вы что это?.. На вас что, покушение готовится?.. А, до чего интересно-о-о!.. – Ей все было интересно. – А вы отстреляйтесь!..

– Боюсь, не успею, профессионалы будут работать.

– А как мы узнаем?.. ах да, по телику… А если не убьют?..

– Если не убьют, – улыбнулась Алла, – порвите и выкиньте. Вы все равно не знаете этого человека, которому записка. И никогда не узнаете.

Она повернулась и побежала к машине. Беловолк уже нервно гугукал сигналом, нетерпеливо призывая Аллу: пора ехать, опоздаем, зачем тебе эти уличные шалавы, этот люмпен, людское отребье. С причудами звезда у меня. Ну, из низов вышла, к низам все равно и тянет.