Текст книги "Железный Тюльпан"

… … …

 
Если голос вдруг охрипнет —
Глотку водкой полечу!
Если милый вдруг отлипнет —
Загуляю, как хочу!
 

Частушка

Это был концерт концертов. Это был ее триумф.

Потрясающий, колоссальный триумф.

Она выделывала на сцене что хотела. Только что не ходила колесом. Она пела как никогда. Она прыгала и плясала, приседала с микрофоном в руках и порхала на цыпочках, корчила хулиганские рожи – и внезапно в полумраке, состряпанном осветителями, ссутуливалась над столом с одинокой рюмкой и с сигаретой в руках – бедная, жалкая, нищая, старая эмигрантка. И снова взрывалась пучком цветных искр, снопом праздничного салюта, выделывала голосом чудеса, орала, шептала, бормотала слова любви, единственные и интимные, выкрикивала в лицо залу всю правду, которую людям больно и стыдно слушать. И тут же гладила голосом людей по склоненным головам, в нежном выдохе изливала на них со сцены всю любовь, о которой не говорят – молчат и поют.

Да, Алла Сычева, так уж получилось. Ты оказалась певицей милостью Божией. Ты оказалась гигантским талантом. Так все сошлось. Беловолку дико повезло. Ай да девочка с улицы, которую он подобрал. Расковырял грязную ракушку, всю в иле и тине, а там – розовый жемчуг. Если б таланту в тебе было хоть на грош меньше – ты бы не стала Любой Башкирцевой, и твой сегодняшний триумф не был бы таким сияющим, полным и безусловным.

Ты оказалась лучше Любы Башкирцевой.

«Ах, шарабан мой, американка…» Она пела эту знаменитую Любину песню, отплясывала, задирала в канкане ноги выше головы, кокетливо заворачивалась в черный плащ. «Шарабан» ее просили петь и раз, и два, и три. Три одних и тех же «биса» – на это была способна только superstar.

Москва не помнила таких оваций эстрадным певцам. Зал орал, хлопал, визжал, руки метались над головами людей, как белые стебли цветов. Букеты летели к Аллиным ногам. Она выходила кланяться и выходила, а аплодисменты все текли и текой рекой, все взрывались и взрывались. И она все пела и пела. Она уже устала от «бисов», а народ все аплодировал ей, все вызывал ее, и яркий свет рампы заливал ее фигурку в черном коротком платье, и брильянтовое колье на груди нестерпимо сверкало, и черный плащ волочился за ней по полу, как за средневековым магом или рыцарем.

– Лю-ба!.. Лю-ба!.. Лю-ба-а-а!.. Браво-о-о-о!.. Би-и-и-ис!.. Еще!.. Еще!..

Она улыбалась, кланялась, прижимала руки к груди, посылала публике воздушные поцелуи. «Еще, еще, так вот кричали мне мужчины, какое ненавистное прошлое рабочее словцо». Черные налаченные локоны на щеках вымокли, развились. Пот тек с нее градом. Убегая за кулисы отдышаться, она утирала лицо, шею и руки полотенцем, что протягивал ей смеющийся от радости помреж.

– Люба, ура, ведь это триумф!.. У нас в России сейчас больше нет такой блестящей певицы, как ты… Это настоящее шоу, на высшем уровне… Мы продадим этот «Карнавал» в Голливуд, в Карнеги-холл, куда угодно, вот увидишь…

Она поклонилась еще раз. Зал неистовствовал. Она убежала за кулисы – теперь уже совсем. «Пусть хоть голоса сорвут – больше не выйду!» Подтанцовщики и подпевалы толпились восторженно за кулисами вокруг нее.

– Что, козлятки-ребятки, полный кайф?.. все по кайфу, оттяг капитальный!..

– Да уж, Любка, показала ты всем…

Мелькнуло в толпе бэк-певцов улыбающееся лицо синего Фрэнка. Вон и Джессика. Милая мулаточка. До чего зеленые глазки. А вот и ребята-рокеры, здорово они ее выручили во втором отделении. Правильно Беловолк сделал ставку на молодежь – рок их родной язык, и с молодняком надо говорить на их языке. Ну ведь и она не старуха, ха! Сколько лиц… какая толпа… Какой стыдный пот течет по лицу все время, как жарко мне, скорей бы на воздух, скорей бы куда-нибудь вон отсюда…

– Попей, – Беловолк протянул ей термос с горячим кофе. – Ты же умираешь от жажды. Как ты вытянула все эти «бисы», не пойму. Практически это третье отделение. Ты на сцене уже четыре часа. Больше!

– Марафон, танцуем без перерыва, – тяжело дыша, бросила Алла и припала к термосу. – Ф-фу, горячее! А холодненького ты ничего не захватил?

– Если тебе дать сейчас холодненького, дура, двустороннее крупозное обеспечено. Пей это! О, вот и наши друзья, – продюсер показал белые вставные зубы, – здравствуйте-здравствуйте, дорогие мои!.. Григорий Андреич… Бахыт… Риточка, мое почтение, вы, как всегда, неотразимы…

Алла оторвалась от термоса. Как это здорово, что она ливанула в кофе слишком много коньяка. Ударило в голову, отлично.

Ее глаза скрестились с глазами Риты Рейн.

– Ну что, переодеваться? – спросила она Беловолка, не сводя глаз с Риты. – Или ехать на банкет прямо в эстрадном наряде?

– Езжай так, не напрягайся, дай только я с тебя плащ сниму, – Беловолк шагнул к ней, осторожно снял у нее с плеч черный шелковый плащ, – тебе идет это платье.

Зубрик кашлянул. Алла продолжала смотреть на Риту. Рита – на нее.

На ее грудь. Алмазы на черном. Ее алмазы – на груди этой потаскушки.

– Куда едем, Юра, – Бахыт сделал нарочито бодрый голос, – где отмечаем сногсшибательный успех нашей изумительной, неподражаемой Любочки? – Он нахально подмигнул Алле. – Какой ресторан сняли? «Арагви»? «Пекин»? «Вольф»? Или что покруче?

– «Парадиз», – пожал плечами Беловолк. – Так захотела Люба. Хозяин – барин. Она всегда любила обедать в этом ресторане… когда возвращалась со всех гастролей, особенно из Америки… Этот ресторан для нее почему-то Русью пахнет, представьте! – Он словно оправдывался перед Бахытом и банкиром. – И нашим рокерам будет там посвободнее… не как в «Пекине», к примеру!.. они ведь привыкли к своему бесшабашному «Птючу», к тусовкам у Лехи Красного…

– «Парадиз», это где-то около Комсомольской площади? – Рита сморщила нос. – Не слишком грязная дыра?

– Ну что вы, Риточка, как можно, я бы Любу никогда не затолкал в дыру, там очень приличная кухня, и дизайн ничего, и есть где поплясать, и стук поездов за стенами слышно, романтика дороги, так сказать, вечных гастролей…

– Все мы на этой земле гастролеры, – ощерился Зубрик, колыхнув подбородками, – так давайте же пить и веселиться! Прямо сейчас и едем?

– Пить и петь, – жестко сказала Алла. Она уже вскинула драгоценную сумку на плечо. Во время ее концерта сумку неусыпно стерег Беловолк. В сумке была вся ее жизнь и смерть. Тюльпан – и пистолет. – Если я выпью, я ведь снова раскочегарюсь, как пить дать! И будет четвертое отделение, но уже в ресторане. Давай, Юрочка, шевели ножками! Пока мотор разогрет – надо ехать, ехать, ехать!

Красные буквы потеками сползали по стеклу.

«PARADISE».

Я никогда и никуда не уйду от тебя, проклятый ты, заколдованный ресторанишко.

На стыке дорог, под шум колес, на площади Трех Вокзалов…

Столы были накрыты на славу. Среди официантов я увидела моего родного халдея Витю. Он помахал мне рукой. Дура, он машет рукой не тебе, а Любе.

Чертог, грубо говоря, сиял.

Мне на шею, вывернувшись откуда-то из людской шевелящейся восторженной саммы, бросилась Серебро. Ее мордочка улыбалась, а в глазах затаилась странная тревога. Она крепко обхватила меня рукой за шею и воскликнула:

– Мать, ты была бесподобна! – и шепотом добавила: – А они все, суки, и не подозревают, что мы с тобой тут по Комсомольской недавно шныряли и в этом «Парадизе» поганом паслись. Знай наших!

Ее губы клюнули меня в губы, и ее, нарядно одетую по случаю моей премьеры, оттеснили поклонники, завывавшие дружно: «Автограф! Автограф!»

Я работала ручкой, надписывая книжки, проспекты, журналы, бумажки и даже ресторанные салфетки, и смотрела поверх голов. Нет, Каната не было нигде. Ну да, он не пришел, хотя сказал мне, что придет. Ну да, он не хочет видеть все эти рыла. Хари. Ряшки. На одного Зубрика поглядеть – стошнит. А ведь я, в бытность свою шлюхой, и с такими спала.

Беловолк был рядом. Он просто пас меня. Как пастух. Как Сим-Сим раньше.

Бедный Сим-Сим. Тебя тоже кокнули.

А сегодня мне придет конец.

Моральная смерть – ведь это тоже смерть, Алка. Может быть, даже хуже реальной.

– Любочка, дорогушенька, вот сюда, сюда, к нам! Не побрезгуйте нашим обществом!

Беловолк, где ты? Я обернулась. Он улыбнулся мне глазами: ничего, все в порядке. Они окружили меня, все трое. Зубрик встал справа. Бахыт – слева. Рита оказалась напротив меня. Прямо передо мной.

– У нас свободное место. Мы держим его специально для вас.

В зале надрывалась музыка. Крутили мои песни. Любины песни. Что же еще могли сегодня крутить?!

«Ах, шарабан мой, американка…»

Рокеры Лехи Красного и «Аргентум» в полном составе, набившиеся в «Парадиз», вели себя слишком вольно. Можно сказать, разнузданно. Они курили, развалившись на спинках ресторанных кресел. Сажали девочек на колени. Лезли им под юбки. Сквернословили, чем дальше, тем неприкрытее. Ржали как кони. Они воображали, наерное, что они оттягиваются на тусовке у Лехи Красного.

Кое-какие пары уже выползли на середину зала, изгибались в рок-н-ролле под мой стильный старинный «Шарабан». Девицы выставляли вперед тощие, как прыщи, груди, отклячивали зады в фирменных джинсах, мальчишки подгибали, как кузнечики, ноги-стручки. Музыку сменили. На весь зал загрохотал привычный, любимый молодняком тяжелый рок. «Металлика». Профессиональная группа. Я, благодаря Мише Вольпи и куче заслушанных кассет, уже неплохо разбиралась в современнм роке. Вот и прошел мой «Карнавал», а через неделю в Москве выступают «Скорпионз». Рокеры меня, единственную из попсы, не презирают, а уважают. Потому что я тоже хулиганка, я смелая, я и по-ихнему запросто могу. Вон как Серебро. Эй, Серебришка, где ты?.. Вон, вон она, отплясывает с ниггером из кордебалета, да как ловко, просто не хуже Риты Райт…

Рита через стол пожирала меня глазами. Видно, я выглядела вкуснее красной икры, лежащей на накрахмаленных скатертях в хрустальных вазочках.

Все понятно. Они будут сейчас меня брать.

Как? Увидишь. Что ты торопишь события.

Если кто-то из них троих убил Любу, и я об этом достоверно узнаю сегодня – мне бы успеть об этом сказать Горбушко.

Позвонить! В сумке у меня сотовый, а сумка – на тонком черном ремешке – на плече.

Ты не успеешь позвонить. Они не дадут тебе.

Ты думаешь, Рита тебя уберет прямо здесь? Она настолько сумасшедшая, чтобы убить человека прямо в ресторане, на банкете, среди танцев, тостов и пьяного музыкантского разгула?

Я не видела Беловолка. Я поискала его глазами в толпе. Он же сидел вон там, там! Его не было. Ну и что, Алка, не пори горячку отчаяния, он просто вышел покурить. Он просто вышел облегчиться. Он вышел поцеловаться с какой-нибудь подвыпившей юной рокершей, он же мужчина, в конце концов, твой Беловолк, которого ты держишь за домашний шкаф. Я почувствовала себя одинокой и в опасности. И Рита заметила это. И губы ее дрогнули в злорадной улыбке.

– Ну что, дорогая, быстро – имя! – сказала она тихо, быстро и отчетливо, перегнувшись ко мне через стол, поигрывая горящей сигаретой в пальцах, сбрасывая пепел в блюдо с нарезанной тонкими ломтями ветчиной. – На кого ты работаешь? Откуда ты, проходимка, так хорошо осведомлена о гибели Лисовского? Откуда ты знаешь секреты его алмазных фирм? Ты не так проста, какой искусно прикидываешься. Ты опасна, детка. Тебя надо обезвредить. Я устала нервничать. И Бахыт тоже устал. Быстро, имя! На кого!

Я откинулась на спинку ресторанного кресла. Рокеры за моей спиной уже разбуянились вовсю, отплясывали как на пьяной свадьбе, выкрикивали: «Банза-а-ай!», «Уау-у-у!», «Йаху-у-у!..». Постарайся смотреть на эту змею как можно холоднее, Алка. Сумку подгреби к себе поближе. Господи, где Беловолк?! У него же тоже есть оружие!

Если я не назову им имя Павла Горбушко – они убьют меня?!

Возможно. По правую руку от тебя – Зубрик. По левую – усатый Бахыт. Напротив – Рита. И у каждого из них, будь уверена на сто процентов, в кармане – пушка с глушителем. Народ в шуме и гаме ничего не услышит. Зубрик всадит мне пулю в бок, и я повалюсь ему на руки. И он подхватит меня на руки, зажмет мне рот рукой и потащит к выходу, будто бы понесет меня, Любу Башкирцеву, пьяненькую уже, хмельную, на руках, как рыцарь, на свежий воздух. Беловолка нет, они умыкнут меня незаметно. А что, если они Беловолка уже… убрали?!

А еще красивее будет, если Рита сама пошлет тебе пулю в грудь. Надо всегда встречать смерть грудью. Так писали во всех героических книжках, которые я читала в детстве на станции Козулька.

У них не получилось стереть с лица земли совсем Любу Башкирцеву. Люба родилась во второй раз. Но я – не Люба, и я сильно мозолю им глаза. И потом, у меня драгоценный Тюльпан. Им надоело интеллигентно обхаживать меня, чтобы я им его продала за суперцену. Гораздо проще по-бандитски грохнуть меня и спокойно взять Тюльпан у меня из сумочки. Вот из этой самой, которая висит на плече на ремешке.

Я ощутила ребрами холод пули и пожар смертельной раны. Я передернулась. Рита бросила сигарету в ветчину. Ее бездонные глаза приблизились, и я утонула в них.

– Ты, сволочь. Говори быстро. Если не скажешь…

Ресторан весь вибрировал и гудел. Рокеры сотрясали подошвами паркет. Люстры заволакивались табачным дымом. Гости банкета, приглашенные и нелегалы бойко поднимали рюмки, звенели бокалами, вливали в себя водки и вина и жрали, жрали, жрали. Радость человека – нажраться от пуза на халяву. Погудеть на дармовщинку. Поплясать на бешеном «Карнавале» у самой Любки Башкирцевой. Век не забудут.

Я чувствовала на висках росу холодного пота. Наверняка и Горбушко где-то тут. Он просто затаился, стервятник, он следит, как я себя веду, с кем сижу и пью, что делаю. Он изучает меня. Черная челка. Зеленые глаза. Полюбила волка нежная коза…

Все произошло в мгновение ока. Рука сама сделала все за меня. Ни мысли в голове. Ни проблеска ужаса. Отточенный холод стремительности. Я вытащила из сумки пистолет и направила его в грудь сидящей передо мной смуглой стервы.

Я больше не могла. Я не выдержала.

Я нажала на курок. Рокеры, танцевавшие вблизи нашего стола, закричали: «Во декаданс!» – и оглушительно засвистели. Девки завизжали пронзительно. Рита оказалась проворней меня. Она одним резким ударом под локоть выбила у меня пистолет из руки в тот момент, когда я выстрелила. Пуля вонзилась в хрустальную виноградную гроздь ресторанной люстры. Хрустальные осколки посыпались сверху, зазвенели, усыпали стеклянным льдом яства, посуду, скатерть, прически и голые плечи жующих дам. Мужчины стряхивали стеклянную пыль с рукавов. Визги вспыхивали по всему залу.

– А-а-а-а!.. Что это!..

– А это звезда шутить изволит, веселится… Пострелять Любе захотелось… Мишень классная, люстрочка, а, неплохо тетка всадила?!.. Люстра тонн пять баков стоит…

– А ей что стоит заплатить…

– Спаси-и-ите, убива-а-ают!..

– Заткнись, дура, это же карнавал продолжается, сейчас массовый выход киллеров в черных масках…

На пышных иссиня-черных волосах Риты лежала мелкая стеклянная пыль. Будто алмазная.

Пистолет Юры Беловолка валялся на паркете, в гуще расступившихся, обалдевших, свистевших рокеров.

Рита смотрела на меня. Я смотрела на нее. Мы смотрели друг на друга, как две черных пантеры. Тяжелый рок сотрясал стены «Парадиза». За столами визжали и хохотали, пели и пили. Карнавал продолжался.

– Сними колье, дрянь, – глухо проговорила Рита. Я услышала в ее голосе трудно сдерживаемое бешенство. – И отдай Тюльпан. Колье не твое. Тюльпан не твой. Жизнь, которой ты, дрянь, живешь, – не твоя. Отдай! Отдай чужое! – Она прожгла во мне глазами две дырки. – Проститутка!

Услышав: «Проститутка!» – я вскочила и изо всех сил лягнула ногой стул. Он отлетел назад, кого-то ударив – сзади завизжали от боли. Драться так драться. Надо драться до конца, Алка. Так, как ты дралась на красноярской платформе с теми, кто потом в сугробе насиловал тебя. Тебя хотят поиметь, тебя хотят подчинить, тебя хотят убить – но ты дерись до последнего. Таков закон.

Закон наших холодных джунглей.

У тебя еще есть Тюльпан. Тюльпан, железный шар. Его можно кинуть в башку этой гадине и проломить ей висок. Или лучше ему. Зубрику. Тому, что справа.

– Тихо, Зубрик, Рита, не напрягайтесь, я сам ее возьму.

Голос слева. Бахыт. Я ничего не видела из-за мгновенной красной слепоты ненависти, застлавшей глаза.

Алмазы. В Тюльпане – алмазы. Этот антиквар помешан на алмазах. Они все помешаны на деньгах. Получи! Выкуси!

Я рванула Тюльпан из сумки, как гранату. Вот бы и правда это была граната, сорвать бы чеку, швырнуть им в лицо, подорваться самой. Я сжала в руке железный шар, и мой указательный палец странно попал между рельефом двух лепестков, и лепестки прищемили его, и я вскрикнула от боли, будто бы Тюльпан укусил меня, – и вдруг внутри железного цветка что-то щелкнуло, и мгновенно, будто они взорвались изнутри, лепестки разошлись в стороны, и посреди ослепительного сияния внутри раскрывшегося Тюльпана торчала длинная игла, наподобие шила, вроде длинного, очень узкого ножа или скальпеля: с лезвием, с острием, как миниатюрный меч сказочного эльфа.

Вот оно. Вот оно, оружие, что выковал старый Цырен в Чайна-тауне!

Визг из толпы поднялся гуще, волной. За какие алмазные трагедии, за какие алмазные копи и россыпи вы, сволочи, пришили Лисовского?! Отправили на тот свет Любу?!

Я скосила глаза. Внутри Тюльпана действительно светились алмазы.

И крупные – их было несколько, два или три, я не разобрала. И поменьше. И средние. И совсем мелкие.

Было такое впечатление, что изнутри железный цветок обрызган росой. Роса в чашечке цветка. На лепестках. На тычинках и пестике. Только этим пестиком можно убить человека.

Я подняла Тюльпан высоко, крепко держа его в руке, повернув раскрывшейся чашечкой – торчащим острым длинным шилом – к побелевшему лицу Бахыта.

– Не убивай… – прошептал он. И тут же визгливо крикнул: – Гришка, у тебя пушка с собой?!

Григорий Зубрик не успел вытащить из кармана пушку и застрелить меня.

В зал, где наступило вавилонское столпотворение лиц, глаз, рук, закинутых в танце, объятий, выкриков, слез, смеха, панических визгов и утробных отрыжек, бешено бьющейся, как сердце в груди, мрачной музыки, вошел человек.

Он шел к нашему столу, и все почему-то расступались перед ним.

Он шел с протянутыми вперед руками. С остановившимся взглядом. Те, кто смотрел на него, застывали на месте, будто он играл с ними в старинную восточную игру «замри – умри – воскресни».

Канат. Эмигрант.

Ты эмигрировал в такую понятную Америку, любимый.

Ты вернулся в такую загадочную страну, что впору самому снимать с себя скальп от отчаяния.

Он шел к столу, за которым мы, все четверо, сгорали от ненависти и смерти, что, как кошка, ходила рядом, ожидая подачки: куска ветчинки, ломтика языка.

И на его лицо было страшно взглянуть. И в его глаза было невозможно посмотреть.

Он шел по залу «Парадиза» с широко открытыми, застывшими глазами. Будто два скола черного льда застыли на морозе. И люди, те, кто смотрел ему в лицо, отчего-то застывали на месте. Вставали. Не шевелились. Прекращали танцевать, извиваться, дрыгаться, обниматься, пьяно целоваться. Будто бы от Каната исходило невидимое излучение, какие-то токи, погружавшие человека в оцепенение. Ну да, в транс. Вся эта публика, настигнутая его лицом и шевелящимися пальцами вытянутых рук посреди танца и веселья, погрузилась, как в омут, в транс. Люди шевелили губами и слабо шевелились сами, и тяжелый рок звучал, грохая и ухая, над притихшим, цепенеющим залом; рокеры и рэперы, дамы в декольте и импозантные господа застыли в объятиях друг друга, будто их всех захотели сфотографировать, сделать удачный кадр, и крикнули им: «Внимание! Не шевелиться! Смотреть в объектив!»

Объективом было лицо Каната. Широкое, скуластое, смуглое, узкоглазое, родное лицо. Рита, обернувшись, впилась в него глазами. Ее губы, подкрашенные ярко-морковной помадой, вздрагивали. Зубрик пьяно глядел на лепестки железного Тюльпана. А Бахыт не отрывал взгляда от внутренности цветка. Там, где росой сверкали вожделенные алмазы.

Бахыт, твоя охота. Зверь у меня в руке.

Зверь – это я сама.

Канат, ближе, ближе. Как тебе это удается?! Восточный гипноз. Старинная, неизвестная мне восточная техника. Погрузить человека в сон наяву. Человек дышит, смотрит, ресницы его моргают, губы двигаются. Но он не слышит и не видит ничего. И не помнит потом.

Но ты же не мог это сделать один!

Если ты можешь такое, кто ты тогда?! Лама? Батыр? Гэсэр? Эрлик? Будда?!

Он подошел совсем близко к моему столу. Сигарета, брошенная Ритой, так и валялась на розово-радужных срезах ветчины.

– Алла, – беззвучно сказал он, видя, что Тюльпан раскрылся у меня в руке. – Алла, пой. Пой им. Пусть спят под твою песню.

И я воздела руки, и закачалась из стороны в сторону, и Тюльпан, в моей поднятой руке, сияющий, с торчащим лезвием чудовищного пестика, закачался над толпой. Я пела то, что люди любили. Подо что они любили и засыпали. Подо что ели и грезили. Подо что умирали в больницах, корчась на суднах, и рождались в роддомах. Я пела свой суперпопулярный ретро-шлягер «Шарабан», и слезы душили меня, и эта стыдная соленая водичка, черт, дьявол, текла по моим щекам.

 
Стыда не знаю,
Вино я дую —
И умираю,
Хотя – живу я!..
 
 
Ах, шарабан мой,
Американка,
А я девчонка
Да шарлатанка!..
 

Все, отшарлатанилась ты, девчонка с Казанского. Сколько веревочка ни вейся, а конец у нее все равно мотается на ветру. Спокойно, шарлатанка, тебя сейчас возьмут, черная лошадка, под уздцы, под белы рученьки, и препроводят…

– Пой. Пой. Не останавливайся, – слышала я где-то возле, вокруг, в табачном воздухе, жаркий шепот Каната.

Толпа роптала, чуть слышно гудела и, будто во сне, шевелилась, колыхалась из стороны в сторону вместе со мной. Я раскачивалась над людьми, как колокол. Будто змея, раздувшая клобук, древняя, ветхая кобра, стерегущая сокровища. Когда-то давно, в детстве, на станции Козулька, в доме, заметенном снегом по самую трубу, я читала такую восточную сказку… или не читала?..

И черное, синее метнулось из толпы ко мне.

Синий Фрэнк. Он не подпал под древний гипноз. Он бросился ко мне, пользуясь всеобщим оцепенелым сумасшествием, накинулся, рыча, как зверь, и вцепился в Тюльпан у меня в руке.

– Отдай… Отдай! Ты! Beast!

Я застонала – Фрэнк больно сунул мне кулаком под ребро, в печень. Хороший приемчик. Сим-Сим когда-то обучал меня таким приемчикам, чтобы мы, девки, могли отбиться от насильников. Канат бросился наперерез. Его буддийскую сонливость как корова языком слизала. Он заломил Фрэнку руку за спину, пытаясь оттащить его от меня.

И тут из людской ресторанной каши выскочила девчонка. Кофейное лицо, шапка волос, отливающих в рыжину, губы припухлые, как после ночи поцелуев, умалишенные зеленые крыжовничины. Джессика. Джессика Хьюстон!

Я не успела ничего толком сообразить, как Джессика Хьюстон, девочка Фрэнка из Джерси-Сити, бойкая певичка с блесткими пирсингами в ноздре, на брови и, возможно, на обоих черных сосках, кто ее знает, может, у нее и соски были проколоты, бижутерия отлично смотрится на черной коже, бросилась ко мне из гущи народу, и, Господи, что это, что это такое у нее в руке?! Боже, Иисус, Будда, кто угодно, помоги! Кинжал!

Огромный, тускло-серебряно, как влажная рыба, блестевший кинжал с массивной рукояткой, крепко сжатый в ее шоколадной руке, высоко занесенный надо мной. Блеск серебряной молнии над моей головой. Древнее оружие. Канат, это ты мне ночью рассказывал, бормотал, когда мы накурились с тобой опия, о древних ножах Земли… или это все мне приснилось?!..

Жизнь твоя приснилась тебе, Алка. Сон кончается. Ты сейчас проснешься.

Пышные волосы, отливающие рыжим, красным, как темная медь. Зеленые глаза. Изумруды. Нефриты. Нос чуть с горбинкой.

Зеленые глаза. Глаза.

Глаза Любы Башкирцевой.

Дочь Любы Башкирцевой.

Люций в больнице, голова в подушках, простреленная рука на одеяле. «Ты слишком щедро, Любка, заплатила мне за то, что бы я молчал, не растрезвонил всему миру, что у тебя, дорогая, есть дочь в Америке, и ты ее нагло бросила, и сейчас знать не хочешь, бережешь от нее, прямой наследницы, все свои долбаные капиталы, свою драгоценную звездную жизнь».

Я страшно закричала, выбросив руку с Тюльпаном вперед. Канат взбросил ногу и с криком: «Я-а-а!» – изо всех сил двинул пяткой синего Фрэнка в скулу. Фрэнк, валясь на пол, зацепился скрюченными пятернями за Риту. Она стала брезгливо отдирать его от себя, скидывать с себя, как скорпиона. И, когда Фрэнк, уже без сознания, лежал, уткнувшись головой в сваленную со стола разбитую тарелку с ветчиной, на паркете, а мулатка замахнулась на меня кинжалом, Ахметов выхватил Тюльпан у меня из омертвевшей, будто замороженной, руки и в одно мгновение проколол острым стальным пестиком девчонке руку.

Лезвие тонкого острого ножа прошло сквозь запястье, как сквозь масло. И лепестки захлопнулись с легким железным лязгом.

Джессика Хьюстон разжала пальцы и выронила нож. Он упал между рюмок, наполненных топазовым «тибаани» и красно-багровым «киндзмараули». Кровь из пронзенной девической руки капала на белую ресторанную скатерть, в красивую праздничную пищу.

– Ithought I had killed you, Mom. And you turned out to be alive, – сказала она по-английски. – I hate everything connected with mystics. I hate doubles. And this time I failed so badly. I’m simply unlucky. Well, it’s not so lousy. Surely fortune will come to me afterward.

– После суда Российской Федерации, darling, – хрипло выдохнул в лицо Любиной дочери Эмигрант, крепко держа ее за здоровую руку.

Бровь с алмазно блестевшим пирсингом дрогнула. Ноздря с алмазиком презрительно раздулась. По коричневой щеке, мимо злой, дрожащей улыбки пухлых полудетских губ, поползла маленькая алмазная слеза.

Халдей Витя вызвал милицию. Оперативники ворвались в зал «Парадиза» как раз тогда, когда Рита Рейн, подхватившая с полу пистолет Юры Беловолка, подаренный Алле, стала наводить его на всех попеременно: на толпу, на Аллу, на Джессику, на Зубрика, на Каната, на Бахыта.

– Я перестреляю всех вас!..

На ее хищно изогнутых губах показалась пена. Зубрик, вывалившись из-за стола, кинулся на Каната. Канат кинул Алле Тюльпан, она ловко поймала его. Схватился с Зубриком, и они, в обнимку, покатились по полу. Алла держала Джессику за пробитую монгольским секретным ножом руку.

«Я поймала тебя, птичка, я поймала тебя».

Она наступила ногой на ногу Джессики, рванувшейся от нее, вырывающейся из ее рук. Джессика завопила – Алла попала ей на болевую точку. Рита повернулась к Алле и нажала на курок. Канат крикнул: «Рита! Стой! Рита, не стреляй, я люблю ее!» И, в то время как она, ощерясь, нажимала на курок, из толпы наперерез рванулось что-то светлое, серебристое, летящее. Инна Серебро!

Пуля, предназначенная Алле…

Серебро, дура, что ты наделала…

Алла, как во сне, смотрела, как, будто в замедленной съемке, падает на паркет «Парадиза» ее подружка, славная шлюшка, душевная девка, рокерша Инна Серебро, как на ее груди расцветает огромное красное пятно. Красный цветок. Кровавый пион. Алая хризантема. Алла еще не понимала, что Серебро спасла ей жизнь. Так просто и стремительно. Ценой своей жизни.

Оперативники бросились к Рите, тот, кто бежал впереди, одним приемом разоружил ее. Плясунье заломили руки за спину, защелкнули наручники. Канат и Зубрик катались по полу, хрипели. Бахыт… Где Бахыт? Алла, цепко державшая бьющуюся в ее руках, как рыба, Джессику, огляделась. Бахыта не было. Его не было нигде. Ушел.

Ошалевшие поп-певцы, рокеры, гости, официанты, гардеробщики, режиссеры, продюсеры, приглашенная знать, знаменитые предприниматели, банкиры, бизнесмены, артисты, случайные залетные птички, зеваки, вся огромная ресторанная толпа, привалившая в «Парадиз» отметить «Любин Карнавал», стояла тихо, как вкопанная. Милиционеры растащили дерущихся. Канат тяжело дышал. Зубрик закатывал глаза. Синий Фрэнк лежал на полу неподвижно. Молодой сивый, в веснушках, коротко стриженный оперативник крепко держал Джессику. Мужик постарше, в пятнистой омоновской форме, – Аллу. В толпе мелькнули бледные, напуганные лица Беловолка и Люция, показался красивый профиль Игната, нервно курившего. Инна Серебро лежала на полу рядом с Фрэнком. Грудь Фрэнка вздымалась. Он был без сознания, хоть таким ударом каратэ-до, на поражение, можно было запросто убить человека. Грудь Серебро была недвижной, фарфорово-застылой под шикарным платьем в зимних снегуркиных блестках.

Алла закусила губу. Из ее груди вырвалось, как рыдание:

– Ах, шарабан мой… американка…

– Американцы, мать вашу, – зло сказал молоденький сивый оперативник и сплюнул. – Негритосы, мать-ть-ть… Повеселились… Наводнили Москву импортом, баксами ихними… Все, уже рубля русского нет, одна ихняя валюта в ходу… шарабан, барабан… Щас разберемся, что к чему.

По щекам Аллы медленно, как мед, текли слезы.

По моим щекам медленно, как мед, текли слезы.

Что мне хотела сказать Инна Серебро там, в моей комнатенке на Столешниковом? Я уже не узнаю это никогда. Подслушала она разговор Фрэнка и Джессики, и что она узнала из этого разговора? Услышала ли она беседу кого-то другого с кем-то другим? Хотела ли она предупредить меня о том, что Джессика Хьюстон хочет убить меня? Поздно. Все поздно. Инка Серебро, с которой мы прошли огонь, воды и медные трубы, лежала на ресторанном истоптанном паркете у моих ног мертвая.

Люди таращились на меня, как на чучело. Или как на чудо. Да, я была живая, и это было чудо. Канат был тоже живой, он, тяжело дыша, смотрел на меня, и это было чудо. Тюльпан был зажат в моей руке, и это было чудо. Сивый оперативник передал угрюмо глядящую из-под копны кудрей Джессику напарнику и осторожно разогнул мои побелевшие пальцы, вынимая у меня из руки железный цветок, который убивает.

Сумка висела на ремешке у меня на плече, и это тоже было чудо. Я обернулась к человеку, что держал меня.

– Не бойтесь, я безоружна, и я никуда не убегу, – сказала я ему спокойно. – Я должна позвонить. Это очень важно.

Я вытащила из сумочки сотовый телефон. Набрала выученный наизусть, ненавистный номер. Дождалась, когда длинные гудки сменит насмешливый голос: «Горбушко слушает».

– Можешь вписать последнюю главу в свою сногсшибательную книгу о Любе Башкирцевой, подонок. Ее убила Джессика Хьюстон, ее дочь.

В трубке повисло недоверчивое молчание. Потом ироничный ненавистный голос спросил:

– Доказательства?

– Тебе не удастся кинуть информацию о том, что Люба – это Алла Сычева, в Интернет. Это сделаю я, – сказала я еще спокойнее. – Джессика стоит напротив меня. А также все остальные участники карнавала. Кое-кто, правда, лежит на полу. И, возможно, уже не встанет. Но я – это я. Это не мой двойник. Ты ведь узнаешь мой голос, падла?

– За «падлу» я прибавлю тебе…

– Нам всем прибавят, Паша, – тихо сказала я, приложив губы к трубке. – Нам всем дадут. Догонят и еще добавят. Мы ведь капитально всех обманули. Ведь все построено на обмане, Паша. Все. Все, кроме жизни и смерти.