Текст книги "Фамильные ценности"

Глава 30

Привычно свернув в мамин двор, Зоя остановилась. Почему-то ей показалось: вот здесь она должна сделать что-то важное – прямо сейчас, сию минуту. Или что-то решить? Или вспомнить?

Она огляделась.

Справа двор оканчивался чёрной решётчатой оградой на сером фоне соседнего учреждения – не то по борьбе с организованной преступностью, не то по части федеральной безопасности.

Слева солидно возвышались два здания офисно-банковского типа. Их зеркальные синие окна сияли рекламной респектабельностью. Разноцветные иномарки униженно ползали вдоль обоих фасадов.

А когда-то в том же самом здании справа думать не думали ни о какой преступности, поскольку располагалось в нём общежитие станкостроительного техникума, окаймлённое пышными кустами китайской розы. И над этими кустами в окне на втором этаже вечно торчала весёлая кудрявая голова в очках, и хозяин её неизменно окликал Зою с подружками: «Привет, девчонки!» – не смущаясь тем, что девчонки не отзывались на приветствие ни словом.

Слева же на месте нынешнего офисного великолепия простирались травянистые просторы ДОСААФа, украшенные тренировочной парашютной вышкой. И любой желающий, вскарабкавшись на серый деревянный забор, мог наблюдать в волнующей близи, как бесстрашные юноши и даже девушки, перетянувшись многочисленными ремнями, с визгом и воплями отталкиваются от вышки и, скользнув по проволочному тросу, зависают на своих ремнях между небом и землёй, а затем по команде инструктора крутятся во все стороны.

Во дворе тем временем цвёл и наливался соком виноград в двух беседках, девчонки оттачивали мастерство игры в классики, а женщины, развесив по проволоке полный воскресный таз белья, боролись с искушением задержаться ещё буквально на минуточку, чтобы обменяться мнениями по самым животрепещущим вопросам бытия. А Машкина мама однажды поставила свой таз на лавочку и стала прыгать с девчонками в классики! И только тогда Зоя заметила, что она, тётя Инна, имеющая чудесное запасное имя «Инесса», совсем ещё молодая и весёлая, как девчонка! А в укромных уголках двора возводились роскошные шалаши, посередине же время от времени затевались суровые разбирательства: кто варварски оборвал полклумбы петуний и выпил сладкий цветочный нектар, а кто преступно сломал ветку абрикосы. Здесь раздавался весёлый стук резинового мяча, и мяуканье общеподъездного кота Мурзика, а однажды – даже вопли Зои, сломавшей руку во время игры в «выбивного», и суетливое шарканье тапочек бабушки Поли, спешившей к пострадавшей внучке с лицом белым, как её платок…

А ещё однажды поздно вечером, заигравшись в прятки по вольному летнему времени, Зоя вместе с Умницей Галкой запрятались совсем уж в дальние дали – на поваленное бревно в саду соседнего двора, куда еле доносились топот ног и вскрики «Стук за себя!» Кромешная тьма окружила и сразу поглотила их. Смутно различались только силуэты деревьев. Зоя подняла голову и в просвете чёрных ветвей увидела мерцающую на немыслимой высоте звёздочку.

И вдруг её охватил страх.

– Галь, пошли отсюда. Я… боюсь! – с трудом выговорила она полушёпотом. С каждым произносимым словом страх становился всё осязаемее: прятался за каждым кустом, подступал со всех сторон, нависал над ней – и такой же беспомощной Галкой! – протягивал к ним когтистые лапы…

Галка чуть отодвинулась, посмотрела на неё в темноте. И спросила:

– А чего именно ты боишься? Можешь сказать?

Она спросила так, как спрашивает старший – младшего. Как взрослый человек – ребёнка. Хотя она, собственно, и была старше Зои на два года.

Но перед этим конкретным вопросом страх как бы смутился. Убрал за спину когтистые лапы и сконфуженно отступил.

– Ну… вообще, – с разгону проблеяла Зоя.

– Вообще – чего? Или кого? – не отступала дотошная Галка.

Зоя добросовестно подумала.

Ответить было как-то и нечего. Вокруг стояла мирная засыпающая тишина. Близкая земля дышала теплом и растительной жизнью. И рядом на бревне сидел человек.

– Вообще-то – ничего, – подумав, созналась Зоя.

Галка улыбнулась в темноте своей умной улыбкой. И они посидели ещё немного на тёплом бревне и побежали застукиваться за себя, стараясь не греметь подошвами сандалий.

На этом месте проходило счастливое узнавание мира. Здесь простодушно делились далеко идущими планами. Сюда доносились из взрослой жизни (посвящать в неё детей до поры до времени считалось дурным тоном) загадочно-притягательные слова: «свадьба», «любовница», «внебрачный сын». И когда рассказывались страшные сказки, заводилась речь и о слепом дедушке из соседнего дома, которому, говорили, любовница плеснула в глаза кислотой… И вспоминали о как бы больной женщине из тридцать второй квартиры, которая почему-то одевалась, стриглась и курила, как мужчина, – правда, видели её во дворе так редко, что многие сомневались, существует ли она вообще. И жило предание о том, как один мальчик, родственник Марика-акробата, причём сам никакой не акробат, однажды взобрался по пожарной лестнице на третий этаж, в квартиру тёти Оли, к которой приехала на лето красивая взрослая девочка Таня… и вот досада – конца этого романтического происшествия не помнили ни старенькая уже тётя Оля, ни даже сам Марик!

И, между прочим, почти то же самое случилось и с Мариком, когда к Машке приехала Нина, подруга из Геленджика. Эта Нина, на взгляд Зои, была девочка так себе, загорелая, конечно, как подобает морячке, но не то что яркая блондинка – волосы какого-то неопределённого цвета, да и толстовата, хотя занималась лёгкой атлетикой и даже завоевала какие-то там призы по бегу – ноги у неё, действительно, были накачанные, хотя опять же приличной упитанности – а что за красавица, спрашивается, с толстыми ляжками? Зое и собственные-то ляжки немало крови попортили, так что она в этом разбиралась… Так вот, Нина к тому же носила очки – линзы тогда ещё не придумали – и в автобусе, по дороге к подруге, как-то умудрилась отломать одну дужку, так что пришлось с утра бежать в «Оптику» заказывать новую оправу. То есть вышли-то они с Машкой из дома утром, но решили пройтись пешком, а по пути, естественно, завернули в магазин «Мелодия» посмотреть пластинки, потом встретили Машкину одноклассницу, поболтали о том о сём, зашли в кафе-мороженое и достигли «Оптики» точно к перерыву. И тут случилось первое удивительное происшествие: парень-продавец в белом халате, мрачно буркнув: «Закрыто! И оправ тонких нету…» – вдруг поднял голову и глянул на расстроенную Нину. При этом, по словам Машки, лицо у него изменилось и стало как бы оторопелое, и он сначала замолчал, а потом как бы даже нехотя, запинаясь, выговорил: «Но ради ТАКОЙ девушки… можно и поискать!» – и действительно нашёл-таки!

Надо ли говорить, что всю обратную дорогу Машка таращилась на, как ни крути, совершенно обыкновенное Нинкино лицо, а та улыбалась, морщила самый что ни на есть обычный нос картошкой и норовила отвернуться?

Но главный сюрприз поджидал их накануне Нинкиного отъезда, когда гостевая программа была уже выполнена, то есть посещены были и горпарк, и скверик со слоном, и замусоренная набережная, а кроме того новый кинотеатр «Аврора», где как раз шёл французский фильм «Высокий блондин в жёлтом ботинке».

Вечером, после вялых попыток расшевелить дворовую компанию – в этот раз что-то не заладились ни игры, ни беседы, хотя геленджикская гостья вроде бы уже влилась в коллектив, – Машка с Ниной отправились домой, а Зоя побрела к своему подъезду. И у самого порога до неё донеслось ленивое Славкино:

– Слышь, Зой! На минутку…

После чего Славка с Мариком обратились к ней с удивительнейшей просьбой. Требовалось каким-то образом вызвать Нину во двор ТАЙКОМ ОТ МАШКИ!

Надо ли говорить, что на следующий день не только Машка и Зоя, но и шестилетняя Ленка из третьего подъезда, и чуть ли не бабушка Оля ЗНАЛИ ОБО ВСЁМ? Нет, нет, конечно, Нина не собиралась ничего рассказывать, но Машка-то и сама не идиотка! Так что от Нины всего-то и понадобилось, что покраснеть и молча кивнуть в ответ на догадку подруги… после чего ещё недели две во дворе только и разговоров, и намёков, и вздохов было, что о приезжей красавице, удостоенной за один вечер трёх объяснений в любви – от Славки, Марика и, как позже выяснилось, десятиклассника Кости из дома напротив!

Тут уж вся женская молодёжь двух дворов разом прозрела и задним числом оценила как природные данные Нины (в особенности голубые глаза с тёмными прямыми ресницами), так и её вкус в одежде, а именно серенькое, неброское на первый взгляд (а на самом деле выгодно оттеняющее цвет кожи) платьице с якобы простым вырезом и модные босоножки-сандалии с переплетением ремешков до колен. Постепенно волосы её определили как пепельно-русые, нос – как пропорционально точно подходящий всему лицу, которому даже очки, как выяснилось, придавали своеобразное загадочное очарование. Вспоминали с мечтательным вздохом её прямую осанку, приятный голос и открытую улыбку. И в конце концов сошлись в торжественном утверждении, что лицо Нины, равно как и её фигура, украсили бы обложку любого журнала, вплоть до «Работницы» или даже «Огонька». И удивляться теперь оставалось разве только тому, как поздно всё это стало понятно. То есть поздно – всем, кроме безутешных Славки, Марика и Кости…

…И вот эти его слова про спаниеля и пианино, говорила себе Зоя, сорокатрёхлетняя Зоя Никитична, очнувшись и бредя к маминому – нет, СВОЕМУ! – подъезду… слова, которые, может, и вообще-то не были сказаны, а только почудились… послышались… в этом ещё надо было разбираться, осторожно обживая воспоминания о странной встрече… эти слова были оттуда же, из детства, из края чудесных преданий, из жизни спящих красавиц, снежных королев, принцев и золушек…

Могло ли такое быть, чтобы кто-то ЛЮБИЛ её, когда она, с растрёпанными белёсыми косичками, обречённо брела в музыкалку, сжимая в своей и без того «зажатой» руке скользкие чёрные тесёмки папки с нотами?

Когда за забором ДОСААФа мяукал котёнок, и она полезла кормить его и пропорола гвоздём ногу?

И когда в приморском посёлке Архипо-Осиповка грустила на краю взрослой танцплощадки?

Могло ли быть, чтобы всё это время кто-то ДУМАЛ о ней? Чтобы видел в ней что-то особенное, и тайная упрямая мечта вела его следом?

Она попыталась представить себе того мальчика: каким он был когда-то – длинным? угловатым? Или, наоборот, маленьким и коренастым? Носил ли он в шестнадцать лет, как тогда было модно, вязаную безрукавку «из остатков пряжи» на голое тело и брюки клёш?

Она не могла бы толком описать даже нынешний его облик. Запомнились только глаза – тёмные, какие-то мягкие… А рост? Фигура? Нет, она была чересчур поглощена разговором…

«Но когда же ты… вы могли слышать, как я играю?» – всё-таки спросила она его напоследок.

«Я иногда проходил под твоим балконом. Летом было всё слышно!» – ответил он.

Зоя миновала подъезд и вышла на улицу. Подняла голову, посмотрела на свой балкон. Вернее, на свой бывший балкон. Снизу по углам от него отваливалась штукатурка. Последний ремонт делали года два назад, но до балконов не добрались – ограничились подновлением цоколя. Теперь свежепокрашенный красно-коричневый цоколь радостно сиял на фоне обветшалого колорита остальной части дома.

В Зоином детстве как-то не принято было стеклить балконы, и иноземное слово «лоджия» ещё не вторгалось в квартиры как непременная часть интерьера. Тогда на балконах пили чай, растили фикусы, а дети пускали вниз блестящие радужные пузыри из самодельного мыльного раствора. На их балконе стоял здоровенный сундук со всяким хламом – или это тогда всё старое казалось ей хламом? – сидя на котором было как раз очень удобно пускать пузыри, а в углу приютились папины удочки в чехле.

А сейчас все балконы были застеклены, все форточки закрыты…

Что же она тогда играла? Что он мог слышать? Гаммы? Этюды Черни? Или хотя бы начало Пятой сонаты? А может, даже Седьмой вальс Шопена?

«А я что тебе говорила? – сварливо вмешалась неизвестно откуда взявшаяся Марина. – Каждый пианист должен заботиться о своём репертуаре!»

«Марина Львовна! Ну не сыпьте же соль!» – взмолилась Зоя и направилась обратно во двор.

Настала пора войти в подъезд и вернуться в неумолимое настоящее.

Но если сейчас ещё дядя Гриша заведёт про ресторан и разврат… А мама скажет своим специальным тоном, что поздно менять жизнь на пятом десятке…

Пожалуй, неумолимое настоящее было ей сегодня не по силам. Шаги сами собой замедлились. А потом остановились совсем.

В конце концов, у неё были и другие дела!

Да и время репетиции приближалось…

Глава 31

Дверь в репетиционную комнату оказалась заперта.

В растерянности Зоя побродила по балкону, стараясь потише скрипеть половицами. Заглянула в оба окна. Музыкальные отходы, не оживлённые присутствием человека, выглядели беспомощно. Лишь синтезатор, словно узнав её, приветливо блеснул открытой клавиатурой.

Зоя присела на ступеньки, вдруг обессилев.

Внезапно открылась дверь внизу, и из неё выглянула блондинка, похожая на куклу Барби в домашнем халате леопардовой расцветки. Зою всегда удивляло: как это людям не холодно зимой в халатах с такими вырезами?

– Зося? – спросила Барби хриплым прокуренным голосом. – А я слышу, кто-то ходит… Спускайся! Счас Гарьку разбужу.

– А вы, наверно, его жена? – догадалась Зоя.

– Не помнишь меня? – удивилась блондинка. – Я ведь тоже у Громовой училась, только курсом младше. Женя Полякова!

Зоя не помнила никаких Барби курсом младше. И если в училище принимали не моложе пятнадцати, то Жене Поляковой должно быть лет примерно… ну да, за сорок. А этой красотке – примерно двадцать… ну, пускай восемь.

– «Что такое виртуозность? Всего лишь приспособление руки к возможностям инструмента!» – вдруг проговорила Женя своим низким голосом, но при этом совершенно громовским тоном.

Зоя расхохоталась и тут же узнала её. Значит, та самая тощая, бледненькая девочка, которую вечно принимали за «педпрактику»!

– Вспомнила? Ну, заходи! Кофейку выпьешь? Давай сюда пальто… Гарик! Зося пришла!

А вот по голосу ей можно было, пожалуй, дать и все шестьдесят…

Крошечная прихожая переходила в малюсенькую кухню. Здесь было тесно, почти не повернуться. Зато всё блестело и весело переливалось: маленький холодильник с дверцей, увешанной разноцветными магнитами, серебристая мойка, зелёный электрочайник с прозрачным боком и победно сияющая мясорубка, тоже электрическая. Пахло здесь кофе и почему-то – лимоном.

О, как страстно захотелось Зое иметь точь-в-точь такую же тесную и весёлую кухоньку!

– Они вчера день рождения Фёдора отмечали, – сообщила Барби-Женя, водружая на стол ярко-красную кружку «Нескафе». – Я звоню, а Гарька уже хорош – «Празднуем, говорит, именины этого… как его? Ну, этого… забыл… контрабаса, в общем!» А они с Федькой когда-то в цирке работали, в оркестре…

На этом месте в кухню втиснулся заспанный Флух и приветственно воздел руку.

– Монинг! Ябедничаешь? – беззлобно укорил он жену и обратился к Зое. – А ты чего так рано? Я ж сказал – часов в двенадцать!

– Так уже без пятнадцати! – Зоя сунула ему под нос часы.

– Да? Ну, пацаны вообще редко когда вовремя приходят. Бывает, и с трёх репетируем… Витёк ещё ничего, а Борюня когда и до вечера может проспать. Творческие («творфефкие») натуры!..

Зоя слушала с затаённой тоской. Как он легко сказал – «репетируем»! И на сколько километров впереди неё были эти «творфефкие» натуры!

А ей только предстоял вступительный экзамен. Ей, на пятом десятке – начинать с того места, на котором остановилась когда-то в училище!

Пожалте теперь и вы, Зоя Никитична, провериться на фальшь.

Не разучились ли слышать чистые ноты? А кстати, и попадать в них? А как насчёт держать ритм? Или, как это у них называется, – квадрат?

– Слушай, ты вот говорил, что свинг… – она порылась в сумке, вынула блокнот. – Вот… основной рисунок свинга – триоль, да? Четвертная – восьмая?

Флух плюхнулся на стул и закатил глаза.

– Жека, ты такое видела? Зофька, я с тебя валяюсь… Отличница, блин! Заочница! Алгебра с гармонией! Да свинг – это вообще не ритм. Солнце моё! Свинг – это… кайф! Запиши, запиши… Это как плывёшь, так с оттяжкой: па-а-ам-па-па-а-па-па-а-па… Сочетание личной свободы – и общего пульса. Поймала один раз – и держи!

– Квадрат? – догадалась Зоя.

– А что ж ещё? Ни за кем не иди, никому не поддавайся. Держи квадрат – и всё!

– А вот такое у вас было… Ритмичное… Тум-тум, ту-ту-тум… типа народное… это что, тоже джаз?

– Родная моя! А ты что ж думала: джаз – это свинг и диксиленд, как в золотых пятидесятых? Училка ты наша!

– Хорош пудрить человеку мозги! Толком говори, – неожиданно прикрикнула на мужа Жека, и тот так же неожиданно сменил тон на примирительный:

– Понимаешь, Зофь, сейчас нам можно практически всё! Хочешь – вводи любые элементы. Мелодии, там, ритмы – чего душа желает! Самба, румба, русские частушки, да хоть какая-нибудь македонская полиритмия… От нас требуется одно – джазовая аранжировка. Квадрат, соло, импровиз – это обязательно. Чувствовать ансамбль… Ну, это ты и так умеешь.

– Может, когда-то умела… Подожди, а вот ещё… В конце обычно замедление и тремоло, так? Слушай, а ещё какая-то такая фразочка, вы её между делом наигрываете: вверху триоли, а в басу как бы шаги: до, ми, соль, ля, си, ля, соль, ми… В смысле не си, а си бемоль.

– Фа, ля, до, ре, ми, ре, до, ля… В смысле ми бемоль! – поддержала Жека. – Это ж буги-вуги, Зось!

– Ой, точно! А я думаю: ну, знакомое же что-то, – Зоя постучала себя по лбу. И поинтересовалась: – А ты, Жень, почему сама с Гариком не играешь?

– Я играла. Лет примерно пятнадцать… – она переглянулась с мужем и как-то вдруг утратила сходство с Барби. – А потом – тендовагинит, воспаление мышечных волоконцев. Переиграла, короче!

Она подняла руки, и широкие рукава упали к локтям. Руки были тонкие, смуглые, без всяких признаков болезни. Флух взял левую и спрятал в своих.

– Жека на шопеновском концерте играла седьмой вальс, – сообщил он. – Через год после тебя. Громова его не всем давала!

Зоя отлично знала, что не всем… Теперь они перенеслись в прошлое втроём и видели как бы одно и то же, но по-разному. Каждый со своего собственного ракурса.

– Я в неё на генеральной репетиции влюбился, – сказал Флух. – Громова никого из зала уже не выгоняла, чтоб исполнители привыкали. А у Жеки один пассаж не выходил. То есть это Громовой казалось, что не выходил, а по-моему, отлично получалось. Я в неё тогда и влюбился.

– Сколько народу этот седьмой вальс покосил! – заметила Женя без улыбки. И Зоя поняла, что она думает не только о далёком прошлом. – Да… А я ещё лет пять лечилась, надеялась, по врачам бегала, по массажам – всё без толку. Проф-не-при-год-ность… Наиграть что-то могу, а работать – не получается. Тебе кофе добавить?

– Нет-нет, спасибо, – заторопилась Зоя. – Я порепетировать хотела. И даже лучше, что одна. Всё-таки новый инструмент…

Теперь ей не терпелось уйти и очутиться в репетиционной, наедине с синтезатором.

– Я тебя умоляю! – опять скривился Флух. – Ещё скажи, что ты с синтезатором не управишься! Кнопка – темп, кнопка – тембр… тоже мне высшая математика!

– Подожди… Сегодня какое число? – вдруг вскрикнула Женя и повернулась к мужу. – Ты кого вообще ждёшь в такой день?!

Флух звучно шлёпнул себя по лбу.

– Мать честная! Тридцатое! Зоська, завтра ж Новый год, ты в курсе? Всё! Беги, солнышко, домой и забудь про репетиции. В новом году наверстаешь! А хочешь, приходи с нами встречать! Ты уже почти всех знаешь…

– Спасибо, Гарик, но… ты бы дал мне лучше ключ! Если можно…

Флух в очередной раз закатил глаза. Однако Жека выдвинула какой-то ящичек в столе и, пошарив там, протянула Зое ключ и деловито предупредила:

– Как зайдёшь, первым делом включи обогреватель. Там у нас не топится, холод собачий! Переноска на полу под кушеткой. А замёрзнешь – спускайся погреться!

На ступеньках Зою ни с того ни с сего прошибла слеза. Может, опять сказалось эмоциональное напряжение последних дней. А может, никто сто лет не говорил ей: «Замёрзнешь – спускайся погреться!»

Она остановилась на балкончике, глубоко вздохнула, посмотрела на свои руки. Третий и четвёртый пальцы по-прежнему чуть кривились навстречу друг другу. Зато никаких мышечных воспалений не наблюдалось. Ведь Марина Львовна приучила её расслаблять руки… При этой мысли она опять собралась было всхлипнуть, но взяла себя в руки.

Замок открылся легко, обогреватель щёлкнул и подмигнул ей красным глазком, а синтезатор блеснул клавишами, словно белыми зубами в улыбке.

– Имей в виду, виртуозность – всего лишь приспособление руки к возможностям инструмента! – тихонько сообщила ему Зоя и принялась тереть ладони и разминать пальцы.

– Зофька! Подожди! А самое главное! – донеслось до неё снизу, и увесистые шаги Флуха затопали по лестнице.

Она повернулась к двери. Но Флух приоткрыл её только наполовину:

– Не мешаю, не мешаю! Творческий процесс и всё такое… Я только по материальному вопросу… вот. Здесь твой аванс и квартальная премия!

Он дотянулся до подоконника и шлёпнул на краешек тоненькую пачку купюр.

– А… за что ещё и премия? – удивилась Зоя.

– За смелость, конечно! – серьёзно объяснил он.

Кивнул, будто поклонился. И тихонько прикрыл за собой дверь.

Голубовато-зелёные тысячные бумажки расходились узеньким веером, и поверх рисунка на каждой шла пунктиром блестящая серебристая полоска.

Зоя строго посмотрела на них.

Не хватало ещё в конце концов всё-таки разреветься!