Текст книги "Фамильные ценности"

После этого колдунья на некоторое время утихомирилась, уйдя в какие-то свои мысли и комкая концы платка. Роковые её брови то сходились, то приподнимались, живя на лице как бы собственной нарисованной жизнью. Зое же как раз хватило времени собраться с духом на следующий логичный вопрос:

– А какие это, вы говорите… именья?

– Фиса говорила – в Орловской губернии вроде… – буркнула она, – документы вот, говорю, надо искать, чтоб точно…

И вдруг, посмотрев на Зоино лицо, она закричала негодующе:

– Да она же дворянка потомственная, баба Фиса ваша! Настоящего дворянского роду! Урождённая княжна Кальянова, вот она кто была по-настоящему! О чём же я тебе толкую два часа?

И, схватив кожаный блокнот, быстро перелистала его и сунула остолбеневшей Зое.

– Вот, читай! Сама читай, вслух! Для тебя написано.

Странно: на ощупь этот блокнот показался Зое как будто тёплым. А почерк был точно бабы-Анфисин: чёткий и ровный, напоминающий печатный шрифт, почти без наклона. На почте, когда-то хвалилась, ей давали заполнять важные документы…

– «Съестные трактиры и кухмистерские заведения с тысяча восемьсот двадцать первого года…»

Прочтя это, Зоя остановилась в изумлении.

– Читай-читай! – поторопила хозяйка.

– «…переименованы ресторациями. В Китай-городе их только шесть. Все торгующие в рядах купцы, сидельцы, приказные служители, приезжие и бездомовые люди ежедневно там находят обед и ужин из сытных русских блюд, скоромных и постных. Нередко и знатные люди, в их числе князья Барятинские, двое Семёновых, Кальянов и все Горчаковы…» – Зоя ещё раз остановилась, прокашлялась, перевела дух и продолжала: – «…Кальянов и все Горчаковы, дабы разлакомить свой вкус, приправами французскими притуплённый, заказывают тут прихотливые столы с осетровою ботвиньею, дорогими стерлядями, сдобными кулебяками и наварными щами».

На этом запись заканчивалась.

По окончании чтения потребовалось ещё некоторое время, чтобы у Зои созрел вопрос:

– Откуда же такие… м-м… сведения?

– Из энциклопедии это, ей библиотекарша давала! Вот, вот, в уголку, видишь – «Энциклопедия дворянской культуры, стр. 85»? Не домой, конечно, ей давали, а в читальном зале переписывать. В правлении-то всё скрывают! А дома она кому ни скажет – все сразу: умом тронулась бабка! Она всё к вам в город рвалася поехать, да какое там уж ехать… На тебя вот только и надеялася. Сперва письмо тебе написать хотела. Да я её отговорила: а ну как в чужие руки попадёт, смеяться будут или скроют из зависти… Я-то тогда уж видела, что ей недолго осталося, Фисочке! – тут Катерина Ивановна промокнула глаза уголком платка. – И вот она мне перед смертью завещала тебе передать. Зоечка, говорит, у нас и умная, и образованная, и душа у ней благородная, – на этих словах последовала короткая пауза со вздохом, и в знак сомнения нарисованные брови возвышены до упора, – вся, говорит, в нашу кальяновскую породу!

И она недоверчиво посмотрела на Зою.

Однако Зое нечем было подтвердить бабы-Фисину правоту. И кроме того, её тоже мучили сомнения… Может, эта диковинная сцена – всё-таки шутка? Розыгрыш?

Катерина Ивановна, кряхтя, уселась за стол и принялась втолковывать, близко наклонившись к Зое:

– Матери её знаешь, какая фамилия была? Девичья? – и, не дождавшись ответа, с досадой всплеснула руками. – Родичка называешься… Да Кальянова же! Это по мужу она Фомина стала, в девятьсот тринадцатом году. И ещё там в блокноте под переплётом фотография есть – в Петербурге дворец работы ученика Растрелли! Кальяновское имение. У-у-у! Колонны всякие, клумбы, аллеи – красотища невиданная! Ну, потом посмотришь… Никто из ваших не знал, конечно. Нельзя ж говорить было! Старшие-то Кальяновы, кто уцелел, ещё в двадцатом году на последнем пароходе из Одессы отчалили! Говорят, письма писали тёте Татьяне вашей, Фисиной двоюродной, так её с этими письмами и посадили в тридцать восьмом… Да ты и Татьяну не помнишь, что ли?

– Почему… Тётю Таню помню, да, – пробормотала Зоя. – У нас фотография была, и мама рассказывала. У неё ещё коса такая длинная… Десять лет ей дали, а она от сердца почти сразу умерла – после войны уже узнали… Но про письма никакие я не слышала!

– Так и никто ж не слышал! – пожала Катерина Ивановна острыми плечами под платком. – Фиса-то не сумасшедшая, чтоб языком молоть! Говорю же: она только под самый конец решилася справки навести, да и то не успела! Только до энциклопедии и добралася! А ваши-то хороши: нет чтобы помочь старой женщине – они скорей над ней издеваться!

В ушах у Зои стоял тихий, но равномерный гул в низком регистре. Хотелось закрыть…

Кажется, ясновидящая что-то уразумела. И приступила к заключительной части речи:

– Ну, вроде всё я тебе передала, всё рассказала, Фисочкину душу успокоила… А уж дальше дело за тобой – сама хлопочи, доискивайся, какие там у вас права, имущество и прочие привилегии! Бояться теперь нечего, время другое: уже и дворянские собрания, и клубы какие-то образовалися! И не сомневайся, – тут она опять понизила голос и напустила таинственности, – чего баба Катерина сказала – то дело верное! И хоть я и не вижу, чтоб ты в кальяновскую породу удалася, но зато удачливая! А жить тебе не меньше как до восьмидесяти семи годов. Только насчёт машины помни – не твоё это предназначение…

Напоследок Зоя ещё раз оглядела комнату.

Кривоватые, полосками побеленные стены. Шаткие разномастные стулья вокруг стола. Жалкое пристанище одинокой старухи…

Она нашарила в кармане бумажный полтинник.

– Спасибо вам за всё… Конфеток вот купите себе.

– Не положено бы… Ну, в память Фисочки, подружки моей, – пробормотала Катерина Ивановна.

На пороге Зоя остановилась. Гул в ушах смолк, и в голове прояснилось.

– Этого не может быть, – отчеканила она, глядя прямо в глаза старухе. – Вот что вы тут рассказали… Быть не может! Баба Анфиса простая была, обыкновенная, как все! Безо всяких там дворянских штучек! В детдоме воспитывалась – все знают! Это, может, воображение у неё, фантазия какая-то… мало ли!

– Простая, говоришь? Обыкновенная?! – Катерина Ивановна упёрла руки в боки и выпрямилась, сверкнув глазами. – Да что бы ты, девчонка, в простоте понимала! Фисочка жизнь свою спасала. И твою, может, тоже! И матери твоей! А скажи тогда правду – так вас бы, может, и на свете не было! Эх ты-ы… родичка! Внучка!

Обратный путь не запомнился. Смутно мелькнули перед глазами то железные, то деревянные калитки, заборы и лавочки.

Пришла в себя она уже у самой Надиной, бывшей бабы-Анфисиной двери. И, взявшись обеими руками за голову, пробормотала:

– Баба Анфиса! Во что ж это ты меня втравила, а?..

Глава 18

Прийти в себя после таких стрессов можно было одним проверенным способом – уснуть.

Однако сладкая дорожная дремота что-то не спешила охватывать её.

Старенький автобус подвывал на подъёмах, силясь вползти в серое клочковатое небо. Последняя листва с шуршанием летела вслед. Редкие встречные птицы оповещали в панике: «Зима! Уже зима!»

В такую погоду, рассеянно глянув в окно, Марина Львовна, бывало, вдруг оборачивалась к классу – с совершенно другим, таинственным лицом. До неё Зоя не подозревала, что у взрослых женщин бывают такие лица. Что сквозь немолодую желтоватую кожу, сквозь недовольные складки у губ вдруг проступает этакое – куражное, сценическое, словно взмах палочки фокусника, перед тем как из цилиндра вылетит стайка голубей: «Ну ладно уж, покажу что-нибудь… Смотрите внимательно… Слушайте во все уши!» И – успеть только вовремя вскочить с вертящегося стула, уступить место – начиналось! Тут же, на глазах, по одной нотке, по аккорду возникали из небытия, из скучной предзимней тишины чьи-то шаги, и танцы, и шутки, и переглядки, и тяжкий стон, и гневный вскрик, и ласковое прощение – неважно, называлось ли это сонатой или музыкальным моментом. Округлые, чуть дряхлеющие уже, но полные силы и гибкости руки опускались на какие-то не те, не привычные клавиши, потому что звуки рождались иные – певучие, плывущие, какие только и могли родиться под такими руками! «Возьми меня за кисть!» – приказывала она, и Зоя осторожно обхватывала запястье: тёплое, живое, легко взлетающее над знакомым клавишным узором – два и ещё три толстых чёрных стежка по белому фону – и вдруг погружающееся в этот узор до самой глубины, до утробного педального гула. Ни при чём были никакие ахи-охи, ни аплодисменты – она словно деловито и без лишних слов показывала новый шов, как на уроке домоводства: можно вот так, пунктиром, а можно крестиком или вперёд иголкой. И ещё штопала, закрепляла, затягивала узелки: запомни, вот так – свободно, не давить на клавиши, звук извлекается собственным весом руки, тогда зажатость не вернётся… А зажатости и не бывало больше. И до сих пор нет.

Но что же она-то, Зоя? Разве не была она самой прилежной белошвейкой-ученицей? Разве хоть раз забывала дома нитки или прогуливала уроки?

О нет! И её полудетские пальцы, бывало, взлетали над чёрно-белым полотном легко и радостно, а потом бежали вприпрыжку, и щёгольски вытанцовывали триоли и шестнадцатые, и щедро сыпали хроматические пассажи… но только пока Марина Львовна была рядом. Только рядом с ней.

А через год – через год учёбы у Самой Громовой! к которой чего только стоило пристроить Зою, использовав все Марины-Львовнины связи! – через год она медленно выговорила таким знакомым, незабываемым своим голосом: «Девочка, ты потеряла ощущение клавиатуры….»

Потом-то, конечно, и Зое сто раз приходилось говорить то же самое. И даже кричать в ярости: «Да у тебя всё вывалилось из рук!»

И очередной эльф или нервомот переминался с ноги на ногу, опускал глаза и разумеется, не догадывался спросить: «А у вас-то самой, Зоя Никитична?»

А между тем как раз у неё-то, у Зои Никитичны, из рук валилось буквально всё. Сначала – только ощущение клавиатуры. А потом и вся жизнь. Постепенно, незаметно, а теперь как будто с некоторым даже ускорением!

В том числе и деньги, которые исчезали регулярно и неуловимо – иной раз прямо вместе с кошельком.

И единственное дитя, что отбивалось от рук всё заметнее с каждым днём.

И человек, с которым семь лет делили кров и пищу, и ложе… и которого она, по словам мамы, упустила… Хотя… что там говорила про него старуха?

– Не спишь? – спросила мама, открывая глаза. – И я всё про тётю Анфису думаю. Последнее время, Серёжа сказал, она себя не помнила.

– Так это, говорят, многие старики… Прошлое вспоминают, детство там или юность, а что вчера было – забывают.

Хотя вот папа, подумалось тут же, помнил всё до самого конца. И когда в последний день она прибежала с утра, отпросившись с работы – мама позвонила, сказала, что ночью вызывали «скорую», а он отказался ехать в больницу – папа, увидев её, улыбнулся медленно, как будто с трудом, потом подозвал маму и шепнул: «Корми Зою!»

Да ведь папа был ещё не старик…

– …говорит, даже имя своё забывала! Или выйдет из дома и не поймёт, как вернуться. Твердит только: «Я Кальянова, Кальянова!» Это девичья фамилия у неё была… Хорошо, соседи приводили!

При звуке девичьей фамилии что-то неприятно повернулось у Зои в области солнечного сплетения.

Значит, вот и ещё одно дело, которое суждено ей с треском провалить.

И дело-то какое, в сущности, дурацкое! Прямо-таки идиотское дело! Ну просто психбольница отдыхает!

Может, рассказать всё маме?

Она, конечно, посмотрит своим взглядом. Есть у неё один, специально для таких случаев… А потом, конечно, скажет: «Ну а ты-то сама нормальный человек – Катерину Ивановну слушать?»

Нет уж. Приключение это – как раз для ушей Ируси. Вот уж кто оценит. Придёт в восторг.

– …А однажды увидели её – в кино пришла. Одна, представляешь? Среди бела дня, в чём стояла: в халате, в переднике – в кинотеатр… А сейчас-то туда одна молодёжь ходит, люди постарше дома сидят. Серёжа говорит: от людей стыдно, вроде как ей телевизор смотреть не дают!

За окном бежали поля, перелески, деревеньки – все по-зимнему обесцвеченные и неприветливые. За ветхими заборчиками, в крохотных домишках шла своя угрюмая жизнь, которой Зое не суждено было узнать, но о которой всё знали Надя и Сергей, почерневшие на своём огороде. Эти огороды смотрелись рядом с домишками как поля. На таких полях, пожалуй, и сама Ируся со своим Славиком и двумя дочками не управилась бы! Это вам не розы разводить на грядочке метр на два!

…И вдруг посреди этой жизни человек отправляется в кино! Один, потому что кто же пойдёт с ним среди бела дня, если есть телевизор? В халате и переднике, потому что где же ему – ей! – взять выходное платье? Но всё-таки идёт в кино, потому что…

– А на какой фильм она пошла?

– Да не знаю, не спросила… А что?

…потому что хочет увидеть другую жизнь. Потому что вокруг себя она другой жизни уже не увидит. Не успеет…

– Или ещё: сядет и молчит. К ней обращаются – как не слышит. И бровью не шевельнёт! Надя прямо из себя выходила: смотрит перед собой – и всё. Или вяжет. Всё-таки, правда, нехорошо! Они за ней от души смотрели. За стол – всегда с собой, врача вызвать – пожалуйста, Надя сама уколы делать научилась. А некоторые ведь бездетных тёток в дома престарелых сдают…

…а может, вспоминает. Хотя что она может помнить? Даже если ТО правда хоть на какую-нибудь шестнадцатую долю… Год рождения двадцатый… или двадцать первый? Разве что чьи-нибудь рассказы? О фамильных имениях, о семейных обычаях… И вязание, надо думать, оттуда. Вязали же когда-то благородные дамы – серебряными крючками, из шёлковых ниток, сидя в просторных залах, в удобных креслах…

– Интересно, Надежда себе взяла белый воротник или отдала кому-нибудь? – вслух подумала она. – Ну, бабы-Анфисин, знаешь, вязаный…

– Да ты что – отдала! – возмутилась мама. – Тётя Фиса его года три, наверно, вязала! Такого рисунка вообще никто не видел. Реликвия! Это ей ещё в детстве соседка, богатая барышня, какую-то кофту отдала. После революции дворяне не больно-то наряжались… Так тётя Фиса эту кофту всю жизнь берегла и носила, пока не выросла – она же крупная была, фигуристая. А потом один рукав отпорола и распустила и тот рисунок выучила, говорила – «тюильри» называется. Какой-то очень сложный – один только воротник и связала.

Из маминой речи выплыли три слова: «реликвия», «дворяне» и «Тюильри». Выплыли, сцепились краями и замерцали вокруг Зои сверкающим хороводом. И хоровод этот на глазах расширялся, достигая размеров бальной залы, прирастая новыми чудесными словами – «Париж», «бал», «карета»… И мотив шопеновской мазурки ля-минор уже шелестел вкрадчиво, уже подхватывал первые пары в этот волшебный круг… О, мечта всех девчонок, детская игра «вы поедете на бал»! «Черный с белым не берите, «да» и «нет» не говорите!»

– …и на свадьбу подарила мне кофту из мотивов. Из ничего! Просто собрала все обрывки ниток, какие были в доме, и связала! Каждый мотив – цветок. Все разноцветные – красные, голубые, жёлтые, оранжевые, – а по краю все чёрным обвязанные. До такой кофты ещё никто в мире не додумался! Я её увидела – остолбенела! Надела – себя в зеркале не узнала. У меня ведь и платья свадебного не было, не те были времена… И вдруг – такое! Представляешь, я в ней иду по улице – а женщины останавливаются и вслед смотрят!

– Представляю… Ну а мужчины? Не останавливались?

Мама улыбнулась чуть грустно.

– Я не останавливалась! Говорю же, другие были времена. Это сейчас у нас Люська… – она вздохнула и махнула рукой, словно отгоняя постороннюю мысль. – И потом, у меня с годами как-то сузилось мышление. В юности, помню, нравились мне то блондины, то брюнеты – но чтоб обязательно с хорошей фигурой, плечи широкие. А потом стала замечать – нравятся только похожие на отца! Такие немного сутулые, с тихим голосом… И чем больше похож, тем он мне симпатичнее!

Вдруг выглянуло солнце, и совсем другая картина нарисовалась за окном: мягкие коричневато-жёлтые тона, кое-где оживлённые зеленью. Словно другой художник встал к холсту. И даже автобус побежал как будто легче, веселее.

– Вообще-то от одежды много зависит, это точно, – признала Зоя. – Вот у меня шуба, помню, в восьмом классе была – кошмар! Ну, такая искусственная, помнишь, с полосатым отливом? Их сперва весь город кинулся носить, потому что дешёвые, а потом рассмотрели получше – прямые, ни талии, ни бёдер – и повыкинули. А я до третьего курса так и ходила в ней, как коробочка на ножках! И так-то красотой не блистала…

– Ну, ты выдумаешь тоже! – рассердилась мама. – «Не блистала»… Ты очень даже симпатичная была! Глаза такие, с поволокой… брови…

Зоя изумилась так, что повернулась насколько могла, вздёрнув упомянутые брови и вытаращив глаза с неведомой поволокой.

– С чем, с чем глаза?

– С поволокой, – сердито подтвердила мама. – Ну, это когда тень от ресниц, так говорят!

Зоя разочарованно вздохнула и вернула корпус в прежнее положение. Но на всякий случай порылась в сумке, достала косметичку и быстро заглянула в зеркальце. Ресницы были на месте – самые обыкновенные, безо всякой там… подоплёки. Да и была ли она когда-то?

Зоя ещё раз повернулась и спросила почти грозно:

– А что же ты раньше молчала, интересно?

– Ну а как же… – мама растерялась. – Для чего такое говорить? Воспитание же… скромность украшает!

– При чём тут скромность?! – Зоя почему-то вышла из себя. – Да если бы ты… как-нибудь дала мне понять… похвалила бы раз в жизни… только вовремя! Да может, у меня вся жизнь по-другому бы сложилась!

Мама смотрела недоверчиво. И наконец предложила со своим ОСОБЕННЫМ взглядом:

– А ты Пашку давай похвали! Как раз вовремя… Может, и у него по-другому сложится?

И тут не осталось ничего другого, как только расхохотаться приглушённым дуэтом. Всё-таки в автобусе многие спали. Но всё-таки Зоя сказала с вызовом:

– А вот я где-то читала – во Франции лучший женский возраст начитается лет с тридцати пяти! Вот именно в этот период!

Мама покачала головой, улыбнулась снисходительно:

– Ну, может, во Франции…

И внезапно Зое стало обидно. Внезапно показалось, что лучший кусок жизни у неё незаметно и притом совершенно незаконно отобрали и куда-то припрятали

– А вот у меня, по-моему, один и тот же период всё время! – сердито сказала она. – Как развелись с Толиком – так и идёт одно и то же время.

– Мы с тобой давай вот что, – заговорщицки зашептала мама. – Выберемся как-нибудь в центр. Там, говорят, на Северной магазин париков открыли. Можешь узнать точно, где?

– Да не собираюсь я носить никакой парик! – отмахнулась Зоя. – Мне бы подстричься как-нибудь посовременней, чтоб особо не морочиться, не накручивать там…

– При чём тут ты! – возмутилась мама. – Я для себя хочу! Как думаешь, пойдёт мне рыжеватый?

Глава 19

Страх за Пашку набросился на неё, не дожидаясь ночи.

Он был один!

ОДИН!

Беззащитный перед любой злобной шуткой судьбы: перед гриппом с температурой до сорока, несправедливостью бездушных учителей, предательством товарищей, ловким обманом, даже ограблением… даже… На этом месте ей всё же удалось взять себя в руки. И сосредоточиться на мысли, что парню как-никак шестнадцатый год.

Росла только ярость в адрес Надьки, навязавшей им эти две сумищи с морковкой. «Уродилась, уродилась! Будете соки пить!» Между прочим, чтобы соки пить, нужно, во-первых, иметь соковыжималку. А во-вторых, вместо того чтобы мчаться к ребёнку, пришлось тащиться с этими сумками к маме – не отпустишь же её одну с этакой тяжестью.

– Паша… – прошелестела Зоя в трубку, едва переступив мамин порог и достигнув телефона. И, наконец-то дождавшись с другого конца иронического вздоха, тупо уточнила: – Это ты?

– Ты не поверишь! – невозмутимо отозвался единственный в мире голос.

– Соскучился?

– Ну-у, – протянулось в ответ, – относительно…

После этого немного отпустило. Дышать стало полегче. Правда, не настолько, чтобы задерживаться у мамы. Хотя дядя Гриша распорядился:

– Мойте руки – и за стол! Я пельмени сварил.

– Не могу… много дел, – промямлила Зоя. – Спасибо, конечно…

Дядя Гриша посмотрел с искренним недоумением. Надо было знать дядю Гришу. В каждом его действии, будь то чтение газет, вызов водопроводчика из домоуправления или сочинение очередной строфы, таилась великая сила, заставлявшая людей слушать и слушаться. А быть может, это была не сила, а великая убеждённость в своей правоте? Или великая убеждённость, перешедшая в силу?

Два дня он самостоятельно вёл хозяйство: разогревал обед и ужин, мыл посуду, выносил мусор и выгуливал Муху. И, готовясь к их возвращению, пошёл в магазин и купил пельмени «Богатырские». Он варил их, помешивая, сливал воду и заправлял сметаной. И после всего этого Зоя посмела отказаться?!

– Извини, дядь Гриш, – пробормотала Зоя – У нас в школе проверка намечается… Надо готовиться, столько писанины…

Дядя Гриша непонимающе поднял всё ещё густые, почти без седины брови. Мама проницательно хмыкнула, но промолчала. Зоя вдруг заметила, до чего похожи они с мамой. Ну точно – одна порода! Только она, видно, удалась в другую – рассуждала Зоя, отступая в коридор и выскальзывая на лестницу и дальше, во двор…

– Прибыла, – без всякого выражения констатировал Пашка, открыв дверь. Глаза его были пусты и холодны.

От этого «прибыла» и от того, как он повернулся и ушёл к себе, Зою обдало морозным ветром. И она мёрзла весь вечер. Не согрел даже чай, который сын отказался пить вместе с ней, потому что надо было зубрить историю – завтра в школе предстоял какой-то срез.

И всё от того же холода она опять проснулась среди ночи.

На сей раз её ужас именовался «турник». Точнее – «в доме до сих пор нет турника!» А последствия юношеского кифосколиоза?! Страшно подумать! Ведь позвоночник, всем известно, – царь организма! Со следующей же зарплаты, поклялась она себе, куплю в «высшей лиге» эту блестящую палку и заставлю Пашку повесить в проёме! И висеть на ней по минуте каждый день! Нет, трижды в день!

Потом вдруг пришла новая мысль, ясная и упорная, из тех, до которых в жизни не додумаешься днём: вся трагедия в том, что она неправильно разговаривает с сыном! Просто-напросто она, мать, употребляет не те слова, что нужно, вот ребёнок и не понимает её! А с ним надо говорить как-то иначе, на другом, понятном ему языке.

Но на каком же? Она должна немедленно приступить к изучению. Она будет очень стараться. Может, как-нибудь на американский лад: с оборотами вроде «у меня проблема», «давай попробуем обсудить», «рассмотрим ситуацию»… Ведь так, кажется, выражаются тамошние психоаналитики, сплошь образцово доброжелательные и белозубые?

Или, может быть, лучше на подростковом сленге, фразочками типа «я что-то не догоняю», «ясен пень», «я в шоке» и «косяков наломали»… Или «накосячили»?

Хотя что именно тут обсуждать, когда ситуация ясна как день или, может быть, как пень: ты – моё самое главное, единственное в жизни, и я смертельно боюсь за тебя?

И она всхлипнула в подушку.

– …да ничего не надо! Сам перебесится, – уверенно пообещала Ируся.

Душеспасительный сеанс проходил на супружеской кровати, благо Ирусиного Славика опять вызвали сверхурочно.

Голубая кружевная гардина слегка колыхалась, раздуваемая ветром, и тень её струилась по голубым же обоям на стене.

– Художественно тут у тебя! – в двадцатый раз вздохнула Зоя. – И додуматься же надо – всё голубое: обои, занавеска и люстра даже! И даже покрывало!

Вот так же, как на этом покрывале, они лежали когда-то в детстве, глядя в потолок, в крошечной Ирусиной комнатке на диване. Только тогда взгляды их не достигали потолка, на середине пути сворачивая в область розовых грёз и голубых мечтаний. И вот прошло тридцать лет, и пожалуйста: Ируся свою голубую мечту осуществила, а Зое остаётся только любоваться её люстрой в виде трёх лилий.

– Покрывало это я не покупала, а сшила, – уточнила Ируся. – Ты забыла, летом? В «Золушке» была такая стёганая ткань, готовая – только подшить.

– Всё равно ты молодец. И девчонки у тебя молодцы. Не мешают поговорить.

– Естественно. Дрыхнут. С дискотеки же в пять утра явились!

Зоя решила, что ослышалась. Но выражение Ирусиного лица…

– Твои девочки? Даша? Маша? Обе?! Как же… им же всего…

– Семнадцать и девятнадцать, – подсказала Ируся. – И в этом возрасте в Америке уже живут отдельно от родителей. Так меня мои девочки проинформировали. У Дарьи в институте, видите ли, СВОЯ КОМПАНИЯ, и туда же соизволили принять и Марью. Теперь Манька, надо понимать, достигла главной цели в жизни! И вот ходят на дискотеки по пятницам – этой самой КОМПАНИЕЙ. До четырёх утра.

– У-у-жас… – выдохнула Зоя. – А ты?

Ируся вздохнула – тихо, протяжно и терпеливо, как вздыхают давно и тяжело больные старики. За все тридцать пять лет знакомства Зоя ни разу не слышала от неё такого вздоха!

– Прикидываюсь, что сплю. А сама, конечно, до двух читаю, а потом… когда как. Зато наконец-то занялась самообразованием. Вот «Мастера и Маргариту» перечитала. И Пауло Коэльо, «Алхимика».

– Нет, ну это же… я не знаю… А Славик что же?

– Ничего же, – пожала Ируся прекрасными плечами. – Славик спит как младенец. Он своё дело сделал. И даже не одно, а два: зачал и вырастил. А всё остальное у нас называется – «твоё воспитание».

– Но как же… вы же вместе… столько лет… – Зоя не находила слов.

– Расслабься, подруга, – посоветовала Ируся. – «Мы же» – были когда-то. А теперь у нас – «он же» и «я же». Как инь и ян – противоположные начала. Слышала про такие?

– Ну да… восточные символы… Так они разве не вместе? Не заодно? Мужское и женское начала! И вообще, у вас же… ну… любовь!

Почему-то это слово выговорилось трудом.

– Через четверть века совместной жизни? Наивная ты девочка! Через четверть века «любовь» – это уже инцест! – вздохнула Ируся, на сей раз легко, как о давно забытом. – И, между прочим, не я это придумала. Сходи-ка на форумы в интернете, пообщайся с умными людьми… Хотя у тебя же компьютера нет. Вот что: как в нашей шараге будут списывать, я тебе раздобуду! В этом году, правда, уже вряд ли…

– Да не надо мне… Я с ним не умею, – пробормотала Зоя и завалилась навзничь.

У неё было такое чувство, словно по ней проехал асфальтоукладчик. Такой новенький, мощный, ярко-жёлтый. И под его катком за какую-нибудь минуту с хрустом распластался весь мир этого родного, этого заветного дома. Да что там! Само слово «любовь» со звоном рассыпалось на кусочки!

А непостижимая Конькова приподнялась на локте и постановила:

– Так, хватит трагедий! Всё нормально. Жизнь продолжается! Слышишь, Зоська? И ты мне, подруга, лучше вот что скажи: ты бабкину тетрадку хорошенько просмотрела? Всю-всю?

Зоя убедилась, что выглядит Ируся совершенно как всегда: глаза ясные, цвет лица безупречный, в пушистом розовом халате с широкими белыми манжетами и воротником шалевой формы. Может, эти ужасы Зое послышались?

– Баб-Анфисину? Само собой… Раза три пролистала.

– А может, там какие-нибудь невидимые чернила? Или, может… шифр…

Зоя постучала пальцем по лбу.

– У бабы Анфисы? Не смеши… У неё четыре класса образования было. Притом человеку за восемьдесят!

– М-м… – простонала разочарованно Конькова и плюхнулась на спину. Но тут же подскочила с новым вопросом: – А на какой фильм она ходила, ты узнала?

Определённо её признания Зое только послышались!

– А что? Думаешь, надо было?

– Ну, мало ли! Вдруг какая-нибудь ниточка. Ты детективы-то хоть читаешь, Петунина?

– Да как-то не очень…

– Так и знала! Как в лесу живёшь. Наследство – это же самая популярная тема! Ну, после заказных убийств, конечно.

– Фу… Проживу как-нибудь и без популярных тем, – скривилась Зоя, отворачиваясь и прикрывая глаза.

Ируся слегка пнула её пяткой и объявила:

– Пошла варить кофе! А то ты, подруга, я смотрю, выспаться решила!

– А что… И очень кстати бы, – пробормотала подруга.

Неожиданно захотелось домой. Слишком много отрицательной информации вылилось на неё в этом уютном доме. Даже голубые стены в спальне на глазах помрачнели. Смотреть на них бессонными ночами?! «Не буду делать голубую спальню, – перерешила Зоя. – Лучше цвет беж или персиковый…»

– Тебе чёрный, как всегда? – крикнула Ируся из кухни.

И ровно через минуту вернулась с подносиком, толстой ручкой и листом бумаги формата а-четыре. Удивительно! Лицо её было спокойно и безмятежно, как всегда. Разве что тени у глаз…

– Молодец ты у нас, – грустно восхитилась Зоя. – Сильная натура! А я б вот точно с ума сошла…

Ируся усмехнулась, отхлебнула глоток.

– А ты думаешь, почему я такая натура? Не знаешь? Мамино воспитание, подруга! Мне же мама с пятнадцати лет твердила: «Помни, что у тебя есть голова на плечах!» Как заклинание. Установка такая – голова на плечах! И на вечера меня отпускала, и всюду. Помнишь, тебя ещё к Костиной на день рождения не пустили, как ты ревела? А меня – всюду! Вот с этой самой головой. И в парк на танцы, и к подружкам допоздна заниматься. И я, как заговорённая… один раз только в переделку попала, я тебе не рассказывала, ты уже в училище училась. На море пришли с девчонками на танцплощадку в дом отдыха, и приглашает меня парень. Ну, танцуем, познакомились уже, и вдруг вижу – ему плохо стало. Вроде не пьяный, а глаза закатил, навалился на меня – сейчас грохнется! Зову на помощь – никто внимания не обращает, музыка орёт, и девчонки мои куда-то подевались. Я его до скамейки кое-как доволокла и давай в чувство приводить – всё как положено, как нас на уроках санподготовки учили. Стараюсь так, и не соображаю, что вокруг никого. Скамейка-то за поворотом, в уютной такой аллейке! И не знаю – то ли так успешно ему массаж сердца делала, то ли он притворялся… В общем, пришёл в себя – и как набросится! Кофточку мне порвал, придурок… не помню, как и вырвалась. Но обошлось, убежала. И больше на эту танцплощадку – ни-ни! А теперь вот и мне приходится на Дашкину с Машкой головы рассчитывать… У тебя кофе не остыл ещё?

– Слушай, а по-моему, ничего тут плохого нет. Голова на плечах – это ж нормально! Хуже, когда во всём опекают! Вот мы с мамой всегда вместе мою одежду покупали. С тех пор как она меня к музыкалке приговорила – и до самого замужества!

– Приговорила? А ты разве в музыкалку не хотела? – удивилась Ируся.

– Я вообще-то петь хотела, а не играть, – вздохнула Зоя. – А мама сказала: «У тебя голоса нет, а слух хороший» – и отдали меня на фортепианное отделение.

– Да просто у вас пианино было! Что же, добру пропадать? Ну, и она тебе установку дала. Поддержала веру в себя, в свой слух…

– А голос? – вскричала Зоя и даже вскочила. – Да я знаешь, как ревела, когда меня с хором на выступления не брали?

– Бедная моя девочка… Ну, сядь, сядь, успокойся. Хочешь, споём с тобой вместе «Во поле берёзка стояла»? Или что вы там на своём хоре пели?

– Не мы, а они! Меня на концерты не брали… А я, между прочим, все партии наизусть знала, все эти пионерские песни! И первые голоса, и вторые. И до сих пор помню! Вот слушай: «Друзья, вам открыты сердца и границы в стране небывалых побед…» Небось не знаешь? А ещё: «Небо голубое, луг шумит травою…»