Текст книги "Фамильные ценности"

Следующий фрагмент был представлен хореографическим дуэтом. Мальчик и девочка лет по одиннадцать плясали под песню «Моё сердце остановилось, моё сердце замерло». В конце каждого куплета они прикладывали руки к груди и закатывали глаза. В заключение номера полагалось, по-видимому, приложить руку к груди партнёра, но исполнитель мужской роли застеснялся и ткнулся ладонью в область солнечного сплетения своей напарницы.

Следовало отдать должное юным постановщикам: в сюите оказалось не менее десяти частей! Помимо европейских танцев, она включала также две восточные композиции. Первая представляла собой танец живота, вторая – имитацию трапезы султана: толстый мальчишка-султан в громадной чалме, усевшись по-турецки, хлопал в ладоши, и по этому сигналу девчонки в шальварах в изящном поклоне подавали ему на подносе то виноград, то яблоко, после чего исполняли опять-таки танец живота.

Пригодились в конце концов и белые пачки. Малюсенькие танцовщицы под слова «Твоя невеста, честно, честная-ё» хороводились вокруг единственного щупленького партнёра в белом костюмчике. То был внук Анны Павловны. Желая привлечь его внимание, они поочерёдно совершали непристойные движения тазом, азартно поглядывая в сторону публики.

У Зои разболелась голова. Она украдкой оглянулась – учителя сидели, благодушно улыбаясь. Кое-кто качал головой – «лихо!» У Илоны щёки так и горели, но по лицу ничего нельзя было прочитать. Родители, дедушки и бабушки в зале тоже улыбались и кивали головами, детвора переглядывалась восхищённо и завистливо. «Одна я – извращенка, – рассудила Зоя. – Вижу всё в свете собственной распущенности… А может, это мне в глаз попал осколок кривого зеркала? Как Каю в «Снежной королеве»? Или даже в оба глаза?» По-видимому, так оно и было, поскольку детей она положительно не узнавала. Это были вовсе не те ученики, что обитали в хореографической пристройке и вежливо здоровались при встрече. Это были маленькие, однако вполне взрослые существа с жёсткими взглядами, крепкими мускулами и выдвинутыми вперёд челюстями. Или же это были крошечные женщины с бесстыдными раскрашенными лицами, от взглядов их хотелось отвести глаза. Двигаясь под музыку, они словно наступали, теснили, попирали. По-хозяйски распахивали они все двери бытия, по-хозяйски примеряли на себя все яркие краски жизни. Какие там мельники и ручьи! Их ожидали пляжи и океанские просторы, сцены и подиумы, сверкающие машины и огни столиц…

А что оставалось им – сидящим в зале? Больничные койки? Дома престарелых?

– Извините, я пойду… Кажется, приболела, – шепнула Зоя Ивану Флориантовичу. Тот кивнул, но, похоже, даже не расслышал её.

Глава 8

Итак, старость уже маячила на горизонте. Казалась уже завтрашним днём Зои. И, собственно говоря, его смутный серый рассвет уже брезжил за окном – ей только что объяснили это.

Груз такого открытия оказался для нее непосильным. Зоя задыхалась. Сумка с нотами, хлебом и пакетом кефира оттягивала руку, словно она тащила с базара килограммов двенадцать картошки. Ноги в нарядных, по случаю экзамена, туфлях на каблуках так и норовили подвернуться. «Идиотка! Забыть переобуться В НОЯБРЕ! И унты в школе – значит, завтра опять мёрзнуть! Хорошо хоть, всего ноль градусов…» И тут же, словно в насмешку, мимо промчалась Нонка – лёгкая, молодая, в джинсах и белой курточке. И в сапожках на высоченных шпильках!

– До свидань! Зойникишн! – донеслось уже издали.

И почти одновременно мужской голос рядом сказал удивлённо:

– Зофька!

Она остановилась.

Лишь однажды в жизни было время, когда её звали так. И лишь один человек в мире так коверкал её имя.

– Флух! – в ту же минуту отозвалась она и только потом обернулась.

Ну разумеется, это был Флух собственной персоной – Гарик Флух, училищная притча во языцех, юродивый с фортепьянного отделения! Только вот теперь не тощий патлатый подросток, а благообразный мужичок с брюшком – неужто он самый?!

Но приходилось верить собственным глазам. И ушам. Некоторое время они разглядывали друг друга в одинаковом сосредоточенном изумлении, и прошлое наплывало на настоящее, как неумело снятые кадры. Выходит, и вправду всё это было – юность, мечты и весь мир как на ладони? Вот и живой свидетель. И даже «с» по-прежнему не выговаривает – как на том самом первом сборе, когда объявил во всеуслышание, что у него, мол, абсолютный слух. С тех пор и остался Флухом…

– Изменился, – растерянно заметила Зоя, недоверчиво разглядывая новое обличье Флуха – кожаную куртку, чёрные брюки со стрелкой и остроносые, тоже чёрные, блестящие туфли. Он был похож на какого-нибудь бизнесмена или банковского служащего. Только рубашка выбивалась из общего стиля – ярко-синяя, с серебристыми переливами. И без галстука.

А все четыре училищных года коронным прикидом Флуха были джинсы с чёрной водолазкой.

– А ты нет, – усмехнулся он, и Зоя тут же вспомнила эту быструю усмешку. Всё у Флуха происходило тогда моментально: драки, пьянки, романы, сочинение рок-оперы по мотивам «Этюда в багровых тонах» и женитьба в девятнадцать лет.

– Ну и как ты? Где? С кем? («Ф кем?») – как обычно, опередил он её с вопросами.

Рядом с ним и другие должны были вечно спешить, бежать, задыхаться.

– В музыкалке – в «мусорке»… Развелась. Сыну пятнадцать, – с невольной улыбкой отрапортовала она, подстраиваясь под заданный ритм. Да, было, было, было! В памяти медленно всплывал вечно тёмный, узкий, как нора, училищный коридор. По бокам – скрипучие двери, в середине – доска объявлений, а сбоку – афиши: концерт в филармонии, вечер в Органном зале, встреча с композитором… А одну афишу они мастерили вот с этим самым Флухом: «Рок-опера «Этюд в багровых тонах» на сцене училища! Авторы и исполнители – студенты!» И как впечатались в память эти алые подтёки краски на ватмане… и ожидание чуда. Хотя и вся жизнь в училище, если подумать, была – сплошное ожидание какого-то чуда! Несбывшееся, как водится.

– А ты вовремя, – перебил Флух, и она опять не успела ничего спросить о нём. – Понимаешь, как раз ищу пианиста! Ты ж у нас клавишное соло вроде играла, да? Ну, импровиз там?

– Какой ещё импровиз? – сладко-горькие воспоминания не хотели отпускать её в настоящее.

– Здра-а-а-сьте! Ну, функции разные, модуляции! Сдвигала тональность, подбирала где надо. По стандартам!

– Ничего я не играла… Я только в твоей опере партию фортепиано. Это Светка Оганесян у нас вечно импровизировала!

– Светка? А-а, точно, Светка… Ну и где она сейчас?

– Да не знаю, в Швеции вроде… Галка Корж с ней, по-моему, переписывалась.

– В Швеции, – с неясной интонацией повторил Флух. – И чего она там забыла, в Швеции?

– Ну, у неё же муж швед. Семья! И трое детей, что ли.

– Муж? Муж – это хорошо… – он задумался на секунду, и Зоя успела разглядеть морщинки у глаз, складки в углах рта… – Ну а ты сама не хочешь попробовать? Слушай, ты ведь тоже любые функции транспонировала, подбирала всё подряд! И соло у тебя было… Я-то помню!

– Соло было, – вздохнула она. Сколько лет она не произносила это слово!

– Ну так слушай! Бросай свою богадельню, а? Серьёзно, Зофька! Есть идея получше. Я отвечаю! Подбираются классные ребята! Двое после консы. Один, правда, без корочки, выперли с третьего курса… Ну, сама знаешь, как оно бывает с нормальными людьми. Точно как в любимом училище. Талантов опускают, а взлетают всякие тетери…

Глаза его вспыхнули знакомой сумасшедшинкой. Неужто вот так и живёт безумными идеями? И дожил до этих лет! До этого костюма!

И как так получалось, что они все его слушались? Непостижимо! Чем он брал людей? Вот этим блеском глаз? Шепелявящей речью? И ведь слушались, и слушали, и верили. И позорились вместе на злосчастной старой сцене… Хорошо хоть, разрешили поставить только фрагмент «рок-оперы»! И с фрагментом-то мороки было на целый семестр. Чего стоило собрать народ на репетицию! А платье героини, разрываемое Потрошителем? Смастерили в последний момент из списанных жёлтеньких занавесок, сметали на живую нитку, приталили чьим-то уродским поясом с громадной пряжкой…

И самое главное, чего по сей день невозможно было объяснить, – это её, Зоино, участие во всей этой авантюре. Как умудрилась она оказаться крайней? С чего вдруг именно ей поручили партию рояля – ей, бездарнейшей из учениц Самой Громовой? С тоской вспомнились собственные дрожащие руки на клавишах «Стенвэя»… жидкое вступление скрипок… не подхваченная вовремя ария Джека… крики «Давай, Флух!» и смех в зале… И, наконец, полный, окончательный, грандиозный провал!

Ребята говорили – анекдоты о той опере ходят по училищу до сих пор.

– …телефон! Давай! Записываю! – втолковывал он тем временем – кажется, уже не в первый раз.

Всё ясно! Псих с навязчивой идеей. Интересно – состоит он где-нибудь на учёте? Наверняка… Это только в семнадцать лет навязчивые идеи принимаешь за гениальность.

– Пиши, – сказала она. Стоять на каблуках и слушать этот бред дальше не хватало сил. – Двести сорок восемь, одиннадцать…

По телефону отказать всегда легче. Да и вообще, какие могут быть цифровки, какие затеи на пятом десятке? И пусть Пашка скажет – мама болеет, ей плохо! И повесит трубку. Уж это-то её сын умеет.

– Извини, спешу, – как могла решительно заключила она и, махнув рукой с той сумкой, что поменьше, направилась к перекрёстку. Флух кивнул деловито, продолжая строчить в растрёпанном блокноте. Поверил, больной человек!

…И ведь не соврёт Пашка. Да, ей плохо! И будет теперь с каждым годом всё хуже…

А ведь есть же, – забубнил в голове противный голос, – есть на свете эти счастливицы! Есть такие – ухитрившиеся выскользнуть из объятий времени! И давайте не будем трогать великих актрис: где, мол, они и где мы. А вот взять хоть ту же Илону, внезапно на глазах молодеющую в свои – постойте-ка! неужели семьдесят семь? И ведь, кажется, муж на двенадцать лет её моложе? Вот это, я понимаю, темперамент! Вот это вкус к жизни! Где бы только его взять, этот самый вкус?

Или вспомнить, скажем, Викторию Громову – у той, за шлейфом славы, возраста было сроду не разглядеть. Как же, ученица самого Флиера – с крохотными, тощенькими, на вид детскими пальчиками – а между тем концертирующая пианистка, единственная на всё училище, да что там – на всю область! Эта и в девяносто лет была – Сама Громова! Та, что – помните? ну как же, как не помнить! – играла «Кампанеллу» Листа! Вся клавиатура, все семь октав будто мгновенно перестраивались, собираясь под эти детские пальчики, и ничегошеньки ей не стоило – р-раз! – и перескочить правой рукой на три вверх, левой – на столько же вниз, а мелодия уже летела дальше, рассыпаясь, играя, хохоча и лишь иногда приостанавливаясь, чтобы оглянуться лукаво на слушателей, которым ничего не оставалось, как только остолбенеть в очередной раз с разинутым ртом, по привычке верить своим ушам и глазам… «А скажите, как вы так попадаете в ноты?» – «А я как-то смотрю и туда и сюда!» – улыбается Сама лукаво и привычно-победительно.

Что и называется – Выбор. Перст Божий. Талант. И тут уж некому писать жалобу на несправедливость. И ни при чём занятия по шесть часов в день. Да хоть по десять! По двадцать четыре! Хоть ты продолби насквозь все белые клавиши – и туда и сюда смотреть не получится. Просто иначе устроен зрительный аппарат…

Ну а всё-таки – если бы и дальше ей довелось учиться у Марины Львовны?

Сама-то Громова, понятное дело, с учениками обычно скучала: «Ну, занимайся» – вот и весь её мастер-класс… Да ведь они и были всего-навсего ОБЫЧНЫЕ ученики!

Но неужто можно было её любить – после Марины-то Львовны?!

А впрочем, любить её ОБЫЧНЫМ как раз и не полагалось. Полагалось просто слушать и цепенеть от восторга…

Так вот, дальше: о богатых, всяких там новых русских – умолчим. Ибо особая статья, параллельный мир, простым людям неведомый, со всеми этими джакузи, подтяжками лица и особняками на Канарах.

Умолчим также о маме. Ибо для неё – только вечная жизнь в расцвете сил, и никак иначе! Никаких других вариантов. И как повезло, что у мамы такой дотошный, неуёмный, МОЛОДОЙ характер! Что до сих пор не устала воспитывать её, Зою, и Пашку тоже, и даже дядю Гришу, и искать керамическую плитку, и записывать дяди-Гришины стихи и лелеять старую бандитку Муху!

А кстати, есть у нас в запасе и вечная девушка Люси. Но у той молодость неверная, всё больше приступами: как только очередная любовь-морковь – так неземное сияние глаз, новая причёска и жизнь с чистого листа, а как завяли хризантемы – так приступ печени, голосок будто из подземелья и имидж умирающего лебедя.

Правда, имеется ещё Ируся Конькова. Эта волшебница доморощенная, из наших. И ведь в самом деле будто не стареет, а так незаметно переходит из одного качества красоты в другое. Была хрупкая тростиночка – стала женщина в теле (и, главное, без излишков этого самого тела!) А там, глядишь, превратится в благородную даму этакого вечного возраста. И ведь спроси её – ни за что не выдаст своего секрета: как это возможно жить без мучительных гримас? Без рыданий ночами, после двухминутной беседы с родным сыночком? И без последствий этих рыданий в виде опухшей на трое суток физиономии? Да и что ей ответить, если не бывает у неё этих гримас, как не бывает педсоветов и наглых учеников, и наверняка ни одна из дочек не поставит ей прочерк за честность или за умение отстаивать свои взгляды. И потому же ни к чему ей подтяжки и таблетки для похудания, равно как и валидол в три часа ночи…

Но всё-таки волшебница! Ибо даже если ей и не по силам решить все Зоины проблемы, то уж утешительное слово для подруги у неё всегда найдётся. И слово, и приют, и чашечка кофе с ручкой-лепестком – успокоят лучше сериала!

Набиться, что ли, в гости?

Ноги сами понесли её в кухню.

– Конькова, – прошептала в трубку Зоя, набрав номер.

Ровно в ту же минуту, словно получив команду, прибыл сынок: распахнул кухонную дверь и с привычной ненавистью швырнул на стол папку.

– Новое идиотство! – объявил он. – Рисовать родословное дерево!

В это время Ируся что-то сказала. Зоя сделала Пашке знак рукой – потише! Но тот в ответ гаркнул ещё громче:

– Задание нам, я говорю, по регио… региноведению! Нарисовать семейное дерево! На завтра!

– Ирусь, прости, – упавшим голосом пробормотала Зоя. – Тут у нас что-то на завтра…

Помимо всех прочих талантов Ируся обладала абсолютным чувством такта.

– Знаю-знаю! Мы здесь тоже сочинение о семье писали – это теперь новое веяние. Освободишься – звони! И не забудь, кстати, о СОКРОВИЩАХ! – заговорщицки шепнула Конькова напоследок.

Трубка щёлкнула в своём ложе. Мечта о чашечке кофе плавно растаяла в воздухе.

– Ну, какое там у тебя ещё семейное дерево? – взмолилась Зоя, обратившись к сыну.

– А я знаю? – вытаращил он невинные небесные глаза. – Сказали – сядьте вместе с родителями и нарисуйте гинеколо… тьфу… ну, короче, древо.

– Древо? Генеалогическое что ли?

– Ну! Его! Типа вот такого, – и он сунул ей криво оторванный альбомный лист с какими-то каракулями.

Среди каракулей выделялся кружок с надписью «я», над ним ещё два – «мама» и «папа». Присмотревшись, Зоя различила и всю композицию: «я» располагалось на кривоватом стволе, а «мама» и «папа» представляли собой ветви. В целом генеалогическое древо смахивало на неумело изготовленную рогатку.

– А имена-отчества разве не нужны? – удивилась она. – Фамилии там… И потом, тут же должны быть какие-нибудь ещё ветви?

– А я о чём?! Я ж и говорю: нарисуй ветви! С именами и фамилиями. Можешь даже листья! – великодушно разрешил сын. – Пририсуй там всех, типа, прадедушек и прапрабабушек до седьмого колена! Катюня, короче, сказала: за пять поколений – по истории пятерка. За семь – три пятёрки!

Последнее он докричал уже из прихожей. И не успела Зоя открыть рот, как входная дверь хлопнула.

«Чёрт! Был бы мобильник – я б его сейчас… – запоздало разъярилась она. – Велели же – вместе с родителями! Послала б сообщение – «вернись сию минуту, паршивец!»

Глава 9

Через полчаса генеалогическое древо заметно выросло и возмужало.

Правда, ветви его, вместо того чтобы симметрично двоиться, распространялись причудливыми пучками, причём заметно больше с одной стороны.

К тому же редкую из них удавалось проименовать честь честью, с отчеством и фамилией. Многие получили двусмысленные названия типа «бабушка Аня (Маня?)» или же «дедушка (прадедушка?) Артём». Другие тянулись неуверенными пунктирами из разных переплетений, как, например, веточка «дядя Миша», поскольку Зоя не помнила в точности, приходился ли этот самый дядя папе двоюродным братом или, напротив, мужем двоюродной сестры. Однако не разместить его на древе было бы несправедливо, поскольку однажды в детстве этот дядя Миша повёл Зою и Люську кататься на качелях и, когда Зоя умудрилась со всего размаха вылететь из своего деревянного сиденья и разбить губу, сам водил её в поликлинику на какие-то уколы, после чего каждый раз покупал ей мороженое – любое, на какое покажет пальцем.

И даже две ближайшие бабушки, мамина мама Полина и папина – Галина, представлялись не вполне отчётливо. Зоя помнила, например, что бабушка Поля была тихая, такая бесшумная и незаметная, и самым ярким впечатлением о ней было – что в детстве Зое позволялось её причёсывать: белые ровные пряди волос длились-длились, да и завивались вдруг в конце в игривое колечко! И какое удовольствие было – уложить эти прядки ровным двухслойным вензелем, так чтобы колечко оказалось повыше, и закрепить всё сверху коричневым пластмассовым гребнем! В детстве Зоя не знала слова «благородная», а если бы знала, то именно так именовала бы бабушки-Полину причёску.

О бабушке Гале помнилось не больше: что обладала крепким характером и талантом вести хозяйство, а также – что до последних лет любила декламировать Пушкина: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…» Но по какому случаю цитировала она классика – этого в памяти не сохранилось.

Поодаль от ствола и ветвей родословного древа, в отдельном кружочке, на всякий случай значились «Надюша и Любочка» – девочки-подростки, чья потёртая фотография в мамином альбоме, с роскошными бантами в не менее роскошных волосах, казалась Зое в детстве воплощением недосягаемой красоты.

Прояснить же, какое родственное отношение к ней имели прекрасные девицы, а заодно и уточнить кое-какие имена не удалось: мамин телефон не отвечал. Очевидно, мама повела старушку Муху, а заодно и дядю Гришу дышать свежим воздухом, либо же по телевизору пел Николай Басков.

В ожидании консультации Зоя попыталась выровнять ствол дерева и расположить ветки посимметричнее.

Вскоре древесные линии облагородились настолько, что она даже отстранила листок и немного полюбовалась им, а уж потом поприлежнее занялась ветвью «отец, Анатолий Васильевич». Однако здесь тупик поджидал её в самом начале: изо всей старшей мужниной родни она знала только свекровьину тётку по прозвищу Нюрка-казачка, которая ближайшей родственницей Анатолию не приходилась и, значит, помочь делу ничем особенно не могла.

Так что же – звонить Анатолию?

На этой мысли вдохновение внезапно покинуло Зою.

Конечно, они с бывшим супругом уже второй десяток лет общались как цивилизованные люди. И как нынешний Толик весьма отдалённо напоминал себя молодого, так и Зоин сегодняшний облик, по-видимому, не будоражил в нём ни горьких, ни тем более нежных воспоминаний.

Однако произнести вслух, пусть и по телефону, имена свёкра и свекрови неизвестно почему было страшно, словно то были колдовские заклинания, способные воскресить прошлые невзгоды. И удивительное дело: Зоя почему-то была уверена, что и Толик испытает то же самое. «Нет уж. Пускай Пашка сам и звонит, – постановила она. – А не захочет – не умрёт и без пятёрок! Тоже мне отличник…»

При всём том древо оставалось несколько однобоким, и это раздражало. Подумав, Зоя пририсовала слева четыре недостающие, хотя и безымянные ветки потоньше. Но и в таком виде – она пересчитала родственные «колена» – оно явно не тянуло не то что на пятёрку, а даже, кажется, и на четвёрку. «А может, нарочно пугают? – понадеялась она. – Типа как мы – выучить к следующему уроку наизусть двумя руками?»

С другой стороны, для полноты картины полагалось бы как-нибудь встроить сюда и кузину Люси, и Сергея, троюродного брата, и папиного брата дядю Игоря, и обязательно бабушку Анфису… Кстати вспомнились семейные драгоценности, и Зоя ещё раз подозрительно осмотрела каждую ветвь: уж не прячется ли, в самом деле, за какой-нибудь развилкой горшочек с кладом? Или же он, наоборот, закопан у корней дерева: такой тяжёленький, из красной глины? А внутри – золотые монеты! Интересно, что чувствует человек, держа в руках пригоршню старинных, слегка потускневших монет? Зоя, например, понятия бы не имела, что с ними делать. Нести в ломбард? В антикварную лавку? Или, скорей всего, в милицию? Уж в милиции-то, по крайней мере, всё сделают по закону, а причитающуюся Зое часть выдадут нормальными деньгами. А уж там…

А что же ТАМ?

О-о, ТАМ… Первым делом, конечно, сапоги и свитер Пашке. И сразу костюм-тройку к выпускному! Зоя сладко зажмурилась. Перед глазами поплыли: бархатные комнатные тапочки с нежной меховой опушкой; новенькие колготки в прозрачных упаковках – пускай даже обычные, телесного цвета, но не меньше десяти пар! или даже не меньше двадцати, на всю зиму! – а за ними тугие рулоны обоев в обе комнаты – насчёт расцветки посоветоваться с Ирусей; затем вожделенный мобильник для Пашки – купить ему какой-нибудь сумасшедше крутой, пускай пофорсит разок в жизни! Авось и мать тогда разживётся каким-нибудь плюсиком в анкете… Только вот хватит ли в таком случае ещё и на диван? Не беда, посплю и в лодке, тут же постановила Зоя.

И она ещё раз придирчиво осмотрела изображённое древо. Ветви его плавно перетекали друг в друга, и что-то, безусловно, струилось в них: родная кровь? гены? забытые семейные предания? Но никакое имя не подало ей тайного знака, не блеснуло в глаза лучистым бриллиантовым блеском. В памяти же мелькала всякая ерунда: например, хрустальная мамина ладья с кучей потускневших либо поломанных брошек, запутавшихся в бисерных нитях и связках бус искусственного жемчуга. «Драгоценности» сии многократно мамой перенизывались: то розоватые крупные бусины располагались вперемешку с крохотными жёлтыми бисеринками, то белые продолговатые чередовались с чёрными. И всё это стеклянно-пластмассовое великолепие было вдоволь ношено и маленькой Зоей, и её подружками, и даже любимыми куклами…

Или вспоминалось, как однажды в детстве она лежала с температурой, плакала и ни в какую не хотела отпускать маму на работу, хотя дома оставалась бабушка Поля и они с мамой в два голоса терпеливо уговаривали Зою «быть умницей». Наконец мама, потеряв надежду на скорое дочкино поумнение, взяла в руки маленькие маникюрные ножнички, вырвала из тетради двойной листок в клетку – и враз, за какую-нибудь минуту вырезала из него целый комплект кукольной мебели: крохотную кроватку, столик, два стульчика и шкафчик! И такой невообразимой красоты и НАСТОЯЩЕСТИ были эти вещички – на створке шкафчика имелось даже нарисованное зеркало! – что Зоя чуть не задохнулась от восторга, и от этого вздоха мигом высохли все её слёзы.

А когда, лет двадцать спустя, Зоя припомнила этот случай – мама, оказалось, его начисто забыла. «Дети! Их же пока вырастишь – чего только не сумеешь!» – объяснила она, как будто оправдываясь.

…Да, кстати, о детях – где же Пашка? Времени – без пяти девять!

Но испугаться по-настоящему она не успела, потому что по подъездной лестнице снизу как раз затопали знакомые шаги, а у самой двери грянул хохочущий дуэт: подростковое Пашкино ржание вперемешку с короткими дамскими хихикающими пассажами. «Люська! И опять со своими анекдотами!» – на слух определила Зоя.

Действительно, вслед за щелчком замка в прихожую вступила кузина Люси собственной персоной. Из-под её коротенькой дублёнки виднелись розовые брючки, а в расстёгнутом вороте – розовая же, в блёстках, кофточка.

– Привет, девушка! На дискотеку собралась? – подколола Зоя, когда та, на ходу чмокнув её, по своему обыкновению устремилась к зеркалу.

– Да уж не в дом престарелых! – без задержки отреагировала Люси, приостановившись и дёрнув Зою за оторвавшийся край кармана на халате.

В свои, как она выражалась, сорок С НЕБОЛЬШИМ или тридцать С БОЛЬШИМ, кузина вполне способна была отправиться на молодёжную ТУСУ, или на концерт рок-звезды, или в боулинг-клуб. Или, к примеру, явиться на семейное торжество с каким-нибудь БОЙФРЕНДОМ лет на пятнадцать моложе себя. Или рассказывать племяннику анекдоты… Мама, понятное дело, именовала кузину не иначе как «штучкой». А на взгляд Зои, Люси просто никак не могла выйти из образа романтичной юной красотки, ожидающей встречи с принцем.

Правда, внешность красотки слегка деформировалась с годами, да и характер несколько подпортили жизненные разочарования. «Недолёт и перелёт! – беспечно отзывалась Люси о двух своих прежних спутниках жизни. – Зато следующий, вот посмотришь, будет в яблочко!» Однако яблочко что-то не спешило упасть в руки Люси. Тем не менее она надеялась встретиться с ним со дня на день и, может быть, поэтому всегда была одета как на свидание… И может быть, поэтому Зоя ей самую малость завидовала. Всё-таки человек чего-то ждал…

– Чайку? – со вздохом предложила она, направляясь в сторону кухни.

– Ни-ни! После семи вечера не ем, не пью и другим не советую, – объявила кузина, ловко выудив из сумочки помаду и поправляя линию губ. – Вот правда, завтра… я чего зашла… завтра, имей в виду, на день рождения придётся идти, Насте сорок лет. К шести часам. Придётся нарушить режим!

Ко всему в придачу Люська обладала таинственным способом давления на психику окружающих. Зоя сильно подозревала, что способ этот именовался «нахальство».

– Какой ещё Насте? – осведомилась она, старательно собирая силы для отказа.

– Андреевой жене. Ну, помнишь, врач?

– А-а… подожди! Так они же с Андреем вроде разошлись. Лет десять назад… Или нет?

– Девять. Но всё-таки юбилей же! Она так приглашала, с сотового мне на работу звонила. Рублей на тридцать точно науговаривала! Аж неудобно.

Зоя нахмурилась. Надо отказать ей. Просто сказать…

– Там же слякоть! – услышала она собственный жалобный голос. – Завтра опять дождь с грозой обещают, и темно уже будет… Могла бы какую-нибудь причину… И вообще, она меня разве помнит?

– Представляешь, помнит! – на мгновение обернулась Люська, разделяя её удивление. – Просила – «вместе с Зоей». Я говорю – ну ладно, придём.

«Отлично! Как всегда, всё решила без меня!» – приготовилась праведно возмутиться Зоя. В то же время предательский язык услужливо брякнул:

– А чего не позвонила?

– Да ладно! Рядом живём, – бросила небрежно Люси, приспуская дублёнку и пожимая розовыми плечами. – Вас вот повидала… Пашка худой чего-то. Или просто вырос?

Пашка немедленно закатил рукав свитера, демонстрируя бицепс. Люси ткнула в бицепс ногтем. Пашка заржал.

– Да, и надень красный свитер! А то нацепишь опять какую-нибудь хламидомонаду – знаю я тебя, – распорядилась кузина напоследок, отступая к двери и стараясь разглядеть всё своё великолепие целиком.

Зоя открыла было рот, чтобы съязвить что-нибудь насчёт возрастных комплексов, но наткнулась взглядом на Пашкину физиономию. Лицо у него было такое светлое, простодушное и радостное, каким Зоя не видела его вот уже… года два?

Он смотрел вслед Люси, закрывая за ней дверь.

Зоя молча повернулась и побрела в кухню. И, как оказалось, вовремя: телефон как раз затрещал.

– Зоечка Петровна? – осведомилась трубка голосом Анны Павловны и радостно защебетала: – Добрый вам вечер, голубчик!

Голубчиками завуч именовала учителей только в двух случаях: если требовалось пойти на замещение и если некого было отправить на совещание после уроков. Первое ещё куда ни шло…

– А у нас проблема! – не сбиваясь с мажорного лада, продолжала Ан-Пална. – Представляете, совершенно некому пойти с детками на концерт! – и она выждала длинную паузу, ожидая, не проявит ли Зоя похвального энтузиазма. Но Зоя безмолвствовала, как народ в «Борисе Годунове». Тогда Ан-Пална двинулась в атаку, пустив в ход более требовательные интонации регистром пониже. – Выручайте, голубчик! Это сразу после ваших уроков. В филармонии, в два тридцать. Деток всего пять человек, все взросленькие, старшие классы! Они уже оповещены. Тем более вы у нас пианистка, вам и карты в руки!

После второй паузы, как показывала практика, разговор принимал несколько менее дружественный характер и мог привести к определённым последствиям. Поэтому пришлось ограничиться лишь протяжным вздохом-стоном, а затем выдавить, наступая на горло собственной песне:

– Ну что ж… Раз уж такая безвыходная ситуация… то придётся.

– Вот и умничка! – заворковала завучиха и разразилась радостным монологом на тему важности знакомства молодого поколения с особенностями исполнительского мастерства. Хуже всего, что и в монологах она имела привычку делать выжидательные паузы, в которые приходилось вставлять:

– Угу… Ну да… В общем-то, конечно…

В это время Павлик ставил чайник на плиту. Подняв голову, Зоя встретилась с ним глазами.

Лицо сына выражало терпеливое презрение.