Текст книги "Фамильные ценности"

Глава 10

Концерт намечался так себе, средней руки. Приезжее столичное светило, фамилии Зоя не запомнила – то ли Шишкина, то ли Мышкина – явно числилось звёздочкой какой-нибудь предпоследней величины. Да и по преобладанию в зале детей и подростков сразу чувствовалось – обязаловка!

Детвора из музыкальных школ под присмотром учителей рассаживалась тихо и чинно, с любопытством разглядывая громадную люстру, позолоченные лепные карнизы балконов и стилизованные под свечи бра. Девицы постарше из двух колледжей, муз– и музпед-, размалёванные и слегка захмелевшие от своей пятнадцатилетней самостоятельности, громогласно переговаривались, бродили вверх-вниз по центральному проходу и толпились у оркестровой ямы, сверкая стекляшками в оголённых пупках. Несколько длинноволосых парней постарше в окружении хохочущих подружек, стоя наверху лестницы, озирались с таким видом, точно попали в зоопарк, – эти, ясное дело, с режиссерского факультета, вся жизнь – сплошной спектакль. И лишь кое-где, парами и поодиночке, тихо сидели старухи с прямыми спинами и поджатыми губами, с тугими валиками седых волос вокруг головы или на затылке – те, что будут ловить дальнозоркими глазами каждое движение пианистки, не прощая ни пропущенной ноты, ни укороченной на шестнадцатую долю такта паузы. И при каждой чуть сбившейся с ритма триоли они будут обмениваться выразительными взглядами и ещё больше поджимать губы.

Зоя была готова поклясться, что и двадцать лет назад эти самые старухи на этих самых местах точно так же поджимали губы. А она наивно считала их музыкантшами-виртуозами или же преподавательницами фортепиано. Впрочем, некоторые, пожалуй, преподавательницами и были – такими же, как и сама Зоя, жертвами естественного отбора в исполнительском искусстве, недобравшими кто эстрадных данных, кто – терпения, а кто – везения. И каждый третьесортный концерт – утешение для них, рассуждала Зоя, каждый промах пианиста на сцене – бальзам на душу. Так неужели я скоро стану вот такой же занудой с морщинистыми бледными губами? Нет, нет! – в ужасе закричало что-то внутри.

И она поспешно спустилась по проходу, нашла записанные на листочке «благотворительные» места и усадила свою притихшую команду. Дети, по малолетству ожидая какого-то развлечения вроде цирка, блестящими глазами разглядывали занавес. А впереди, будто специально, расположились две старухи. Впрочем, эти казались помоложе, лет шестидесяти, и подобрее – может, потому, что у одной лежал на коленях букет розовых гвоздик. А может, эти престарелые дамы просто нормальные, хорошие учителя – не такие, как Марина Львовна, но всё же нормальные учителя, пришло Зое в голову. Или же люди, любящие и понимающие музыку – строители или, допустим, врачи. Встречаются же изредка в природе и такие! И ведь, собственно говоря, для них и существует искусство!

На этой банальной мысли погас свет.

Фамилия пианистки оказалась Мишенькина. А сама Анна Мишенькина оказалась дамой под сорок, но с явной надеждой выдать их за тридцать пять. Основной расчёт был, конечно, на волосы – длинные, качественно промелированные краской «двенадцать оттенков золота» и уложенные обманчиво-небрежно. Да и платье было под стать: бархатное, тёмно-синее с переливами, драпировка наискосок под грудью. Когда-то подобный костюм был у Ируси, и Зоя, примерив его, несказанно удивилась – хитрая эта драпировка оказалось способной не то что уменьшить, но даже свести на нет животик вполне солидных размеров.

Гостью встретили по одёжке: захлопали так, словно уже сам её приезд на рядовые гастроли был из ряда вон виртуозным фокусом.

Анна Мишенькина бесстрастно наклонила голову, скрыв лицо роскошными волосами, и, зафиксировав таким образом видимость поклона, направилась к роялю.

Бах был преподнесён публике вполне убедительно. Прелюдии и фуги, понятно, исполнялись «избранные» – надо думать, весь баховский багаж Мишенькиной со студенческих времён. Но багаж этот содержался в приличном состоянии и хранился заботливо и даже, пожалуй, скрупулёзно. «Ну и как вам эта вещь? – словно спрашивала она, замедляя последнее арпеджиато. – Узнаёте?» «Пожалуй», – безмолвно и задумчиво отвечали в зале. А другие отвечали: «Да, да! Классно!» – и били в ладоши.

«Неплохой звук, – высказалась и Марина Львовна, неслышно возникая за плечом у Зои. – Заметила, какая густота?» «А техника? Темпы-то средненькие!» – запальчиво возразила Зоя. На это Марина Львовна не ответила ничего – только вздохнула.

Однако после четырёх прелюдий с фугами Мишенькина приступила к Моцарту – и вот тут явно просчиталась. С её ли крупными пальцами, с тяжёлой рукой – приниматься за филигранные пассажи? За призрачно-невесомые трели и стаккато? «Бетховен, голубушка! – мысленно простонала Зоя. – С такими-то данными – неужто не ясно, что Моцарт противопоказан?» И прислушалась – Марина Львовна молчала. Зато дети слушали поглощенно, особенно Давыдов – уши так и горели! Детворе Моцарт в самый раз. В любом исполнении. Ну и ладно! Может, хоть кто-нибудь в следующий раз выучит сонату побыстрее…

А дамы впереди переглянулись. Этих не проведёшь!

Тем эффектнее грянул Григ. «Ну? Что теперь скажешь?» – осведомилась Марина Львовна. Зоя, лукавя, пожала плечом… Однако придраться было не к чему. Звуки летели в зал разноцветными шарами, плыли по воздуху, сверкая, и хотелось поймать их, схватить и смять. Или намазать на хлеб и проглотить!

После «Пер Гюнта» Мишенькиной устроили овацию. Засидевшаяся детвора аплодировала неистово. Пианистка поклонилась раз, потом другой – прижав руку к синей бархатной груди. Она слегка разрумянилась и, кажется, тяжело дышала. Дети что есть силы лупили в ладоши.

Но когда объявили вальс Шопена, настала наэлектризованная тишина. Старушки с поджатыми губами стиснули в руках платочки и окаменели. Дамы помоложе, те, что впереди, наоборот, откинулись на спинки кресел и свесили руки с подлокотников. Дети удивлённо косились по сторонам.

И вдруг время закружилось назад, завертелось, как плёнка на кассете! Вдруг оказалось, что всё было только вчера, нет, сегодня: девятнадцать лет, голубое платье с воланами, распущенные волосы… Зал в старом училище был не зал, а сарай, но этого никто не замечал, ни низенькой сцены, ни поломанных стульев – просто гас свет, и на сцене начинались чудеса! Не мальчишки-студенты, а сказочные принцы, не однокурсницы, а феи невообразимой красоты вступали на неё, чтобы провозгласить наступление века всемирного, неотвратимого, поголовного счастья! Изида и Озирис, Криза и Нерон, бог Гименей, Онегин и Татьяна, Чайковский и Паганини, Шуберт и Лист обещали всем до единого славу и хвалу, гарантировали вечные волнения страсти и огонь желанья в крови, а также лобзанья слаще мира и вина, намекали, что у любви, как у пташки, крылья, в то время как сердце красавицы склонно к измене, в особенности при старом и грозном муже – и пассажи седьмого вальса были как страстный шёпот, как звуки серенады с мольбою в час ночной, и на сцене вдруг оказалась Сама Виктория Громова, это были её жесты, её всплески и повороты кистей – Зое ли было не помнить их! И как когда-то на уроке, ничего не объясняя, она обрушивала вдруг аккорды невозможной глубины или, сорвавшись с места, неслась над клавиатурой, едва задевая её пальцами и, однако, умудряясь доиграть всё это круженье, все до единой шестнадцатые и тридцать вторые, а если и приостанавливалась в паузу, то для того лишь, чтобы оглянуться лукаво: ну, как вы там? голова не закружилась? – и в следующее мгновение пуститься дальше.

И оказалось, что ничего этого Зоя не забывала никогда, никогда, все до последней ноты помнила наизусть, во всяком случае этот вальс, как она его играла на концерте, когда Виктория затеяла тот самый шопеновский концерт да ещё требовала, чтобы все ученицы как одна были в платьях, не юбках и блузках, а вот именно платьях, притом однотонных, потому что в однотонных фигура, видите ли, смотрится лучше всего, а бабушка Поля уже лежала больная и не могла шить, и они с мамой сбились с ног, ища портниху, тем более что Зою угораздило купить какой-то дико сыпучий материал, который прямо под ножницами разлезался в клочья. Но вальс она всё-таки играла, хотя руки были уже совершенно не те, что при Марине Львовне, а словно полупарализованные, но пассажи всё же как-то удалось одолеть, вызубрить и даже довести до приличного темпа, так что те, кто не слышал её раньше, а не слышал практически никто, считали, что всё нормально, так и надо, и Сама снисходительно уронила: «Всё прилично!» – а большего, чем приличия, она от Зои никогда и не ждала.

– …и мне особенно приятно сообщить вам! – взывала на сцене ведущая, расползшаяся до угрожающих размеров блондинка в чёрном.

Но слушатели упорно не желали принять сообщение, опасаясь, что концерт окончен, и продолжая аплодировать в трёхдольном размере.

Наконец блондинке удалось докричать:

– Что эта замечательная! Талантливая! Всенародно известная! Пианистка! Анна Олеговна Мишенькина-Терентьева! – аудитория опять ударилась было в овации, но блондинка решительно подняла руку и закончила-таки почти в тишине: – Наша землячка! Родом из села Привольного! И она закончила наше областное училище имени Даргомыжского!

Зоя решила, что ей послышалось. Этого не могло быть!

Она вытаращила глаза. Потом прищурилась.

Мишенькина-Терентьева, в очередной раз поклонившись, усаживалась за рояль.

Анька… Анька-Тетеря?!

Да это же просто…

Зоя привстала. На неё зашикали сзади. Уже звучали первые такты вальса си минор. Мелодия задумчиво вздыхала вокруг фа-диеза, ещё никуда не стремясь, не разгоняясь. Мишенькина брала фа-диез не глядя и откинув голову, будто нащупывая. В точности как Виктория Громова.

Да ведь Тетеря не училась у Громовой!!!

У Громовой училась как раз она, Зоя!

И – ну да, ничему не научилась. А разве можно чему-то научиться, например, у водопада? Стихийное явление природы, и только. «Шопен умер молодым!» – вот и всё, что сообщалось ученикам по поводу технических особенностей и приёмов исполнения произведения. Девчонки переглядывались: «Молодым? В ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ лет?!» А Громова уже играла, нащупывая, какую-нибудь мазурку – на память, без нот, глядя в потолок. И звуки летели и таяли на лету…

И никакая Тетеря не могла даже близко мечтать о таком!

Ни Тетеря. Ни Зоя. Ни лучший студент курса Коля Нестеренко.

К тому же Тетеря была носатой, нудной и сонной! Сонная Тетеря – кличку и придумывать не понадобилось! И вечно доставали ей какие-то липовые справки-освобождения – от физкультуры, от колхоза, даже от субботника! А вечное одно-единственное её платье – фирменное, прыскали девчонки: клетчатое, серо-коричневое, к третьему курсу вылинявшее до неопрятно бурого? А безгубая улыбка, словно гримаса – левым углом рта? Да и волосы у неё – имелись ли вообще как таковые?

Не говоря уже о том, что лет ей должно быть… ну да, она же на два года старше Зои!

А Мишенькина уже вовсю разгоняла вальс, чуть притормаживая на поворотах, чуть приседая в полупоклоне, и счастливые мгновения такт за тактом вырывались у неё из-под пальцев и разлетались вокруг. И подростки, замирая, впервые вступали в бальную залу, а старушки с высокими, искусно уложенными причёсками снисходительно улыбались молодёжи, сжимая веера из страусовых перьев. И вот уже одна пара за другой входили в круг, и оркестр гремел с антресолей, за лёгкой метелью вальса гремел торжественный полонез, а потом пьяняще-весело взлетала мазурка, и ещё одна, и ещё – три мазурки подряд, но никто не устал, даже не запыхался, и когда замер последний аккорд, дама с переднего ряда с букетом гвоздик устремилась к сцене, по-бальному придерживая юбку, чтобы не задеть никого пышным кринолином.

Пианистка же шагнула ей навстречу и взяла цветы, а потом ещё раз низко поклонилась залу – и, распрямляясь, очень знакомо улыбнулась левым углом рта.

Глава 11

– Чё это с тобой?

– Ничего.

– Ну чё с тобой? Мам!

– Ни. Че. Го.

В этот раз накатило безо всякого осколка в глазу. Зоя прямо и ясно, обоими глазами смотрела на белый свет и ясно же видела, что никакой он не белый, а…

– Ужинать будем, мам?

– Ужинай. Пельмени в холодильнике.

…грязно-бурый, как вода в ведре после мытья подъезда. А в этой воде размешаны наши страхи, обиды и боли. Не уберёгся – плеснуло. Ещё раз не уберёгся – захлюпало в туфлях. В парадных, с каблуками.

Впрочем, чьи-то подъезды моют чужие тёти. И у кого-то есть деньги им заплатить. И попробуй только эта чужая тётя плеснуть этому кому-то на ноги!

– Я, это… пельмени сварил. Тебе положить?

«Вот приготовила лиса кашу и зовёт журавля в гости. Пришёл журавль, стук-стук клювом – только размазал кашу по тарелке. Ну, спасибо тебе, говорит, за угощение…»

– Не хочу.

– Ну, посиди просто так со мной!

Серые стены кухни. Паутина как раз над мойкой, над горой немытой посуды. В каком году она последний раз здесь белила? А, наплевать. Не имеет значения.

– А мне Катюня пять с минусом поставила за древо!

Древо? Ах да, генеалогическое древо. По ветвям – сок, родная кровь. Имена.

– Так ты отцу, что ли, звонил? Спрашивал имена предков?

– Не-а! Так никто же больше не нарисовал. Во всём классе три человека.

И правильно. Что за дурь – генеалогическое древо? Нет в природе никаких кровных связей. И никаким потомкам нет дела до предков. Как, впрочем, и предкам до них. Аналогично.

– Ладно, положи штук пять.

Пельмени уже остыли. Можно было есть не обжигаясь. Вот только странно – вкуса Зоя совсем не чувствовала. Просто жевала. Глотала, уничтожала, истребляла. Всё-таки занятие. Решение пищеварительной задачи.

Ни с того ни с сего заартачилась печень. Она у Зои любила иногда показать характер. Пельмени пришлись ей не по вкусу. Она, видите ли, предпочитала винегрет и домашний творожок. Печень была частью этого мира. Чего и ожидать от неё?

Но и у Зои имелся свой характер. Она молча и целенаправленно уничтожила все пельмени до единого.

Пашка осторожно взял её тарелку и понёс к раковине с явным намерением тут же помыть. Но даже этот самоотверженный порыв не пробудил в душе Зои проблеска тёплых чувств.

– Не хочется, – буркнула она в сторону чайных чашек и бесцеремонно хлопнула своей дверью.

Её пианино было столько же лет, сколько ей – сорок три. Хозяйственная бабушка Галя купила его в честь рождения внучки, и ещё пять лет пианино терпеливо дожидалось, пока внучка подрастёт до того, что сможет, взгромоздившись на две подставки, осваивать упражнения для двух пальцев. Но сорок три для инструмента – это цветущая молодость, если всю жизнь его протирали фланелевой тряпочкой и хранили в специально сшитом чехле, на котором рукой тихой бабушки Поли была вышита античная лира, перевитая лавровой ветвью.

Пианино сохранилось лучше её, Зои. Оно готово было, как встарь, сейчас же отозваться рукам пианиста – хоть мощными аккордами первого концерта Чайковского, хоть таинственным перебором бетховенской Лунной сонаты.

Она присела на стул и откинула крышку.

«У пианиста должен быть свой репертуар», – говорила Марина Львовна.

При этом под словом «пианист» она подразумевала не Святослава Рихтера и даже не Викторию Громову. Пианист – значило у неё и ученик третьего класса музыкальной школы, и первокурсник музпедучилища, и какая-нибудь престарелая дама, освоившая одним пальцем «Отцвели уж давно хризантемы в саду». А мама? Знала бы Марина Львовна, что мама в юности сама расчерчивала на бумаге клавиатуру, штриховала чёрные клавиши и так умудрилась выучить два вальса! ДВУМЯ РУКАМИ! И она играла один… когда же? Совсем недавно на какой-то праздник… Впрочем, мама есть мама.

Само собой, у Зои был свой репертуар. Бах, венские классики – с полдюжины сонат, «Январь» и «Октябрь» из «Времён года» Чайковского, три вальса и пара мазурок Шопена, его же экспромт-фантазия, миниатюры Дебюсси, пьесы Грига, два этюда-картины Рахманинова, да всё и не вспомнишь сразу! Понятно, что не всё наизусть от ноты до ноты, но кое-что – пожалуйста, хоть сейчас!

Однако «хоть сейчас» не вышло. Мазурка Шопена заупрямилась! Мелодия, сто лет знакомая, ни с того ни с сего перестала слушаться пальцев. Или это пальцы перестали вдруг слушаться? Звуки, вместо того чтобы выстроиться плавной извилистой линией, то рассыпались и пропадали, то, наоборот, грубо вламывались в середину такта. А может – о, ужасное подозрение! – такое было ВСЕГДА? И только теперь Зоя это УСЛЫШАЛА?

Вальс, правда, вышел получше, но в пассаже вдруг разошлись руки. Левая – кто бы мог ожидать! – напрочь отвыкла от того едва заметного, почти неуловимого ускорения, которое и придаёт вальсу жизнь.

Хотя, в общем-то, ожидать следовало. Не занимаясь-то месяцами. Да практически и годами…

Но Тетеря! Тетеря!!

Главное, хоть бы вспомнить, что там она такое играла при выпуске? Стравинского, что ли? Или Даргомыжского? Что-то нетипичное, её даже похвалили, и до чего удивительно это было: нашли кого похвалить – Тетерю!

Но всё-таки, хоть и похвалили, не могло же этак по волшебству: раз – и ты чуть ли не Громова! Два – и на гастролях в бархатном платье! Или всё дело в этих её липовых справках? Пока все нормальные люди, значит, надрывали здоровье на физкультуре, бегали три километра – другие, значит, занимались себе спокойненько расходящимися гаммами. Готовили техническую базу…

А теперь, значит, – одним вершки, а другим корешки. Хлопайте ладошами, рядовые зрители!

– Мам! К тебе…

– Отстань! – рявкнула Зоя, не поворачиваясь.

– …к тебе тёть-Люся!

Пришлось-таки встать из-за пианино.

В комнату вплыло нечто чёрное и блестящее, всё в бусах и блёстках. Кузина Люси.

Зоя разглядывала её в недоумении.

– Ничего себе! До сих пор не одета! А голова?! Да ты знаешь, сколько сейчас времени? – с ходу накинулась кузина.

– А… я…

– Забыла, что ли?! Ну, Зойка, ты монстр! Я к тебе вчера зачем заходила? Мы же к Насте идем! К Нас-те! – и она отработанной трелью побарабанила по лбу.

– Ох, чёрт… А я и…

– Вижу, что ты и! Я к ней, как к нормальному человеку…

– Тёть Люсь, у мамы сегодня тяжёлый день.

Зоя и Люси одновременно вытаращили глаза. Пашка защищал мать? Заступался?!

Кузина опомнилась первой.

– Короче, быстро – приличный свитер, пальто и сапоги! Да, и деньги на цветы – с тебя!

По тону Люси чувствовалось, что ей, Зое, лучше промолчать и подчиниться.

– А на сколько это… мероприятие? – всё же заупрямилась она. – У меня планы, журнал вот хотела заполнить…

– Ерунда! Ещё вся ночь впереди! – отмахнулась Люська.

– Подожди! А подарок?

– Да вот подарок, – объявила Люси и расстегнула молнию на сумке. Оттуда блеснул диск в целлофановой упаковке. – «Наше кино»! Что больному человеку приятно? Отвлечься и комедию посмотреть… А цветы возьмёшь на рынке, как раз рядом. Я глянула – гвоздики есть недорогие. Племяш, пока!

Дальнейшие переговоры были бессмысленны – кузинины каблучки уже стучали где-то внизу лестницы. Темп её жизни отличался от Зоиного примерно как в музыке «аллегро» от «адажио». Через минуту за ними захлопнулась дверь подъезда. Через четыре минуты – дверца маршрутки. А через двадцать шесть они поднимались по грязной лестнице полутёмного незнакомого подъезда.

– Слушай, я ж её совсем не помню! – растерянно сообщила Зоя в спину кузине. – Помню только платье! На свадьбе на ней платье не белое было, а голубое… И вообще, по-моему, на день рождения положено немного опаздывать!

– Только не к больному человеку, – отрезала Люси, не оборачиваясь.

– А чем она больна? Ты не говорила!

– Сказала, рассеянный склероз. Лежит, – сообщила кузина. – А когда человек в таком состоянии, сама понимаешь…

– Так чего ж мы припрёмся?! – остановилась Зоя в страхе. – Раз человеку плохо! Лежит!

– Она уже пять лет лежит. Инвалид первой группы. Это неизлечимо, – уточнила кузина. – Ну, чего застряла? Поговорим с ней. Всё же почти родственница… Развлечём хоть немножко!

И продолжала решительно подниматься.

У Зои вспотели руки. И только теперь осенило: надо было отказаться! Просто сказать – не пойду, не могу, и всё! Ну как они будут РАЗВЛЕКАТЬ? О чём говорить? Вечно эта Люська…

Но наверху уже открывали дверь.

Глава 12

– Здравствуйте, девочки! Здравствуйте! – послышалось навстречу немного протяжно.

Голос был незнакомый. И комната незнакомая. Но у Зои мгновенно возникло чувство, что такое с ней уже случалось, причём не один раз: она переступает порог и окунается в праздник. Вспомнилось ясно-ясно: белоснежная скатерть с сияющими приборами… телевизор… и вот это – «Здравствуйте, девочки!» навстречу.

Ну конечно, то был праздник двенадцатого августа – Машкин день рождения! Он освещал всё лето с первых дней июня, словно путеводная звезда, и отблески этого сияющего дня сохранялись на небосводе до самого первого сентября. Кульминацией же праздника был накрытый белой скатертью стол с примостившимся на краю телевизором «Рекорд». В его притихшем экране торжественно отражались блестящие вилки, тарелки и маленькие детские кружечки «под хрусталь», а посередине величественно возвышались две громадные салатницы и блюдо с бутербродами: на каждом ломтике хлеба бело-жёлтый яичный овал, а поверх овала – две игрушечные рыбки кильки и весёлый зелёный хвостик петрушки. Нигде больше не ела Зоя таких бутербродов! По углам комнаты скромно жались присмиревшие атрибуты непраздничного времени: швейная машинка Машкиной мамы, по случаю дня рождения сложенная и прикрытая кружевной накидкой; папины газеты, которыми в обычные дни были завалены стол, комод и даже диван, ныне же собранные в аккуратные стопки; а все куклы, зайцы и разнокалиберная игрушечная посуда послушно замерли на подоконнике, рассаженные и разложенные по росту и ранжиру заботливой хозяйской рукой…

И вдруг четверть века спустя всё это воскресло! Телевизор (хотя и не «Рекорд», а «Эл-джи») деликатно пристроился на краю стола-тумбы, впритык к блюду с котлетами. Кресло, заваленное газетами и журналами, на сей раз отодвинулось в угол, прячась за шифоньер с тем самым зеркалом – в этом готова была поклясться Зоя! – перед которым в безлюдное дневное время перемеряны были все Машки-мамины наряды: и плиссированная синяя юбка, и ажурная кофточка, и белый шарф с шёлковой бахромой… И в довершение картины знакомая белобрысая кукла удивлённо таращила глаза с подоконника.

– Здравствуй… те, – сказала Зоя немного не своим голосом и прокашлялась.

За столом сидели… но нет, всё-таки не Машка и не Умница Галка, не Марик-акробат из третьего подъезда и не Славка Шут! Вместо них обнаружилась улыбающаяся пышноволосая красавица в блестящем платье, которая и поздоровалась с ними. «А где же Настя?» – вспомнила Зоя и на мгновение оторопела. И только в следующую минуту, когда кузина с белыми гвоздиками двинулась обнимать красавицу, она сообразила, что это сама Настя и есть.

На вид ей было года двадцать четыре – никак не больше. Лицо её Зоя, само собой, забыла начисто, да и Люси, судя по сдержанно-изумлённому выражению, тоже. Собственно говоря, красавица была, если вглядеться, не такая уж и красавица: ничего такого сногсшибательного, картинно-экранного в ней не замечалось – ни цыганского блеска в глазах, ни точёных бровей, ни пышно вздымающейся груди. Черты лица были скромненькие, брови светленькие, глаза голубенькие – этакая, в общем, среднерусская равнина. Но волосы, хоть и невзрачного пепельного оттенка, надо признать, рассыпались роскошными волнами и приходились как будто не по размеру миниатюрному телу – это-то, похоже, и придавало женщине хрупкий, обманчиво юный вид. И ещё ресницы – пушистые, девичьи.

– Спасибо! Спасибо! – говорила она нараспев, бережно принимая подарок и гвоздики и вновь взглядывая на гостей. Глаза её лучились и сияли. «Нет, всё-таки красавица! – уверилась Зоя. – И неужели сорок? И ничего она не лежит…»

Тем временем Настя позвала:

– Саша!

Тощая беленькая девчушка лет десяти (Танька? сама Машка? опять выпрыгнуло из глубин памяти – но нет, конечно же, никакая не Машка, а та самая девчушка, что открыла им дверь), скользнув между взрослыми, ловко перехватила у неё гвоздики и унесла, а через минуту водрузила их на подоконник в громадной керамической пивной кружке. Гвоздики грациозно прогнулись в разные стороны, как салют.

Настя спокойно кивнула, не пытаясь помочь ей. «Значит, всё-таки инвалид! Неизлечимо!» – грянуло в голове у Зои. Теперь-то она разглядела всё: и болезненную истончённость облика, и чуть заметные тени под глазами, и скорбно опущенные уголки маленького рта, как на иконах великомучениц, – это было заметно, когда она не улыбалась. И высокую подушку под спиной…

А голос у неё был всё-таки радостный.

– К столу! К столу! – шутливо приказала она. – Наедимся и напьёмся за все годы! – и ещё раз оглядела их, и всплеснула руками. – Девочки! Вы не представляете, как я рада вас видеть! Ничуть, ничуть не изменились! Даже похорошели, – лукаво поправилась она, чуть дольше задержавшись взглядом на Люси.

Да, какая-то магия присутствовала в этом голосе. Кузина улыбнулась в ответ и тоже посмотрела на Настю. Не часто доставался женщинам такой кузинин взгляд! Как же это ей удаётся? Пожалуй, дело в голосовом диапазоне, решила Зоя: одинаково свободно звучат и низкие тона, и верхи. Контральтовое меццо-сопрано?

И только теперь она её наконец-то узнала. Вспомнила по голосу.

Ну да, конечно – та самая блондинка с бронзовым загаром! И сквозь этот загар – горячий румянец на щеках! Андрей нёс её на руках, голубое платье стлалось следом, как облако…

А теперь – одна… Одинокая и по-прежнему юная красавица. Только кто же теперь – ТЕПЕРЬ! – носит её на руках? Работники СОБЕСа? Соседи по подъезду? Санитары в больнице?

И чья это девочка? Соседка? Или… может быть, дочь?

И главное – как, почему ЭТО ВСЁ могло случиться?

Но ничего такого нельзя было спросить. Как нельзя было не отвечать на её вопросы.

Настю интересовало, где работает Зоя. В музыкальной школе?! Как здорово! Играть на пианино – это же была самая заветная её мечта! Она смотрела на Зою с восторгом. Даже Люси уважительно притихла. Зоя вдруг ощутила слёзы у самых глаз. Сколько лет ей никто не говорил «Как здорово!», не смотрел с таким выражением? Не с детства ли? Или, может, с выпускного концерта в музыкальной школе, когда старенькая Нелли Павловна плакала, слушая Рахманинова?

– Да она лет с пяти всем по ушам ездила. Мечтала давать концерты! – поведала Люська.

– Ничего подобного! – возмутилась Зоя. – До третьего класса мечтала быть балериной.

Девочка хихикнула.

– Саша! – строго одёрнули её, и в дверях явилась высокая немолодая женщина со строгим лицом, в платье с брошью у плеча. «Бывший партийный работник!» – почему-то заключила Зоя с первого взгляда.

– Моя любимая тётя Лора! И любимая племянница Александра! – радостно представила их Настя.

Зоя смотрела во все глаза. Так значит, красавица была нисколько не одинокой, всеми покинутой! Значит, на самом деле её опекали вот эти две добрые феи – большая и маленькая. И они, по всему видно, чувствовали себя одной семьёй!

Люси тоже явно ощутила облегчение, потому что тут же принялась развлекать аудиторию: сообщила, что вчера наглая аптекарша вместо нормального лифтинга всучила ей – блин! – средство для отбеливания кожи. И она, как лох, взяла это средство, потому что фирма одна и та же и упаковки похожи!

Зоя делала ей страшные глаза – какой ещё лифтинг! блин! при больном человеке! – но та, как обычно, неслась закусив удила и чувствуя себя взрослой и умной, как в своей детсадовской группе.

Однако все приняли эту сагу близко к сердцу. Суровая тётя Лора изрекла негодующе: «Да там половина жуликов!» – и посоветовала немедленно обратиться в аптекоуправление. Саша по указанию Насти полезла в секретер и разыскала там здоровенный фолиант под названием «Всегда красивая», а уже сама Настя разыскала в нём раздел «Омолаживающие маски».

Люси тут же углубилась в чтение с видом студентки-заочницы за два часа до зачёта. Зоя тихо пнула её под столом ногой, но та и бровью не повела. Зато Настя, кажется, заметила и предложила Люси взять книгу почитать домой. На это Люська наконец-то среагировала: ловко втиснула книгу в свою сумку, потянулась, как разнежившаяся кошка, и высказалась в своём поощрительно-бесцеремонном духе: «Душевно у вас, девочки!» В ответ «девочки» радостно захихикали, и тётя Лора предложила добрым старушечьим голосом:

– А ну-ка, гости дорогие, наливаем! Пора уже! За встречу!

– За Настю! За именинницу! – в один голос поправили её Зоя и Люси.

И пять рук подняли крохотные рюмочки с какой-то наливкой, а пять пар глаз переглянулись с улыбкой. Было что-то особенно трогательное в том, что все руки – женские. «Как монахини в монастыре, – вдруг пришло Зое в голову. – Или как послушницы… Или затворницы? Или нет, сёстры… Да, точно! Вот именно – сёстры! Мы как будто одна семья!»

От такого неожиданного сравнения, а может, оттого, что на глаза опять попалась кукла, почему-то сами собой навернулись слёзы. Она поспешно опустила глаза и сделала глоток, но вкуса почувствовать не успела.