Текст книги "За столом с Гоголем. Любимые блюда великого писателя, воспетые в его бессмертных произведениях. Кухня XIX века"

Лишь подъем на Монблан вновь пробуждает его способность наслаждаться новыми впечатлениями, и он пишет матери: «Таскался по горам и возвращаюсь уже назад. Видов такая бездна и таких великолепных, что писать в письме о них нет возможности. До сих пор, во все время путешествия моего, облака были под моими ногами. Четыре дня нужно для того, чтобы взойти на верхушку Монблана, одной из высочайших гор. Другие горы, тоже ужасной величины, служат ей ступенями. Они все покрыты лесом, за ними следуют покрытые кустарниками, потом начинается, там где оканчивается их верхушка, Монблан, который также начинается кустарниками, еще выше растет на нем одна дикая трава, наконец, когда поднимешься еще выше, один мох и потом прекращаются все произрастения, начинаются снега, и вы совершенно очутитесь среди зимы. Перед вами снега, над вами снега, вокруг вас снега, внизу земли нет, вы видите вместо нее в несколько рядов облака. Целые ледяные стены, сквозь которые просвечивает солнце, висят вокруг. Иногда слышатся трещины с таким сильным звуком, как удар грома, и потом целая лавина летит вниз, – и сверху слышен весь гром, который она производит, катаясь по горам и низвергаясь в долину. Здешние проводники так знают время, когда лавина должна упасть, что скажут вам даже минуту. Дождь и гром – все это у вас под ногами, а наверху солнце. Когда я был внизу, была дождливая погода, которая продолжалась несколько дней; когда я наконец поднялся выше дальних облаков, солнце светило и день был совершенно ясен, только было холодно, и легкий мороз сверкал светлыми искрами на снегу, и я, вместо легкого сертука, надел теплый плащ; спускаясь вниз, делалось теплее и теплее, наконец облака проходили мимо, наконец спряталось солнце, наконец я опять очутился среди дождя, должен был взять зонтик и уже таким образом спустился в долину».

Кажется, путешествие в горы действительно взбодрило Николая Васильевича, через неделю он пишет своей бывшей ученице, Марии Петровне Балабиной, веселое, даже отчасти лукавое письмо: «Веве. Октябрь 12 н. ст. 1836. Путешествие из Лозанны в Веве.

Хотя вы, милостивая государыня Мария Петровна, не изволили мне описать вашего путешествия в Антверпен и Брюссель и хотя следовало бы и с моей стороны сделать то же, но, несмотря на это, я решаюсь описать вам путешествие мое в Веве, во-первых, потому что я очень благовоспитанный кавалер, а во-вторых, потому что предметы так интересны, что мне было бы грех не писать о них. Простившись с вами, что, как вы помните, было в исходе 1-го часа, я отправился в hôtel du faucon обедать. Обедало нас три человека. Я посереди, с одной стороны, почтенный старик-француз с перевязанною рукою, с орденом, а с другой стороны, почтенная дама, жена его. Подали нам суп с вермишелями. Когда мы все трое суп откушали, подали нам вот какие блюда: говядину отварную, котлеты бараньи, вареный картофель, шпинат со шпигованной телятиной и рыбу средней величины к белому соусу. Когда я откушал картофель, который я весьма люблю, особливо когда он хорошо сварен, француз, который сидел возле меня, обратившись ко мне, сказал: “Милостивый государь”, или нет, я позабыл, он не говорил: “Милостивый государь”, он сказал: “Monsieur, je vous servis этою говядиною. Это очень хорошая говядина”, на что я сказал: “Да, действительно, это очень хорошая говядина”. Потом, когда приняли говядину, я сказал: “Monsieur, позвольте вас попотчевать бараньей котлеткой”. На что он сказал с большим удовольствием: “Я возьму котлетку, тем более что, кажется, хорошая котлетка…” Потом приняли и котлетку и поставили вот какие блюда: жаркое цыпленка, потом другое жаркое, баранью ногу, потом поросенка, потом пирожное, компот с грушами, потом другое пирожное с рисом и яблоками. Как только мне переменили тарелку и я ее вытер салфеткой, француз, сосед мой, попотчевал меня цыпленком, сказавши: “Puis-je vous offrir цыпленка?” На что я сказал: “Je vous demande pardon, monsieur. Я не хочу цыпленка, я очень огорчен, что не могу взять цыпленка. Я лучше возьму кусок бараньей ноги, потому что я баранью ногу предпочитаю цыпленку”. На что он сказал, что он точно знал многих людей, которые предпочитали баранью ногу цыпленку. Потом, когда откушали жаркого, француз, сосед мой, предложил мне компот из груш, сказавши: “Я вам советую, Monsieur, взять этого компота. Это очень хороший компот”. – “Да, – сказал я, – это точно очень хороший компот. Но я едал (продолжал я) компот, который приготовляли собственные ручки княжны Варвары Николаевны Репниной и которого можно назвать королем компотов и главнокомандующим всех пирожных”. На что он сказал: “Я не едал этого компота, но сужу по всему, что он должен быть хорош, ибо мой дедушка был тоже главнокомандующий”. На что я сказал: “Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою”. На что он сказал: “Не стоит благодарностью”. Потом приняли блюда и поставили десерт, но я, боясь опоздать к дилижансу, попросил позволения оставить стол: на что француз, сосед мой, отвечал очень учтиво, что он не находит с своей стороны никакого препятствия. Тогда я, взваливши шинель на левую руку, а в правую взявши дорожный портфель с белою бумагою и разного собственноручной) дрянью, отправился на почту. Дорога от Фокона до почты вам совершенно известна, и потому я не берусь ее описывать. Притом вы сами знаете, что предметов, которые бы слишком поразили воображение, на ней очень, очень немного. Когда я пришел к дилижансу, то увидел, к крайнему своему изумлению, что внутри кареты все было почти занято, оставалось одно только место в середине. Сидевшие дамы и мужчины были люди очень почтенные, но несколько толстые, и потому я минуту предался размышлению. Хотя и, подумал я, мне здесь не будет холодно, если я усядусь посередине, но так как я человек субтильный и щедушный, то весьма может быть, что они из меня сделают лепешку покамест я доеду до Веве. Это обстоятельство заставило меня взять место наверху кареты. Место мое было так широко и покойно, что нашел приличным положить вместе с собою и мои ноги, за что, к величайшему моему изумлению, не взяли с меня ничего и не прибавили платы, что заставило меня думать, что мои ноги очень легки. Таким образом, поместившись лежа на карете, я начал рассматривать все бывшие по сторонам виды. Горы чрезвычайно хороши, и почти ни одной не было такой, которая бы шла вниз, но все вверх. Это меня так изумило, что я уже и перестал смотреть на другие виды; но более всего поразил меня гороховый фрак сидевшего со мною кондуктора. Я так углубился в размышления, отчего одна половина его была темнее, а другая светлее, что и не заметил, как доехал до Веве. Мне так понравилось мое место, что я хотел еще и больше полежать наверху кареты, но кондуктор сказал, что пора сойти. На что я сказал, что я готов с большим удовольствием. “Так пожалуйте мне вашу ручку!” —сказал он. “Извольте”, —отвечал я. С кареты сходил я сначала левою ногою, а потом правою. Но к величайшему прискорбию вашему (потому что я знаю, что вы любите подробности) не помню, на которую спицу колеса ступал я ногою – на третию или на четвертую. Если хорошо припомнить все обстоятельства, то кажется – на третию, но опять, если рассмотреть с другой стороны, то представляется как будто на четвертую. Впрочем, я вам советую немедленно теперь же послать за кондуктором; он верно должен знать, и чем скорее, тем лучше, потому что если он выспится, то позабудет. По сошествии с кареты отправился я по набережной встречать пароход. Это путешествие могло бы доставить очень много пользы особенно для молодых людей и, вероятно, развило бы прекрасно их способности, если б не было слишком коротко, ибо оно продолжалось никак не больше одной минуты с половиною. Из пассажиров, бывших на пароходе, не оказалось ни одной физиогномии русской даже такой, на которой бы выстроен был хотя немецкой город. Выгружались три дамы Бог знает какого происхождения, два кельнера и три энглиша с такими длинными ногами, что насилу могли выйти из лодки. Вышедши из лодки, они сказали гопш и пошли искать table d’hôte. Потом я пошел к себе в комнату, где сначала сидел на одном диване, потом пересел на другой, но нашел, что это все равно и что ежели два равные дивана, то на них решительно сидеть одинаково. Здесь оканчивается путешествие. Все прочее, что было, все было не замечательно. Как вы хотите, но ответ вы непременно должны написать мне. Если вы затрудняетесь, каким образом писать, то вам могу дать небольшой образец. Вы можете написать в таком духе: “Милостивый государь, почтеннейший Николай Васильевич! Я имела честь получить почтеннейшее письмо ваше сего октября такого-то числа. Не могу выразить вам, милостивый государь, всех чувств, которые волновали мою душу. Я проливала слезы в сердечном умилении. Где обрели вы великое искусство говорить так понятно душе и сердцу? Стократ, стократ желала бы я иметь искусное перо подобное вашему, чтобы быть в возможности изъявить такими же словами признательную и растроганную благодарность”. Потом вы можете написать: покорная ко услугам или готовая ко услугам, или что-нибудь подобное… и письмо, я вас уверяю, будет хорошо. Засим позвольте мне пожелать вам всего что ни есть хорошего на свете и остаться вашим наипреданнейшим и наипокорнейшим слугою.

P. S. Еще одно не в шутку весьма нужное слово. Присоедините вашу просьбу к моей и упросите вашу маминьку приехать сегодня же или завтра в Веве, если не состоится ваша поездка в Женеву. При свидании с вами я был глуп, как швейцарский баран, совершенно позабыл вам сказать о прекрасных видах, которые нужно вам непременно видеть. Вы были и в Монтрё и в Шильоне, но не были близко. Я вам советую непременно сесть в омнибус, в котором очень хорошо сидеть и который отправляется из вашей гостиницы в семь часов утра; вы поспеете сюда к завтраку, и я вас поведу садами, лесами, вокруг нас будут шуметь ручьи и водопады, с обеих сторон горы, и нигде почти нам не нужно будет подниматься на гору. Мы будем идти прекраснейшею долиною, которая, я знаю, вам очень понравится. Усталости не будете чувствовать. Вы знаете, что меня трудно расшевелить видом; нужно, чтобы он был очень хорош. Здесь пообедаете, если вам будет угодно, в 1 час или можете отправиться к обеду в Лозанну; во всяком случае, если вам не противно будет, я опять провожу вас до Лозанны».

Николай Васильевич задал работу воображению своей корреспондентки и нашему. Конечно, бόльшая часть блюд, перечисленных Гоголем в этом письме, понятна без перевода, они все относятся к общеевропейской кухне с легким французским акцентом, которая и по сей день составляет основу нашего питания, да и была более чем уместна в многонациональной Швейцарии, но как их готовили в XIX в.?

• Суп с вермичелями

Обжарь в 12 золотниках масла коровьего, 12 золотников крупчатой муки, разведи полуторным штофом мясного отвара и вари. Между тем искроши луку порея, разварив стаканом мясного отвара мягко, положи в суп, прибавь 12 золотников вермичелей искрошенных, приправь мушкатным орешком и солью, привари.

Разумеется, в XIX в. существовало множество рецептов отварной говядины под разными соусами, поэтому выберем один – наугад.

• Говядина с травяным соусом

Взяв три или четыре фунта говядины, или больше по числу особ в семье располагая, отвари в воде с пучком поваренных трав, прибавь немного инбиря, или несколько зерен английского перца. Воды нужно налить столько, чтоб мясо покрыло и, при– ставя на огонь, уварить мягко. Для соуса положи в кастрюлю доброй кусок масла коровьего, подпали в оном ложку крупчатой муки, с прибавкою мелко изрубленных лука, петрушки, эшалота, эстрагона и укропа; разведи соус полбутылкою говяжьего отвара и увари до надлежащей густоты. Перед подаванием на стол подбей соус четырью яичными желтками, приправь, если угодно, мушкатным цветом и лимонным соком. Говядину можно подавать, облив сим соусом, или особливо на блюде, и к ней соус в соуснице.

• Котлеты бараньи с соусом горчичным

Взяв реберную часть баранины, разрежь по ребрам, избей мясо и оправь по обыкновенному, как делают котлеты, посыпь оные изрубленною травою петрушкою, тимьяном, перцем, солью и стертым ситным хлебом; обжарь на сковороде до румяности. Далее влей в кастрюлю хорошего мясного отвара, положи несколько ложек горчицы, мелко изрубленного эшалота, или хоть обыкновенного лука, и вари; подбей соус мукою, в масле коровьем подпаленною, и приправь немного уксусом. Приправь соус яйцом, выложи в соусник, и на него котлеты.

• Телятина по-пьемонтски[109]109
  Область на северо-западе Италии, на границе с Альпами.


[Закрыть]

Часть телятины нашпиговав крупным шпеком, упаривай в горшке; когда поспеет, остуди, сними жир; остатки застывшего соку размажь по телятине и подавай холодную.

Овощи обычно готовили долго, так как считалось, что не разваренные овощи и фрукты слишком грубы и могут вызвать расстройства кишечника.

• Пудинг шпинатный

Горсти две шпинату обварить в горячей воде, вынув из воды, выжимать, изрубить дробно. Между тем размачивать в молоке столько белого хлеба, сколь велику быть пудингу, изрубить, если заблагоусмотрено будет, телячьи почки, с прибавкою петрушки травы, лука и эшалота очень мелко; приставить с осьмою долею фунта масла коровьего на огонь, обжарить в нем шпинат, прочую зелень, выжать размоченный хлеб и с телячьими почками положить туда же, прибавлять один по одному яичных желтков, белки же яичные взбить в пену и вмешать также туда. Тогда попроворнее испечь две тонких выпускных яичницы, изрезать в длинные полоски, из них в салфетке, вымазанной маслом коровьим, выкласть перегородку крестом, выложить к оному шпинат с прочею смесью, салфетку завязать вверху, опустить в кипящую воду, варить полтора часа. Когда пудинг поспел, из салфетки его вынимают на блюдо и обливают маслом коровьим, дотемна подпаленным.

• Треска по-австрийски с молоком

Отварив треску в воде по обыкновенному, очистить, обобрать с костей, спрыснуть солью и выкласть на блюдо. Сделать подпалку с мелко искрошенным луком, развести молоком, и вскипятив, облить оной треску, накрыв блюдо, приставить над жаром и поприварить[110]110
  Рыба могла быть и с обыкновенным белым соусом: слегка подпаленной мукой, разведенной бульоном.


[Закрыть].

Но обед еще не кончился, а лишь дошел до кульминации! Гостям предоставили соусы, теперь наступает очередь жарких!

• Цыплята жаренные так, чтоб остались белыми

Обварив и оправя цыплят, возьми четверть фунта коровьего масла, посыпь солью и пряностями и сгнети; начини этим цыплят, зашей, спрысни солью и взоткни на вертел; после того обверни цыплят телячьим сальником и зашей так, чтоб их нигде видимо не было. Зашивание сие надлежит производить, не стягивая сальника, но так, чтоб цыплята остались на свободе; ибо сальник во время жарения и без того ссядется, и если туго обвернуто, то лопнет. Когда во время жарения сальник начнет темнеть, значит, что цыплята останутся белы, но изжарены будут сочно. Можно также в сем намерении жарить оных, обложив ветчинным салом.

• Баранья нога, жаренная на вертеле, натыканная трюфелями

Оправь заднюю баранью ногу к жаренью на вертеле. Искроши фунт трюфелей полосками, полфунта шпека также обваляй те и другие в солях и пряностях, нашпигуй ногу, положи на блюдо, накрой бумагою и оставь лежать два дня, чтоб напиталась вкусом трюфельным, после жарь на вертеле, обвернув салом и бумагою. Изжарив, обваляй в крошках белого хлеба, обжарь румяно; подавай с собственным ее соком, стекавшим при жарении.

• Поросенок жареный на французский манер[111]111
  Рецепт взят из книги Гримо де Ла Реньера «Альманах гастронома».


[Закрыть]

Обыкновенный и самый лучший способ представить его в публику есть – вертел: обдавши кипятком и начинивши брюхо добрым куском масла, перемятого с душистыми травами, прибавьте туда еще цибули и луку, утыканного гвоздикою, вздевают его на рожон и, не спуская глаз, как просватанную девушку, беспрестанно кропят его девственным маслом, т. е. деревянным[112]112
  Оливковое масло «Extra Virgen».


[Закрыть], пока не зарумянится, как невеста. А чтоб больше еще сдобрить, фаршируют его собственною печенкою, изрубленной с белым шпиком, трюфелями, шампиньонами, итальянским чесноком, каперсами, анчоусами, разными травами; пересыпав все снадобье ямайским перцем и морскою солью и поджарив их в кастрюльке. Изготовив предписанным образом и опустив пилюлю эту в желудок Петиметра[113]113
  Петиметр – фат, щеголь, высокомерный молодой человек; слово это было в ходу в прошлом столетии. См.: Павленков Ф. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. СПб, 1907.


[Закрыть], обвязывают его нитками и жарят до поспелости, как выше сказано. Во всяком случае, подают его с померанцевым соусом, с солью и белым перцем.

• Компот грушевый

Вынув средину из груш и очистивши с них кожу, сварите их в воде, потом, выбрав на сито, сцедите воду; сироп же сварите из половины фунта сахара и стакана белого вина. Прибавив в сироп корицы и гвоздики, винограду и несколько лимонной корки, дайте всему этому настояться; потом кладите на блюдо, оставляя средину его пустою; на нее положите виноград; нашпиговав груши гвоздикою и корицею, уварите получше сироп и облейте им компот.

Что же касается пирожных, то, казалось, это слово не должно вызывать никаких затруднений, но на самом деле в начале XIX в. понятие пирожное более широкое, чем в наше время. Современные словари толкуют это слово однозначно. Например, «Большой толковый словарь русских существительных» (АСТ-Пресс Книга, 2009) дает такое определение: «ПИРÓЖНОЕ, – ого, ср. – кушанье, представляющее собой небольшой кусочек теста (преимущественно сдобного), испеченного в духовом шкафу, обычно со сладкой начинкой (кремом, миндалем и т. д.), употребляемое в пищу в качестве сладкого блюда».

Между тем «Толковый словарь», вышедший под редакцией Д.Н. Ушакова в 1935–1940 гг., сохранил «воспоминания» и о прежнем, более широком, значении этого слова: «ПИРÓЖНОЕ, пирожного, ср.: 1. Кондитерское изделие небольших размеров из сдобного теста с чем– нибудь сладким (кремом, фруктами и т. п.). Бисквитное пирожное. Песочное пирожное. Десять пирожных или десять штук пирожного. 2. Только ед. Сладкое блюдо, преим. мучное, к обеду (устар.). “Жаркое – утка… пирожное – оладьи с инбирным вареньем”. Гончаров».

Урезанная цитата из «Фрегата “Паллады”» Гончарова не очень понятна, поэтому не откажу себе в удовольствии привести ее в более полном виде: «Выйдешь на палубу, взглянешь и ослепнешь на минуту от нестерпимого блеска неба, моря; от меди на корабле, от железа отскакивают снопы лучей; палуба и та нестерпимо блещет и уязвляет глаз своей белизной. Скоро обедать; а что будет за обедом? Кстати, Тихменев на вахте: спросить его. “Что сегодня, Петр Александрович?”. Он только было разинул рот отвечать, как вышел капитан и велел поставить лиселя. Ему показалось, что подуло немного посвежее. “На лисель-фалы!” – командует Петр Александрович детским басом и смотрит не на лисель-фалы, а на капитана. Тот тихонько улыбается и шагает со мной по палубе. Вот капитан заметил что-то на баке и пошел туда. “Что ж за обедом?” – спросил я Петра Александровича, пользуясь отсутствием капитана. “Суп с катышками[114]114
  Видимо, с клецками.


[Закрыть], – говорит Петр Александрович. – Вы любите этот суп?” – “Да ничего, если зелени побольше положить!” – отвечаю я. “Рад бы душой, – продолжает он с свойственным ему чувством и красноречием, – поверьте, я бы всем готов пожертвовать, сна не пожалею, лишь бы только зелени в супе было побольше, да не могу, видит Бог, не могу… Ну так и быть, для вас… Эй, вахтенный! поди скажи Карпову, чтоб спросил у Янцева еще зелени и положил в суп. Видите, это для вас, – сказал он, – пусть бранят меня, если недостанет зелени до мыса Доброй Надежды!” Я с чувством пожал ему руку. “А еще что?” – нежно спросил я, тронутый его добротой. “Еще… курица с рисом…” – “Опять!” – горестно воскликнул я. “Что делать, что мне делать – войдите в мое положение: у меня пяток баранов остался, три свиньи, пятнадцать уток и всего тридцать кур: изо ста тридцати – подумайте! Ведь мы с голоду умрем!” Видя мою задумчивость, он не устоял. “Завтра, так и быть, велю зарезать свинью…” – “На вахте не разговаривают: опять лисель-спирт хотите сломать!” – вдруг раздался сзади нас строгий голос воротившегося капитана. “Это не я-с, это Иван Александрович!” – тотчас же пожаловался на меня Петр Александрович, приложив руку к козырьку. “Поправь лисель-фал!” – закричал он грозно матросам. Капитан опять отвернулся. Петр Александрович отошел от меня. “Вы не досказали!” – заметил я ему. Он боязливо поглядел во все стороны. “Жаркое – утка, – грозно шипел он через ют, стараясь не глядеть на меня, – пирожное…”. Белая фуражка капитана мелькнула близ юта и исчезла. “Пирожное – оладьи с инбирным вареньем… Отстаньте от меня: вы все в беду меня вводите!” – со злобой прошептал он, отходя от меня как можно дальше, так что чуть не шагнул за борт. “Десерта не будет, – заключил он почти про себя, – Зеленый и барон по ночам все поели, так что в воскресенье дам по апельсину да по два банана на человека”. Иногда и не спросишь его, но он сам не утерпит. “Сегодня я велел ветчину достать, – скажет он, – и вынуть горошек из презервов”, – и т. д. доскажет снисходительно весь обед».

У Гончарова пирожное, это что-то имеющее отношение к пирогам, содержащее муку и подающееся в конце обеда. А кухмистр Андрей Христиан Крисп, автор

«Поваренной книги с наставлениями, как всякие кушанья и хлебенное приуготовлять», переведенной с немецкого языка Александром Соковниным и вышедшей в Москве в 1788 г., и вовсе предупреждает своих читателей: «Теперь приступаю к деланию разного пирожного кушанья, которое различается с тортами тем, что оное иногда без теста приготовляется на блюде, или в жестяных формах, и другими следующими разными манерами печется».

Итак, пирожное с рисом и яблоками могло оказаться корзиночкой из сдобного или слоеного теста, или закрытым пирожком с начинкой, а могло быть просто сладкой рисовой кашей с яблоками более или менее причудливо уложенной на блюде или пирожком из риса, смазанным яблочным повидлом или яблоками в тесте, начиненными рисом.

• Яблоки в кафтанах

Слупя яблоки, вынь семечки, начини оные изюмом, и, обваляв слоеным тестом, пеки в печи, потом обмажь глазуром.

Или рисовым тестом с яблочной начинкой, если бы, к примеру, в следующем рецепте раков заменили яблочным пюре или ломтиками яблок («пшено сорочынское», или сарацинское, – это рис).

• Пирожное из пшена сорочынского с раками

Свари полтора фунта пшена в молоке гораздо круто, смешай с полуфунтом ракового масла, приложа яиц, четверть фунта сахару и раковых шеек, пеки, наблюдая по обыкновению. Или вместо ракового можно употребить и простое коровье масло, приложа по горсти изюму и коринки.

Или таким, если в начинку к четвертушкам яблок добавить сваренный рис.

• Яблочное хлебенное со сметаною

От 12 до 15 яблок облупи, изрезать ломтиками, в полуфунте масла несколько поджарить; потом приложить толченого миндалю, полбутылки сметаны, 36 золотников сахару, 9 яиц, и, перемешав, положи на блюдо, а сверху наложи нарезанных в четвертины яблок, посыпь сахаром; пеки в вольном духу.

В любом случае «изюминка» блюда, видимо, в сочетании вкусов – кисловатого яблок и сладковатого риса. В самом деле, хотя Лозанна и Веве относятся к французской Швейцарии, обед был по-немецки основателен. Но в подборе рецептов я попыталась отразить многонациональность и «мультикультуральность» швейцарской кухни.

В Италии – эпидемия холеры, и зиму Гоголь проводит в Париже, много гуляет, пропадает в Лувре, посылает матери описание парижского карнавала, но ни словом не упоминает о французской кухне. Лишь через десять с лишним лет, когда Гоголь начнет писать роман об итальянском аристократе, учившемся в Париже, он вспомнит парижские впечатления, в том числе и полученные в кофейнях, ресторанах и магазинах съестного. И напишет: «И жизнь его потекла живо, как течет жизнь многих парижан и толпы молодых иностранцев, наезжающих в Париж. В девять часов утра, схватившись с постели, он уже был в великолепном кафе с модными фресками за стеклом, с потолком, облитым золотом, с листами длинных журналов и газет, с благородным приспешником, проходившим мимо посетителей, держа великолепный серебряный кофейник в руке. Там пил он с сибаритским наслаждением свой жирный кофий из громадной чашки, нежась на эластическом, упругом диване и вспоминая о низеньких, темных итальянских кафе с неопрятным боттегой, несущим невымытые стеклянные стаканы».

Однако его герой, хоть ошарашенный и потрясенный шумом и блеском французской жизни, влюбленный в Париж и мечтающий остаться здесь навсегда, скоро непроизвольно начнет… зевать, совсем как пушкинский Онегин: «Он зевал перед лавками, где останавливаются по целым часам парижские крокодилы, засунув руки в карманы и разинув рот, где краснел в зелени огромный морской рак, воздымалась набитая трюфелями индейка с лаконическою надписью: “300 fr.” и мелькали золотистым пером и хвостами желтые и красные рыбы в стеклянных вазах. Он зевал и на широких булеварах, царственно проходящих поперек весь тесный Париж, где среди города стояли деревá в рост шестиэтажных домов, где на асфальтовые тротуары валила наездная толпа и куча доморощенных парижских львов и тигров, не всегда верно изображаемых в повестях. И, назевавшись вдоволь и досыта, взбирался он к ресторану, где уже давно сияли газом зеркальные стены, отражая в себе бесчисленные толпы дам и мужчин, шумевших речами за маленькими столиками, разбросанными по залу».

Но это все – дело будущего.

А пока Гоголь спешит покинуть «праздник, который всегда с тобой», чтобы успеть на другой вечный и светлый праздник: «Теперь в Париже самое шумное время – карнавал: балы за балами, спектакли великолепные. В последний день карнавала было такое множество народа, какого я никогда еще не видывал. Все бульвары, проходящие с одного конца до другого весь Париж, были завалены народом; целые экипажи наполнены были масками. Маски разных наций и костюмов перебегали беспрестанно по улицам. Впрочем, и до сих пор, хотя вчера уже начался пост, ни балы, ни маскарады не прекратились. Мне хочется светлый праздник встретить в Риме и быть в церкви Святого Петра, где должен служить сам папа, и потому вы можете теперь адресовать ко мне письма в Рим».