Текст книги "Мифология «голодомора»"

Повторим еще раз: основная проблема аграрного сектора России заключалась даже не в мелком, а в мельчайшем размере хозяйств. Этот порок Столыпин и вознамерился разрушить. А поскольку гарантом уравнительного землепользования являлась община, значит, требовалось уничтожить общинное землевладение, заменив его частной собственностью на землю – чтобы ее можно стало продавать и покупать. А потом предоставить все естественному ходу вещей.

Основой столыпинской аграрной реформы стал указ от 9 ноября 1906 года «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования». Согласно ему, каждый домохозяин, владеющий землей в общине, мог в любой момент потребовать укрепления своего надела в личную собственность. По его требованию все полоски должны быть сведены в единый надел, который назывался «отрубом», а если участок находился в стороне от деревни и на нем стоял дом владельца – то «хутором». Если сельский сход не соглашался, крестьянин мог обратиться к земскому начальнику, который и решал вопрос. Разрешалась купля-продажа земли, правда, с ограничениями: земля могла быть продана только крестьянам, крестьянским обществам и товариществам. Взять же землю в залог мог лишь крестьянский банк (в результате чего оный банк быстро стал одним из главных земельных спекулянтов).

14 июня 1910 года был принят закон «Об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении». Согласно ему, во всех общинах, в которых не было переделов с момента наделения землей, вводилась частная собственность на землю. Их члены получили права собственности вне зависимости, просили они о том или нет. В Европейской России таковых было 125 тыс. общин и селений, составлявших 58,5 % от общего их числа. В них насчитывалось 3,7 млн домохозяйств (около 25 % общего числа) с наделами общей площадью 33,7 млн десятин[111]111
  Россия. 1913 год. Статистико-документальный справочник // http://istmat. info/node/166.


[Закрыть] (около 25 % общей площади надельной земли). Таким образом, в эту категорию вошли небольшие общины, имевшие относительно много земли (по 10 десятин на хозяйство).

Это, конечно, уже чистейшая приписка, которую в результаты реформы включать нельзя. Хозяева, которые подавали прошения об укреплении земли в собственность, соглашались с правом купли-продажи земли, а тех, что были, согласно указу от 14 июня, назначены собственниками, об этом никто не спрашивал. Суть общинного землевладения была ведь не в переделах, а в запрете купли-продажи земли.

За исключением этого указа, каков был результат первых десяти лет реформы?

Разбираться в российской статистике, конечно – то еще удовольствие! Исследования производились самые разные, по разным выборкам: то 25 губерний Европейской России, то 40, то 47 губерний. О какой-либо точности говорить не приходится, но общее направление все-таки проследить можно.

Возьмем все тот же сборник РАН «Россия в 1913 году» и посмотрим, что у нас произошло с землей.

Согласно данным по 40 губерниям, к 1915 году подали требования об укреплении земли в частную собственность около 2,7 млн домохозяев. Из них успели получить землю 2 млн – около 72 % заявивших. Они составили 22 % домохозяев, имевших наделы в общинах, и закрепили за собой 14 % общинной земли. Уже отсюда видно, кто в первую очередь воспользовался правами, предоставляемыми законом: не столыпинские «достаточные крестьяне», а, наоборот, малоземельные хозяева, которые все равно не могли прокормиться с надела, поэтому предпочитали получить его в собственность и продать, как 80 лет спустя поступили с ваучерами. Оно конечно, этот процесс тоже был на руку реформаторам – но вот с тем, что утверждал премьер, он расходился капитально. Как видим, в первую очередь реформа произвела на свет не успешных хозяев, а сельский пролетариат, теперь уже полностью безземельных и вынужденных покупать хлеб деревенских жителей, которые, не имея своих запасов, становились при любом неурожае первыми жертвами голода.

Вот и ответ на вопрос, куда денутся аутсайдеры.

Ту же тенденцию мы видим и в данных по 47 губерниям. По состоянию на 1905 год здесь насчитывалось 9,2 млн хозяйств крестьян-общинников, имевших 99,4 млн десятин земли. В 1915 году число таких хозяев уменьшилось на 2,5 млн (28 %), а общинной земли стало 84,4 (85 %) млн десятин. И снова выходят не только не самые богатые, но даже и не середняки! В среднем на каждого общинника приходилось по 10 десятин земли, а на каждого вышедшего – по 7 десятин[112]112
  Не совсем понятно, откуда такие размеры хозяйств. Тут возможны несколько ответов. Либо речь идет о больших, неразделившихся семьях; либо наделы включают сенокосные луга (что очень похоже на правду, поскольку трудно представить себе, чтобы сенокосы, при общей нехватке кормов, находились в общем пользовании); либо статистика как-то уж очень все усреднила.


[Закрыть].

Однако другие данные из того же сборника, посвященные крестьянскому землевладению и крестьянской собственности, показывают почему-то куда более кислые результаты.

Итак, динамика крестьянской собственности за 10 лет представляла собой:

Если мы допустим, что крестьяне не продавали землю на сторону, перераспределяя ее только внутри сословия, то мы получим, что крестьянская собственность на землю за десять лет реформы увеличилась всего на 9,4 млн десятин. А с учетом того, что за это время крестьяне прикупили где-то на стороне (скорее всего, у помещиков) около 6 млн десятин, то результаты реформы вообще близки к нулю. Что, конечно же, не так: скорее всего, в статистические данные вкралась очередная ошибка.

Еще одно статистическое развлечение предоставляет нам «Википедия». Там говорится:

«К началу 1916 года из 119 миллионов десятин надельных земель в 47 губерниях Европейской России было размежевано (и передано в собственность крестьян, товариществ и сельских обществ) 25,2 млн. (21,2 %), ещё на 9,1 млн десятин (7,6 %) было не окончено оформление документов… Воспользоваться предлагаемым государством землеустройством решили 6174 тыс. домохозяйств (45,7 % от общего числа), причем оформление документов было закончено только для 2360 тыс.» и т. д.

Все очень мило, но зачем тут поставлены первые скобки? Они ведь просто так не ставятся, а всегда что-то значат.

Для прояснения вопроса обратимся к поименованному источнику. Это отчет землеустроительных комиссий за десять лет работы[113]113
  «Комитет по землеустроительным делам. Краткий очерк за десятилетие. 1906–1916. СПб, 1916 г. // http://dlib.rsl.nl/view.php7patliArsl01004000000/ rslO 1004167000/rsl01004167411 /rslO 1004167411,pdf#?page=82


[Закрыть]. Там действительно говорится, что с 1906 по 1915 г. была размежевана именно такая площадь для 2,9 млн домохозяев – но ни слова нет о передаче в собственность! А вот в венчающей сей труд итоговой таблице (охватывающей несколько меньший период – до 1 января 1915 года, потому и цифры другие), говорится, что были проведены землеустроительные работы на 21,8 млн десятин, в комиссию обратились 2,5 млн домохозяев, а единоличных хозяйств образовалось 1,25 млн – в два раза меньше. Автору вики-статьи очень хотелось доказать, что столыпинская реформа была успешной, и он ненавязчиво так записал всех крестьян, обращавшихся в землеустроительные комиссии с самыми разными нуждами, в желающих выделиться. Простенько и со вкусом!

Итак, какой же процент хозяев укрепил в собственность землю? Принято считать, что крестьянских хозяйств разного рода к 1913 году насчитывалось 13,5 млн. Не совсем понятно, откуда взялась эта цифра, но примем ее за минимум. В этом случае к 1915 году собственниками стали около 9 % всех хозяев.

Однако пресловутый справочник «Россия в 1913 году» утверждает, что уже по данным 1905 года в стране насчитывалось 9,2 млн хозяев-общинников, еще 7,7 млн крестьян имели землю в подворном владении (закрепленной за дворами), еще миллион дают другие формы крестьянского землевладения – в сумме мы имеем около 18 млн хозяйств (кстати, именно эти данные коррелируют с советской статистикой). В этом случае в собственность передано было всего 7 % хозяйств, причем многие практически сразу продавали свою землю. И это не говоря о приписках и об административном нажиме – крестьян заставляли выделяться самыми разными способами, вплоть до прямого принуждения. Например, давая отрубникам лучшую землю – при таком «стимулировании» многие поневоле подавали прошения, не желая остаться где-нибудь на болоте.

Вот картинка с натуры – кстати, с Украины. Запомним ее как следует – пригодится…

Из прошения крестьянок-солдаток с. Браницы императрице Александре Федоровне. 10 октября 1916 г.

«Нашими односельчанами, сельским старостою… и другими до 50 человек, владеющими земельными наделами от 20 до 40 дес., возбуждено ходатайство перед Черниговской землеустроительной комиссией о выделении их из нашего общества на отдельные отрубные участки. А так как наша земля местами чернозем, серопесчаная и низменная, каковая разделена на три части, из коих попеременно две под посевом, а третья под паром… то для этих участков вышепоименованными лицами намечена самая лучшая общественная земля. Несмотря на то, что наши мужья и сыны в настоящее время сражаются на войне, и мы остались одни беззащитные женщины с малыми детьми, а также и на то, что общество наше, более 1000 хозяев, не дало согласие на это выделение, так как большинство их владеет участками от 1 до ½ дес. И если при выделении придется получить участок на болоте или песке, то значит нужно остаться навсегда нищим и обиженным…

Для получения согласия на то общества землемер приказал нашему сельскому старосте посылать к нему на квартиру по 10 человек для подписи, когда же землемер узнал, что все общество не согласно подписываться на означенное выделение, то объявил обществу, что кто не подпишется и не укажет своего участка земли, тот будет лишен навсегда своего земельного надела. Желая, чтобы наши мужья и сыновья, коих Господь удостоит возвратиться с поля брани живыми, застали свои собственные участки в таком виде, в каком они их оставили, уходя на войну, мы, как жены их и матери, вынуждены были не допустить означенную комиссию к производству упомянутого выделения, причем одна из наших солдаток, Домникия Острянкина, заявила комиссии, что теперь не время делить землю на участки, так как наши мужья и сыны на войне, а лучше отложить это дело до окончания войны, за что урядник приказал нашему сельскому старосте С. Костенко заключить Острянкину в карцер. Видя неправильное постановление урядника, мы начали протестовать против этого и защищать Острянкину, вследствие чего и нас некоторых женщин арестовали и препроводили в козелецкую тюрьму для 6-месячного заключения, оставив наши крохотные хозяйства с малыми детьми на произвол судьбы; благодаря только главного начальника Киевского военного округа Троцкого, по приказанию которого нас через некоторое время освободили, но и то не всех; вышеупомянутую же Острянкину освободили после ее там умопомешательства…»[114]114
  Крестьянские истории: Российская деревня 1920-х годов в письмах и документах. М., 2002. С. 56–57.


[Закрыть]

Вот тут уже столыпинское «нравственное право» во всей красе. Когда ж «успешному крестьянину» и обнести односельчан, как не во время войны? С бабами-то справиться проще. Землемеру и уряднику можно за такое дело и «барашка в бумажке» поднести.

Счастье солдаток, что кто-то «капнул» начальнику военного округа – надо полагать, кто-нибудь из случайно узнавших о том безобразии фронтовых офицеров. А вот что можно сказать точно – так что описанный раздел положил начало смертельной вражде двух частей села, тем счетам, которые будут окончательно сведены во время коллективизации сыновьями этих солдаток – к тому времени железный кулак государства опустится на их чашу весов. Кого-нибудь это удивляет?

Современный исследователь Таисия Осипова пишет:

«К 1917 году в России было около 43 млн крестьян-общинников и 4,5–5 млн крестьян-собственников, из которых на хуторах вели хозяйство около 300 тысяч и немногим более 1,5 млн – на отрубах»[115]115
  Осипова Т. Российское крестьянство в революции и гражданской войне. М., 2002. С. 6.


[Закрыть]. (В данном случае, исходя из цифр, по-видимому, речь идет не о дворах и не о численном составе крестьянских семей, а о мужчинах, на которых в общине давался надел). 1800 тысяч отрубников и хуторян – это и есть столыпинские «достаточные крестьяне», около четырех процентов общего числа. А что представляли собой остальные?

Доколхозная деревня, в самом грубом приближении, делилась на три категории: бедняки, середняки и зажиточные крестьяне (которых часто называли кулаками, но это неверно, ибо не всякий зажиточный крестьянин – кулак). Советский исследователь 20-х годов Лев Литошенко в книге «Социализация земли в России» приводит следующую таблицу, составленную по 25 губерниям на 1917 год (в основу положено исследование 427 тысяч крестьянских хозяйств).

Какие из перечисленных хозяйств можно отнести к бедняцким? По понятиям того времени, это имеющие меньше пяти десятин земли, меньше двух лошадей и двух коров[116]116
  Мало скота – это еще и истощение земли, поскольку практически единственным применявшимся в то время удобрением был навоз.


[Закрыть]. По всем трем показателям мы получаем примерно одинаковую цифру: около 75 %. На самом деле их несколько больше, потому что среди оставшихся 25 % есть большие неразделившиеся семьи, где хозяйство хотя формально и крупное, но в пересчете на число едоков все равно получается мало как земли, так и скота. Но ладно, вынесем их за скобки. И так картина более чем впечатляющая.

Это деревенские бедняки в расширенном понимании данного слова – то есть семьи, не имевшие излишков хлеба на продажу. Однако и они разделялись на две группы: те, которые могли прокормить хотя бы себя, и те, которым приходилось, зарабатывая деньги на стороне, хлеб покупать. Это и есть деревенская беднота, которая в ситуации, когда цены на хлеб резко вырастали, оказывалась перед угрозой голодного вымирания.

Сколько было тех, кто заведомо не мог прокормиться с земли? Как минимум, это хозяйства, у которых надел меньше одной десятины, – таковых около 22 %. Естественно, безлошадные – около 29 %. Не все они жили бедно – кое-кто уходил в города на заработки. Но 29 % – это около трети хозяйств, или, в среднем, 30–40 млн человек. Было ли столько заработков в Российской империи?

Еще некоторые данные приводит Таисия Осипова.

«В стране было 3 млн безземельных крестьянских дворов и 5 млн, имевших менее 5 дес. на хозяйство. Эти 8 млн хозяйств (57 %)[117]117
  Меньший процент объясняется, по-видимому, тем, что данные взяты по всей стране, а Литошенко приводит таблицу по европейской территории.


[Закрыть] представляли крестьянскую бедноту.

За годы войны обнищание крестьян еще более усилилось. К 1917 г. безземельных дворов в Поволжье стало 11,2 %, в Промышленном районе – 9,4 %, в Северо-Западном – 7,2 %, в Земледельческом Центре – 5,7 %.

Возросло число безлошадных дворов. В 1917 г. в Промышленном районе они составляли около 44 %. Особенно много их было в Нижегородской губернии – 54,1 %, в Московской – 48,6 % и Ярославской – 43 %. В Поволжье и Земледельческом центре безлошадные хозяйства составляли свыше трети дворов: в Тамбовской губернии – 33,7 %, Пензенской – 36,8 %, Саратовской – 37,5 %. Однолошадных хозяйств в 25 губерниях насчитывалось 47,5 %. Безземельные, безлошадные и однолошадные крестьяне представляли деревенскую бедноту, которая попадала в кабалу к зажиточным хозяевам. К 1917 г. их было около 70 %» [118]118
  Осипова Т. Российское крестьянство в революции и гражданской войне. М., 2001. С. 7.


[Закрыть].

Население России по состоянию на 1916 год – 180 млн человек. Из них около 25 млн – население городов. Простой подсчет показывает, что бедняков-крестьян, которым изначально не приходилось ждать чего-то хорошего от столыпинской реформы, да и вообще от будущего, – около 100 млн человек.

Что с ними делать, не знал никто…

* * *

Противостояние деревни и власти завершилось в 1917 году. «Великий передел», к которому крестьяне готовились пятьдесят лет, состоялся за несколько месяцев.

На объявление демократии русская деревня, как и в 1905 году, отреагировала мгновенно: за какие-то несколько недель прежние органы местной власти были сметены и заменены новыми. Назывались они по-разному: комитеты, союзы, советы и пр. В апреле вывеска унифицировалась: они стали называться временными исполнительными комитетами. Туда практически не допускалась «чистая публика», т. е. помещики и интеллигенция, – а часто и кулаки, хуторяне, отрубники. «Птенцы» столыпинской реформы уже не воспринимались «миром» как свои.

Комитеты считали себя основной властью на местах и открыто требовали долгожданную реформу. Их позиция, за небольшими исключениями, одинакова по всей стране: конфискация всех помещичьих, удельных, церковных земель безо всякого выкупа. Во многих местах требовали включить сюда и участки богатых крестьян-кулаков, а также порожденных столыпинской реформой земельных спекулянтов. Что любопытно: ни одна политическая сила не имела влияния на исполнительные комитеты. Даже эсеров, «крестьянскую» партию, слушали ровно в той степени, в какой они говорили то, что хотели слышать сами мужики.

Начали комитеты с того, что стали принудительно забирать помещичью землю в аренду на своих условиях. Постепенно они брали себе и другие права: реквизиции инвентаря, скота, сельскохозяйственных машин и пр., регулирования арендных отношений, контроля за сбором и хранением зерна, а также контроля за соблюдением запрета земельных сделок, поскольку первое, что сделали комитеты, – это остановили столыпинскую реформу. К середине лета народ на местах дозрел до прямых захватов, которые скоро естественным образом перешли в крестьянскую войну – поджоги, разгромы имений, убийства. Так что большевики, пришедшие к власти в октябре и «приватизировавшие» эсеровскую программу, не дали землю крестьянам, а узаконили уже состоявшийся передел. Впрочем, ничего другого им и не оставалось – любую власть, рискнувшую отобрать землю обратно, сельская Россия попросту смела бы, что и произошло с белыми, попытавшимися вернуть прежние «золотые» времена.

Глава 9
В поисках выхода

Большевики, придя к власти, если и имели какую-то программу, то чрезвычайно смутную. Пока действовала экономика военного времени, никаких особых хозяйственных изысков и не требовалось. Но война закончилась, большевики – надо полагать, удивленные этим фактом без меры, – удержались у власти и обнаружили, что поднимать разоренную страну предстоит им. Больше некому.

Что делать с промышленностью, было более-менее понятно. Завод – он при любой форме собственности завод, и ничем иным не станет. Все 20-е годы правительство искало – и в конце концов нашло – эффективные способы управления предприятиями и отраслями (судя по индустриализации и по тому, что СССР выстоял против всей Европы, – чрезвычайно эффективные).

Но что было делать с оставшимся в наследство от прежней России чудовищным аграрным сектором? А ведь он еще и рос! По данным советской статистики, к 1927 году в стране насчитывалось уже 25 млн крестьянских дворов, и их размножение давно съело ту прибавку земли, которую крестьяне получили в 1917 году.

После окончания Гражданской войны сельское хозяйство стало кое-как восстанавливаться и к 1927 году почти достигло довоенного уровня. По данным, которые приводил тогдашний Предсовнаркома Рыков, в 1928 году посевная площадь всех культур составляла 96,6 % от 1913 г., зерновых – 90 %, средняя урожайность зерновых в 1924–1928 гг. была 51,2 пуда с десятины против 54,9 пуда в 1909–1913 гг. Учитывая, что в эти годы творилось со страной, – на удивление приличные показатели. Однако дальнейшее развитие советского сельского хозяйства уперлось точно в ту же стену, что и за двадцать лет до того развитие хозяйства русского. Стена еще и подросла: в результате колоссальных аграрных беспорядков большая часть крупных культурных хозяйств была уничтожена, и когда страна вынырнула из войны, аграрный сектор почти целиком состоял из мельчайших индивидуальных хозяйств, кое-как скрепленных в общины, ибо как только в 1917 году крестьяне покончили со столыпинской реформой, они восстановили в полном объеме ту единственную форму самоорганизации, которая была им знакома…

Историки «демократического» направления кричат, что коллективизация уничтожила русское крестьянство. И они абсолютно правы! В результате коллективизации русское крестьянство перестало существовать, к укреплению державы и счастью для себя самого. Почему к счастью? Потому что историки «демократического» направления производят ту же самую подмену понятий, что и Столыпин: крестьянами они называют те 5-25 % достаточных хозяев, на которых делал ставку премьер. А остальные – так, фон, лапотная грязь под ногами в крепких смазных сапогах. У господ «демократов» имущественный ценз сидит даже не в головном мозгу – в спинном! И мифологию они плодят соответствующую.

Итак, что же собой представлял не пятипроцентный, а обычный для того времени крестьянский двор?

Для начала посчитаем. К 1927 году общая посевная площадь в СССР составляла около 175 млн гектаров, или 158 млн десятин. Получается примерно по 6 десятин на хозяйство (в РСФСР – 7 дес., в Белоруссии – 4,5, а на интересующей нас Украине – 5 дес.). Однако около 67 % дворов имели посевную площадь до 4,5 дес. (на Украине – 89,5 %), а поскольку в большинстве хозяйств до сих пор применялось архаичное трехполье, надо еще не забывать, что треть этих площадей ежегодно гуляла под паром. Средняя урожайность в урожайный год составляла около 50 пудов с десятины. На один двор, тоже в среднем, приходилось 5 человек. Думаем, подсчет излишков хлеба на продажу у такого хозяйства читатель может произвести сам.

В единоличном секторе деревни насчитывалось 30,5 млн лошадей, из них 21,3 млн рабочих – меньше, чем по одной лошади на двор, если в среднем. А если в частности, то по всей стране данных нет, но статистические выборки показывают, что безлошадных дворов было 31,3 % от общего числа (на Украине – 36,7 %). Коров насчитывалось 29 млн – чуть больше, чем по одной на двор, хозяйств без коров по стране – 23,8 % (на Украине – 34,2 %)[119]119
  Сельское хозяйство СССР 1925–1928. Сборник статистических сведений к XVI Всесоюзной партконференции. М., 1929 // http://lost-empire.ru/file/CX_ SSSR 1928/СХ 1928_3.pdf


[Закрыть].

Поговорим теперь о технической оснащенности.

В 44 % хозяйств землю пахали сохой, как в Киевской Руси. В остальных – плугом, в который запрягали лошадь или упряжку волов. Убирали хлеб серпами, траву косили косами, транспорт – все та же крестьянская сивка (количество автотранспорта в сельском хозяйстве было настолько мало, что им можно пренебречь). 34,1 % хозяйств в стране не имели пахотного инвентаря (на Украине – 40,5 %), еще 47,5 % – имели, но без машин (на Украине – 36,0 %) [120]120
  Статистический справочник СССР за 1928 г. М., 1929 // http://lost-empire.ni/ mdex.php?option=com_content&task=view&id=20228&Itemid=9


[Закрыть].

Казалось бы, 18 % хозяев имели сельскохозяйственные машины – не такой плохой показатель. Однако беспристрастная статистика снова все портит. В 1927 году в СССР одна жнейка приходилась на 24 хозяйства, сеялка – на 37, сенокосилка – на 56, сортировка или веялка – на 25, конная или ручная молотилка – на 47 хозяйств[121]121
  Климин И. Российское крестьянство в годы новой экономической политики. (1921–1927). В 2 т. СПб., 2007.


[Закрыть]. И то, что 18 % хозяйств имели машины, свидетельствует: полного комплекта не было даже у «достаточных» хозяев – что уж говорить о прочих!

Еще в мае 1927 года Наркомзем РСФСР Савченко писал Сталину: «Крестьянские хозяйства обеспечены рабочим скотом на 77 %, сельскохозяйственным инвентарем на 67,4 % к убогому довоенному уровню».

Правда, имелись на селе и «вестники будущего». К 1927 году в стране насчитывалось 27,7 тыс. тракторов. По одним данным, 90 % этого суперпарка находилось у крестьян – если рассредоточить их ровным слоем по СССР, придется примерно по одному трактору на тысячу хозяйств. По другим данным, в крестьянских хозяйствах насчитывалось полторы тысячи машин – тут уж калькулятор начинает клинить… Соединенными усилиями весь этот парк мог вспахать не больше 3 млн десятин, или около 2 % всей посевной площади (если не сломается..

Одним из показателей, по которым советское село значительно превышало российское, было обеспечение электроэнергией. К 1917 году в русской деревне насчитывалось 103 электростанции с мощностью 5200 л. с., т. е. по 53 л. с. на станцию (это примерно уровень автомобиля «Ока»). В 1927 году их уже 376 штук с мощностью 29 800 л. с., или около 80 л. с. на станцию (легковая машина «дамского класса», вроде «Опеля».) Обслуживали они 375 тыс. крестьянских хозяйств, т. е. по одной станции на 1000 дворов, или, если подсчитать, примерно по 75 Вт на двор. Остальные 24 млн 650 тыс. хозяйств существовали во тьме: кто побогаче – с керосиновыми лампами, победнее – с коптилками, самые бедные щипали лучину, как при царе Горохе.

Впрочем, ни трактора, ни электричество не только не делали погоду на селе, но даже на эту погоду никоим образом не влияли. Ласточки среди январской вьюги…

Итак, если смотреть по дореволюционным меркам, то как минимум 70–75 % крестьянских хозяйств были бедняцкими (наделы меньше 5 десятин). Большевики, правда, лукаво делили эту группу на бедняков и маломощных середняков: картинка несколько приукрашивалась, но суть от этого не менялась. Бедняков в советском понимании насчитывалось 30–35 %, и их число примерно совпадало с числом безлошадных и не имеющих инвентаря дворов.

Однако и внутри бедняцкой по советским меркам категории существовала группа хозяйств беднейших. Уже в августе 1923 года на Политбюро, во время обсуждения налоговых вопросов, прозвучало предложение: беднейшие хозяйства от уплаты налога освободить. Какие именно?

«Брюханов. Декрет РСФСР предусматривал освобождение от налога бесскотных хозяйств, при урожае до 45 пуд. с десятины, полностью в том случае, если они обеспечены землей до одной четверти десятины на едока, а при низшей урожайности до 35 пуд. и в случаях обеспеченности землей до полудесятины на едока…Я предлагаю общим декретом по всему Союзу освободить от уплаты единого сельскохозяйственного налога все крестьянские хозяйства, обеспеченность коих облагаемой землей определяется не более полудесятины на едока, а также те из крестьянских хозяйств с обеспеченностью до трех четвертей десятины, кои не имеют скота… по моим расчетам, это… если брать среднюю для всего Союза, даст освобождение 18,81 % всех хозяйств.

Рыков. А насколько это уменьшит налог?

Брюханов…Я предполагаю, что это даст уменьшение поступления налога с 575 до 562–563 млн, т. е. реально уменьшение будет примерно на 12 млн пудов… Распределение этой скидки по районам, конечно, будет неравномерное. В некоторых районах, в Крыму, например, это даст 28 % всех хозяйств… эта льгота даст большое освобождение по Белоруссии; это даст свыше 25 % освобождения по Сибири и Киргизии, наиболее нуждающихся в помощи».

Получается, что 19 % крестьянских дворов платили всего 2 % сельхозналога – то есть, работали исключительно на собственное полуголодное прокормление. Допустим, что хозяйство имеет полдесятины на едока при урожае в 34 пуда. За вычетом шести пудов на посев, на одного человека приходится 11 пудов – на пуд меньше физиологической нормы, и это в урожайный год. А если неурожай? Так что о том, что коллективизация их разорила, речи не шло – просто потому, что нечего там было разорять. Впрочем, это же соображение касается всей 75 % бедняцкой группы – нечего у них взять, не-че-го!

Кстати, о налогах. С легкой руки не то русских эмигрантов во Франции, не то советологов из Гарварда в российской истории появился еще один миф (принятый, кстати, и сталинистами) – что советское правительство сознательно, от безысходности разоряло налогами деревню, чтобы добыть средства на индустриализацию. Однако знакомство с экономической реальностью показывает, что это утверждение не соответствует действительности.

В 1927 году сельские жители составляли 76,1 % населения СССР, и если крестьянство – соль земли русской и кормилец страны, то, по логике вещей, взимаемые с него налоги должны быть уж всяко не меньше этой доли в общем налогообложении населения. В реальности же деревня платила 44,5 % всех налогов. Еще 32,3 % давали городские рабочие и служащие, составлявшие 13,5 % населения, и оставшиеся 10,4 % горожан выплачивали 22,4 % налогов.

Если говорить о душевом обложении, то в том же 1927 году для крестьян оно составляло 10,89 рубля (или 9,6 % к душевому доходу), а для рабочих, которые в то время отнюдь не купались в роскоши, – 45,3 рубля (13,8 %)[122]122
  Статистический справочник СССР за 1928 г. М., 1929 // http://lost-empire.ra/ index.plip?option=com_content&task=view&id=20228&Itemid=9


[Закрыть]. То есть, как видим, все обстояло с точностью до наоборот: налоговое бремя для крестьян было гораздо легче, чем для остальных слоев населения.

Давайте теперь посмотрим страшное советское налогообложение на примере. В марте 1922 года единым продналогом было установлено задание в 340 млн пудов зерна и, с учетом местных платежей, в 33 млн рублей. Получается примерно по 2 пуда с десятины: при бедняцкой урожайности в 35 пудов это 6 % урожая, при середняцкой в 50 пудов – 4 %. Деньгами выходит по полтора рубля с каждого двора, или еще около двух пудов ржи по осенним ценам.

Дальше крестьян тоже не сказать, чтобы очень разоряли. Вот какую табличку доходов и налогов мы составили на основе все того же статистического сборника 1928 года.

Тем не менее, даже такие платежи для многих оказывались непосильными. В сезон 1926/1927 гг. от сельхозналога были освобождены 27 % хозяйств, в 1927/1928 гг. – 38 %. Следующие по мощности хозяйства – маломощные середняки с доходом от 150 руб. – освобождены не были, но, составляя 33 %, внесли всего лишь 6 % всех платежей. То есть 70 % крестьян были настолько бедны, что налоги с них либо не брали, либо их не имело смысла брать.

Еще одна распространенная легенда, перекочевавшая из крестьянских писем 20-х годов в СМИ 90-х, – это легенда о «бедняках-лодырях». Мол, если человек умел и хотел работать, он был зажиточным, а бедняки – сплошь лодыри и неумехи. А как на самом деле?

По опросам одной из волостей Пензенской губернии выяснилось, что основной проблемой бедных дворов было отсутствие или слабосильность работника – в хозяйстве нужны не только крепкая лошадь, но и крепкий мужик, иначе много не наработаешь. 16–26 % бедных крестьянских хозяйств образовалось по причине раздела большой семьи (то есть вместо одного неявно бедняцкого хозяйства появлялись несколько откровенно бедных); 14–38 % из-за отсутствия работника; 20–60 % дали стихийные бедствия, в основном, пожары (такой разброс в цифрах происходит оттого, что пожары в деревнях редко ограничиваются одним двором), 10 % – по причине ухода работника в Красную Армию, столько же по болезни кормильца, и всего 8 % представляли собой хронические неудачники, собственно «лодыри», как называли их крестьяне. Из остальных кто-то неимоверными усилиями выбивался из бедноты в середняки, но его место тут же занимали сельчане, обедневшие по разным причинам – пожар, болезнь или смерть кормильца, павшая лошадь. Таким образом обеспечивался обмен внутри 70 %-й группы бедняков и маломощных середняков, которая на самом-то деле вся была бедняцкой.

Теперь взглянем на другую сторону шкалы. Если 70 % крестьян бьются в нищете, то, как говорит простая арифметика, на долю тех, кто имеет хоть какие-то перспективы, остается 30 %. На самом деле часть из них тоже следует отнести к маломощным хозяйствам, потому что большие наделы и большее количество скота они компенсируют многосемейностью. 10 десятин земли, три лошади и три коровы на семью в 4–5 человек – это крепкий середняк, а если в семье 15–17 человек да 4–5 работников – это уже совсем другая категория. Ну да ладно, сделаем «ку» господам либералам, вынесем таких за скобки.

Из этих 30 % выделялась совсем уже небольшая группа земледельцев, составлявшая верхушку села. Их называли по-разному: зажиточные, сельские предприниматели, кулаки. Советские деятели пребывали по поводу данной группы в тяжелом размышлении, поскольку кулак подлежал уничтожению «как класс», а трудовые зажиточные хозяйства следовало, наоборот, холить, лелеять и перенимать опыт. В реальности это привело к самой жуткой путанице: в одних местах раскулачивали трудовые хозяйства, в других кулаки, притворяясь «культурниками», оказывались во главе колхозов. Ни первое, ни второе ни к чему хорошему не вело, однако куда денешься от бардака? Вопросы, кого считать кулаком, а кого нет, решались на местах – где мирским сходом, где комячейкой, а где и ГПУ. Единой схемы и единого рецепта не существовало.