Текст книги "Всё так (сборник)"

Все это вместе, рассказанное шепотом, выкрикнутое в пьяной истерике, все это вместе – с табуретом и лесом Люули – считалось дружбой. И Костик дорожил ею.

Через два месяца после Хельсинки Костик получил приглашение на конференцию в Варшаву и адрес Мардж Рэй.

Конференция планировалась на лето, и у Костика было много времени, чтобы не быть фоном. Он работал в архивах, маленьких городских архивах большой республики и соседних с ней областей. В каждом архиве была своя Валя, которая любила сырые бумаги больше, чем сухих поджарых мужчин. Поджарых, но маленьких. Сухих, но смуглых. Тихие и девственные городские архивы отзывались на Костин интерес, который был больше похож на нежность. Нетронутые, слипшиеся отчеты, открываясь нежданной ласке, дарили Костику детей и взрослых, забывших или никогда не знавших, кем они все были когда-то.

Живые только в этих толстых, заплесневелых папках, люди не суммировались и не укладывались в тенденцию. Они разбегались и прятались от ненужных браков, преждевременного сиротства, кровавых расстрелов, переносов границ. Они, смешные, меняли фамилии и имена, они правили или писали наново биографию своих дедов, решительно выбрасывая в пустоту не только тайны родства, но и секреты приготовления килью, штруделей, рыбы-фиш, приворотного зелья… Но пустота была полна ловушками. И ордера на покупку квартиры, метрические книги, долговые расписки, жалобы царю-батюшке, императору Николаю Второму, проданный лес выбрасывали их наивные жизни назад. К фамилиям, к языкам, к порогу, к крови, которой было так много в этой глупой и неживой пустоте.

В Варшаве звезда университета Аризоны, на этот раз «фул профессор», Мардж Рэй, говорила только вступительное слово. На ее голове почти не было волос, ее чрезмерная женственность стала атлетичной, выхолощенной, а мягкая пустая грудь налилась силиконом.

– Ты умный, – сказала Мардж, выслушав доклад Костика. – Ничего, что нет тенденции. Мы уже анализировали это. Надо просто прочитать… Наши схемы будут модными еще долго…

– Я помню, – сказал Костик. – Два десятилетия, не меньше.

– Только два? – обиделась Мардж.

Конечно, они уже говорили о другом. Но Костику стало жалко тех, кто вымарывал свою жизнь, чтобы не умереть, не умереть хотя бы в детях, но в большом итоге всего лишь уложиться в давно придуманную американскую схему.

– Тебя проводить? – спросил Костик. Они снова жили в разных концах города. Жаркого, шелестящего, гонорового, пыльного и звенящего трамваями.

– Не меня, – сказала Мардж. – Позвольте представить вас друг другу: это Константин из России, это Андреа Кристи, председатель программы научного обмена южных университетов США.

Верхом на облаке в сторону Вислы проплыл ухмыляющийся Алик. Он показывал Костику то большой, то средний палец.

– Ты охренела? – спросил Костик по-русски.

– Что? Я не понимаю, – улыбнулась Мардж и, размахивая руками, стала собирать всех для общей фотографии.

У Андреа Кристи были зеленые глаза и темная, почти черная кожа. Длинный ровный нос завершался наспех слепленными ноздрями-пельменями. Ее губы постоянно пробовали улыбку. Но каждая следующая была все меньше и печальнее, чем предыдущая.

– Я после катастрофы, – сказала Андреа. – Я плохо чувствую свое лицо. Мне надо привыкнуть…

Костик молчал. Искал глазами Мардж. Находил. Она целовалась, обнималась, шепталась, смеялась. Она растворялась. Исчезала. И появлялась снова. Сухая, поджарая, чужая Мардж Рэй. Женщина с очень короткой стрижкой. Женщина, не похожая ни на кого.

– Я не хочу, – сказал Костик.

– И я! – обрадовалась Андреа. – Но Мардж расстроится. Она считает, что мне нужно снова обрести уверенность в себе. Но мы можем ей сказать, что все было…

Внутри у Андреа было много титана. В лице, в правом бедре. Но из бедра вспомогательный стержень можно вынуть. Заживление идет хорошо. А в лице, вместо части скулы и лобной кости, он останется навсегда. И шрамы тоже, хотя операции были изумительно искусными, с учетом косметического эффекта. Никаких рубцов… Нет. Просто тонкие нити, разделявшие тело зонами полного бесчувствия… Катастрофа Андреа была очень счастливой: муж, сын, свекровь – ни царапины. Психологически им, невредимым, было очень сложно. Страдания Андреа мучили их: у мужа развилась бессонница, у сына – депрессия, свекровь держалась из последних сил. И их хватило, чтобы развод с Андреа прошел тихо, мирно и комфортно.

– Ты дура? – удивился Костик.

– Ты дура… – почти без акцента повторила за ним Андреа. И улыбка ее уютно, по-хозяйски расположилась на титановых пластинах. Получилось красиво.

Костик взял Андреа за руку. И не отпускал уже до самого утра.

Контурные карты. Подробные контурные карты Африки. Учитель географии. Аномальные зоны. Границы с колючей проволокой разорванных нервных окончаний. Металлические тюрьмы для прикосновений. Пот выступал в Конго, в Эфиопии и Сомали, оставляя сухими, мертвыми Чад, Нигер, Мали… В Алжире, Ливии и Египте были боль, голод и песок. А в Южно-Африканской Республике шли дожди, и мощный циклон относил их в пустыни Намибии, Ботсвану и Зимбабве. Дожди были горячими, они проливались из темного неба, которого Костик раньше никогда не видел.

На рассвете Костик вышел из комнаты Андреа. Мардж сидела на диване в холле отеля. Дремала. Но не спала, чутко реагируя на всех выходящих из лифта людей. Костик улыбнулся и кивнул ей как доброй старой тетушке. Мардж вскочила, догнала, схватила за руку и начала красиво ругаться, выдыхая, а не выкрикивая в лицо Костику мягкие и сладкие звуки.

– Жаль, что мир захватили не индусы, а англосаксы, – сказал Костик, поцеловал Мардж в щеку и, выдернув руку из ее ладоней, прошептал, что стрижка ей очень идет. И еще Костик сказал: – Пусть в следующий раз это будет белая женщина.

– Ты расист?! – Мардж отпрянула. Закаменела.

И Костик ушел. И целый день и целую ночь гулял по Варшаве, «на Старувце». И назло Мардж фотографировал негров. Всех, что попадались ему на пути. И назло сам себе курил привезенную «Приму», сплевывая табак под стены собора Святого Яна.

Бабке из Варшавы Костик привез колбасу, консервированный печеночный паштет и печенье в огромной красивой коробке. Печенье оказалось невкусным.

И об этом думалось все время. О печенье, а не о Мардж и Андреа.

* * *

Чтобы не ходить в армию, Костик пошел в аспирантуру. Люули сказала:

– Жаль, что не девушка.

– Почему? – удивился Костик.

– Была бы надежда, что принесешь в подоле.

Костик пожал плечами.

Мир, который принял Костика, был устроен нелепо. Никак не устроен. Кандидатские экзамены, работа в архивах, замученный язвой научный руководитель – профессор Попов, пыльные аудитории, сбор денег на поездку в Питер в библиотеку.

Равнение на копейку.

Здесь, в институте, который расправил плечи и вдруг стал университетом, никто не собирался делать открытий и никто не собирался за это платить. Маленькая стипендия шелестела на счетах открывающихся банков и попадала в руки такой невинной и беспомощной, что отношения с ней казались Костику педофилическими.

Бабка говорила: «На хлеб хватает, и ладно…» Но было ясно, что она ждет от Костика чего-то мужского, связанного с большим делом, хорошим ружьем и, может быть, даже танком. Вокруг стреляли. В их маленьком городке меньше, чем в областном центре. Разбойники оказывались всегда своими. Ограбленные – тоже своими. И это было Костику особенно странно. Он думал о том, что смог бы взять чужое. Чужое незнакомое, а не чужое, вытиравшее сопли в том же саду, учившее буквы в школе через дорогу. Чужое, мать которого давала тебе хлеба в долг.

«Не связывайся», – просила Люули, но глаз ее нехорошо горел, и едва теплая кровь мудрых финнов неожиданно закипала красными пятнами на ее щеках. «Не буду», – пожимал плечами Костик. Но связался. Один раз. Его одноклассники, беззлобные шалопаи, обложили данью палатку. Не туристическую. Торговую палатку, что выросла чудовищным кабачком на грядке у городского исполкома. В палатке работала Оля. В ночь через две. В очередь со своей мамой.

Олю обещали изнасиловать, маму – только убить. Но Оля почему-то ходила на работу чаще… Плакала, но ходила. И это тоже казалось Костику странным.

Не спрашивай у женщин, отчего они плачут. Не трогай того, о чем не слышал. Не дыши, не шепчи, не пой. Будь рядом. И они позовут или отпустят. Так сказала Оля и попросила помочь.

Костик дождался одноклассников на «забитой стрелке» и сказал:

– Деньги приносит только собственность.

«Сть» в окончании слова Костик произнес плохо – удар в челюсть заставил его пошатнуться. Неожиданно пришла ярость, которой Костик за собой не знал. В бабкиной энциклопедии это называлось аффектом.

Черная пелена опустилась на глаза. И только разбойники сияли в ней маленькими яркими точками. Шумел ветер, стучали ставни деревянных домов. Бритые налысо «светлячки» издавали звуки, которых Костик не слышал, шевелились, изнемогая от боли, и темнели, сливаясь с пеленой на глазах.

– Хватит! – закричала Оля. – Хватит!

– Ну ты, Японец, даешь! – сплевывая на грунтовую дорогу зубы, сказал один из бывших одноклассников. – Дрыном-то зачем? Не по-человечески это…

– Куллерво умер, упав на собственный меч, помнишь? – спросил Костик, возвращая себя времени, из которого так неожиданно выпал.

– Умный сильно… – пробурчал в ответ кто-то из них.

– Они больше не будут, – заверила Оля. – Они будут уважать собственность.

У Костика после битвы обнаружили переломы двух ребер, осложненные пневмотораксом, трещину в височной кости, рваную рану предплечья и пару синяков. Все это вместе потянуло на инвалидность второй группы. И в целом Костик остался должен пацанам за честно полученный белый билет. И за длинный, ничем не занятый академический отпуск, часть которого он провел с Люули, а другую – в Аризоне. С Люули неожиданно для самого себя он стал ходить в лес. А в Аризоне стажировался, включаясь в исследовательский проект по «разделенным народам». Андреа и Мардж навещали его по очереди. Они много гуляли, растаптывая ногами и иногда спинами «индейское лето», яркое, прошитое паутиной, но уже бессочное, пустое.

Мардж и Андреа говорили, что сентябрь похож на разноцветные одежды индейцев.

А бабка Люули говорила, что осенью женщины всегда поворачивают время вспять и держат его в карманах длинных складчатых юбок. Играют минутами, ворожат над часами, а потом отпускают восвояси.

Не надо верить всему, что говорят об Америке. Вместо женщин временем у них до сих пор заведуют индейцы.

…Другим участникам битвы тоже повезло. Разбойник Яша побандитствовал еще с полтора года, отрастил шевелюру и женился на Оле, получив в приданое палатку, похожую на кабачок. А второго убили, но уже на повышении – в Питере. И не в пьяной драке, а в дорогой и, как говорили, эффектной перестрелке.

– Семь пуль из «макарова» съел и все был жив, все жив был братан мой, – гордился Яша. – Восьмая была лишней…

– Какая-то всегда бывает лишней, – соглашался Костик.

* * *

Профессор Попов диссертацию одобрил. Но Костик не был уверен, что читал. Профессор Попов, еще несколько лет назад веселый, счастливый и пламенный, затих. И может быть, даже замерз. Все, что происходило на его глазах, было несправедливым и незаслуженным. Превращение института в университет, стыдливое переименование кафедры, сбежавшие с книжки деньги, почти невидимая зарплата и вдруг затянувшаяся язва желудка. Профессор не верил, что такое возможно. И у него уже совсем не было сил, чтобы преодолеть свое неверие и начать сначала. Костика профессор не любил. Но не до ненависти. Не любил устало и равнодушно. «Вы подозрительный молодой человек. Вас ничего не волнует. Вас надо было чаще прорабатывать на комсомольских собраниях. Зачем вы выучили иностранные языки?»

Костику хотелось погладить профессора Попова по голове. В один момент, еще в августе девяносто первого, профессорская шевелюра рассыпалась, как за́мок, слепленный на скорую руку из сухого снега. Несколько верных присяге волос продолжали расти на макушке, сохраняя нежную, но разрозненную память о том, каким профессор Попов был во младенчестве.

Крупа, яйца, суповой набор, чай, макароны, ряженка. Попов не был гурманом, но совершенно не представлял, откуда другие люди берут продукты, когда в магазинах – пусто. Костик носил профессору Попову еду. И электрические лампочки. А он, брезгливо хмурясь, принимал пакеты и задавал Костику вопросы.

Как можно жить без боли, если у тебя есть глаза?

Почему ты не плачешь и не смеешься, если у тебя есть уши?

Зачем это все, если у тебя есть ноги и ты можешь их сделать?

Другие вопросы выходили за пределы «Красной Шапочки» и звучали, только когда профессор Попов выпивал «профилактический» шкалик водки, примирялся с действительностью и академично переходил на «вы».

Какого волка вы кормите?

Вы знаете, что бабушка ваша в молодости была красавицей необыкновенной и считалась ведьмой?

Уверены ли вы, что бесчувственность ваша когда-нибудь не сыграет на стороне противника?

Бог есть? Ленин врал?

Почем брали картофель?

В будущее с надеждой? В прошлое с презрением?

Ну и кто вы все такие?

…И мы?

Костик не помнил, почем брал картофель. Он был нелюбопытен к текущему и знал это за собой. Как знал, что Бог конечно же есть. И что Люули – ведьма, и что профессор Попов тогда, в середине пятидесятых, парторг института, не взял Люули на кафедру иностранных языков, размахивая ее прошлым, не спрятанным и совсем не смиренным.

У Люули не было ума, чтобы записаться Людмилой, не было сил, чтобы забыть Эльзе, Мариту и Петера, и не было повода, чтобы не вписать в анкету умилительную фразу «Получила домашнее образование». Люули не смотрела в прошлое с презрением. Поэтому ей не было места в большом городе, где первым делом учатся забывать. «Тебе еще будет стыдно», – сказала Люули Попову.

Теперь ему было стыдно. Предсказание сбылось. И никто из новой-старой профессуры северо-запада России не хотел связывать свое имя с именем профессора Попова, специалиста по истории КПСС и ее роли в организации социалистического соревнования в легкой промышленности в годы девятой пятилетки. Никто не хотел оппонировать Костику. Потому что никто не хотел сказать «здравствуйте» профессору Попову.

Никто, кроме Тао Чун, китаянки, американки, исследовательницы из Иллинойса, бывшей аспирантки МГУ, хунвэйбинки и знатока истории коммунистических режимов.

Тао Чун. Гончарова Весна. Она хорошо говорила по-русски. Даже гурманила, позволяя себе избегать слов с буквой «л». Она была похожа на покосившийся, припорошенный инеем пенек и прихрамывала на правую ногу. Она была предписанно улыбчива и искренне матюкалась словом «брядь». Она приехала по специальному гранту фонда Мак-Грегоров работать над проблемой провинциальных коммунизмов.

Ее судьба была удивительно счастливой. Ей было три года, когда к власти пришел великий Мао, а потому она не застала ужасов Чан Кайши. Ей было двадцать, когда великий Мао усомнился в пользе очкариков и решил спасать умников трудом. Тао Чун не носила очки. Она была студенткой и надела красную повязку, и увидела, что ее родители не верят в Мао. Она плакала и просила отца исправиться. Потому что семья жила хорошо. Потому что маме разрешили родить второго ребенка. Но папа не слушал свою дочь. Тао Чун радовалась, когда сама везла папу в коммуну на переделку. Мама умерла по дороге из-за преждевременных родов. Маме было тридцать семь. Такая же длинная и хорошая жизнь, как у Пушкина. Папа умер через три года от истощения. А Тао Чун была ошибочно арестована, ее ошибочно пытали и ошибочно уничтожили кости: сначала в бедре, потом в голени. А потом, когда все выяснилось и Мао умер, Тао Чун заказала протез и пошла работать в школу историком.

Ей всегда было легко. В сорок четыре года ее как самую лучшую из учителей отправили в МГУ, в аспирантуру. В Москве она очень хотела встретить Ленина или Горбачева, но встретила Будду. Будда всегда сам решает, кого и где ему хочется встретить. В Москве он был черный как уголь и молчаливый как подземелье. Он был коммунист. Но это на всякий случай. И уже не имело значения. Тао Чун уехала с Буддой в Африку. Африка воевала. А Тао Чун была плохим бойцом, потому что не хотела воевать. Она была против насилия. И ее муж тоже был против. Мужа Тао Чун ошибочно расстреляли. И ребенок ее не пришел в этот мир, потому что пришел в другой, к другой женщине, в другую страну и в другое время. Тао Чун подобрали американцы. Там, где стреляют, всегда есть американцы.

Тао Чун никуда не бежала. Но стала беженкой. Тао Чун ни о чем не просила, но о ней написали книгу. А потом книгу написала и она сама. «Тао» – это «гончары». «Чун» – это «весна». Глина рассказывает о мире больше, чем он сам о себе знает. Если вам не жалко слез – плачьте. Но если жалко – ждите весну. Она вымоет вам лицо сама. Она высушит его солнцем и уберет с него тени.

Тао Чун преподавала в университете Иллинойса спецкурс по тоталитарным режимам. Она исследовала их, но не хотела судить. Тао Чун сказала профессору Попову, что он очень красивый, и на все время стажировки переселилась к нему в квартиру.

После этого у Костика сразу же нашлись оппоненты. И Тао Чун тоже выступала на его защите. Уезжая, Тао Чун предложила профессору Попову жениться на ней как можно скорее. И передала Костику привет от Мардж Рэй.

Белой женщины для Костика у Мардж снова не нашлось.

Через год профессор Попов уехал в Штаты. А Костик получил место на кафедре и в общежитии для преподавателей.

* * *

Она говорила глупости.

Она была фантазерка.

Она чуть-чуть заикалась и громко смеялась всем застрявшим внутри горла буквам.

Она грызла кончик ручки.

Она морщила нос.

Она была похожа на первый снег.

Хотелось, чтобы она уткнулась в подмышку, чтобы прижать к себе и тихо качать. Или чтобы был карандаш. И чтобы им медленно, неуверенно и пьяно проводить на листе линии, которые нарисованы на всех стенах тенью ее рук.

И молчать, закусывая губу так сильно, чтобы внутрь, в рот, стала капать кровь. И чтобы кровь разлилась и нагрелась, чтобы было жарко.

Жарко, жарко, жарко.

Привет. Салют.

Сесть к ней спиной, подобрать колени к подбородку. И жить так, зная, что позвоночник врос в нее, превратив тебя в непрошеного сиамского близнеца. В калеку, сердце которого бьется только потому, что бьется ее сердце.

Свою женщину ты узнаешь сразу, даже если ешь с другой, даже если спишь с тысячами чужих, даже если твой следующий день – последний. Ты всегда узнаешь свою женщину, даже если не скажешь ей об этом. Ты узнаешь ее, даже если ты – Вяйнямёйнен, сын Калева и дочери воздуха, – родился на свет уже стариком.

Ее звали Зоряна, ей было двадцать три года, она была сербкой. Сербкой «после всего». После Белграда, после Милошевича, после гибели родителей, которые собрались разводиться, но умерли женатыми, попав под бомбежку в свою последнюю, прощальную брачную ночь.

Конференция о перспективах гуманитарного знания в Восточной Европе проходила в Вене. Мардж и Костик жили в отеле «Тюрингер Хоф», недалеко от Alma Mater Rudolphina, Венского университета. Мардж, которую Костик не видел несколько лет, постарела. Ее волосы снова были длинными, а тело, уже не такое упругое, похожее на забытый резиновый мячик, не помещалось в одежды.

– Тебе нужно носить сари, – сказал Костик.

– Да, – согласилась Мардж. – Иногда мне хочется. Но я не знаю как.

Костик нежно погладил ее по волосам. Сипаи снова были разбиты, корона торжествовала.

– Мы могли бы пожениться, – сказала Мардж.

– Мы могли бы служить в разведке, – модная песня сама напросилась на язык. Костик спел и перевел.

– Ты не хочешь? – спросила Мардж.

– Тебе надоело сдавать меня в аренду?

Она вздохнула, взяла его за руку и поцеловала в запястье. В то место, где честный пульс мирно сообщал о пустом сердце…

– Ты не знаешь, как я живу, – сказал Костик.

– Почему? Ты живешь в фургоне. Да? Там холодно. У тебя есть старая бабка. Будет две, – прошептала Мардж. – Я могу жить в фургоне. У меня климакс. Я устала.

Костик поморщился. Мардж заплакала. Они приехали на день раньше. Это было очень плохо, хотя могло быть хорошо.

Мардж предложила Костику съездить в Шенбрунн.

Зеркальный зал, Лаковая гостиная, Большая галерея. Чуть-чуть скрипел паркет, залы, когда-то парадные и сияющие, уныло поблескивали неуместными электрическими лампочками, а мебель казалась свезенной со склада, нелепой и неживой.

Костик не любил музеи. Он любил кухни. Он был уверен, что жизнь – там, где натянуты веревки и сушится белье, где через край большой кастрюли на печь переливается суп, где стол исписан, изрезан ножом и напитан луком, чесноком и перцем, как хороший кусок мяса. Жизнь – там, где тепло, где ссоры, где еда, где толстые женщины и «варикозные ноги», где пьющие мужчины и вранье о кровавых битвах.

Утром в конференц-зале Зоряна Микулич сообщила собравшимся, что «Снежная королева» – это реконструкция «Гамлета». Не реплика, но попытка переосмысления эльсинорской трагедии глазами сильного участника. Глазами Герды.

Какая разница, о чем спрашивают мальчики? Потому что они всегда спрашивают о бытии, смысле и вечности. Они всегда пытаются сложить из кубиков то, что нужно любить и поливать. Мир мальчиков – это бесконечная игра. Игра в Призраков, в друзей, в дуэли и в войны. Они много чего умеют. Кроме одного: они не умеют вернуться домой.

Офелия как Герда. Герда как Офелия. И тоже река, которой жертвуется не тело, а только красные башмачки. И тоже безумие: сон у старой волшебницы. Но Герда просыпается. Герда-Офелия находит Кая. Но тот говорит, что ему – хорошо.

Сильная женская позиция – не верить. Не поддаваться. Видеть логику мира за искривленной колючей проволокой мужских игр. Девочки не верят в вечность.

Дания – хорошая страна. Андерсен реабилитировал ее, переодев Офелию в Герду. Гамлет-Кай написал свое слово и ушел домой. И Призрак больше не беспокоил его. И Снежная королева. Никто.

– Какая чушь! – сказала Мардж. – Вы историк? Что вы исследуете?

– Я филолог! – сказала Зоряна. – Это тоже гуманитарная наука! Если вы знаете…

– Но то, что вы делаете, – вообще не наука! – разъярилась Мардж.

– Почему нет? – спросила Зоряна.

Костик улыбался. Костик смотрел на Зоряну и улыбался так, как когда-то ее дед Вукан улыбался бабке Софии. И как его дед Степан – бабке Люули. Он улыбался так, как миллионы мужчин делали это, когда узнавали своих женщин. А доклад – да – чушь. Такая же чушь, как все другие доклады с классификациями, тенденциями, статистикой и прочей ерундой.

Мардж не смотрела на Костика. Ей и не надо было смотреть, чтобы все понять. В перерыве она подошла к Зоряне и извинилась.

В перерыве она подошла к Зоряне и подозвала к ней Костика.

В перерыве Мардж сказала:

– Если вы можете помочь этому бедному русскому ученому, он подарит вам незабываемую ночь. Самую лучшую ночь. Если вы, конечно, располагаете средствами, чтобы ему помочь… Вы знаете, – еще сказала Мардж, – он живет в фургоне!

– Как Дороти Гейл? – засмеялась Зоряна. – А что там есть еще, кроме фургона?

– Лес, – сказал Костик.

Вечером того же дня, 17 июня 2001 года, Зоряна и Костик сели на поезд «Вена – Белград». На следующий день они приехали в Нови Сад, а оттуда в деревню Беочин, где жил дед Зоряны. Он спросил у Костика:

– Како радите за живот?

И Зоряна засмеялась:

– Жене помгаиут. Он није знао како. Он научник.

– Прошу руки, – сказал Костик.

Дед Вукан покачал головой и зашел в дом. Костик и Зоряна остались стоять на пороге.

Зоряна засмеялась и сказала:

– Это ничего. Он привыкнет.

– Нет, – сказал Костик. – Мы не можем ждать.

Девятнадцатого июня они уехали назад, в Австрию. Сошли с поезда и сели на электричку. Это была идея Зоряны – «идти куда глаза глядят». После электрички они сели на автобус и вышли в чистом чужом поле. Водитель не хотел останавливаться, он был хорват. Хорваты теперь не любят сербов. И еще долго, наверное, не будут любить. И сербов, и русских.

Они вышли в поле и к вечеру добрались до деревни Хоф. Здесь они пригодились фермеру Эрвину и его жене Сабине. Двадцатого июня Костик ставил новый забор, а Зоряна водила за собой коров. Двадцать первого Костик вышел с Эрвином в поле. Теперь он был не «научник», а «подручник», в глаза которому светило солнце. И из глаз – тоже светило. Двадцать второго Зоряна полола. На ее ладонях выросли пузыри. Костик дул на ладони и прижимал их к своему лицу. Он спросил у Сабины, можно ли полоть ночью. Сабина сказала: «А как ты отличишь нужное от ненужного?» Двадцать третьего Сабина и Зоряна доили коров, а Костик и Эрвин уехали в поле.

Есть такие места на земле, где история не наступает. Куда она почти никогда не приходит. Только время от времени, наливаясь злобой, протискивается между небом, землей, лесом, дорожной пылью, навозом. Только время от времени она проливается кровавым дождем, чтобы, не справившись с рассветами, утренними дойками, наглыми курами, запахом сена, снова уйти и оставить все как есть. Как было сто лет назад. И как двести. Там, в этих местах, спасались первые христиане, последние римляне, там растворялись восставшие рабы и изгнанные аристократы, там обретали надежду пропавшие без вести всех войн и всех стран.

Там, где нет истории, живут люди.

Вечером двадцать четвертого Зоряна рассказала Костику о своих родителях и спросила:

– А кто были твои?

– Снег, – сказал Костик.

Мама, уютная, маленькая, красивая, лежала в снегу. Костик нашел ее первым, рано утром, когда Люули, уставшая от ночных поисков, задремала прямо за кухонным столом. Костик вышел на улицу и увидел ее сразу. Мама лежала, подперев щеку кулачком. Она была без шапки. И белый-белый снег сделал седыми ее темные, почти черные волосы. Костик присел на корточки, а когда ноги устали, прилег. Снег был мягкий и почти не холодный. Костик обнял маму и закрыл глаза.

Расскажи маме сказку. Спой маме песню. Мама измучилась. Мама хочет спать.

– Это только в твоем докладе Офелия превращается в Герду. В моем она напивается до полного бесчувствия и забывает, что ей надо бы еще пожить! – сказал Костик.

– У меня был хороший доклад! – обиделась Зоряна.

Двадцать пятого июня они не разговаривали целый день. Вечером Костик учил Эрвина делать килью, а Зоряна слушала плеер и не ходила на вечернюю дойку.

Двадцать шестого…

– Двадцать шестого ты наконец это?.. – не выдержал Алик. – Давай ближе к телу. Исповедей онанистов я наслушался еще в школе.

Бабка Люули зашла на кухню и отвесила Алику затрещину.

– Я его, между прочим, спасаю, – обиделся тот.

Двадцать шестого приехала Кристина, дочь Эрвина и Сабины. Зоряна села в ее «рено». И они вместе уехали в город за покупками.

Костик думал, что Зоряна не вернется. Но она вернулась ближе к полуночи, зашла в их комнату и села в ногах:

– Давай ты покажешь мне свой фургон.

Зоряна потащила на себя простыню, и голый Костик пытался прикрыть руками то, чего никогда не стеснялся.

– Я хочу на тебе жениться, – строго сказал Костик.

– Конечно, обязательно, – засмеялась Зоряна. – Начнем прямо сейчас…

Двадцать седьмого Эрвин выдал Костику зарплату за неделю. За вычетом еды, электричества, воды и стоимости аренды комнаты в гостевом доме.

– Это слезы, а не деньги, – сказала Зоряна и объявила лежачую забастовку. Костик присоединился к ней, а отсоединился только следующим утром.

Двадцать восьмого вся ферма была на ушах. Готовились отметить день рождения Кристины. Костик чистил картошку, резал капусту, помешивал мучной соус, мариновал мясо для барбекю, взбивал сливки и вышивал крестиком. Зоряна вышивала поздравление для Кристины. И Костик, конечно, должен был принять в этом участие.

Подарок от двоих. К вечеру приехали друзья Кристины и слопали всё в полчаса. В другие полчаса все напились и решили идти на озеро, чтобы купаться голыми.

Над озером поднимался пар. Люули водила Костика к таким озерам. Только у Люули они были маленькими, как будто разбрызганными кем-то сверху, а это было большое, ухоженное, как бассейн с подогревом. Гости Кристины дурачились. И Зоряна тоже: смеялась, брызгалась, ныряла. Ее короткие темные волосы быстро сохли и вставали ежиком, иголки которого впивались в ладони Костика. На минуту-другую она усаживалась рядом и громко сопела, уткнув нос в его плечо. Она оттягивала резинку Костиковых трусов, щипалась и, напевая «Shape of my heart», убегала в воду.

Костик и Эрвин обсуждали проблему разведения страусов. Эрвин считал, что мясо страусов будет вскоре есть весь мир. Костику страусов было страшно жалко.

Праздник завершился на рассвете. Но Эрвин сказал Костику, что следующую забастовку ему запрещает профсоюз. Костик и Эрвин позавтракали и уехали в поле.

Вечером двадцать девятого Костик очень хотел спать. Сабина сказала, чтобы он ложился. Сабина сказала, что девочки уехали в ночной клуб. Сабина сказала, что до утра Костика никто не потревожит. И улыбнулась.

Утром тридцатого Костик проснулся и вместо Зоряны увидел конверт.

В конверте лежал билет до Санкт-Петербурга с новой датой вылета. Старый билет с новой датой: второе июля.

Пять тысяч шиллингов с портретом Моцарта. Очень красивая бумажка. Костик, имевший дело только с долларами и «слезами» от Эрвина, никогда такой не видел.

Листок в клеточку. «Желим поново виде фургон. Я обязательно приеду его посмотреть».

Мардж – сука.

* * *

Бабка Люули сказала:

– Если бы она осталась с тобой, я бы осталась без тебя. Да?

– Да, – сказал Костик. – Но это не специально. Я не думал об этом.

– Правильно, – сказала Люули и поцеловала Костика в макушку. – Все правильно.

Два месяца он думал о том, как вернуть Зоряне деньги. К сентябрю – запил. Буйствовал. Хотел выбросить компьютер, модем, монитор. Успел только растоптать мышь, утопить в ведре клавиатуру и разбить о стену мобильный телефон. Подачки Мардж. Подарки Андреа. Грантовый набор российского ученого. Люули телеграммой вызвала Алика. Алик приехал и прожил с ними две недели. С Аликом Костик не разговаривал. Только сам с собой.

В ноябре Костик завязал и задним числом оформил больничный. В декабре отметил тридцатилетие. Не пил. Вместо него напился Яша. Жаловался на жизнь, на Олю, на тещу, на лыжи, которые «эта семейка» навострила в Финляндию, на отсутствие наследника, дерева и дома. Костик сказал ему в утешение: «Та же фигня».

В начале две тысячи второго случилось страшное. Шиллинговый Моцарт утратил смысл. Костик рванул в Питер – менять. Но в двух банках ему отказали: евро еще не пришли, а в третьем сказали: «Дураков нет. Подтирайтесь теперь своим Моцартом или езжайте в Австрию и тратьте с богом». Это было не обидно, но странно. Костиковы часы остановились, а все другие продолжали тикать. Идти. Зачем-то идти, наматывая круги по циферблатам. Чужое время стало похожим на одинокого пони, который бесплатно катает на себе детей и взрослых.