Текст книги "Импэриа Рэдас"

Часть 2. Так не бывает?

Глава 13. Юность Максима

Максим Семенович Печенкин – рядовой человек и гражданин, родившийся и всю жизнь проживший в обычной российской провинции, закончивший советскую школу и советский тоже техникум, проработавший мастером более сорока лет на Кулешовском металлургическом заводе. Вдовец, имеющий двух сыновей Антона и Александра, троих внуков и пятерых правнуков, проживающий в собственном доме в поселке Металл Советов Заводского района города Кулешей. Ничего примечательного? Да, ничего. Не забыть бы, он еще принял активное участие в разбазаривании советской всенародной собственности – получил за трудовой стаж на заводе его акции и сдал свой ваучер от гайдаровского правительства и тоже за заводские акции. Потом еще, отказался продавать свой актив конкурентам мушкетеров за очень приличные деньги, в отличие от соседских гремлинов. Пожалуй, все? Или нет?

Обычный человек, обычная жизнь – неинтересно это современному продвинутому читателю? Не спешите! Кто знал, что калужский крестьянин, дослужившийся в первую мировую войну до звания унтер-офицера, примет в 1945 году капитуляцию Европы в Берлине? Или мальчик, рожденный в учительской семье в Житомире, пройдет затем все круги ада сталинских застенков и реализует заветную мечту о полетах в космос, реализует полностью, без остатка, да еще и защитит свою неласковую Родину от умных, сильных и таких передовых личностей? И до сих пор, кстати, защищает! Вот и ломай голову – что значит это сегодняшнее саморазвитие человека, в чем его успешность или неуспешность, где критерий? Может, Печенег что-то ответит нам?

А пока давайте вернемся в то далекое лето 1956 года, когда пятнадцатилетний Максим перешел в восьмой класс советской средней школы, готовясь на следующий год поступать в металлургический техникум Кулешей на специальность электрика. Обычный путь обычного советского юноши, жизнь вместе со страной, семьей и друзьями, а еще – участие в построении коммунистического общества, самого справедливого и счастливого на Земле. Ничто и никто не может пошатнуть эту твердокаменную уверенность в конечной победе добра над злом!

Максим был счастлив – свобода, каникулы, ватага поселковских друзей и Римка. Последнее лето детства и первая робкая любовь, а дальше взрослая жизнь, и все в ней будет как у всех – честно и правильно. Ну его, этого пыльного старика со странными горячими глазами! Но интересно, за что его посадили? И почему отпустили? Выходит, он не виноват! Так не бывает!

– Зачем ваш друг приезжал? И кричал, что не виноват? А кто виноват? В чем?

– Сразу и не скажешь. Хотя, я виноват, я и только я!

– Почему тогда вас выпустили?

– Потому, что я никому не нужен и не важен.

– Как это?

– Очень просто. Все, что произошло со мной – это мой выбор! А они просто промолчали, но сейчас им немного стыдно и хочется оправдаться. Только не перед кем оправдываться, я не вернусь.

– Не понимаю. В чем же вы виноваты? Я пытался спрашивать у мамы, за что вас посадили; но она только сказала, вы хороший и честный, и за свои грехи сполна заплатили. За что вы платили?

– За гордыню, за то, что богом решил стать, а богом быть трудно. Возродишься – только после распятия! Я не смог.

– О чем вы?! Вы же коммунист, вы за людей страдали!

– С чего ты взял? Это я других страдать заставлял. А вправе ли я был?

Демьян Кузмич умоляюще смотрел на Максима, будто ждал от него этого самого важного в своей жизни ответа. Вот так и зародилась странная дружба из непонятного ночного разговора двух очень разных людей, почувствовавших симпатию и равность друг другу.

Особенностью этой дружбы была какая-то пугливая деликатность – они словно боялись обидеть друг друга, обидеть назойливостью, категоричностью и смешной заботливостью. Никто никого не убеждал, не воспитывал, не настаивал; они даже спорили всегда без обид и крика, но самые драгоценные качества любого общения, доверие и понимание, буквально плескались через край.

Сейчас сложно сказать, что чувствовал тогда Демьян Кузмич. Думаю, много чего – и обиду, и боль, и бессмыслицу любого деяния, а еще – свободу и смирение. Особенно, когда они забирались на огромный волчий камень над Истринкой, чьи могучие спокойные потоки воды непрерывно уносили с собой все ошибки и подлости любого человека, не требуя за это мольбы и извинений.

А Максим взрослел не по дням, а по часам – его худое, обтянутое загорелой черной кожей тело наливалось скрытой силой и глубинным смыслом. Даже первая юношеская любовь Максима, одноклассница Римка, вовсю забавно задирающая нос на глупенькие мальчишеские симпатии, густо покраснела однажды, встретив на очередном их свидании не пятнадцатилетнего неловкого подростка, а почти взрослого мужчину, молчаливо и внимательно рассматривающего ее. Любовь и дружба – роскошное пиршество Максимкиного лета 1956 года.

– Не понимаю, ты же хотел, как лучше для всех! Почему ты себя винишь? И когда это ты выбрал тюрьму? Ну, если ты все сам для себя выбирал, как говоришь…

– А ты подумай! Нельзя все решать и выбирать за других. Ты же не бог!

– Ладно! Тогда ответь – выдержали бы мы войну без революции, колхозов и других твоих лишений человека его свободы? Зачем мертвецам свобода? А мы строим коммунизм, где всем будет хорошо!

– Будет, Максим, еще только будет. А что сейчас? И потом, того, что уже произошло изменить невозможно. Но ты опять хочешь быть богом!

– И что? Свобода сделает всех умными и добрыми? Не будет войн, голода, не будет предателей, как твои друзья? Я помню, мать рассказывала, как она с голодухи устроилась в войну работать в заводскую столовую. Там поварихи воровали продукты на кухне, но вынести не могли из-за охраны; так они варенное совали прямо в форточку на улицу своим детям. Дрались между собой за эту форточку!

– Материнский инстинкт, род должен выжить. Ты привел плохой пример.

– Так они от пуза пихали своим детям, а чужих не замечали! Как они расплачивались за уроки французского с Франсиной Яковлевной, каждую крошечку пересчитают и укорят. А она с Тайкой из Ленинграда эвакуирована были, Тайка всю весну пролежала и в школу не ходила – сил встать не было! Милицейские тогда сказали поварихам, что они или в цех идут, или в тюрьму. И таким, что ли, свободу дать? Рыло не треснет?!

– А что бы ты сам сделал? В тюрьму отправил?

– Наверное нет. У них детей по трое и четверо у каждой. Но какие они люди? Только пожрать по-вкуснее и потомство откормить. Зачем им твоя свобода?

– А это уже их дело. Как воспользуются – то и получат. Просто пойми – нельзя быть свободным среди рабов, отберут твою свободу – как голодные отберут еду у сытого.

– Как же! Этот сытый самых голодных прикормит, и те, как собаки, его добро стеречь будут, всех загрызут за него.

– Значит, ты за то, чтобы кто-то за всех решал?

– Не за всех, а в интересах всех!

– Да, конечно. Я забыл, тебе пятнадцать и либо красные, либо белые. Я не буду тебя переубеждать.

Жизнь переубедила Максима, когда не прошло и полгода.

Я все пытаюсь понять – чем меня привлекает то время? Оно не мое, и я не хочу жить в нем. Не хочу не только из-за государственного диктата, в основном идеологического, но и из-за не менее тотального общественного контроля, единомыслия и единодействия. Я всегда помню слова моей бабушки: «Что люди скажут?», причем, по любым поводам, даже очень личным. Ты, будто, на виду всегда и везде, никуда невозможно спрятаться. Но бомжей тогда не было, из-за кредитов никто не вешался, и государство насильно тащило советских школьников, всех – независимо от их места рождения и проживания, к знаниям, расточительно подсовывая потрясающие и бесплатные музыкальные, художественные и технические системы дополнительного образования. А еще – никто не терял работу и не унижался ради нее.

Может потому все эти вопросы, что многие из нас чувствуют сейчас себя обманутыми? Как наивные аборигены мы обменяли свой настоящий и будущий мир на стеклянные бусы. И чтобы сказал в 1956 году Максим Печенкин, глядя на наши теперешние трусливые поиски смысла собственного существования? Что они не стоят ни нашей жизни, ни нашей смерти. В топку все!

– За что тебя арестовали? Если неправильно, то почему ты не борешься за правду? Ты же не трус, я вижу!

– Я не могу. Я сам во всем виноват! Вы воевали, воевали здесь и на фронте, а я…

– Ты построил наш завод, а он воевал! Ты никого не предал! Тебе нечего стыдиться!

– Есть, Максим, поверь, есть. С радостью и энтузиазмом тащил я всех в коммунизм, я требовал истинной веры и жертв, я считал, что будущее важнее самих людей.

– Но ты также думал и про себя.

– Да, но это мой выбор! А другим я даже не дал попробовать сделать его.

– Но мы бы проиграли войну без всего этого!

– Да, проиграли бы. Но война как раз и заставила каждого самому выбирать жить или погибнуть, победить или сдаться. Это твой отец выбрал победу, не я.

– Я никак не могу понять, за что ты себя раздираешь? За насилие? Но оно везде, во всем мире. Главное, зачем оно, для кого. Если в интересах народа, то можно.

– Я тоже так думал. Да я и не настолько наивен, чтобы осуждать насилие вообще. Идеалов в реальной жизни нет. Может, все дело не в самом насилии, а в его уровне? Ведь именно он ярко сигналит, есть общественная поддержка, воля большинства, или нет. Я не могу объяснить, но попробую. Вот ты сейчас учишься в седьмом классе и выбираешь профессию. Сам выбираешь ее и сам контролируешь свои знания, школа лишь ставит точку в этом контроле через аттестат. Так? А вспомни начальную школу – через систему хорошо организованного насилия детей усаживают за парты. Вас заставляют, убеждают, воспитывают, не оставляя вам иного выбора, кроме добросовестной учебы. И вы растете, взрослеете, накал воспитательного насилия спадает, ведь невозможно продолжать воспитывать уже почти взрослых людей. Но в стране все не так, мы уже сорок лет не можем выйти из начальной школы, насилие не уменьшается, наоборот! А ведь уже второе поколение советских людей родилось и живет при социализме.

– Что это значит?

– Что существующие в стране условия не отвечают естественным нуждам большинства людей. Что применение насилия продолжает оставаться необходимым, и уровень этого насилия не просто снизить невозможно, но требуется даже регулярно повышать его.

– А как же коммунизм? Ты еще в него веришь?

– Да! Я верю и в то, что насилие было необходимо! Но невозможно и дальше держать в первом классе взрослых и самостоятельных мужчин и женщин! Им пора на волю. Что же касается коммунизма, то это пока лишь теория.

– Сказка, что ли?

– Нет. Я думаю, что исторический процесс в конечном итоге носит поступательный характер, мы придем, пусть и не к абсолютному идеалу, но к более справедливому и благополучному устройству. И уровень насилия в обществе будет как раз тем самым критерием его справедливости для всех.

– За это тебя посадили?

– Нет. Меня посадили просто за то, что в стране активно и целенаправленно применяется этот аппарат насилия, применяется как самый эффективный и быстрый инструмент общественного развития, как кнут для послушного стада.

– Но люди – не скотина! И как тогда в войну люди воевали? Они же за Сталина кричали! И победили.

– Потому, что они сами сделали свой выбор, каким бы тяжелым он не был! Поверь, никакие заградотряды не помогли бы нам выстоять – люди выбрали победу, даже ценой своей жизни. И воевали они за Родину, за своих родных и близких.

Максим слушал и спорил, спорил и слушал, и так до бесконечности. Забавно, но страна советов сама создавала своих идеологических противников – она отчаянно нуждалась не просто в грамотных людях, а в творцах – способных создавать и перерабатывать гигантский багаж всех мировых знаний и навыков, эта нужда в огромном количестве технических специалистов носила массовый характер. Поэтому все силы советской школы были брошены не столько на обучение школьников читать и писать, сколько на появление у них новой грамотности – способности достаточного их числа самостоятельно вырабатывать новые знания, по сути – творить, что требовало хорошей теоретической основы. Ну, а люди, наученные думать и делать выводы пусть даже только в сфере естественных наук, легко и непринужденно применяли полученные навыки и в других сферах. Большевикам удалось воспитать лишь одно поколение абсолютно искренних ленинцев, но их убила война, а дальше происходил неуклонный рост цинизма и приспособленчества, несмотря на тотальное идеологическое насилие. Так что Максим был полностью интеллектуально готов к принятию различных точек зрения на существующее общественное устройство, его учителя из кулешовской средней школы добросовестно выполнили поставленные перед ними партией и правительством задачи по обучению и воспитанию нового человека. Но реальное преображение пятнадцатилетнего подростка произошло сразу после наступления нового 1957 года.

Аглая Печенкина не могла нарадоваться на сына – такой умный, такой взрослый! Как он разговаривает с Демьяном Кузмичем, как с равным! И о чем-то хорошем разговаривает, важном! Она смогла поднять двух сыновей – Виктор вернется с Дальнего Востока и пойдет работать на завод, женится, подарит внуков, а Максиму надо учиться – он такой умный! Вот и прекрасно, что она не побоялась взять на постой Курицына, он хороший человек, арестовали его по ошибке, выпустили же. У ее мальчиков все будет хорошо! Как же иначе? Война ведь закончилась!

Вечная усталость, буквально приросшая к ней намертво за эти черные, беспросветные годы, потихоньку отступала. Аглая даже иногда стала напевать свои любимые песенки и улыбаться нежно и мягко, как было давно-давно, в прошлой жизни, когда были еще живы мама и сестры.

Как мало ей надо, скажете вы. Неправда! Просто не путайте вещи, которые можно купить, пусть и за сотни миллионов любых денежных единиц с тем, что никогда и нигде не продается. Это что-то порой падает тебе в ладошки просто так, только по-настоящему оценить его ты сможешь, лишь потеряв.

Тем утром Аглая затеяла уборку в чулане и добралась до большого кованного сундука в самом дальнем углу. Увы, но сундук был почти пуст, только на его дне сиротливо лежало что-то завернутое в синий ситцевый платок. Развернув сверток, Аглая ахнула – ее розовое шифоновое платье с рукавами-фонариками и рядом двойных оборок по подолу. Так вот где оно было! Как Аглая его искала в сорок четвертом, тогда Витя страшно заболел пневмонией, и врачи требовали усиленно кормить мальчика. Она все тогда прокляла и это неуловимое платье особенно.

Тихонько и робко, словно стыдясь чего-то, Аглая смотрелась в зеркало и видела не себя, а какую-то милую, симпатичную, молодую женщину в воздушном розовом платье, счастливую и беззаботную, живущую в мире, где не было войны. И этой прекрасной женщиной восхищались! А как же иначе? Мужские глаза не могли оторваться от нее!

Аглая чувствовала этот взгляд и хорошела еще больше. Она попробует стать счастливой, а розовое платье поможет ей и защитит от всех бед. Так не бывает?

Глава 14. Думы Печенега

В ночь на 12 июня 2019 года Максим Семенович Печенкин вернулся домой с мстительной площади имени своего тезки и сел за позднее чаепитие, привычно и ловко налив большую синюю кружку черного чая и пододвинув ближе тарелку с маковыми сушками. Старый плюшевый абажур под потолком выхватывал из сумрачного пространства небольшой кухни только круглый массивный стол, стоящий на одном и том же месте уже более семидесяти лет.

Максим Семенович грустно улыбнулся – вот здесь сидел его отец Семен Печенкин, пришедший с фронта без ноги, тихий и смирный в обычное время, но громогласный баламут в нечастые периоды запоев. Там – его единственный брат Виктор, никогда не упускавший случая ткнуть младшему брату своим старшинством, рядом с ним недолго, около года, сидела Маняша, его жена; потом молодой семье дали комнату в заводском общежитии, и они уехали, да и не ладили братья с того памятного 1957 года. Место матери за столом было рядом с плитой, Аглая усаживалась туда на минуточку в перерывах между подай-принеси.

В 1962 году стол пополнился новыми едоком – женой Максима Таей, а затем и их сыновьями Антоном и Александром. Абсолютно счастливое было время! Смех, шум, ссоры – всего было так много, что однажды старый стол не выдержал и обломил одну из ножек. Максим заменил ее новой, но другого цвета. Вот она – и сейчас темнее трех остальных.

В 1971 году за все тем же круглым столом покорно и горестно семья и близкие поминали Аглаю, вернувшись после похорон со старого волковского кладбища в Кулешах. Тогда же Максим с Виктором тихо помирились, осознав, что остались единственными близкими людьми из тех, кто родился и жил в бревенчатом пятистенном доме, построенном их дедом в деревне Грязнуха, ставшей нежданно-негаданно в начале прошлого двадцатого века сначала коммуной имени Демьяна Курицына, а затем поселком Металл Советов.

Тая разбилась на самолете, когда летела на слет учителей в Москву, их младшему сыну Александру было тогда тринадцать лет. Плакать Саша уже не мог, не разрешал себе, только поскуливал тоненько, как забытый щенок, не замечая этого. Антон уехал жить и работать на Север, женился там, и двух своих внучек Печенег видел только в летние каникулы.

Максим Семенович встал и прошел в комнату. Вот здесь стоял еще один стол, вернее столик, маленький и самодельный. На нем когда-то лежали две толстые тетради, очки и пачка папирос – вещи постояльца. Это была комната Демьяна Курицына, которую он снимал у Аглаи Печенкиной с июня 1956 года по январь 1957года.

Первым человеком, который заговорил с Максимом на эту тему, была Римка:

– У тебя скоро отчим появится? И как ты его будешь звать?

– Чего? О чем ты?

– Ой, не могу! Ничего вы, мужики, дальше своего носа не видите! У тебя в доме такое происходит, а ты как слепой кутенок.

– Глупости не болтай!

– Да я-то не болтаю! А вот бабы уже все языки смозолили. Говорят, твоя мать снова заневестилась, будто двадцать лет с плеч сбросила. Хотя, сколько ей еще вдоветь?

– Дура ты, Римка! На лицо красивая, а внутри как есть круглая дура!

– Это я-то дура?! Твоя мать загуляла, а я сразу дурой стала?! Чего ж ты ко мне такой бегаешь? И еще целоваться лезешь?

– Да если бы у тебя мозги были, стала ты мне это передавать?!

– А что такого? Не я – другие бы передали.

– Вот именно, другие бы!

Максим прилетел домой, но там было тихо – только белые накрахмаленные занавески стукались от сквозняка в рамы открытого кухонного окна. Максим замер, бешенные ритмы его сердца стихли, кулаки разжались, и он задумчиво огляделся вокруг. А ведь действительно его дом изменился! Вроде все на старом месте, но как-то по-другому.

Цветы! В их доме не было цветов, отец никогда не дарил их маме, а сейчас в центре круглого стола стояла трехлитровая банка с роскошным букетом полевых цветов. И что это за розовое пятно в углу комнаты? Это розовое платье матери, пышное и воздушное, подрагивающее на сквозняке как невесомая сказочная вуаль. И эта вуаль едва уловимо пахла табачным дымом!

«Все – правда!» – бесповоротно понял Максим, но решить плохо это или хорошо он не мог.

Присев на старый колченогий стул, юноша безвольно перебирал мыслями: «Почему я не переживаю? Получается, мать предала отца? Демьян прожил у нас только два месяца, а она уже. И что скажут люди? Хотя, они давно болтают! Я что-то должен сделать? Что?».

Странно, но Максим не чувствовал никаких эмоций, он просто сидел и ощущал прохладный ветерок, лениво стукающий твердые кухонные занавески, видел потаенную красоту скромных полевых цветов на фоне переливающихся розовых волн и ничего не хотел менять.

За обедом они втроем ели вкуснейшую горячую рассыпчатую картошку нового урожая с ароматным жирным постным маслом, пили крепкий кирпичный чай со слипшимися карамельками и были счастливы. А вокруг был их крошечный мир без войны и страданий, притворства и страха, никому из них ненужной необходимости что-то обсудить или за что-то оправдаться.

Но крошечные миры не живут долго, они гибнут в столкновениях с реальностью. Котел поселковских сплетен кипел и пузырился все сильнее и сильнее. Невозможно было не заметить, как изменилась Аглая! Она стала совсем хрупкой и беззащитной, а в розовом платье она вообще теряла всякую связь с тяжелым послевоенным бытом провинциального советского поселка. Как такую допустить к работе в электроцехе Кулешовского металлургического завода? Она же сгорит, сгорит как тоненькая былинка!

Эта чарующая беззащитность морочила головы поселковским мужикам и ужасно злила их верных спутниц жизни. Как соперничать с иноземной принцессой? Ну, влюбилась, что тут поделаешь, но зачем чужих мужей блазнить?!

Сплетни становились все ядовитей и черней, да еще и прямо в лицо Аглаи. Но ей было все равно! Ведь младший сын Максим все понял и не винил ее за позднее женское счастье. И Виктор поймет, обязательно поймет!

Максим, и правда, ни о чем таком не говорил, а на робкие попытки Демьяна оправдаться он лишь досадливо передернул плечами и сказал:

– Это личное. И в чем ты можешь быть виноватым передо мной? Это ваша жизнь.

– Просто хочу, чтобы ты знал, я люблю твою мать и никогда не обижу.

– Хорошо, я верю тебе.

Но все пошло не так, служивший матросом на подводной лодке на Дальнем Востоке старший брат Максима Виктор получил растерянное письмо своей девушки Маняши, в котором она разрывалась между желанием отстоять от бабских сплетен честь семьи любимого и защитой Аглаиной правды. Это сумбурное, нервное письмо привело Виктора в бешенство – какой-то зэк привязался к его матери, а та, предав святую память мужа-героя, повела себя подло и глупо! В гневных и ярких выражениях Виктор написал Аглае, что в феврале ему дадут отпуск, и он требует, чтобы к его приезду никакого зэка в их доме не было.

Аглая больше никогда не надевала то прекрасное розовое платье, ее эликсир молодости и красоты высох, а сама сказочная принцесса умерла. В тот же день ее поздний возлюбленный исчез из дома Печенкиных, как и требовал Виктор. Романтическая история закончилась, уступив место будням и вечным заботам.

Вернувшийся из недельной поездки на новогодние каникулы в областную столицу Максим был неприятно поражен теми изменениями, что произошли в доме. Мало того, у него самого украли полгода жизни – все вокруг посерело и скукожилось, вернее, все вернулось к тому времени и в то состояние, когда Демьян Курицын еще не пришел к ним жить.

– Ничего не понимаю! Ведь, вам хорошо вместе, чего ты слушаешь Виктора? Он придет из армии, женится на Маняше и уйдет жить своей семьей. Чем вы ему помешали?

– Он мой сын, мой взрослый сын. И люди вон что говорят! Я не могу против всех. Нехорошо это, не по-людски!

– Мама! Да какая разница, что все говорят?! Ты чего хочешь?

– Чего хочу? Может, я хочу танцевать на балу в розовом платье и есть мороженное, слушать прекрасную музыку и не стыдиться себя! – Аглая тихо всхлипнула и уже спокойно добавила – Ладно, не переживай, все будет хорошо, а завтра мне на работу. Сказка закончилась, Максим.

– Нет! Ты же человек, ты имеешь право выбирать свою жизнь, ты, а не за тебя!

– Да, Демьян много говорил, а ты много слушал.

– И в чем он не прав? Пусть в войну всем пришлось только о победе думать, все отодвинуть, обо все забыть. Но и тогда люди не были стадом, человек должен сам решать!

– Для чего решать?

– Не понял.

– Ну, вот Демьян и ты много говорите о свободе, а я не могу так красиво. Просто расскажу один случай. В войну это было, весной как раз. Ты же помнишь, мы все работали по двенадцать часов и без выходных. Я в ночь отработала и днем мы с соседями картошку сажали, пришла и снова в ночь на завод. Отработала, да не одну смену, а больше – сменщицу Раю в больницу увезли. Домой прибежала на несколько часиков поспать, а потом снова в цех надо. Только проспала я, на целых четыре часа опоздала, а это ж тюрьма! Что делать? Собралась я с узлом сразу, к золовке забежала, чтоб она вас с Витей не забыла, и пошла. Бабы меня к мастеру отправили, Иван Петрович, царствие ему небесное, хороший человек был, посмотрел, погрозил пальцем и сказал: «Иди работать, Аглая. Только не просыпай больше. Никто никому не доложит, сама держись!» Я ему и бабам весь день спасибо говорила, а они потом никогда ни словом не помянули и не попрекнули! Я до сих пор им всем благодарна!

– Чем ты благодарна?! Что вкалывала, как лошадь и свалилась от усталости? Что вы рабскую солидарность проявили?

– Тем, что не оттолкнули они меня. Из стада, как ты говоришь, не выгнали. Что мы все вместе эту войну пережили и мужикам своим помогли. Что ты и брат твой не хуже сверстников сейчас живете, ты в техникум пойдешь, а Витя на подводной лодке служит, туда любого не возьмут. Максим, пойми – я не раба, и другие люди тоже не рабы. Мы не за карточки старались и не кнута боялись, мы честно работали, за вас, за победу. Это как раз и был наш выбор. А ты получается, не понял, почему Демьян себя грызет и не успокоится никогда.

– Почему?

– Потому, что один не смог и не хочет, вот его как раз из стада-то и выгнали. Чужим он себя чувствует, а как своим снова стать не знает. Запомни, Максим, мы живем среди людей, хорошо ли, плохо, но по-другому не получится. И давай пойдем спать, завтра мне на работу, а ты соседям помоги, баба Даша жаловалась, у нее радио не работает.

Максим полночи провертелся на кровати, все не мог заснуть, а еще – примириться со словами матери. Демьяновы ему нравились больше – каждый человек свободен и вправе сам решать, что и как ему делать, а государство и соседи – не начальная школа с партами, доской и директором! Нет, не согласился тогда Максим с матерью.

А что же Демьян? В Кулешах его больше никто не видел и вообще нигде. Но в конце января в сорока километрах южнее нашли потерявшийся грузовичок местной сельхозкооперации, съехавший с деревенской дороги в кювет; а в кабине замерзли водитель с пассажиром. Морозы тогда стояли знатные – до минус сорока по ночам. По вещам пассажира и опознали, был это Демьян Курицын. Похоронили его на местном деревенском кладбище, в Кулеши не повезли, одинокий он официально числился, да и реабилитированный к тому же, вот и поостереглись привлекать внимание.

Аглае про все рассказал местный участковый, но на могилке она не бывала, ни сразу не поехала, ни потом – никогда. И Виктора не попрекнула ни разу, лишь поплакала тоненько в подушку и все. Забыла? Нет! Просто не судьба, что тут поделаешь? Надо жить дальше.

Но Максим, узнав про случившееся, во всем обвинил брата и полез драться. Смущенный Виктор, заматеревший в армии до крепкого, мускулистого парня, только осторожно отталкивал разъяренного подростка, стараясь ненароком не врезать тому в полную силу. Да и нехорошо с Демьяном получилось, не по-людски как-то! Но сделанного уже не воротишь.

Так в ссоре и расстались братья, Виктор уехал дослуживать срочную обратно на Дальний Восток. А Максим все срывался и злился на себя, на мать, на глупых соседей-сплетников и никак не мог забыть своего взрослого друга. С Римкой он тоже не захотел дружить, посчитав ее особой глупой и пошлой, с лица же, как говорят, не воду пить.

Сдернуть с Максима шикарные чайльд-гарольдовские одеяния, в которые он закутался к моменту поступления в техникум уже с ног до головы, смогла лишь его одноклассница Тая. Случилось сие событие на премьере знаменитой киноленты Александра Зархи «Высота», ведь даже всеми обиженный и не понятый герой английского барона не смог отказаться от просмотра фильма в городском клубе.

Выйдя из зрительного зала, Максим пошел провожать свою соседку Таю домой и, очнувшись от теплой и светлой атмосферы фильма, привычно завыражался о косности и убогости местного люда, не способного понять его высокие моральные идеалы. Но в ответ, девушка звонко рассмеялась и крикнула: «Догоняй, страдалец!» И Максим побежал, сначала неуклюже и нехотя, а потом все быстрее и быстрее. Ну а неудобную чайльд-гарольдовскую одежду пришлось скинуть на бегу – путалась она под ногами. Догнав Таю почти у самого дома, юноша порывисто и нежно прикоснулся губами к ее прохладной щеке и замер от страха обидеть такую замечательную девушку. Самую лучшую девушку на свете! Но Тая лукаво подмигнула и прошептала Максиму: «Я не хочу страдать, я хочу жить и быть счастливой. Ты со мной?»

И снова лето – время любви, настоящей и взрослой любви! Они жили и были счастливы долгие годы, месяцы, дни…

Максим Семенович задумчиво смотрел на фото жены в деревянной рамке на стене. Неужели все закончится? Неужели наступит время, когда на Земле не останется ни одного человека, кто бы знал его Таю? Ее забудут, также как забыли бедолагу Демьяна или бабу Дашу, их соседку, безвозвратно отправившую на фронт своего мужа Николая и трех сыновей-погодков. И даже как отца Витиного одноклассника Фимы – Арсения Сергеевича Калинкина, ставшего директором Кулешовского металлургического завода в июне 1941 года и переведшего его на военные рельсы в считанные месяцы ценой своего больного сердца, он умер в вагончике на путях, где ночевал, чтобы не терять времени на походы домой. Господи, зачем все?! Столько боли, страха, отчаяния! Скорей бы рассвет и чернота уйдет, но вернется снова…

Резкий стук в дверь прервал поток бесполезных депрессивных мыслей:

– Здравствуй, Максим Семенович, это я. Можно?

– Здравствуй! Заходи! Как ты вовремя и как я рад тебя видеть.

– Что творится? Прямо первомайская демонстрация!

– Праздновать завтра будем. От души и с яйцами. Заходи, садись. Схоронили, значит, Ковригина.

– Да. Я его сына привез, пусть сам решает, что делать будет – здесь оставаться или обратно во Францию.

– Какая Франция?! Он же с корабля на бал попал и вовсю уже вытанцевывает! Ты его спроси, где он по ночам шляется.

– Чего?

– Да еще и Савву Велиховского в компанию взял. Нарочно не придумаешь – богач с банкиром мстить взялись!

– То-то он раскулачиваться собрался! Завод решил людям отдать.

– А люди эти куда потом? Где им работать? Беззубое какое-то поколение, прямо принцы трепетные и наивные!

– Ну, беззубые или нет, посмотрим. А вот то, что в три горла жрать не будут, это точно!

– Другие желающие найдутся. За свое драться надо, а не лапки складывать!

– Кто такой Савва Велиховский? У Григория не было друзей в Кулешах, он здесь лет двадцать не бывал.

– Местный он, отец его из Питера, а семья вся тутошняя. В банке, говорят, работает. Я его на вокзале встретил и не пойму, как он в нашу кашу встрял! Он же мне пел, что каждый сам за себя ползти должен, пока копыта есть. Тогда зачем он на Степана полез?

– Какого Степана? О чем, ты, Максим Семенович?