Текст книги "Импэриа Рэдас"

– Да каменного, что на площади. А ты, Мирон, садись, нам еще о многом говорить надо.

Глава 15. Огонь, вода и медные трубы

Все мы проходим свои испытания, проходим с потерями и без, остаемся после них кто с богатыми наградами, а кто и с пустыми карманами. Но главное все же, чтобы у человека было это ощущение собственной победы, преодоления и гордости – я смог, я все-таки смог! Было ли оно у Александра Ковригина? Не знаю.

Интересно то, что послевоенная советская жизнь не требовала от обычного человека каких-то сверх усилий или жертв ни во имя коммунизма, ни для получения материальных благ (даже в огромном их количестве – уравниловка не позволила бы), ни для построения карьеры или иного личного успеха. Конечно, где-то рядом по советской земле бродили суперличности с глобальными планами и желаниями, вроде получения царской дочки и полцарства впридачу, но они были где-то там наверху в лабиринтах власти и тщеславия. К тому же, господствующая в обществе мораль базировалась на столпах равенства и коллективизма, нарушение которых каралось однозначно и неотвратимо.

Проще говоря, если ты ведешь себя как все (учишься, работаешь, женишься, минимально участвуешь в общественной жизни, причем твои мысли просвечивать никто не будет), то ты получишь такую же, как и все, долю общего пирога в виде зарплаты, квартиры, медицины, пенсии, путевки и т. п. И еще – позднее советское государство не предполагало забирать на свои нужды все время собственных граждан, наоборот – активно пропагандировало необходимость свободного времени для обычного человека, которое бы тратилось на развитие, отдых, семью, т.е. личные цели и планы. Сравните это с современной безостановочной борьбой всех против всех, а лучше с высокомерными криками о том, что рыбу ты никогда не получишь, а за удочку будешь должен.

Александр Ковригин окончил среднюю школу, техникум, вечерний институт (и все бесплатно), пошел работать на Кулешовский металлургический завод, в двадцать девять лет вступил в КПСС, в тридцать пять лет стал начальником крупнейшего цеха завода, в сорок – его главным инженером, в сорок два – директором. Никаких подвигов, лишений и страданий, подлостей и лизоблюдства такой карьерный рост от него не потребовал. Насиловать свой внутренний мир ему тоже не пришлось, Ковригин был патриотом и искренне верил в светлое будущее всего человечества, любил и уважал своего отца-фронтовика, никогда не мог представить себя в роли миллионера и хозяина завода, даже в страшном сне не мог и не мечтал! Но пришли девяностые годы двадцатого века и все рухнуло.

Первым испытанием стал огонь. Случилось все перед общим собранием акционеров Кулешовского металлургического завода в 1993 году. Взбудораженные победой и адреналином мушкетеры вернулись после встречи-потасовки с конкурентами из Периневы. Как мальчишки, упиваясь силой и успехом, они устроились на кухне квартиры Мирона Риги, где Янка быстро собрала на стол домашний ужин. Громко смеясь и восторженно нахваливая друг друга, друзья глотали все подряд – домашние котлеты, жаренную картошку, соленые огурцы, огромные бутерброды с колбасой и сыром. Они будто вернулись в свою молодость, когда было мало еды, впечатлений, времени, денег; но будущее-то все впереди!

Бандиты открыли огонь прямо по освещенным окнам Риговской квартиры – страх, звон разбитых стекол, крики Янки, прижавшей к себе сына, жуткая тишина и темнота соседских окон. Они сначала буквально обездвижили недавних победителей. А потом показали со всей возможной ясностью и беспощадно, что в стране началась война, война не на жизнь, а насмерть, не за Родину, народ и близких, а за деньги, за чертовы акции, за бумажки! И эта война пришла в Кулеши.

Наглый телефонный звонок известил мушкетеров, пощады не будет ни им, ни их семьям. Первой пришла в себя Янка, вручив сына отцу, она моментально собрала две сумки с неотложными вещами, затем вернув сына в свои руки, резко скомандовала оцепеневшим мужчинам:

– Женщины и дети в Москву к Изольде, там поживем. Ты, Сергей, езжай за Линдой и Гришей, ты, Саня, забирай все документы с завода. Мирон нас отвезет в аэропорт. Ну, быстрее! Чего застыли?

– Да! Встречаемся на выезде из города, у стелы – задержался только топот по лестнице мужских ног.

Александр Ковригин так и не смог простить себе, что отпустил Кривицкого одного за женой и сыном. Сергею пришлось некоторое время объяснять и даже уговаривать Линду поехать с ним, ведь в словарном запасе русского языка прекрасной инопланетянки напрочь отсутствовали такие слова, как бандиты, пистолеты, выстрелы, убийство и т. п. Не думаю, что она знала и их эстонские аналоги, просто ее способности к эмпатии и абсолютное неприятие любого насилия победили даже древний инстинкт самосохранения.

Они не успели выехать из города, погоня началась на въезде в поселок Металл Советов, бандиты стреляли по колесам, окнам и людям, не разбирая куда. Сергей гнал, вцепившись в руль и боясь моргнуть даже одним глазом, как вдруг он почувствовал горячее тепло под лопаткой и все, больше он не пришел в себя никогда. Подойти к машине бандиты не решились – какой-то сумасшедший старик с огромной палкой-дубиной преградил им дорогу. Намертво сцепив ее маленькими кулачками, он яростно смотрел прямо в глаза трем бандитам сразу и молчал. Быть может эта тишина и напугала бандитов, если бы он кричал или звал на помощь, то они присоединились бы к его шуму звуками выстрелов своих пистолетов, но было абсолютно тихо, а потом приехала милиция. Печенег не дал никому поговорить с Линдой и Гришей, он завел их в дом и крикнул милиционерам, что передаст только Ковригину.

Сергей умер в Кулешовской городской больнице под утро. Александр Ковригин всю ночь просидел там, каждый раз провожая умоляющими взглядами походы врачей в его палату. Но чуда не произошло, начавшаяся в России война забрала свою первую кулешовскую жертву. Ковригину стало наплевать на завод, на людей, на свои принципы и взгляды, на Николая Гавриловича Чернышевского тоже. Главное для него было отвезти тело друга в Москву и похоронить там по-человечески. Поэтому неудивительно то, что пресловутое общее собрание акционеров КМЗ состоялось без его руководства, и победителями вышли владельцы Периневы.

Затем пришла вода, огромная и безразличная, она щедро приносила двум оставшимся мушкетерам и их семьям все новые и новые беды и несчастья. Изольда терпела смерть мужа молча, не причитая и никого не обвиняя, она не сомкнула глаз до того самого момента, когда гроб с телом Сергея Кривицкого опустили в могилу, тогда она подошла к деревянному кресту с фотографией мужа и прошептала: «Возьми меня с собой, я смогу, только позови».

Но Сергей не позвал. Не отходившая все эти дни от подруги Янка силком утащила ее с кладбища домой и сразу уложила в кровать. Вообще, из всей нашей дружной компании лишь Янка и могла в то время мыслить и поступать здраво и быстро. Только всесильной она не была, увы.

Немного успокоившись после пробуждения Изольды, Янка все внимание и помощь сосредоточила уже на Линде, та реально пугала ее. Линда погружалась в какую-то черную дыру, по-настоящему черную – постоянно забиралась в самые темные дальние углы большой московской квартиры Кривицких и молча сидела там часами, ее прозрачные чистые голубые глаза почернели от расплывшихся зрачков, волосы утратили свой естественный платиновый блеск, она с трудом вспоминала о муже и сыне. Но через два месяца Янка испугалась еще больше, когда увидела, что чернота внезапно отступила от Линды, и та снова стала как бы прежней – светлой и нежной. Нет, Янка чувствовала, что это неправда! Если бы Линда Ковригина изменилась после той бандитской ночи – подурнела, погрубела, а так и должно было быть! Но она будто получила весточку о том, что все несчастья и горести земного мира скоро отпустят ее навсегда, а потому ей не нужно сбрасывать свою старую кожу.

Янка кинулась к Ковригину:

– Вези ее к врачу, Саня! Не откладывай! Это плохо, очень плохо!

– Почему? Она опять стала улыбаться, занимается с Гришей и вообще.

– Да не улыбается она! Она смирилась и не борется. Санечка! Я боюсь, она же так прощается со всеми нами. Сделай что-нибудь!

Ковригину совсем не пришлось уговаривать жену поехать с ним к врачу, Линде было все равно. Врачей было много, московских, питерских, немецких, швейцарских, и все повторяли только одно страшное и короткое слово, а на вопрос о прогнозах болезни лишь сочувственно вздыхали, пророча срок менее года. Вода текла и текла огромной широкой полосой, не останавливаясь даже на миг!

Линда прожила десять месяцев, стараясь не причинить никому никаких неудобств, пряча ото всех свою боль и страх, она оставила близким ощущение чистоты и нежной грусти от этих коротеньких трехсот дней. Остался еще ее разговор с Изольдой:

– У Янки с Мироном своя семья, а ты и Саша остаетесь одни. Ты же любишь его.

– Ты знала?

– Конечно. И меня всегда удивляло, почему ты бежишь от своих чувств. Но ты не хотела поговорить со мной об этом.

– У нас никогда ничего не было!

– Я знаю.

– Он любит только тебя!

– Я знаю.

– Тогда зачем ты говоришь об этом?

– Чтобы просто поговорить с тобой, за все время ты боялась остаться со мной наедине. Но ты же ни в чем не виновата!

– Ты хочешь, чтобы мы были вместе после того…

– После моей смерти? Нет. Это глупо хотеть за кого-то. И решать за кого-то, как ты.

– Так что мне делать?

– Просто жить, а не терпеть глупые неудобства и ограничения. Скоро Александр станет совсем другим, не таким, каким я его знала! И ты станешь другой. Но тебе будет хорошо в моей семье, хотя, уже и не в моей. Попробуй остаться, кем – решишь сама. Ты нужна им.

– Я не хочу! Честно, я не хочу, чтобы ты…

– Умирала? Не бойся, смерти нет! Я не исчезну бесследно, и мой Александр будет всегда со мной. Будешь ли ты любить его другого? Не знаю.

– Линда! Не уходи, поживи еще, хоть чуть-чуть поживи еще.

– Не могу.

Через три недели Линда не проснулась после черной ноябрьской ночи.

И затрубили медные трубы! Но послушаем мы их позже.

Печенег гостеприимно потчевал гостя дарами своего сада – стол был заставлен стеклянными баночками с приторным клубничным и малиновым вареньем, нежным, тающем на языке грушевым повидлом и еще чем-то похожей консистенции, но различающемся разными оттенками теплых цветов.

– Угощайся, Мирон! Давай, еще чаю налью.

– Чего-то много всего, я же не сладкоежка.

– Да сахарится все! Марина, невестка, каждый сезон наготавливает кучу, а ребятишки не едят, магазинные сладости им подавай! А она уже не знает, куда девать это добро, мне тащит. Так что извини, но, может, еще чего-нибудь попробуешь? Я тебе и с собой дам, Григорию для мозгов сейчас глюкоза ох как нужна!

– Ему много чего надо! Куда он вляпался? И как?

– Ничего, это во Франции все стабильно, а у нас Россия, пускай помучается, побегает – не убудет от него!

– Так раскроется все! Как это со стороны выглядеть будет?

– Думаешь, сильно удивятся? У нас за последние тридцать лет такая чертовщина творится, так что чуть больше – чуть меньше – не принципиально.

– Да, пожалуй. Ну, что ты мне посоветуешь, Максим Семенович? Как быть?

– Всех вы не осчастливите, и зачем? Наоборот, каждый человек должен сам работать, работать сознательно и с толком. От того, что вы его с ложечки кормить будете и от несчастий в перину прятать, он лучше не станет. Все должно быть честно и по-настоящему – за это вы в ответе. Ну и сами не забывайте – вы не боги.

– Помню тот разговор. Как ты тогда сказал – законы Печенега?

– Да, мои. Демьян помог мне многое понять, а дальше жизнь научила.

– Странный ты какой-то получаешься, вроде либерал, а вроде и нет. Русский либерал? Не сочетается.

– Скорее греческий.

– Это как? Православный, что ли?

– Нет, в бога не верю. Нельзя либералу верить – бога выше человека он не поставит никогда, сил не хватит, и гордыня помешает. Вот когда каяться буду, тогда, может, и поверю, но это потом, в конце.

– А если вдруг сразу концы отдашь? Не успеешь покаяться?

– Отвечу за все, да и все равно отвечать, как не молись.

– Но почему греческий?

– Потому, что хорошими намерениями вымощена дорога в ад! Мера должна быть во всем! И в том, что природу не переделаешь, никакое насилие не поможет; и в том, чтобы спросить себя – нафига тебе все переделки? Большинство людей в состоянии все это осознать, они не винтики и не скот. Мы все равны!

– А как же ваши кулешовские гремлины?

– Они, что, родились такими? Или их такими воспитали? Патернализм не дает человеку повзрослеть – он втискивает в его голову хорошие идеи добра и справедливости, но за них не надо бороться и ползти вверх. Это всего лишь игрушки, которые взрослые дяди и тети принесли своим деткам поиграть, надоест – принесут другие.

– Это чистый либерализм. А как в греческом либерализме? По-другому?

– Тут главное – для чего все свободы человеку. Для того, чтобы он лучше стал, чтобы многое знал и умел, чтобы не только о своем брюхе думал, но и о других, кто слабее или иного племени. А если все эти красивые слова только, чтобы себе больше урвать, прикрыть свою лень подтянуть тех, кто внизу, до своей ступеньки – тогда нафига они нужны?! Короче, мера должна быть во всем, как у греков и совесть нужна, чтоб в гремлина не превратиться.

– Да, Максим Семенович, интересный ты человек. Здорово мозги прочищаешь! Саня очень тебя уважал, помню, как он съездил в Кулеши после смерти Линды. Мы тогда не знали, что делать – твои законы помогли.

– Трудиться надо, делать что-то для себя и для других. Вот пусть Григорий и начинает, он же никогда для других не старался, а кровь в нем хорошая, ковригинская, горы свернуть он сможет.

– Ага, своротит, копытами уже бьет! Скажи-ка мне, Печенег, ты свои законы еще кому-то в Кулешах рассказывал? Откуда тут мстители взялись? Москва за тридцать лет выжгла все инакомыслие в своих провинциях, а тут не только мысли – вон как отжигают! Не хочешь поделиться?

– Не могу, личного много, не моего, другого человека. Любовь тоже горы сворачивает и чудеса творит. Ладно, пей чай и угощайся, светает уже.

Глава 16. Праздник к нам приходит…

Раннее утро, свежесть восприятия и предвкушение чего-то нового, удивительного, а вокруг никого, в целом мире ты один! Что же принесет новый день? К чему готовиться? Так думаешь, стоя у окна и разглядывая пустую улицу, дорогу и чистое высокое небо. Но внезапная мысль – а вдруг все пошло не так, и ты действительно остался единственным человеком на земле, самым богатым на все времена и на всех континентах. Все вокруг твое – любая машина, дом, тряпки, все, что захочешь. Только людей нет, никого нет. Жутковато как-то!

Но Айдару Валиеву некогда было рассматривать пустые Кулеши за окном, философствовать тоже было некогда. И спать он в эту ночь не смог. Нет, к горожанам, активно готовящимся праздновать День России на Площади имени Максима Горького в компании с каменным мстителем Степаном Чамочкиным, снова одевшим алые боксерские перчатки благодаря председателю совета ветеранов Вагизу Хуснуллину и его внукам, Айдар не присоединился. Хотя собирался проверить патрулирование своими подчиненными подотчетной им территории накануне такой важной даты, но телефонный звонок Дмитрия Калинкина заставил лейтенанта изменить намеченные планы:

– Мы сегодня ночью на улицу не пойдем. У нас столько мстителей в обезьянник не влезет.

– Сколько? Их обычно двое бывает, максимум трое. Почему не пойдете?

– Да там весь район, меня сосед Хуснуллин предупредил, чтобы мы не мешали. Им надо яйца припрятать и все подготовить к завтра. А тут еще работягам муниципальным зарплату не выдали вовремя, только чиновникам дали, так, что они тоже готовятся. Куда мы их всех засунем?

– Обалдеть! И что мне докладывать?

– Да ничего, сами все завтра увидят. Что мы фашисты какие-то народ разгонять?! Достало! Наташку мою сокращают с работы, получает шестнадцать штук на руки – хотят их сэкономить, жлобы! Напарница ее ревет в голос, она ж одиночка с двумя детьми, и все на нее свалят, сутками на работе придется сидеть. А я мстителей должен ловить?! Да пусть мстят на здоровье!

– Это ее из транспортного сокращают? Там же все в порядке было, народ как ездил, так и ездит.

– Было! Они держались, никого не убирали, на пенсию на следующий год должен был человек уйти. А сейчас все – напринимали законов – пенсионеров работать заставляют, а молодых с работы вышвыривают! Понадобились родному государству Наташкины гроши, она сама только не нужна! А мы за вторым собирались, Мишане в школу следующим сентябрем, быстрее надо было собираться.

– Пособия ж всякие платят.

– Пусть идут со своими пособиями куда подальше! Мы не нищие, заработать дайте!

– Ладно, Дим, я поспрашиваю насчет Наташки, найдем что-нибудь. А вы тогда в отделении сидите, не лезьте на улицу.

Вот вам и закон Печенега в действии – нафига нужны были эти реформы, которые вышвырнули Наталью Калинкину с работы, лишив ее честно заработанных грошей; а как иначе назвать ее зарплату? Чтобы повысить эффективность национальной экономики – так и слышу даже от выключенного телевизора! Зачем современному государству с его бездонным бюджетным мешком работники советского пенсионного возраста? Может, эффективнее будет подумать, чем занять более молодых граждан, чье право на труд стремительно превращается в привилегию. Айдар Валиев, кстати, думал именно так, а еще – он решил не звонить Виталию Андреевичу Бубликову по поводу ночной активности жителей своего района. Семь бед, один ответ!

Но кое-что он решил сделать. Путь его лежал в сторону улицы Каменской к трехэтажному дому, примыкающему торцом к четырехэтажке с Ковригинской квартирой. Айдар не стал стучаться к Нине Петровне Кошкиной, обоснованно предположив, что неугомонная пенсионерка хорошо проводит время в компании своих подружек в известном месте – на площади имени Максима Горького. А вот где ее внук Савва? Вдруг его опять мстители соблазнили? Интересно чем?

Расчет Валиева оказался верным – из-за жары окно первого этажа слева от подъездной двери было открыто, тонкая полупрозрачная тюль откинута, ничто не мешало лейтенанту осмотреть интересующую его комнату, особенно огромный зеленый диван напротив окна. И он был занят большим, ворочающим и мучающим вопросами телом. Савва спал и думал одновременно: как он в это все влип, зачем он в это влип, и как же его наполеоновские планы, ради которых он приехал в Кулеши. Короче, те же вечные русские вопросы – кто виноват и что делать? Впрочем, ответить на них Савве не удавалось, как и многим его соотечественникам до него. Случайно открыв глаза, Савва врезался прямо во внимательный и сосредоточенный взгляд лейтенанта национальной гвардии России, после секундного замешательства питерский банкир яростно и громко возмутился столь явным вторжением:

– А санкция есть?!

– Зачем?

– Так вы маньяк?!

– Чего?

– Тогда чего пялитесь?

– Нельзя, что ли?

– Вы меня спрашиваете?!

– Кто-то еще есть?

– Издеваетесь?

– Ноги отдохнули? Еще бегать собираешься?

– У нас правовое государство или нет? Я, что, бегать не имею право?

– Чтобы твоя бабушка к моей матери побежала жаловаться?

– Вы меня подстрекаете? На что?

– Я?! Скажешь, я тебе еще и яйца всучил? Чтобы лишний выговор получить? А оно мне надо?

– Это сумасшедший дом? Нормальные люди есть?!

– Мстить пойдешь?

– И чего я терплю? Я что, рыжий, что ли? Зачем я вообще сюда притащился?!

– Уезжаешь? Что так быстро?

Первым сдался Савва, он вскочил с дивана, захлопнул окно и сбросил штору. Удивленно обнаружив отсутствие бабушки в квартире, Савва решил все-таки самостоятельно выяснить отношения с наглым гвардейцем и выбежал на улицу. Ох, зря! Бурю безопасней переждать дома.

Состоявшаяся затем дискуссия оказалась весьма скудной как по форме, так и по содержанию. В основном она свелась к крикам:

– Ты кто такой?!

– А ты кто такой?!

– Имею право!

– За твои права мне выговоры получать?!

– Нафига мне твои яйца, свои есть!

– Намстят, а нам убирай!

– Ничего не знаю, ничего не скажу! Не докажете!

– Хорошо! В следующий раз никакой тебе форы! Бегай быстрей!

На этом, пожалуй, все, оппоненты выдохлись и разошлись. Только Савва почему-то свернул направо, а не налево к дому, а ведь двенадцатое июня уже наступило.

В это же самое время не последний житель поселка Металл Советов Павел Талаш возвращался домой с ночной смены, и путь его, в отличии от пути Айдара Валиева, пролегал прямо через площадь имени Максима Горького. Настроение Павла Александровича было прескверным, впрочем, таким же, как у обычного русского мужика, который абсолютно уверен, что его нагло и бессовестно использовали! Нет, на прошедшем субботнике на калинковской дороге Павел Александрович не перетрудился, совсем нет; но из-под палки любой труд не благородит никого. И вообще, кто-то миллиарды гребет, а кто-то должен бесплатно вкалывать! За что?!

Распирающее его изнутри возмущение помешало Талашу сразу обратить внимание на весьма странные знаки – он будто шел от одной старушки к другой, и все они четко выстроились в направлении площади Горького, производя весьма загадочные манипуляции. Кто-то из них еще стоял на коленках, кто-то уже пытался встать, но тоже с коленок. Павел Александрович возмутился еще больше – не любил он кулешовских старушек, и те его тоже – вечно обзывали скупердяем и гремлином намбарваном. А он им помогать должен, что ли?! И опять бесплатно! Да ни за что!

С такими возмущенными мыслями Талаш промчался мимо своих врагов и завернул за угол первого дома на площади, там отдышавшись и оправившись от надоедливой мысли, что старухам все-таки надо было помочь, а то они его окончательно возненавидят, он внезапно услышал голос. Просто голос, без головы, шеи, туловища и других частей человеческого тела, а еще голос этот был бесполым и задающим какие-то весьма странные вопросы:

– Мужчина, вы свободны?

– ???

– Что ж вы бабушкам не помогли?

– ??? – Талаш огляделся по сторонам, но разношерстная публика, готовящая всю ночь празднование Дня независимости России, уже разошлась по домам отдыхать, вокруг было пусто.

– Мы с вами, можно? – Талаш уже не только огляделся, он крутанулся на триста шестьдесят градусов вокруг своей оси, но так никого и не увидел.

– Мужчина, помогите! Мы заблудились!

– И вам бесплатно помогать?! Опять субботник! Нашли дурака! – природная жадность победила страх.

– Жмот! Да провалиться тебе на этом месте! Ну, кто так строит?! Как мы туда попадем?! Придурки! На ногах никто не стоит! Пьяные все! – голос растворился в кулешовском пространстве, но пожелание было исполнено.

Талаш рухнул на коленки, как и его враги-старушки. А сшиб Павла Александровича с ног самый большой мститель в Кулешах Савва Велиховский, свернувший, как мы знаем, не налево к бабушкиному дому после стычки с Айдаром Валиевым, а направо. Нависнув всем своим огромным телом над поверженным незнакомцем, Савва горячо и громко высказался:

– Я не понимаю, где я, и что я тут делаю! Где демократия и права человека?! Ко мне полицейский на диван лез! Вы представляете?! Без санкции лез! И моей бабушке угрожал, сказал, что своей матери пожалуется, и та с ней разберется! Я уже в обезьяннике сидел, им, видите ли, моя зеленая ручка не понравилась. Слава Богу, старушки спасли! Бегать меня заставляют, а я не могу быстро! – Савва, наконец, обратил внимание на собеседника – А что это вы делаете?

– Да чтоб у тебя ноги отсохли! Гад такой! Даже не помог! – воспрявшие с колен старушки окружили коленопреклоненного Павла Александровича Талаша – Не поднимай его, Савва! Никакого уважения к старости! Гремлин, он и есть гремлин! Пошли, Савва, мы тебя к бабушке проводим. Заодно расскажем ей про голос, страсти-то какие!

А Талаш стоял на коленях и молчал – никто не хотел ему помочь! Но постепенно разумное восприятие действительности возвращалось – во-первых, этот толстяк, что сшиб его с ног, был целым (с руками, ногами, головой и т. д.), а не только в виде бесполого голоса, про старух вообще беспокоиться нечего – сами встали и были обычными дурами, как всегда! Но кто с ним разговаривал так странно? Павел Александрович резко передернул плечами, словно отгоняя нечистого, помните – чур, меня! – и резво застучал коленками прочь. Конечно, он бы встал на ноги, неудобно ведь ползти так, но не успел – шикарная черная машина, явно официального назначения, сшибла его с ног уже окончательно. Талаш лежал на спине, смотрел в огромное синее небо и слышал голоса. Опять голоса!

– Праздник еще не начался, а они уже ползают!

– Как я его замечу? Он на коленках!

– Что-то не нравится мне все! А вдруг подстроено?

– Господа! Это Кулеши?

– Деревня! Смотри, вспугнешь, и они тоже на коленки бухнутся!

– Как вы смеете так с губернатором?!

– Мне, конечно, все равно, а вы скоро рухнете! Деньги кончатся и упс!

– Где этот яичный голова?! Почему не вижу?

– Вы лежачего рассмотрели? Может, это он! Встречать вышел.

– На коленках встречать? Это уже не лояльность к руководству! Это скандал и лизоблюдство! Даже провокация!

– А может, хватит ему тут лежать? Давайте уберем с вида. Столкнем на обочину провокатора!

– Вы как знаете – мы улетаем! Бай-бай!

– Кто это был?! Я вас спрашиваю! Они с нас деньги трясли, шантаж!

– Господин губернатор! Симеон Иоаннович ждет вас в мэрии.

– Как?! Он же пьяный валяется!

– Клевета! А деньги мы все заплатили! Поедем, а?

– И расцветка радужная!

– Это заплатки на российском триколоре. Мы же дешевле выбирали, сами требовали! Он не будет этим боком поворачиваться.

– Политическая провокация! Может, лучше обратно?

– Он исчез! Уполз! Нет его!

– Надо поймать! Обязательно! Он же пьяный и будет сам виноват в ДТП. Эй!! Вы алкаша видите?!!

– Чего?! А! Нет, нам алкаш не нужен, нам Горький нужен! Знаете, где он? Нет? Тогда – бай-бай!

– Все-таки похабно выглядят эти цветные заплаты, да еще и на нашем триколоре. Настоящая радуга!

– Поехали! Перво-наперво надо алкаша поймать, потом я с Царапкиным разберусь! Даже встретить по-людски не может!

Но Павлу Талашу, безвинно нареченному алкашом, удалось скрыться с площади имени Максима Горького. Он встал с колен и переулками, задами и еще как-то добежал до своего дома в поселке Металл Советов. Там он впал в страшную ярость от всего произошедшего и решил лично расквитаться с заезжей бандой под предводительством некоего «Губернатора». Но для этого надо было собрать свою банду, и Талаш пошел к людям, захватив бейсбольную биту, купленную невесткой Марией для его внуков-близнецов.