Текст книги "Серебряная Инна"

А теперь появилась Инна. Близость с ней потрясла его. Ее лицо рядом с его, то, как в нем отражалось пламя, сжигавшее его самого. Ее лицо странным образом волновало его, влекло, манило. Для Арона наивысшим даром было видеть, как оно открывается навстречу удовольствию, как оно, до этого строгое и закрытое, вдруг раскрывается, точно цветок навстречу солнцу. В этом лице он читал что-то, что было для него одновременно родным и знакомым. Его поражало то, что после всех этих лет он все еще способен испытывать такие сильные чувства. Такую страсть и такое страдание. И хотя все, что они делали, было грехом, Арон чувствовал, что иначе быть не могло. И это пугало его, поскольку противоречило его обещаниям самому себе. Арон совершил грех, смертный грех, нарушил одну из заповедей Библии – он не имел права на любовь. И теперь он совершает грех по отношению к Инне. Как бы осторожен он ни был, Инна все равно могла забеременеть, и что им тогда делать? Ответа на это у Арона не было.

Хельге он не открылся по двум причинам. Во-первых, ему не хотелось рассказывать ей о своих отношениях с Инной. Наверно, потому, что не считал себя вправе иметь отношения с женщиной. Держать это в тайне было все равно что притворяться, будто этих отношений не существует, закрывать на них глаза.

Вторая причина заключалась в том, что он и так знал, что скажет на это Хельга. В голове у него уже звучал ее резкий крик:

– Ну и женись тогда на девушке! Чего тут раздумывать!

Ему представлялось, как Хельга заливисто смеется над его муками.

Этого Арону слышать не хотелось, потому что в его жизни и без того все было непросто. Жизнь оказалась спутавшейся бечевой со множеством узлов, которая запутывалась все больше и больше. И узлы эти невозможно было распутать, только разрубить вместе со всем прошлым на другом конце веревки. Имелась еще одна, третья, причина, почему он ничего не рассказал Хельге. Его прошлое было неразрывно связано с настоящим, с тем, что он переживал сейчас, и, рассказав об одном, невозможно умолчать о другом.

Инна тоже не думала о браке. Она принадлежала Наттмюрбергу, а поскольку разные миры в ее жизни не должны пересекаться, и речи не могло быть о том, чтобы Арон поселился здесь. Наттмюрберг был вотчиной Кновеля. Они с ним неразрывны. Наверно, после смерти Кновеля можно было бы подумать о свадьбе, но так далеко ее мысли не заходили. И потом, оставалась еще скотина, которую Инна считала своей. Ей требовался присмотр. Были сыры и масло, шерсть и кожа, и была Хильма, ее душа, которая продолжала жить в Наттмюрберге. Это из-за Хильмы мысль покинуть Наттмюрберг не приходила Инне в голову. Оставшись в доме одна с Кновелем, она так сильно привязалась к покойной матери, что сквозь смерть проросла пуповина, неразрывно их связывавшая. Без хлопот по дому и скотины она порвалась бы, и обе они – и Инна, и Хильма – превратились бы в тени, в бесформенных, бесплотных призраков.

* * *

Ни разу не встретившись, Арон и Инна провели вместе зиму и бесконечно длинную весну, которая приходила в этом году странным манером: то делала маленький шажок вперед навстречу лету, чтобы потом сделать сразу два шага назад и ступить в зимний сугроб, то стояла на месте в оттаявших черных кругах вокруг стволов деревьев. Они жили вместе в мыслях, движениях, взгляде друг друга. Инна получила несколько коротких писем от Арона, которые ей с большим трудом удалось прочесть. Между буквами Инне виделись его добрые руки, обнимавшие и оберегавшие ее. Между строчек сияло его лицо. Пару раз она бралась писать ответ, но ничего из этого не вышло. Вместо этого Инна посылала ему засушенные цветы, сыр, прядь волос. И каждый раз, собираясь в лавку, она надеялась увидеть там Арона. Конечно, в лавке она была только три раза, но он ведь мог в это время проходить мимо. Проходили же другие жители деревни. Многие даже заходили в лавку.

– Мы должны постараться не думать друг о друге, – сказал Арон.

Но это было невозможно. Тревога не давала им покою ни днем, ни ночью. «Без тебя мне нет покоя», – писал Арон в письме. «Арону с дбрыми рукоми», – писала ему Инна. Арон пытался рисовать ее лицо на клочках бумаги, которыми растапливал камин, но ничего не получалось. Он помнил только отдельные детали: что глаза у нее глубоко посаженные, а губы четкой формы. И что лицо у нее было небольшим, миниатюрным. Но целостность, ту целостность, которая так взволновала его, когда он впервые увидел Инну, ему передать не удавалось.

У Инны было много времени. Много тишины. Когда солнце начало нагревать камень за избой, Инна стала выделять себе часок вечером на раздумья. Присев на поросший мхом камень, она смотрела на долину под Наттмюрбергом. Пейзаж был подобен телу с его холмами и впадинами под снежным покрывалом. По небу плыли облака. То тут, то там виднелись темные пятна лесов, похожих на стаи спящих животных. Она представляла себе Арона солнечным светом, а его голубые глаза – пением птиц в майских деревьях. Так он смотрел на нее, когда они занимались любовью. Мысленно Инна рассказывала о нем Хильме. Как он выглядел, что он делал с ней, со всеми подробностями, особенно в том, что делали его руки. «Этими руками он словно творит меня заново», – пыталась объяснить Инна свои чувства. Она двигалась, как в сложном танце, между его теплыми ладонями. Лицо ее при этом было обращено к нему, и все это время они смотрели в глаза друг другу. «Когда мы смотрим друг на друга, в нас просыпается желание, – рассказывала она Хильме. – А когда мы не вместе, то скучаем друг без друга». Ей хотелось, чтобы мать поняла то, что даже она сама не до конца понимала. В Инне не осталось места для Кновеля. Он был вытеснен в отдаленные земли, куда не проникал солнечный свет. Конечно, она знала, что он все еще лежит в постели в спальне, но это ее не трогало. Кновель был всего лишь куском кожи и костей со ртом, куда нужно класть еду. Он находился по ту сторону стены, которой была ее кожа, его взгляды, слова и руки больше не проникали на ее территорию. Кновель оказался за пределами того, что было Инной. Горб, который Инна носила на себе, Арон стер своими ласками, как и тот стыд, который заставляли ее испытывать руки Кновеля. Арон никогда ее ни к чему не принуждал. Ей нравилось чувствовать его внутри себя, нравилось то ощущение полноты, которое она испытывала, нравилось, как он двигался там внутри. Но она никогда не касалась его органа руками, никогда не смотрела на него. Инне казалось, что это может повредить их любви, повредить ей самой. Но Арону и не нужно было просить ее смотреть или трогать, потому что ее лоно принимало его без остатка.

Сидя на камне, Инна разглядывала журавлиные косяки. Земля еще была покрыта снегом, но под ним уже вовсю бежали ручьи, лишая его уверенности. Скоро вода поднимет снег, как поднимается квашня на дрожжах, и обрушит в долину сплошным потоком. Журавлиные крики, резкие и пронзительные, разрывали тишину в клочья. В воздушном море над ними, подобно кораблям, парили лебеди и гуси. Ближе к земле сновали мелкими стайками воробьи. С волнением Инна чувствовала, как весна проникает ей в кровь, заставляя сердце биться чаще.

* * *

Твои последние дни… Я заблудилась в них. Не нашла обратного пути, несмотря на все те годы, что мы провели вместе. Вслепую. Ты весь светился изнутри любовью. Мы беззвучно говорили друг с другом, мы делили знание, понятное только нам двоим. Все было таким хрупким, таким беззащитным.

Ты разбирал письма, навещал места детства, плакал, клал свою голову мне на колени и плакал. Когда я спрашивала, почему ты плачешь, ты говорил: «Ты что, не понимаешь? Я оплакиваю свою жизнь!»

Но как я могла понять? Ты был таким живым. Таким полным жизни. И все же по ночам мне иногда снилось, как ты подходишь к стене и останавливаешься перед ней. Что это конец. И что это не твое тело, а твоя жизнь не могла двигаться дальше.

Первое время после твоей смерти меня разрывало на части. Теперь я это понимаю. Я бесконечно говорила с тобой, спрашивала, звала, требовала… Я не могла позволить тебе умереть. Не могла смириться и прошептать тебе: «Ты можешь умереть. Твоя смерть принадлежит тебе. Можешь умирать».

Люди приходили меня утешать. Жестоко, бессмысленно. Как же это было жестоко. Это же была твоя смерть. Твоя жизнь. Ты сам пошел ей навстречу. Нет, это не было твоим решением. Нет, это не было легко. Ты бился о нее, калечил себя, рыдал без конца. Но в последние недели в тебе была только любовь. Сильная, нежная. Я смотрела и удивлялась. Посреди бела дня это удивительное создание, зажженная свеча в честь торжества. Ты подошел так близко к жизни, увидел смерть и склонился перед ней. Я была тому свидетелем. Была к этому причастна. Я смотрела, но не видела. Не видела того, что шевелилось в тебе, тех тяжелых, непонятных слов, которые ты не отваживался сказать мне. Другим – да, но не мне. Другим ты сказал, что тебе больше не страшно, что ты знаешь, что скоро умрешь. Но тебе никто не поверил. Потому что ты был сама жизнь.

Вечером накануне смерти ты написал мне прощальное стихотворение. Медсестры нашли его, когда собирали твои вещи. Оно напугало их. Никто не предполагал, что ты умрешь. Твоя смерть стала для всех неожиданностью. В больнице даже провели должностное расследование. Ее называли необъяснимой, бессмысленной. Ты писал: «Мне кажется, что любовь – смысл нашего существования, тихий призыв вечности».

Ты оставил мне лишь строки, написанные неразборчивым почерком. Строки, врезавшиеся мне в память и продолжавшие жить внутри меня. Ты оставил мне рассказ с тысячей входов и выходов, с множеством странных комнат внутри, живых, растущих, как пейзаж. Я заблудилась в этом рассказе. После стольких лет я все еще блуждаю в лабиринте под названием «моя жизнь». Я не могу выйти наружу из рассказа и не могу войти глубже в него, постоянно оказываясь в новых незнакомых местах. Леса расступаются передо мной и смыкаются за мной, и куда бы я ни пошла – я не узнаю этих мест. Я заблудилась в этом неразборчивом рассказе без слов, его пустые страницы жгут мне глаза. Я как младенец, который не узнает себя в этой жизни, который впервые видит лицо матери, впервые узнает его. Мне кажется, я вспоминаю тот страх, когда лицо оказывается чужим, уже узнанным кем-то другим, и с моих губ срывается крик. Я заблудилась, потерялась. Или́, Или́! лама́ савахфани́[6]6
  Последние слова Иисуса Христа на кресте: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Евангелие от Матфея, 27, 46).


[Закрыть]. Все мы видели бездну.

Ты оставил мне этот рассказ с любовью. Я пытаюсь рассказать. Пытаюсь осторожно нащупать в нем путь. Я знаю, что нельзя поворачиваться. Нельзя зажигать свет. Пока мне нужно оставаться слепой. Еще на какое-то время. Может, навсегда.

Но когда я вышла из машины в Хохае, случилось что-то странное. Словно мне в глаза внезапно ударил яркий свет. Это причинило мне боль, но это была приятная боль. Мне ее не хватало. Сперва я ничего не видела. Мои глаза должны были напиться света, чтобы начать видеть. А потом я увидела берег и себя, выброшенную на берег волнами. Это была я. Только очень старая. Я лежала там подобно вещи, подобно осколкам, остаткам чего-то давно утраченного. И тогда я начала идти. Тогда во мне родились шаги. И крик.

* * *

Арон так и не написал письмо своей семье. Всю зиму он думал об этом, писал письмо в своих мыслях, переписывал, стирал и снова писал. Но с приходом весны он решил обождать с его отправкой. Сперва нужно понять, что будет с ним и Инной, а уж потом отправлять письмо. Потому что для него они были неразрывно связаны – письмо и Инна. Инна и его прошлое. Инна и его настоящее имя.

Но зима была такой долгой. И когда Арон наконец отправился пасти лошадей, он так и не решил, какой будет их новая встреча с Инной. Он столько времени провел, думая о женщине, о которой ничего не знал, не знал, существует ли она в реальности. И чтобы узнать это, нужно было с ней встретиться. Но, даже стоя лицом к лицу с ней, Арон все еще не понимал, настоящая ли она, потому что все это запросто могло ему присниться. Инна, какой он ее помнил, могла оказаться лишь маской, скрывавшей что-то совсем другое. А женитьба? Об этом они даже не заговаривали. Что, если она не хочет выходить за него замуж? Сам же Арон думал, что если и женится когда-нибудь, то только на Инне. Но стоит ли вообще жениться? Зима не дала ему ответа на все эти вопросы, напротив, он только еще сильнее запутался в своих мыслях.

Единственное, в чем Арон не сомневался, это в том, что нынешнее лето не должно быть таким, как предыдущее. Продолжи он встречаться с Инной, как и раньше, ему придется взять на себя ответственность. Или жениться на ней, или уйти из Крокмюра, порвать со всем и снова пуститься в путь.

Но если они решат пожениться, тогда он напишет письмо.

– С чего это ты так торопишься на пастбище? – поинтересовалась Хельга со смешинкой в глазах, когда Арон радостно собирал вещи.

Вопрос так удивил Арона, что он не нашел что ответить. Более того, на лице его невольно появилась глупая улыбка, выдавшая его с головой. Арон отвернулся, сделав вид, что занят сбором вещей, но затылком чувствовал на себе любопытный взгляд Хельги.

– Лошади его ждут, – фыркнул Соломон у очага с таким видом, словно и ему, и Хельге все давно известно.

Арона внезапно охватил стыд. И стыд потянул его вниз, в холодную, хорошо знакомую пропасть. Радость в глазах погасла. Арон выпрямился и уставился в пустоту перед собой потухшим взглядом, ощущая бесконечную усталость. Усталость от себя, усталость от жизни. В сказках старый злой тролль обычно охраняет сокровища. Что, если он тоже постепенно превращается в такого тролля? Злого и жадного тролля, не знающего радости, который никого не подпустит к сокровищу, спрятанному высоко в горах.

– Ты иногда совсем как ребенок, – сказала Хельга.

Арон ничего не понял. Мысли путались у него под ногами. Ему казалось, что он все время о них спотыкается.

– Провести лето на пастбище… что может быть лучше? – попытался спасти ситуацию Арон. – Мне там есть чем заняться.

Хельга подошла помочь со сборами.

– Без тебя будет пусто, – вздохнула она.

Соломон постучал трубкой о плиту.

– Я с вами завтра не пойду, так что поезжай на Бальдре. Я через пару недель привезу провизию. Ты слышал, что на той стороне Саддияуре видели медведя?

Арон уже знал об этом.

– В лесу много живет всякого зверья, – ответил он. – И страшнее всего комары.

– Нет, страшнее всех медведь. Будь начеку. А то, чего доброго, позовешь псину, а приманишь медведя…

Соломон и Хельга залились смехом.

Отсмеявшись, Хельга прислушалась:

– Идет дождь. Слышите? Дождь пошел!

* * *

Оставшись с ним впервые тем летом, Инна плакала. Это было похоже на возвращение домой, жесткое и ощутимое, как после долгого падения. Инна вцепилась в него. Мертвой хваткой. Арон был для нее целой местностью, целой страной. Она шла по нему, словно по полю, в поисках чего-то, чувствовала, как дрожат его руки, ласкающие ее плечи и волосы.

– Мы так долго этого ждали, – шептали его губы.

Инна прижалась к нему крепко-крепко, и ей было больно. Боль проникала в нее насквозь, открывая дверь за дверью, проходила через нее, как через подземные туннели. Найдя его губы, Инна впилась в них. Он был там, Инна это знала. Он ждал ее там, внутри, и теперь поднялся ей навстречу. Они превратились в губы и языки. Их рты были пещерами, где шло сражение между драконами. Из ноздрей Инны вырывались крики. Из горла Арона – хриплые стоны. Лурв залаял, но они его не слышали. Они были охвачены голодом, голодом, который пытались заглушить всю долгую зиму, всю бесконечную зиму в Хохае. Они охотились друг на друга, как два изголодавшихся хищника, вырывающих в схватке куски мяса.

– Успокойся! – прошептала Инна.

Оба замерли и посмотрели друг на друга. В полярную ночь на улице светло как днем, и они смотрели так, словно никогда не виделись, словно это их первая ночь, первое утро, первый день творения. Птицы ткали тонкие сети из трелей между ветками. Лурв смирно лежал у входа в шалаш. Только кончики ушей были подняты кверху.

– О-о-о, – простонала Инна, кладя голову Арону на грудь.

Какое-то время они лежали, тесно прижавшись друг к другу и обмениваясь жаркими взглядами. Инна видела, как он улыбается. Улыбается так, словно только что вырвался на свободу. Его глаза были озерами, полными радости, в которые она влетела вместе с искрящимся потоком чистой воды.

Они сами не поняли, как оказались обнаженными. Арон вошел в нее, и Инна сжала его в себе.

– Тише, – снова прошептала она, – не двигайся! Я хочу почувствовать тебя.

И тогда Арон обхватил ее голову руками и вошел еще глубже, достигнув самого дна. И начался танец.

Они танцевали друг с другом медленную польку. В воздухе заиграли невидимые скрипки. Арон вел в танце Инну. Инна следовала за ним. В торжественном танце они обошли друг друга кругом и начали кружиться с широко раскинутыми руками, не отрывая взгляда от лица другого, все быстрее и быстрее. Струны дрожали под смычком невидимого музыканта, и скрипка надрывалась от медленной, мучительной боли.

Волосы у Инны растрепались. Лицо Арона было напряженным. Они кружились и кружились без конца, делая шаг вперед, назад, вперед, назад… и весь мир для них сосредоточился в этом танце.

Наконец музыка стихла. Еще мгновение они приходили в себя, а в следующее уже снова вцепились друг в друга мертвой хваткой. Арон лег на Инну. Лицо его застыло, как молот в жерле кузнечной печи. Инна была водой, вскипевшей оттого, что в нее с шипением опустили этот молот.

Это длилось бесконечно. Они звали друг друга, как заблудившиеся в лесу. «Где ты?» – кричал один. «Я здесь, здесь», – отзывался другой.

И, найдя другого, они крепко прижимали его к себе, не желая отпускать то, что с таким трудом нашли.

– Я не хочу тебя потерять, – сказала Инна. – Ты не должен больше от меня уезжать.

– Я твой. И только твой. Целиком и полностью.

– Ты никуда не уйдешь?

– Никуда.

– Останешься со мной?

– Останусь с тобой.

– Навсегда?

– Навсегда.

– Боже! – вдруг воскликнула Инна. – Ты же ничего не знаешь!

– Чего не знаю?

– Ничего.

– Нет, знаю.

– Что ты знаешь?

– Тебя, я знаю тебя.

– Нет, ты не знаешь. Ты мальчик на лодке, унесенной в открытое море.

– Что ты такое говоришь?

– Прости, Арон.

– Не говори так.

– Не буду.

– Ты меня боишься?

– Боюсь? Нет. С тобой я обрела дом.

– Я тоже. Я нашел в тебе свой дом. Ты как большой корабль, Инна, знаешь? Ты отвезешь меня домой.

– Домой?

– Ты ничего не знаешь.

– Нет, знаю.

– Тогда ты знаешь, что ты корабль.

– Ты должен показать мне море.

– Конечно. Мы там уже были. Только что. Разве ты не заметила?

– Нет, я была в лесу, где ты прятался за каждым деревом.

– Разве ты не чувствовала волну, на которой качалась?

– Какая она была?

– Большая, сильная. Она затягивает тебя вниз.

– Ты знаешь, как часто я по тебе скучала эту зиму?

– Каждую секунду. Но теперь я вижу тебя, Инна. Я так хорошо тебя знаю, что мне страшно.

– Есть люди, которых узнаешь сразу, как только они появляются на свет. С животными точно так же.

– У тебя холодный затылок, девочка! Давай накроемся одеялом и согреемся.

Накрывшись одеялом, Инна и Арон еще долго не могли уснуть. Не насытившись друг другом, они снова занялись любовью. А на рассвете воздух наполнился пением птиц, порхавших с ветки на ветку высоко на дереве.

* * *

У боли есть свой город.

Свой собственный город с узнаваемыми домами и улицами. У боли есть площади, проспекты, перекрестки. У боли есть дорога, которую нужно пройти, чтобы идти дальше. Нужно миновать все эти мосты, перелезть стены, найти дорогу там, где ее нет. Эта дорога идет по горному склону. Ни на минуту нельзя расслабиться или отвлечься. По ней можно идти только прямо, не сворачивая и не уклоняясь. Ее освещает то режущий свет тоски, то слабое серое мерцание одиночества. Часто дорога идет вниз, безнадежно вниз, петляя и извиваясь черной лентой. Но в любую минуту все может перемениться, как капризная погода.

У боли есть глаза, и они могут смотреть на тебя бесконечно долго. И у этих глаз есть свой город, свое лицо, чьи черты быстро учишься различать.

Когда у смерти нет своего места, она повсюду. Она превращается в облако, которое постоянно разбухает и расползается во все стороны, не зная границ. Контуры и рисунки сливаются в одно сплошное бесцветное месиво без нюансов, без узнаваемых черт, без различий. В этой стране легко заблудиться.

Я выучила, что у боли есть город, и, оказавшись здесь, сразу его узнала. Я рассматриваю его черты, дороги, площади. Инна под снегом. Расчищенные дорожки. Хлев, в который я не пойду. И небо – огромный перевернутый стеклянный ковш, удерживаемый тонкими верхушками деревьев. И горами.

Я больше не заблужусь. Горы остались на месте. Мать не забыла своих детей.

* * *

Арон спросил ее про свадьбу. Мы не можем всю жизнь играть, сказал он. Пора уже повзрослеть. Рано или поздно все эти ночи кончатся ребенком.

Инна зажмурилась. Об этом она не задумывалась.

– Я хочу остаться в Наттмюрберге, – сказала она.

– Тогда мы останемся в Наттмюрберге, – ответил Арон.

– Но есть Кновель, – возразила Инна.

– Мы должны пожениться. Или я уеду.

Инна снова зажмурилась. Темнота танцевала за закрытыми веками. На ощупь Инна нашла его руки, поднесла к лицу и поцеловала. Уткнувшись в его ладонь, Инна прошептала:

– Не бросай меня!

Арон молчал.

– Ты не можешь меня покинуть, – продолжала Инна. Открыв глаза, она теперь смотрела прямо на него.

– Мы должны что-то решить, – настаивал Арон.

– Но Кновель…

– Он тебе отец, а не муж. Даже в Библии написано, что человеку до́лжно оставить своих отца и мать и завести собственную семью.

– Кновелю плевать на то, что написано в Библии.

Инне стало страшно. Внезапно она ощутила такой страх, что даже присутствие Арона не могло ее успокоить. Руки отца вторглись между ними, щупали ее, оскверняли…

– Инна, – Арон притянул девушку к себе, – ты снова бежишь, как тогда, когда я впервые тебя увидел. Бежишь, словно испуганное животное. Но тебе не надо меня бояться, ты же знаешь. Я готов встать между тобой и твоим отцом. Понимаешь? Я отберу тебя у него.

Инна отводила глаза, не желая, чтобы он видел ее лицо, не мог прочесть то, что на нем написано.

– Что, если он тебе не позволит? – прошептала она едва слышно.

Арон взял ее лицо в свои руки и повернул к себе, чтобы заглянуть девушке в глаза.

– Думаешь, я боюсь какого-то старика? Как он может помешать мне забрать тебя? Как ты можешь во мне сомневаться?

– Прости меня, – прошептала Инна. – Я сама не знаю, что со мной.

– Я думаю, что всегда можно найти в себе силы.

– Ты считаешь меня слабой?

– Я знаю тебя, Инна. Знаю своим телом. Ты не слабая. Ты сильная и горячая, как угли в печи. Просто ты слишком долго жила одна с отцом.

– А мы можем построить свой дом рядом?

– Конечно, можем. Должны.

– В следующий раз, Арон, в следующий раз я скажу «да». Но мне нужно сначала подумать.

И она пошла прочь от шалаша, где они провели ночь. Как обычно, она ушла на рассвете, чтобы вернуться домой к козам и коровам с разбухшим тугим выменем, которых нужно было доить. Присев на скамеечку, Инна начала методично тянуть за сосцы, слушая, как струи молока хлещут по стенкам подойника, резкие, словно удары плетью. Мысли ее витали где-то далеко.

Это себя саму ей нужно защитить от Арона, а не Кновеля. Все те комнаты, которые ей не хотелось ему показывать. Грязные, вонючие комнаты, которые он не должен был видеть. Это себя саму ей хотелось защитить, а не Арона. Потому что как ей жить дальше, если все то ужасное проникнет и в него, Арона, и не останется больше места ни для чистоты, ни для тоски по ней.

Струи продолжали хлестать в подойник. В ярости Инна сжимала сосцы, выжимая молоко из вымени, из скотины. Ей было страшно за Арона, страшно за тот свет, который он нес. В него нельзя было впустить ту темноту, что была у нее внутри. Инна пила его свет, ей хотелось исцелиться. Но скажи она ему «нет», ничего не изменится. Рано или поздно тьма одержит верх. Скажи она «да», и он тоже станет частью этой тьмы. Отчетливо осознав это, Инна замерла. Руки ее остановились. Только теперь она поняла, что она пленница, запертая в своей жизни, прикованная к ней неразрывной цепью. Инна долго сидела, погруженная в свои мысли. Так близко. Стена к стене. И двери одна за одной захлопывались в ней, причиняя нестерпимую боль. Двери, говорившие: «Да, позволь ему войти, позволь». Это были недобрые двери, они хлестали, они рвали на части. И свет, проникавший внутрь, был резким и слепящим.

Обессиленная, Инна оттолкнула от себя последнюю козу, отчего молоко в подойнике задрожало.

* * *

Ночи стали темными и холодными. Но Арон с Инной наконец приняли решение. Они решили пожениться. Это будет зимняя свадьба. Арон обещал поговорить со священником и спросить Хельгу и Соломона, можно ли им венчаться у них дома. Церемония должна быть скромной, решили они. Чем проще, тем лучше. Кновель на ней присутствовать не будет, а в свидетельницы Инна позовет Мари, подругу ее матери.

Затем Арон закупит леса, который по снегу привезут в Наттмюрберг, и весной можно будет приниматься за строительство дома. Их с Инной собственного дома. А Кновель пусть живет как знает.

Они распрощались осенью, полные надежд и планов на будущее. Арон вернулся с лошадьми в Крокмюр. Лошадей из Спеттлидена забрали неделей раньше. Инна осталась в Наттмюрберге. Девушка мерила двор шагами с чувством все нараставшей тревоги. Ей не верилось, что все ими задуманное осуществится. Инну бросало из крайности в крайность. Она то безумно радовалась предстоящей свадьбе, то страшилась ее. Ее отношения с Ароном были такими чистыми, такими свободными, что Инна не пережила бы, если б они закончились. Осенью Инна решила сжечь все постыдное, что еще оставалось на хуторе. Розгу по имени Лага она сожгла сразу после того, как Кновель свалился с крыльца и ударился головой. Теперь пришел черед одеял и простынь, в которые он ее вдавливал. Все должно было исчезнуть до возвращения Арона. Ей так хотелось верить, что все это можно сжечь. Все черное, постыдное, скверное. И они не могут жить под одной крышей с Кновелем, пока их дом не построен. Лучше уж они поживут в хлеву. Арону она об этом ничего не говорила, но все уже продумала, все просчитала. Инна решила, что будет стоять на своем, пока он не согласится.

Всего через два дня после возвращения в Крокмюр Арон рассказал домашним об Инне и их планах. Хельга, вся раскрасневшись от волнения, бросилась его поздравлять. Соломон усмехнулся.

– Я верно заприметил… что у него там на выгоне кто-то есть… – сказал он. – Но я и представить не мог, что это Инна! Серебряная Инна! Инна с седыми волосами, дочь Кновеля… Нет, мне бы это и в голову не пришло.

Хельга вопросительно уставилась на Арона, ожидая объяснений.

– Ты действительно думаешь, что она подходит тебе? – спросила она.

– Да, – неохотно ответил Арон, которому неловко было рассказывать другим обо всем, что их связывало с Инной.

– Боже всемогущий, Арон женится! – продолжала изумляться Хельга.

– А как же старик? – спросил Соломон.

– Он ничего не знает. Узнает только после свадьбы. Вот почему мы и попросили разрешения венчаться у вас.

– Старый черт! – выругался Соломон. – Но жить-то вы собираетесь наверху? Он вам житья не даст, сам знаешь.

Арон кивнул. Ему не хотелось ничего обсуждать. Все уже решено. Они с Инной поженятся. И это было единственное, что имело значение.

– Ну да ладно, – вздохнул Соломон. – Ему недолго осталось. Он уже прожил свой век. Злоба его всю жизнь сжигала изнутри. Не успеете оглянуться, как найдете поутру в постели одни черные угольки…

Соломону нравилось говорить красиво.

– Хватит глупостей, – разозлилась Хельга. – С его упрямством он еще лет сто проживет, лишь бы вам досадить.

Время летело быстро. Лето исчезло, словно его и не было. По ночам вода в кадке замерзала. Ветер срывал с веток листву, которую потом дождем прибивало к земле. По вечерам Арон сочинял письмо. Письмо должно было быть коротким. Хватит и пары строк. Пары строк, способных вместить в себя страх, раскаяние, стыд, до сих пор не дававшие ему покоя. «Я не прошу простить меня, – писал он, – но услышать мою мольбу о прощении. Я сбежал с места преступления, но не от воспоминаний о содеянном. Всю жизнь я мечтал лишь об одном – искупить свою вину. Пожалуйста, примите это письмо. Не рвите его на кусочки, не сжигайте. Вспомните обо мне. Вспомните обо мне не как об убившем, но как о раскаявшемся».

После долгой борьбы с собой Арон подписался внизу своим настоящим именем. Поразительно, как много воспоминаний было связано с этим именем. Воспоминаний о том, как мать выкрикивала его имя, словно проклятье; воспоминаний о том, как отец, братья и сестры звали его по имени, воспоминаний о целом мире, которого больше нет. Только вечером накануне того дня, когда он должен был отправить письмо, Арон набрался мужества и подписал его: «Ваш сын и брат Кьяртан».

Он решил отправить письмо из Мальго, где никто его не знал. Возможно, такая осторожность была излишней, потому что письмо он написал по-датски, но все равно Арон опасался, что кто-то в Ракселе вскроет и прочтет его, и потому предпочел отправить его из Мальго, какой бы долгой и трудной ни была туда дорога. Там же он, не рискуя вызвать сплетни, собирался купить кольцо и отрез ткани на платье для Инны.

* * *

Инна проснулась еще до рассвета с явственным ощущением, что что-то не так. Открыв глаза, она увидела у изножья кровати Кновеля. В полутьме Инна отчетливо слышала его дыхание. Его фигура выделялась темным пятном на фоне серого утреннего света. Он возвышался над кроватью как горный массив.

Инна сразу все поняла. Он стоит здесь. Он здесь. Тяжело дышит, готовый к решающему броску. И теперь Инна знает, что она проснулась, что ей это не снится. И Кновель тоже знает, что она проснулась, потому что видел, как Инна открыла глаза.

– Что, теперь ты дома ночуешь?.. – Голос прорезал тишину в комнате как нож.

У Инны перехватило дыхание. Она снова ощутила то старое, хорошо знакомое чувство, когда внутри тебя все балансирует на самом краю, будто цветок, готовый потерять лепестки от малейшего дуновения ветра. На мгновение Инна успела почувствовать, как сильно ей хочется убежать. Убежать от своей жизни. Убежать от всего этого. Если бы только это можно было сделать. Если бы она только могла стать другой. Только какой другой? Этого Инна не знала. Она была накрепко привязана к своей жизни. Ко всему этому. Как будто она хотела улететь, но кто-то крепко схватил ее и утянул обратно. Как бы она ни пыталась, все бесполезно.

– Ты моя, – снова и снова раздавался голос Кновеля. – Ты принадлежишь мне.

Лепестки не опали. Их сорвало яростным ветром. Прибило к земле проливным дождем.