Текст книги "Прах к праху"

Оливия

Со своего места мне виден свет настольной лампы Криса. Я слышу, как он то и дело переворачивает страницы. Ему бы давно лечь спать, но он читает в своей комнате, дожидаясь, пока я закончу писать. Собаки с ним. Я слышу, как храпит Тост. Бинз жует кожаную кость. Панда пришла полчаса назад составить мне компанию. Сейчас она спит на своем любимом месте – на комоде, на стопке дневной почты, которую переворошила на свой вкус. Делает вид, что спит, но меня не обманешь. Каждый раз, когда я переворачиваю страницу блокнота, она направляет уши в мою сторону, словно радар.

На прошлой неделе мы с Максом играли в покер – делая ставки, шариками сухого собачьего корма Еместо денег, и он спросил:

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, как важно знать срок?

Я ответила, бросая два шарика в качестве первой ставки:

– Я не знаю, когда. Но знаю, как. Не совсем одно и то же.

– И все же ты лучше осведомлена, чем большинство из нас.

– И что за радость? Я бы с восторгом променяла знание на блаженное неведение.

– Что бы ты поменяла, не знай ты ничего, как все мы?

Я обмахнулась картами, прикидывая возможность сбросить три из них и закончить с «полным домом»9[9]
  «Полный дом» – три карты одного достоинства и две другого.


[Закрыть]. Практически невозможно, решила я. Сбросила. Макс сдал. Я решила блефовать. Кинула на стол между нами еще шесть шариков корма со словами:

– Отлично, дружок. Играем.

– Ну? – спросил он. – Что бы ты сделала? Если бы так же ничего не знала, как остальные?

– Ничего бы не сделала, – ответила я. – Так и оставалась бы здесь. Но все было бы по-другому, потому что я могла бы потягаться.

– С Крисом? Да чего ради ты вообще чувствуешь необходимость…

– Не с Крисом. С ней.

Макс надул губы, взял карты, переложил их. Наконец посмотрел на меня поверх карт, его единственный глаз казался необычно ярким, слава богу, у Макса хватило великодушия не изображать незнания.

– Извини, – сказал он. – Я не знал, что ты догадалась. Он не хотел поступать жестоко.

– Он не проявляет жестокости. Он осторожен. Ни разу не упомянул ее имени.

– Ты небезразлична Крису, девочка. Я бросила на него взгляд, означавший: «Молчи, болван».

Он сказал:

– Ты знаешь, что я говорю правду.

– Но от этого не легче. Крису и животные небезразличны.

Мы с Максом долго смотрели в глаза друг другу. Я понимала, о чем он думает. Если бы он сказал правду, сказала бы и я.

Одна запинка. С нее началось падение под откос. Одна маленькая запинка всего год назад, когда я выбиралась из микроавтобуса. Поначалу я списала ее на спешку. Я открыла дверцу машины, сделала шаг и споткнулась, пытаясь одолеть высокий бордюр. Не успев ничего понять, я распласталась на тротуаре с рассеченным подбородком и вкусом крови во рту – прикусила губу. Бинз не без сочувствия обнюхивал мои волосы, а Тост тыкался носом в апельсины, выкатившиеся из пакета и теперь лежавшие в канаве.

Вот корова, – подумала я, поднимаясь на колени. Я ушиблась, но, как мне казалось, ничего не сломала. Собрав апельсины, я подозвала собак и стала спускаться по лестнице к дорожке, идущей вдоль канала.

В тот вечер в мастерской, когда я собиралась на вечернюю прогулку и собаки в предвкушении прыгали вокруг меня, Крис спросил:

– Что это с тобой, Ливи?

– Со мной?

– Ты хромаешь.

Упала, объяснила я. Ничего страшного, наверное, потянула мышцу.

– Тогда тебе не стоит бегать с собаками. Отдохни. Я выведу их, когда закончу.

– Да ничего.

– Уверена?

– Я бы не говорила.

И я вышла на улицу и несколько минут осторожно разминалась. Как будто ничего не болело, что было несколько странно, поскольку если бы я потянула мышцу, разорвала связку или сломала кость, я бы это почувствовала, не так ли? Я же не чувствовала ничего, кроме хромоты, которая появлялась каждый раз, когда я опиралась на правую ногу.

В тот вечер я, наверное, здорово походила на Тоста, когда бежала вдоль канала, пытаясь угнаться за собаками. Добежать мне удалось только до моста, и я позвала собак назад. Они заколебались, явно смущенные, разрываясь между традицией и послушанием.

– Пошли, вы оба, – сказала я. – Не сегодня.

Но я уже больше ни разу с ними не гуляла. На следующий день моя правая нога отказала. В зоопарке я помогала бригаде ультразвуковой диагностики, таща в клетку к самке тапира, где должны были обследовать ее плод, ведро с яблоками и морковкой, и один из сотрудников спросил меня:

– Что с тобой случилось, Ливи?

Тогда мне в первый раз стало ясно, что я приволакиваю ногу.

Но что меня встревожило, так это то, что в обоих случаях – и когда я хромала, и когда приволакивала аогу – я не сознавала этих нарушений.

– Наверное, нерв защемило, – предположил в тот вечер Крис. – От этого и потеря чувствительности.

Он повернул мою ступню вправо и влево. Я смотрела, как его пальцы ощупывают мою ногу.

– Разве при защемлении нерва нет боли? Резкой, или тянущей, или какой-нибудь еще?

Он опустил мою ступню.

– Может, тут что-то другое.

– Что?

– Спросим Макса, хорошо?

Макс простучал подошву, провел по ней колесиком с крошечными выступами и попросил описать мои ощущения. Потянул себя за нос, уперся указательным пальцем в подбородок. И предложил показаться другому врачу.

– Как давно это у тебя? – спросил он.

– Почти неделю, – ответила я.

Он посоветовал специалиста с Харли-стрит и сказал, что необходимо поставить точный диагноз.

– Что же это? – спросила я. – Ты знаешь, да? Просто не хочешь сказать. Боже мой, неужели это рак? Ты думаешь, у меня опухоль?

– Квалификации ветеринара недостаточно для диагностирования человеческих болезней, девочка.

– Болезней. Болезней, – повторила я. – Так что это?

Он сказал, что не знает. По его мнению, у меня, возможно, поражены нейроны.

Я вспомнила любительский диагноз Криса.

– Защемление нерва?

– Поражение центральной нервной системы, Ливи, – пробормотал Крис.

Мне показалось, что на меня рушатся стены.

– Что? – переспросила я. – Центральная нервная система? Как это?

–Нейроны – это особые клетки, состоящие из тела, коротких отростков и одного длинного. Они передают импульс мозгу. Если они…

– Опухоль мозга? – Я схватила его за руку. – Макс, ты думаешь, что у меня опухоль мозга?

Он стиснул мою ладонь.

– В настоящий момент у тебя приступ паники, – сказал он. – Тебе нужно обследоваться и успокоиться. А пока, как там наша незаконченная шахматная партия, Кристофер?

Говорил Макс беззаботно, но когда он уходил в тот вечер, я слышала, что они с Крисом разговаривали на пешеходной дорожке. Я не разобрала ни слова, только один раз Макс произнес мое имя. Когда же Крис вернулся, чтобы взять на прогулку собак, я спросила:

– Он ведь знает, в чем проблема, да? И знает, что это серьезно. Тогда почему не сказать мне? Я слышала, что он говорил обо мне, Слышала, как он сказал что-то, вот и скажи мне, Крис. Потому что если ты не…

Крис подошел к моему креслу и на мгновение прижал к себе мою голову, я ощутила ухом тепло его ладони. Он покачал меня, как маленькую.

– Ежик, – проговорил он, – ты что-то поднял иглы. Макс всего лишь сказал, что попросит своих друзей позвонить их друзьям, чтобы тебя побыстрее принял этот врач с Харли-стрит. Я согласился. Мне кажется, это наилучший путь, а?

Я отстранилась:

– Посмотри на меня, Крис.

– Что? – Его лицо было спокойным.

– Он сказал тебе что-то другое.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что он назвал меня «Оливия».

Крис сердито покачал головой. Наклонился и легко коснулся моих губ. Он никогда не целовал меня раньше, и после больше никогда не целовал. Сухое, мимолетное касание сказало мне все, что я хотела знать. Я приступила к первому кругу хождения по врачам и обследований. Они начали с простого: проверили кровь и мочу. После этого перешли к рентгенам. Ознакомившись с результатами – я сидела в кресле у стола, в кабинете с такими богатыми панелями, что он казался декорацией к фильму, а Крис ждал в приемной, потому что я не хотела, чтобы он был рядом, когда я услышу худшее, – врач сказал только:

– Мы сделаем спинномозговую пункцию. На какое время вам назначить?

– Зачем? Почему вы не можете сказать сейчас? Почему не скажете мне? Не хочу я больше никаких обследований. А уж этого – меньше всего. Это же просто кошмар, я знаю, как это делается. Иглы и жидкость. Не хочу! Хватит!

Он побарабанил пальцами, положив руки на неуклонно пухнувшую папку с результатами моих обследований.

– Извините, – сказал он, – но это необходимо.

– Но вы-то что считаете?

– Считаю, что необходима пункция. И тогда прояснится общая картина.

Люди с деньгами, вероятно, прошли бы эту процедуру в шикарной частной клинике, где коридоры украшены цветами, повсюду ковры, играет музыка. Я же воспользовалась услугами национальной системы здравоохранения. Лежа в требуемой позе – на спине, голова наклонена вперед, – я пыталась не обращать внимания на частый пульс, который, казалось, колотился в моем спинном мозгу, и отогнать дурное предчувствие, охватившее меня в то утро в постели, когда мышцы моей правой ноги вдруг начали подергиваться, словно жили своей собственной жизнью.

Последнее обследование состоялось несколько дней спустя в комнате для осмотра у того же врача. Там, усадив меня на стол, обитый мягкой, как ладошка младенца, кожей, он уперся рукой в мою правую ступню.

– Толкайте, – велел он. Я толкнула, как смогла.

– Еще раз. Я повторила.

Он жестом предложил упереться ему в руку теперь уже ладонью.

– Толкайте.

– С руками у меня все в порядке.

– Толкайте.

Я подчинилась.

Он кивнул, сделал какие-то пометки в бумагах в моей папке, снова кивнул, отвел меня в своей кабинет, сходил за Крисом.

Я почувствовала, что начинаю злиться, и спросила:

– В чем дело?

Вместо ответа врач предложил сесть, но не в кресла к столу, а на диван, над которым висела картина в темных тонах, изображавшая пасторальную сцену: высокие горы, река, массивные деревья и девушка с веткой в руке, пасущая коров. Как странно, что среди всех подробностей того позднего утра на Харли-стрит я помню эту картину. Я едва на нее взглянула.

Придвинув кресло, врач присоединился к нам. Мою историю болезни он пристроил у себя на колене, но так ни разу с ней и не сверился. Предложил нам воды из графина на кофейном столике. Крис отказался, я согласилась, так как в горле у меня пересохло.

– Судя по всему, у вас расстройство, называемое боковой амиотрофический склероз, – сказал врач.

Напряжение схлынуло, как вода, прорвавшая дамбу. Аллилуйя. Расстройство. Расстройство. Все же не болезнь. Не опухоль. Не рак. Слава богу. Слава богу.

Рядом со мной шевельнулся и подался вперед Крис.

– Амио… что?

–Боковой амиотрофический склероз. Это расстройство, поражающее двигательные нейроны. Как правило, сокращенно его называют БАС.

– Что мне принимать? – спросила я.

– Ничего.

– Ничего?

– Боюсь, лекарств от него не существует.

– О. Ну, я так и думала, это же всего лишь расстройство. Но что-то вы порекомендуете? Упражнения? Физиотерапию?

Врач провел пальцами по краю папки, словно выравнивая бумаги, которые и без того лежали в идеальном порядке.

– Вообще-то, тут ничем не поможешь, – проговорил он.

– Вы хотите сказать, что до конца жизни я буду хромать и приволакивать ногу?

– Нет, – ответил он, – этого вы делать не будете. Что-то в его голосе заставило мой желудок подтолкнуть завтрак в обратном направлении. Я ощутила во рту противный привкус желчи. Рядом с диваном находилось окно, и через прозрачную штору я видела очертания дерева, его все еще голые ветви, хотя был конец апреля.

– Я крайне сожалею, что должен сказать вам, – начал врач, – но это…

– Я не хочу знать.

– Ливи. – Крис взял меня за руку, я оттолкнула его.

– Боюсь, это прогрессирующее заболевание, – сказал врач.

Я чувствовала, что он наблюдает за мной, но я смотрела на дерево за окном.

Это расстройство поражает спинной мозг, медленно, чтобы я поняла, начал объяснять он, и нижний отдел мозгового ствола, а также крупные двигательные нейроны коры головного мозга. Оно выражается в прогрессирующей дегенерации двигательных нейронов и в прогрессирующем ослаблении и, в конце концов, полной атрофии мышц.

– Вы не можете знать, что это именно оно, – заявила я. – Вы не можете быть уверены.

Есть возможность проконсультироваться у другого специалиста, сказал он. Более того, он даже рекомендует мне сделать это. Он продолжал говорить о доказательствах, которые собрал: результаты спинномозговой пункции, общая потеря мышечного тонуса, слабость моей мышечной реакции. Он сказал, что обычно данное расстройство поражает сначала кисти рук, продвигается вверх по предплечьям к плечам и поражает нижние конечности позднее. Однако в моем случае, процесс, по-видимому, идет в другом порядке.

– Значит, у меня может быть что-то другое, – заметила я. – Значит, вы до конца не уверены?

Он согласился, что никакую из медицинских наук нельзя назвать точной, но потом сказал:

– Позвольте спросить вот о чем: у вас были мышечные фибрилляции этой ноги?

– Фиб… что?

– Быстрое подергивание. Вибрация.

Я отвернулась к окну. Не поддамся, подумала я.

– Ливи? – спросил Крис. – У тебя дергались…

– Это ничего не значит. И вообще, я могу с этим справиться, вылечиться. Просто нужно делать больше упражнений.

Именно этим я поначалу и занималась. Быстрая ходьба, подъем по лестницам, поднятие тяжестей. Я продолжала участвовать в акциях движения, подгоняемая страхом и злостью. Я докажу, что они ошибаются, думала я. Я заставлю свое тело работать, как машина.

На протяжении пяти месяцев Крис разрешал мне сохранять мое место исполнителя до первой ночи, когда из-за меня группа действовала не так быстро. Тогда он назначил меня подавать сигнал тревоги, сказав в ответ на мои крики и протесты;

– Не спорь, Ливи.

Я должна посмотреть фактам в лицо, сказал он.

Я покажу тебе факты, ответила я и отправилась в университетскую клинику заново делать обследование.

Результаты оказались такими же. И когда врач закрыла дверь и повернула свой стул, чтобы видеть мое лицо, и села так, что ее колени практически касались моих, я поняла.

Она сказала, что все не так уж плохо, хотя и называла мою болезнь болезнью, а не щадящим словом «расстройство». Она сказала, что мое состояние будет ухудшаться неуклонно, но медленно, медленно, подчеркнула она. Сначала мои мышцы ослабнут, потом атрофируются. По мере того как нервные клетки головного и спинного мозга будут дегенерировать, они будут посылать беспорядочные импульсы в мои руки и ноги, которые начнут подергиваться. Болезнь будет прогрессировать от стоп и от кистей рук внутрь, пока я не окажусь полностью парализованной. Однако, подчеркнула она своим по-матерински мягким голосом, я всегда буду контролировать функцию тазовых органов, И мой ум и сознание не будут поражены, даже на последних стадиях болезни, когда она доберется до моих легких, приведя к атрофии и их.

– Вы имеете в виду, что я будут точно знать, насколько я омерзительна, – сказала я.

– Знаете, Оливия, – произнесла она, трогая кончиками пальцев мое колено, – я серьезно сомневаюсь, что Стивен Хокинг считает себя омерзительным. Вы же знаете, кто это?

– Стивен Хокинг? А какое он ко всему этому имеет.., – я отодвинула свой стул. Я видела этого человека в газетах, по телевизору. Электрическое инвалидное кресло, помощники, компьютеризованный голос. – Это БАС? – спросил я.

– Да. Расстройство двигательных нейронов, – сказала врач. – Просто поразительно, когда представишь, как он сопротивлялся все эти годы. Возможно все, и вы не должны об этом забывать.

– Возможно? Что?

– Жить. Весь цикл данной болезни занимает, как правило, от полутора до семи лет. Но скажите это Хокингу. Он живет так уже более тридцати.

– Но… вот так. В кресле. Прикованным… Я не могу. Не хочу…

– Вы сами удивитесь своим желаниям и возможностям. Поживете и увидите.

Узнав самое худшее, я решила уйти от Криса. Передвигаться по барже самостоятельно я уже не смогу, а жить здесь из милости я не собиралась. Я вернулась в Малую Венецию и начала собирать вещи. Подумаешь, снова поселюсь в Эрлс-Корте и найду себе квартирку. Буду работать в зоопарке, пока смогу, а когда не смогу, наверняка подвернется что-то другое. Какое мужику дело, если шлюха, которую он трахает, не может больше сцепить ноги у него на заднице или пройтись на пятидюймовых каблуках?..

Я писала Крису записку, сидя за кухонным столом, когда он явился домой.

– Получил большой заказ в Фулеме, так что на какое-то время мы обеспечены, – с порога начал он. – Это квартира в поделенном на квартиры особняке. Видела бы ты эти комнаты, Ливи. Они… – Он остановился в дверях кухни. Положил на стол рулон чертежей. – А это что такое? – Он сел на стул и носком ботинка дотронулся до одного из моих рюкзаков. – Белье в стирку собираешь или что?

– Съезжаю, – ответила я.

– Почему?

– Время пришло. Наши пути расходятся. Давно уже. Какой смысл держать труп без погребения до тех пор, пока он не начнет вонять? В общем, ты понимаешь. – Я поставила точку в последнем предложении, сунула карандаш к другим, торчавшим в новой жестянке из-под картофеля, и подтолкнула записку к Крису. Поднялась.

– Значит, это правда, – сказал он.

Я вскинула на плечи первый рюкзак.

– Что?

– БАС.

– И что, если так?

– Тебе должны были сказать сегодня. Вот почему… это. – Он прочел записку, аккуратно ее сложил. – Никогда не думал, Ливи, что ты способна сбежать.

– Ничего я не сбегаю. Просто ухожу. Это не из-за БАСа. Это из-за нас с тобой. Чего хочу я. Чего хочешь ты. Кто я такая, и кто – ты. Ничего у нас не выйдет.

– Больше четырех лет выходило.

– Только не у меня.

– Почему ты не хочешь дать мне шанс? – спросил он.

– Какой шанс?

– Доказать, что я твой друг.

– Ой, ради бога. Не подлизывайся. Противно слушать! Поиграй в святость с кем-нибудь другим, – сказала я. – Сходи в Эрлс-Корт, найди себе другую шлюху, а меня оставь в покое. – Я потянула со стола сумку, два других рюкзака я уже накинула на одно плечо и на другое. Крис поймал меня за руку.

– Ты так ничего и не поняла, да?

Я попыталась вырваться, но он держал меня крепко.

– Что?

– Иногда люди любят друг друга просто для того, чтобы любить друг друга, Ливи.

– А иногда у людей пересыхает во рту, когда они слишком долго плюют на луну.

– Неужели никто никогда не любил тебя бескорыстно? Ничего не требуя взамен?

Я рванула руку, но тщетно. Останутся синяки, проявятся к утру.

– Я тебя люблю, – сказал он. – Я признаю, что эта не та любовь, которой бы ты хотела. Ты по-другому представляешь себе любовь и совместную жизнь мужчины и женщины. Но все равно это любовь. Она настоящая и она с нами. Самое главное, что она с нами. И как мне кажется, такой любви достаточно, чтобы нам выдержать. И это гораздо больше, чем ты ожидаешь получить от парня, которого цепляешь на улице.

Он отпустил меня. Я прижала руку к груди, растерла место, куда впивались его пальцы. Я смотрела на Криса, спина начала болеть под тяжестью рюкзаков, мышцы правой ноги стали подергиваться.

– Я не хочу, чтобы ты уходила, – сказал он. – Ты – мое испытание. Ты мобилизуешь меня, будоражишь и делаешь лучше, чем я есть. Ливи, я хочу, чтобы ты осталась.

В окно я видела, как уличные фонари освещают заводь. В расплывчатых овалах света деревья на острове Браунинга казались нарисованными. Я посмотрела на часы – было почти восемь. Пока я доберусь до Эрлс-Корта, будет около девяти. Моя правая нога задрожала.

– Я буду, как тряпичная кукла, – пробормотала я. – Как переваренный студень с руками и ногами.

– Ты бы ушла, если бы такое случилось со мной?

– Не знаю.

– А я знаю.

Он встал и снял с меня рюкзаки, бросил их на пол. Обнял меня и прижался губами к моим волосам.

– Любовь проявляется по-разному, – сказал Крис, – но факт тот, что либо она есть, либо ее нет.

Вот так я и осталась. Я по-прежнему делала упражнения и поднимала штангу. Посещала знахарей, которые выдвигали различные предположения; то я, мол, слишком набираю вес, то страдаю от кисты, то, дескать, не могу мобилизовать энергию или реагирую на неблагоприятные атмосферные явления. Когда в течение первого года болезнь не распространилась дальше ног, я сказала себе, что, подобно Стивену Хокингу, но по-своему, я тоже побью все рекорды. Я была в этом уверена и пребывала в радостном расположении духа до того дня, когда взглянула на список покупок и увидела, что стало с моим почерком.

Я рассказываю обо всем этом не для того, чтобы вызвать ваше сочувствие. Я рассказываю это потому, что, будучи моим проклятием, БАС является еще и причиной того, что я знаю то, что знаю. И того, что мне известно нечто, неизвестное больше никому. Кроме моей матери.

Когда Кеннет Флеминг переехал в ее дом в Кенсингтоне, ходило множество слухов. Не начни Кеннет свою карьеру игрока национальной сборной с такого провала в «Лордзе», таблоиды, возможно, еще не скоро заинтересовались бы обстоятельствами его жизни. Но получив ту памятную и позорную золотую утку, он приковал к себе внимание крикетного мира. Когда же это случилось, объектом пристального внимания стала и моя мать.

Что и как там было в это время между Кеннетом и матерью, я могу только предполагать. Но к домыслам таблоидов я, естественно, в состоянии добавить подробности, в частности, относительно того, кто где спал: спальни у них были разные, но на одном этаже и смежные, потому что Кеннет занял ту, которая в свое время служила моему прапрадеду гардеробной и была, вообще-то, второй по величине спальней в доме. Ничего двусмысленного в этом не было. Тех немногих гостей, которые у нас оставались, обычно размещали именно в ней. Кто еще находился с ними в доме? Там не было никого, за исключением женщины-шриланкийки, которая дважды в неделю приходила сделать уборку и постирать. Об остальном, как и все другие, я могу только гадать.

Как бы то ни было, но они сблизились – Кеннет Флеминг и моя мать. Он назвал ее своим лучшим в мире другом, и месяцы, которые он прожил с ней, сложились в год, а год превратился в два, и все это время они не обращали внимания на слухи и домыслы.

Впервые я узнала о них из газет. Меня это не особенно взволновало, потому что я с головой тогда ушла в деятельность ДСЖ, а ДСЖ с головой ушло в разработку плана самого грандиозного набега на Кембриджский университет. Ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем насолить этому снобистскому заведению, поэтому, прочитав о матери и Кеннете, я не обратила на статью особого внимания и завернула в газету картофельные очистки.

Когда я задумалась о них позже, я пришла к выводу, что мать находится в процессе некоего активного замещения. Поначалу казалось, что она замещает меня. Мы не общались уже много лет, поэтому она использовала Кеннета как суррогатного ребенка, к которому можно с успехом применить свои материнские таланты. Затем, по мере того как слухи стали подогреваться молчанием обоих главных героев, я, признаюсь, начала думать, что она замещает моего отца. Сначала это показалось мне смехотворным, но через некоторое время, когда имя Кеннета так и не связали ни с чьим другим, это объяснение осталось единственным, имеющим какой-то смысл. Пока он оставался мужем Джин, он мог отвергать притязания своих ровесниц ссылкой на свой статус женатого мужчины. В противном случае могли быть поставлены под угрозу его отношения с моей матерью.

Она была, как он уверил себя, его лучшим другом. Так ли уж невозможно было для лучшего друга преобразиться в постельного партнера в один из вечеров, когда интимность беседы потребовала интимности иного рода?

Он посмотрел на нее из противоположного угла гостиной и почувствовал желание, ужас и желание. Господи, она же мне в матери годится, мог подумать он.

Она ответила на его взгляд улыбкой, черты ее лица смягчились, а в кончиках пальцев она ощутила биение пульса.

– Что такое? – поинтересовалась она. – Почему ты замолчал?

– Да так, – ответил он, промокнув со лба пот. – Просто…

– Что?

– Ничего. Так. Нелепость какая-то.

– Все, что ты говоришь, разумно, мой дорогой. Для меня.

– «Мой дорогой», – передразнил он. – Ты разговариваешь со мной как с ребенком.

– Извини, Кен. Я не считаю тебя ребенком.

– Тогда, что? Что ты… Кем ты меня считаешь?

– Мужчиной, конечно.

Она посмотрела на часы и сказала:

– Я, пожалуй, пойду ложиться. Ты еще посидишь?

Он встал.

– Нет, – сказал он, – я тоже иду… с тобой.

Ах, эта пауза между словами «иду» и «с тобой». Если бы не это, его слова можно было бы истолковать иначе.

Мать, проходя мимо, остановилась, и на мгновение их пальцы сплелись.

– Конечно.

Лучший друг, родственная душа и тридцатилетний партнер в постели. Впервые мать получила то, что хотела.