Текст книги "Дети Солнцевых"

Воспитанницы в совершенной тишине двинулись по классам. Сначала ушли старшие классы, потом средние. Пошли, наконец, и маленькие. Шла со своим классом и Варя. Когда маленькие проходили по спальням старших, кто-то дотронулся до руки Вари.

«Ах, что им нужно! – подумала Варя. – И чего они все на меня так смотрят?»

Пришли в дортуар. Девочки тихо, без разговоров и обычного шума, стали раздеваться. Разделась и Варя. Подруги молча помогли ей, сняли с нее всё, сложили даже за нее платье, передник и все принадлежности туалета и аккуратно, по положению, уложили все в известном порядке, известной складкой, поверх верхней подушки, которая обычно клалась на табуретку, и, не сказав ни слова, отошли к своим кроватям.

Варя легла. В дортуаре не было ни всегдашней беготни, ни окриков: «Couchez-vous! Qui bavarde?[94]94
  Укладывайтесь! Кто болтает? (франц.)


[Закрыть]» и прочего. Все улеглись, всё скорее, чем когда-либо, успокоилось, и, казалось, через полчаса все спали.

Варя, однако, не спала. «Господи! – думала она. – Господи! Вот бы мне умереть!» И она представила себе, что она умерла и лежит в гробу, в институтской церкви. На ней белое платье с изумрудно-зеленым поясом и золотой венчик на голове, как был у Денисовой, которую хоронили перед каникулами. Возле нее стоит священник в черной ризе. Институтки поют. Ей так хорошо. Многие плачут… и Катя…

«Ах, Господи! Катя, – вдруг вспомнила она. – Пойдут теперь упреки… Маму огорчаешь… Не умеешь себя вести… А что я им сделала? Что? Противная, злая, мерзкая Бунина. Я бы своими руками ее задавила. Когда я вырасту… Ах! Это еще кто? Катя… Господи! И зачем?»

Варя закрыла глаза, крепко зажала руками уши и зашептала с отчаянием:

– Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя, стоявшая со своим классом и менее нежели кто-нибудь ожидавшая подобной развязки, чувствовала каждый удар, полученный сестрой, на себе. Ей было страшно за Варю, страшно за себя. «И зачем я не бросилась к maman? – думала она. – Зачем не умолила ее простить Варю? Но, Господи, если б я только могла предвидеть это! Если б я хоть за минуту догадалась! А тогда… было уже поздно. Да и они держали меня, и мадемуазель Милькеева не пустила бы. Она, как нарочно, встала передо мной».

Марина Федоровна, действительно, поняв, чем закончится история, поспешила стать перед Катей, чтобы, насколько возможно, заслонить от нее всю картину.

Катя не плакала и ничем не выражала своего отчаяния, но по ее бледному, вдруг осунувшемуся, строгому, с недетским выражением лицу можно было судить о ее внутреннем состоянии. В классе все жалели ее и особенно ласково к ней относились…

Часу в одиннадцатом, когда всё, по обыкновению, успокоилось и дежурная дама вернулась с первого обхода в свою комнату, Катя встала с постели, надела блузу, осторожно прошла через дортуар. У двери она сняла и оставила свои башмаки и, неслышно ступая ногами, обутыми в одни чулки, прошла дортуар старших и остановилась на секунду. Она знала, как строго запрещался вход в чужие дортуары ночью. «Но оставить ее так, одну, нельзя, никак нельзя, пусть будет, что будет», – думала она и, осмотревшись по сторонам, решительно и очень скоро прошла спальную старших, вошла в дортуар младших и тогда замедлила шаг.

«Господи, Господи! Что с ней теперь? И что я ей скажу? И что можно сказать? Что можно сделать?» – думала она нерешительно, с замиранием сердца, приближаясь к постели сестры.

Варя не столько услышала, сколько почувствовала приближение Кати и с отчаянием произнесла:

– Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя остановилась у постели, взглянула в полузакрытое руками лицо сестры, нагнулась, прижалась губами к ее руке и с минуту оставалась в таком положении.

Варя, которой сестра никогда не целовала рук и от которой она теперь ожидала упреков, обомлела.

– Милая, бедная, дорогая моя!.. – прошептала Катя, целуя ее, и ее крупные горячие слезы закапали на руку и лицо Вари.

Варя вдруг приподнялась с подушки, села на постели, обняла шею сестры обеими руками и зарыдала.

– Что я им сделала? За что? – залепетала она сквозь рыдания.

– Не плачь, Варя. Все знают, что ты не виновата. Все… Что же делать?… Все жалеют тебя…

– Я не останусь здесь. Я буду просить Александру Семеновну и Андрея Петровича взять меня. Я не могу…

Катя не противоречила, и обе девочки, сидя на постели, обнявшись, неутешно и долго плакали.

– Это все она, – говорила Варя, – все она. Если б она не сказала так, ничего бы не было. Я бы убила ее! – сказала девочка, стиснув зубы и сжав кулаки.

– Бог с ней, Варя! Ее Бог накажет…

– Пока еще Бог накажет, я ей… Слышишь? – вдруг сказала Варя, насторожив уши. – Слышишь? Там кто-то ходит. Уходи… Она опять придерется, и нам достанется… Уходи, – заговорила девочка беспокойно толкая сестру.

Катя нерешительно встала с постели, поцеловала мокрое, опухшее от слез лицо сестры, отошла, но, не дойдя до двери, опять вернулась.

– Варя, помолись и усни… Не плачь… Милая, мамина Варя… Будешь спать? Скажи?

И Катя, обняв сестру, опустила голову ей на плечо.

– Не знаю… Опять идут!.. Уходи! – повторила Варя и, поцеловав Катю в губы, обеими руками отстранила ее от себя.

На этот раз Катя, не оборачиваясь, осторожно, чуть ступая, дошла до двери. На пороге еще раз обернулась и кивнула сидевшей на постели и смотревшей ей вслед Варе. За дверью ее встретила Марина Федоровна.

– Ложись, мой друг! – сказала Марина Федоровна коротко и особенно мягко и, проведя своей маленькой холодной рукой по голове Кати, прибавила: – И не ходи туда больше. Ты знаешь, нельзя.

Катя хотела что-то сказать, но слезы градом покатились по ее лицу. Она отвернулась, торопливо прошла до своей постели и, перекрестившись на образок, висевший у ее постели, легла.

Марина Федоровна, которая вышла вслед за Катей и оставалась у двери младшего дортуара на случай, если бы девочки подверглись наказанию за нарушение правила, тоже прошла в свою комнату и стала раздеваться.

Не успела Катя скрыться за дверью, как на одной из постелей зашевелилась маленькая фигурка. Она осторожно приподняла сначала голову в белом колпачке, завязанном тесемкой на лбу, осмотрелась, потом села, вздрогнув от холода, живо спустила ноги на пол и в одной рубашке, на цыпочках перебежала босыми ногами от своей постели к постели Вари, еще сидевшей с опущенным в руки лицом.

– Солнцева! Варя! Не плачь… не стоит… Плюнь на них… Они живодеры… всем известно… А этой жабе мы отомстим… это все из-за нее… Если б она не сказала про единицу за дерзость, ничего бы не было… Ее давно надо отделать. Она думает, что ей до сих пор все даром проходит, так и будет всегда проходить… Подожди, напляшется еще она… Будет помнить единицу! – говорила маленькая, широколицая, черноглазая, с бронзовым цветом лица и белыми ровными зубами девочка лет десяти, Таня Гронева, обнимая холодными руками плачущую подругу.

– Я бы ее убила с радостью! – сказала Варя, повернув свое заплаканное лицо в сторону девочки.

– Зачем убить! Ну ее! Убивать не надо, а заставить плакать, целую неделю, больше, целый месяц… И стoит, право.

– Заставишь ты плакать этакую! – сказала с недоверием Варя.

– Заставлю, – с уверенностью ответила девочка, – только если вы захотите, конечно. Одна я не могу, нельзя этого, а то бы я да-а-авно… Постой, пусти меня сесть к тебе. Бр-р-р, как холодно!..

Варя открыла одеяло и подвинулась.

– Ложись лучше, и я лягу.

Таня послушно исполнила желание подруги.

– Ты знаешь платок, который Бунина готовит в подарок своей какой-то очень важной благодетельнице?… – начала девочка.

Варя молча смотрела в лицо девочки, не понимая, что может быть общего между местью, о которой теперь шла речь, и подарком, который Бунина кому-то готовит.

– Так знаешь?

– Ну, знаю.

– Говорят, что она все жалованье, которое до сих пор получала из казны, все до копеечки употребила на покупку этого крепа, разных шелков и всякой там всячины.

– Ну?

– И знаешь, что этот платок считается чудом? Его всем-всем показывают, и все ахают на него: «Чудо! Прелесть! Цветы совсем живые!» И она гордится им у-у-у как! Зейбуш, рукодельная[95]95
  Здесь: учительница рукоделия.


[Закрыть], говорят, возила его куда-то, хвасталась, вот как у нас работают!

– Знаю. Ну и что же? – повторила свой вопрос Варя.

Девочка приложила свои губы к уху Вари и, чуть шевеля ими, стала шепотом объяснять, в чем дело.

– Мы этот платок у нее утащим. Она его совсем кончила и третьего дня вынула из пялец. Теперь она на руках делает бахрому, какую-то особенную. Как только Бунина зазевается, я его стащу и спрячу. Мы его разрежем и спустим!

– Этого нельзя сделать! – сказала Варя, ожидавшая более легкого осуществления мести.

– Отчего же нельзя? Что за вздор! Можно! Я беру это на себя. Я его стащу, это мое дело, а ты только потом помоги. Ты и Горошанинова. Она уже согласна.

– Не получится, я уверена. Ну как ты утащишь такую вещь?… – Варя растянула руки, сколько могла, чтобы показать, сколь велика вещь, о которой идет речь. – Да и что из этого?

– Ты увидишь, что из этого выйдет, только согласись помогать. Надо будет завтра же достать у кого-нибудь хорошие острые ножницы. Мы его разрежем вот на такие кусочки, – девочка показала свой мизинец, – и потом спустим.

– Как же мы это сделаем? Когда? Ведь нас поймают.

– Не поймают! А уж реветь она будет! – закончила девочка, сложив губы трубочкой.

– Если это вправду будет ей наказанием… Если она будет плакать, я буду рада, – сказала горячо Варя.

– И помогать будешь? – спросила девочка.

– Буду, конечно! Только это пустяки! – покачала головой Варя. – Станет она из-за платка плакать!

– Ну, сама увидишь. Только дай слово, что не раздумаешь, когда я все устрою, будешь помогать и резать, и спускать.

– Буду, – сказала Варя решительно.

– Перекрестись. И не скажешь никому, никогда? Хоть бы тебя убили?

– Никому, никогда!

– Ну, прощай, помни, и ножниц не доставай лучше, поймаешься еще, пожалуй. Я уж сама. Будет же ей праздник! – сказала девочка, кивнув в сторону, где лежала пепиньерка. – И сестре своей не говори! – прибавила она, соскочив на пол.

И не дожидаясь ответа, девочка так же неслышно, на цыпочках, перебежала к своей постели, легла и долго еще продолжала шептаться со своей соседкой, Зоей Горошаниновой.

Когда после полуночи дежурная дама во второй раз обходила спальни, все было спокойно, все воспитанницы были на месте и спали спокойным сном.

Глава XI
Месть Вари

После грозы, которая так неожиданно пронеслась над воспитанницами в описанную ночь и, разразившись над четвертым классом, задела больнее всех Варю Солнцеву, погода не прояснилась и на следующий день. Воспитанницы проснулись и встали с тем болезненным ощущением, которое испытывается почти всеми людьми, во все возрасты, после какой-нибудь катастрофы, дурного поступка или при ожидании несчастья. Классные дамы, пепиньерки и более всех Бунина, которая в душе не могла не сознавать, что поступила не совсем так, как следовало бы, хотя, конечно, она никому не созналась бы в этом, тоже не были свободны от этого чувства.

Маленькие одевались в небывалой тишине. Они не упрекали Варю, виновницу случившегося, хотя перспектива оставаться в воскресенье без родных заставляла не одно маленькое сердце болезненно сжиматься. Напротив, они как будто из чувства деликатности не делали намека на вчерашнее происшествие. Бунина в это утро проснулась не в духе и тоже была особенно молчалива. Она не покрикивала, как обычно, то на одну, то на другую из воспитанниц, а с нахмуренным, недовольным лицом особенно тщательно занималась своим туалетом.

Во всех прочих дортуарах, напротив, воспитанницы громко обсуждали вчерашнее происшествие, и со всех сторон слышались порицания поведения Буниной, которая слишком резко ответила на вопрос начальницы о поведении девочки, если и проказившей, то лишь в отношении к ней, Буниной, и вовсе смолчала, когда начальница спросила Варю, как она могла не сказать о своей шалости при виде общего переполоха, хотя и знала, что было бы достаточно нескольких ее слов, чтобы избавить девочку от позорного наказания, и отлично понимала, что Варя молчит не по капризу, а просто не может выговорить ни слова от волнения.

Когда к ней начали приставать, то есть упрекать ее, она с досадой ответила: «Я сказала только то, что есть на самом деле, а не объяснила того, о чем меня не спрашивали, потому что не хотела. Кто может меня заставить? У нее есть свой язык. Да не чем и толковать! Велика важность: Солнцеву выпороли! Ее уже давным-давно следовало выпороть. По-моему, можно пожалеть только об одном, что ей мало попало».

Елена Антоновна, которая при наказании не присутствовала, а выслушала подробный рассказ обо всем случившемся от Буниной и в то время, когда была еще встревожена ушибом Леночки, только покачала головой и произнесла:

– Поделом, поделом. Что за чертенок эта девочка! Сколько бед наделала!

В классы в этот день все воспитанницы шли особенно тихо, в особенном порядке и особенно чинно и спокойно рассаживались по местам. Елена Антоновна шла перед своим классом серьезная, грустная и ни с кем из детей не говорила ни после молитвы, ни перед началом урока.

Воспитанница, научившая Варю легкому способу отделаться от наказания, тоже была не в духе. По приходе в класс она села на свое место и, не заговорив ни с кем, стала внимательно перелистывать какую-то тетрадь. Так она сидела несколько минут, потом вдруг подняла голову и, не обращаясь ни к кому особенно, сказала:

– Как обидно, что самые лучшие намерения сделать добро и принести пользу иногда приносят только вред.

Несколько воспитанниц, занятых так же, как и она, своим делом, вопросительно посмотрели на нее.

– Да… ведь беда-то с этой маленькой случилась только по моей вине.

– Вот еще!.. Пустяки… – сказала одна из ее соседок.

– Не совсем пустяки. Если б я не научила ее встать так рано, ничего бы не было. Утром она не сыграла бы комедию с Глашенькой, и вечером не было бы трагедии.

На это она не получила никакого ответа и, опершись локтями о крышку пюпитра и положив в руку голову, опять принялась за перелистывание.

В этот же день за обедом она, глядя одним глазом в сторону классной дамы, урывками что-то шептала горничной, которая обычно занималась исполнением секретных поручений воспитанниц, покупала и очень искусно передавала им шоколад, пряничные обрезки – любимое лакомство воспитанниц, – маковники, даже мороженые яблоки, и за последним блюдом незаметно сунула ей что-то в руки.

Во время утренних уроков в классе у маленьких пепиньерки не было. Они уже сидели за обеденным столом, когда вошла Бунина и заняла свое место. Дети переглянулись. Лицо пепиньерки показалось им очень странным: веки гораздо краснее обычного и нос как-то толще. А после обеда разнесся слух, что Бунину требовала к себе начальница и задала ей такую головомойку, которой та никогда не забудет. Говорили, что ее переведут в другой класс, так как она не умеет обращаться с маленькими. Нашлись и такие догадливые, которые полагали, что ее и вовсе удалят из заведения.

На вечерней рекреации Варя, поменявшись своей парой, шла рядом с Таней Гроневой. Она опустила глаза и, перебирая пальцами крученую бахрому своего платка, говорила с ней о чем-то очень серьезно и тихо.

– Ты на меня сердишься, девочка? – вдруг услышала она звучный голос взрослой девушки, которая положила ей в руку палочку шоколада и объемистый пакет из серой бумаги, свернутый конусом.

– За что? Что это? – спросила Варя, удивленно взглянув на сверток и потом на говорившую.

– За то, что моя наука в прок тебе не пошла. Бедная девочка! – сказала девушка ласково и, нагнувшись, поцеловала Варю в лоб.

Варе вдруг стало ужасно жаль себя, она опустила глаза, и слезы часто-часто закапали на серую бумагу пакета, который она держала в руках.

– Не плачь, деточка! Кто же знал, что ты такая шалунья! А это, дай, я тебе в карман высыплю, – прибавила девушка.

Взяв из рук Вари пакет, она развернула его и, приоткрыв ее карман, опрокинула туда все, что было в бумаге, а потом, оправив ей передник, еще раз поцеловала:

– Ну, что за беда, в самом деле! Всем детям доставалось, когда они были маленькие! Если бы ты была большая девочка, ну, хоть бы десяти лет, – тогда другое дело, конечно. И потом, ведь все знают, что гадкого ты ничего не сделала, а что ты бедовая, – у-у-у какая! – это и все знают, и ты лучше всех. Ведь рассуди так, по совести, беспристрастно: можно было тебя за такую шалость по головке погладить?

– Я и не прошу, – вскинула на нее глаза Варя.

– Еще бы! – засмеялась девушка. – Ведь вот ты какая! Тебе обидно, что так случилось, а каково Якуниной, Леночке, которая вывихнула себе руку и теперь должна три недели в лазарете сидеть? Посмотрела бы ты еще на Вареньку, твою любимицу: у нее все лицо разбито, синяк на лбу, огромная ссадина на подбородке, показаться никуда нельзя, все по твоей милости… А они не плачут. Что же делать, если так случилось.

– Что ж? – сказала Варя. – Если б я разбила себе лицо и вывихнула руку, я бы тоже не плакала, а то…

– Ну что: а то?… Все пустяки! И то пустяки, что ты бы не плакала. Я не поручусь за себя саму, что не заплакала бы. Будь ты молодцом!.. Что хмуришься?… Все пройдет, до свадьбы заживет. Кушай. Шоколад – отличный! Прянички – свежие! Как подумаешь о них только, слюнки текут…

Варя подняла на девушку глаза и улыбнулась.

Девушка кивнула ей ласково головой и отошла успокоенная.

Катя в этот день встала рано утром, до звонка. Она всю ночь не могла уснуть. Происшествие с Варей, как кошмар, не давало ей покоя. Как ей помочь? Что сделать, чтобы избавить ее от беды? «Я ничего не могу, не умею как-то взяться, – думала она с отчаянием. – Не сумела даже заступиться за нее там, где бы можно было. Ведь это такое несчастье, такое страшное несчастье!.. Если мама об этом узнает, это ее убьет… Варя говорит, что она не останется здесь, что она будет просить Александру Семеновну взять ее… Да и как ей оставаться после этого!..»

Думая это, Катя торопливо одевалась. Через пять минут после звонка она, уже совсем одетая, вошла в младший дортуар. Варя спала спокойным сном. Бунина одевалась у своей постели. Увидев вошедшую в дортуар Катю, она отвернулась и сделала вид, что не заметила ее прихода.

Катя подошла к постели сестры и разбудила ее. Варя послушно встала, дала себя одеть и, взяв книгу, села на табуретку у своей постели и стала повторять урок, который надо было сдать первым в этот день.

На первой рекреации Катя все время ходила с сестрой.

У нее было так тяжело на сердце, что она, видя несчастное лицо сестры и понимая, что та должна была чувствовать, старалась все время говорить с ней о посторонних вещах. За уроками потом она думала и передумывала, чем бы, по крайней мере, развлечь, если не утешить ее.

Наконец перед вечерней рекреацией она поспешно перерыла свой пюпитр и отобрала несколько безделушек, которыми Варя любила играть, когда приходила к ней, и положила их себе в карман. Стоя в ряду с ломтем хлеба в руках, она не могла дождаться, когда наконец хлеб будет съеден и разрешат прогулку. Как нарочно, на этот раз хлебу конца не было.

Когда наконец классные дамы одна за другой произнесли: «Promenez vous![96]96
  Прогуляйтесь! (франц.)


[Закрыть]» – Катя, рискуя получить выговор, пошла прямо к маленькому классу. Но девочку остановила классная дама и велела ей отнести наверх, в свою комнату, кипу тетрадей, перевязанных тесемкой. Катя исполнила поручение и бегом вернулась в залу.

Еще издали она увидела, что Варя ходит не с Нютой, как обычно, а с Таней Гроневой, и что обе девочки весело о чем-то болтают. Когда она подошла к ним, Варя от души смеялась и не заметила приближения сестры. Катя не верила своим глазам и ушам.

– Ва-а-ря! – сказала она не то с укоризной, не то с удивлением.

Варя подняла глаза на сестру, сконфузилась, но тотчас же оправилась и, взглянув ей прямо в лицо, спросила вызывающим тоном:

– Что?

– Ты чего вдруг так развеселилась? – спросила Катя тихо.

– Не все же плакать! – тряхнула головой Варя. – Да и не о чем, по правде… Разве человек виноват, если его вдруг, ни с того ни с сего, бешеная собака укусит?

И Варя тотчас же заговорила очень живо:

– Знаешь? Таня говорит, что она, то есть не она, Таня, а Бунина, на собаку ни капельки не похожа, потому что собака – животное благородное, а что она бешеная жаба. Я ее спрашиваю, где она видела бешеную жабу, а она рассказывает всякие глупости…

Катя молча шла рядом с сестрой и, казалось, не слушала ее болтовни…

– Я тебе принесла… Впрочем, потом, – сказала она.

– Хорошо, лучше потом, – согласилась Варя, прижимаясь к Тане Гроневой и шепча ей что-то на ухо.

Катя сделала еще несколько шагов, потом, простившись как-то сконфуженно с маленькой сестрой, отошла к своему классу. «Что это с ней? – думала она. – И как это она вдруг… Смеется, как ни в чем не бывало… Конечно, для нее, собственно, это лучше, но… ведь надо не иметь стыда… Она уж большая, понимает… Может быть, она нарочно, чтобы скрыть? Или она видит, что меня это так мучает? Так было страшно за нее… а ей ничего… смеется…» И Катя не знала, – радоваться ей происшедшей в сестре перемене или огорчаться.

Прошла неделя, другая, и все было забыто. О последней истории и помину не было. Все пошло по-старому, только Варя за последние дни так сдружилась с Таней Гроневой и Зоей Горошаниной, что ни на кого более не обращала внимания.

Три девочки почти не расставались. Они помогали друг другу во всем: делились гостинцами, перьями, линовали друг другу тетради, во время рекреаций вместе гуляли, по вечерам вместе готовили уроки и спрашивали их друг у друга. В особенности Таня пришлась Варе по душе; Зою Горошанину она тоже полюбила, как друга.

Бунина после полученного от начальницы и инспектрисы внушения стала совсем другой. Она мало покрикивала; особенно ласково обращалась с некоторыми из воспитанниц; безо всякого внимания, равнодушно смотрела на других и с полным пренебрежением относилась к Варе Солнцевой.

Уже несколько дней кряду стояла ясная, морозная погода. Снег в саду и на дворе лежал такой чистый, белый, блестящий. Средняя аллея в саду была так хорошо расчищена и посыпана песком. Мостки были уже настланы. Все так и манило на прогулку, и воспитанницы с нетерпением ожидали разрешения выйти подышать свежим воздухом.

– Сегодня нас поведут гулять! – сказал кто-то за столом старших.

Менее чем через минуту это известие облетело все столы.

– Гулять! Гулять! Вот прелесть-то! Слава Богу! – слышалось отовсюду.

– Правда, что нас поведут? – спрашивали у классных дам и пепиньерок не особенно доверчивые и, получив подтверждение, присоединяли свои восторги к громким возгласам остальных.

Воспитанницы спешили с обедом, а после обеда все шли особенно торопливо, и никто не обращал внимания на то, что линия, обычно прямая, тянущаяся как по ниточке, на этот раз изгибалась самыми затейливыми зигзагами.

– По номерам, по номерам подходить! Не толпиться! Пятнадцатый номер! Кто пятнадцатый? Да поторопитесь немножко! А вы куда? Не успеете, что ли? – слышится в одном конце, у одного из длинных ясеневых шкафов.

– Кто кашляет – остается! – кричит классная дама, отмахиваясь от нескольких девочек, осаждающих ее. – Нет, нет, и ты не идешь! Как сироп принимать, ты кашляешь; а гулять идти, нет. Прошу покорно, без отговорок. И ты тоже, и не проси, остаешься, остаешься! Одна из вас должна остаться с больными, – обращается она к пепиньеркам.

Воспитанницы суетятся, как пчелы в улье. Здесь им раздают салопы, там шапочки, сапоги. Они одеваются, помогают менее ловким, и через четверть часа все чинно, по классам, парами уже выходят с маленького подъезда во двор, оттуда по мосткам на садовую площадку и по аллее – опять на площадку, опять по аллее, идут скоро-скоро, точно бегут.

Через полчаса, освеженные, разрумяненные, веселые воспитанницы возвращаются в комнаты, живо сбрасывают у шкафов свои байковые салопы, тотчас же убираемые и развешиваемые дортуарными горничными в шкафы по номерам, сдают шапочки и сапоги и вбегают в залу, принося с собой запах холода и свежести. В этот день чинной прогулки не получается.

– Двигайтесь, двигайтесь! Маленькие, бегать! Согреваться! – покрикивают дамы.

В зале происходит что-то необычайное. Говор, крик, шум, смех, взвизгивания. Маленькие догоняют друг друга, средние топчутся на одном месте, делая вид, что тоже бегают, старшие ходят очень быстро по двое и по трое взад и вперед.

В одном углу собралась кучка любопытных. Все они обступили кого-то, и каждую секунду раздаются громкие восклицания.

– Ах, душка! Прелесть! Смотрите, вот эти бутоны! А незабудочки! Живые! Сорвать хочется! Нет, вот это смотри!

– Глашенька! Ангел! Вот золотые руки! Сколько времени вы это вышивали? – спрашивает вдруг кто-то.

– Два года, – отвечает самодовольно девушка, держа за два конца работу, которая вызывает восторг всех собравшихся.

– Два года – и ни единого пятнышка, ни пылинки… Удивительно!

– Удивительно! – передразнивает девушка, придерживающая два другие конца. – Нет ничего удивительного. Глашенька берегла ее больше, чем себя!

И обе девушки, тщательно накладывая большие листы тонкой, мягкой бумаги, аккуратно складывают работу.

– А бахрома, посмотрите, что за чудо! Я никак не ожидала, чтобы так хорошо вышло. Эти звездочки в сетке как артистически сработаны! Без лести, чудо! И сколько терпения! Египетская работа!

Глашенька Бунина с гордостью посматривает на восхищенную толпу.

– Что тут такое? Mes chères[97]97
  Мои дорогие (франц.).


[Закрыть], на что вы смотрите? – спрашивает подошедшая Вера Сергеевна.

– Бунина закончила свой платок. Восхитительно?

– Чудо! Прелесть! – затараторили со всех концов.

– Глашенька, похвастайте, душа моя.

Бунина, делая вид, что с неохотой исполняет просьбу запоздавшей зрительницы, разворачивает и раскладывает платок.

Опять ахи, охи. Восторгам нет конца. Вера Сергеевна тоже щедро расточает похвалы.

Насладившись еще раз своим успехом, Бунина наконец решительно сворачивает платок, переложив его бумагой, расправляет бахрому, прячет платок в чехол, тщательно завязывает целым десятком тесемочек и тогда уже укладывает в рабочую корзиночку, стоящую на скамейке у окна.

Через несколько минут громкий звон, и вслед за ним покрикивание и похлопывание в ладоши дают знать об окончании рекреации.

– En classes, mesdames, en classes! Dépêchez-vous![98]98
  По классам, девочки, по классам! Торопитесь! (франц.)


[Закрыть] – раздаются со всех сторон громкие возгласы, перекрывающие на секунду детские голоса.

Разбегавшиеся дети останавливаются. Смех и крики прекращаются. Воспитанницы, обтягивая передники и съехавшие на сторону пелеринки, живо подсовывая под рукава свалившиеся рукавчики и оправляя волосы, бегут к своим местам.

Некоторые наперегонки бросаются в угол залы, где уже толпятся и теснятся ранее прибежавшие, и роются в кучке сваленных вместе на скамейке книг, платков, начатого вязания с большими клубками ниток и отыскивают принадлежащие им вещи.

Через пять минут все в порядке, все на местах, хотя многие стоят с раскрасневшимися лицами, блестящими глазами и учащенным дыханием.

Проходя с классом мимо скамейки, на которой стоит рабочая корзиночка, Бунина машинально, не глядя, протягивает руку, берется за ручку корзиночки, поднимает ее, и вдруг ее глаза останавливаются, расширяются, лицо изображает удивление. Она быстрым движением руки откидывает крышку – корзиночка пуста.

– Как это неприлично! Взять, не спросясь. Еще изомнут, запачкают! Кто это? – говорит она вслух. – Противные!

Она ведет свой класс, как-то особенно крепко ступая ногами и потряхивая корпусом, лицо ее дышит досадой, зеленовато-серые, на выкате, глаза, расширенные ноздри и учащенное дыхание ясно говорят о ее раздражении. Проходя по классам старших, она ищет глазами, не попадется ли ей нарушительница приличия и ее спокойствия, но нигде ничего не видит. «Кто бы это был? – думает она. – Задам же я ей! Бессовестные!»

– Préparez vos cahiers! Нюта, voici la clef! Mets tout en ordre![99]99
  Приготовьте тетради!..вот ключ! Приведи все в порядок! (франц.)


[Закрыть] – говорит она, поспешно выходя из класса.

Досада на того, кто взял ее работу, и страх, что теперь, когда она ради такого крайнего случая оставила детей одних, в класс зайдет мадам Адлер и ей достанется, борются в ней.

– Уж отделаю же я ее! – шепчет она про себя. – Mesdames, кто взял мою работу? – спрашивает она не то сердитым, не то взволнованным голосом, входя в ближайший класс и окидывая взором всех сидящих на скамейках воспитанниц.

Воспитанницы переглядываются удивленно и в один голос отвечают:

– Мы не брали!

Бунина бежит в следующий класс, ответ тот же. Щеки ее бледнеют, глаза наполняются слезами, губы дрожат. В последнем классе ей отвечают то же.

Она на минуту останавливается, берется руками за лоб, как бы для того, чтобы собраться с мыслями… В эту минуту отворяется дверь, воспитанницы приподнимаются со своих мест, делают реверансы и садятся.

Бунина слышит движение воспитанниц, приходит в себя, поднимает голову, – учитель уже сидит у кафедры. Нагнув голову и запустив в длинные черные волосы все пять пальцев одной руки, он другой намечает что-то карандашом в открытом перед ним журнале. Бунина испуганно взглядывает в сторону и, увидев пристально смотрящую на нее классную даму, подходит к ней.

– Марья Григорьевна! – говорит она с растерянным видом. – Кто-то унес мою работу, мой платок…

– Plus tard, ma chère, plus tard, la leçon commence[100]100
  Поздно, дорогая, слишком поздно, урок начинается (франц.).


[Закрыть], – отвечает классная дама, не слушая ее и отстраняя от себя рукой.

Бунина торопливо выходит из класса, входит в другой, и по мере того как она, переходя из одной комнаты в другую, видит, что урок начался везде, сердце ее сжимается от беспокойства. Страх, что мадам Адлер увидит ее отсутствие в классе и не спустит ей этого, потому что все еще сердится за историю с противной Солнцевой, вытесняет все остальные мысли. В беспокойстве она еще прибавляет шаг и останавливается на одну секунду перед дверью маленького класса, быстро крестится и, чуть шевеля губами, произносит:

– Господи помилуй, Господи помилуй!..

В классе уже сидел священник. Молитва была прочтена, и одна из девочек, стоя на своем месте, бойко отвечала на память выученный урок. Священник, проводя по бороде рукой, мерно поднимал и опускал голову, не спуская глаз с отвечавшей ему девочки.

Бунина тихонько добралась до своего места, села на стул у окна и по привычке окинула глазами всех детей от первой до последней скамейки. Все было в порядке и, главное, обошлось без мадам Адлер.

«Славу Богу! – подумала Бунина и вздохнула с облегчением. – Но куда же он мог деваться? Кто его взял? – она стала припоминать, кто был возле нее, когда она укладывала платок в корзинку. – Не спрашивал ли у меня кто еще прежде, вчера, может быть, позволения взять и показать его кому-нибудь? Нет, наверное никто…Сунут в пюпитр, отвратительные, противные, закапают еще чернилами… Если только они его испортят, я пойду к maman, пожалуюсь».