Текст книги "Дети Солнцевых"

– Я все и припомню…

И Варя не совсем смело посмотрела в глаза сестры. Катя обняла ее и, поцеловав, сказала:

– Все-все скажи. Бог все простит, и тогда так легко будет на душе.

Девочки ходили вместе до звонка и говорили о покойном отце и последнем Светлом празднике при нем, о матери и Лёве, которого Александра Семеновна обещала привезти на праздниках.

– Я думаю, твой мячик хоть и красивее, пожалуй, но мой, – сказала Варя, – ярко-красный с серебром, и эти клеточки такие хорошенькие, он ему больше понравится, вот увидишь…

В среду перед всенощной Елена Антоновна стояла со своим классом в церкви. Некоторые из детей молились, стоя на коленях перед образами. Одни девочки, бывшие на очереди, стояли рядом с Еленой Антоновной, в двух шагах от места, где священник исповедовал, и с замирающими сердцами, чуть шевеля губами, смотрели на образ. Те, очередь которых была еще далека, сидели в некотором отдалении, на полу вдоль стены. Из-за ширм вышла раскрасневшаяся девочка и в волнении, не глядя по сторонам, направилась к образу Богоматери; другая, стоявшая подле Елены Антоновны, крестясь, пошла за ширмы. Елена Антоновна обернулась и поманила одну из стоявших в нескольких шагах от нее. Девочка подошла к ней и, подняв глаза на образ, стала креститься мелким крестом.

– Теперь тебе, – зашептали несколько девочек Варе, которая уже стояла в группе ближайших очередных.

Варя втянула полной грудью воздух и стала оправляться.

– Варенька! Варя! – шепнула Зоя Горошанина, обнимая Варю за талию. – Помни! Не будь Иудой. Ты клялась.

Варя нервно осмотрелась, нахмурилась и ничего не сказала.

– Я тебе говорю, ты можешь болтать, что хочешь о своих собственных грехах, запретить тебе никто не может, но этого, – она покачала головой, – ты не имеешь права. И потом, ты всегда можешь покаяться и после. Мало ли, кто что может забыть! Вспомнишь после исповеди, ну, как выйдешь и подойди к образу, помолись и покайся. Все равно… Я всегда так, да и многие…

Варя посмотрела на нее.

– Поклянись еще раз, Варя, а то…

– Ах, Господи! – сказала с досадой Варя. – Говорят вам, знаю!

И рванувшись вперед, она высвободилась из рук Зои и отошла от нее…

В четверг воспитанницы, гладенькие, чистенькие, беленькие, в новых платьях, тонких кембриковых[113]113
  Кембрик – тонкая хлопчатобумажная ткань.


[Закрыть] фартучках, пелеринках и манжетах, многие с кокардами на плече, и все как будто обновленные, радостные входили после обедни и поздравления начальницы (которая объявила им, что теперь все старое забыто, так как они поведением своим доказали, как им больно все случившееся; что она с своей стороны уверена, что воспитанницы поняли, как дурно, как неприлично вели себя, и что никогда более ничего подобного не повторится) в столовую, где в этот день так вкусно пахло горячим красным вином и свежими сдобными булочками. И чай, и булочки, и запах в столовой, и внутреннее состояние каждой из девочек, и все кругом было так хорошо, что счастье и радость светились на всех лицах, делая хорошенькими даже самых некрасивых.

После чая воспитанниц повели в дортуары отдыхать. Мало кто действительно отдыхал. Большая часть воспитанниц, сидя на постелях по нескольку человек вместе, работали или смотрели на работавших, которые поспешно обматывали шелком неоконченные еще мячики и скоро-скоро переставляли с одного места на другое булавочки, придерживавшие шелк. Другие щипали шелк и пестрые, шелковые лоскутки, третьи кончали сувениры, которые должны были быть непременно готовы к вечеру субботы.

Четвертые суетились, заворачивали куриные яйца в нащипанный разноцветный шелк, крепко обматывали нитками и торопливо несли их в комнаты своих классных дам. Через несколько минут, получив их обратно, уже сваренными, от горничных, они приносили их в дортуар и, усевшись перед табуретками на корточках, смеясь, морщась и дуя на пальцы, разматывали нитки, разворачивали яйца и вскрикивали.

– Соня, твое! Смотри, полосками, чудо! А твое, Лида, как я и говорила, муругое[114]114
  Муругий – пестро-бурый.


[Закрыть] вышло. Ах, твое, Аня, лопнуло! Как жаль! А было такое хорошенькое, смотрите, пожалуйста…

Катя тотчас же по приходе в дортуар побежала к сестре и, поздравляя ее, спросила:

– Ты все сказала батюшке вчера, как обещала?

– Все, – ответила коротко Варя, не глядя на сестру.

– Нет, не все, Варя! Господи, как мало ты любишь маму! – вдруг воскликнула Катя и, постояв с минуту молча, вышла из дортуара.

Варя не остановила ее, лишь проводила глазами до двери, потом махнула рукой, втянула грудью воздух, подошла к своей постели и стала оправлять ее.

В дортуаре маленьких, приведенных последней осенью, самая маленькая из девочек, курчавая блондиночка, с волосами пепельного цвета, большими голубыми глазами и длинными ресницами, подняв голову на пепиньерку, перед которой стояла, отвечала громко и отчетливо:

 
Je viens au nom de toutes
Vous exprimer nos voeux…[115]115
От имени всех нас провозглашаюЯ наши пожелания для Вас… (франц.)

[Закрыть]
 

Другая девочка, постарше, черненькая, с живыми, веселыми глазами, стояла возле нее с листком бумаги в руках.

– Хорошо. Если не растеряешься, будет прекрасно, только последние слова говори с большим чувством.

Пепиньерка продекламировала последние строки. Девочки повторили, стараясь подражать ей.

– Теперь отойдите дальше.

Девочки отошли.

– Подходите спокойно, плавно. Да не дергайся, Зина. Что за манеры! Отойдите еще раз. Ну, подходите.

Девочки стали подходить, конфузясь. Шагах в четырех от пепиньерки они присели.

– Ниже, ниже, и не так скоро поднимайтесь, помните!.. Смотрите в глаза!

Дети, глядя ей в глаза, остановились на секунду. Маленькая блондиночка вышла вперед и протянула руку с листком, свернутым трубочкой.

– Стань на мое место, – сказала пепиньерка.

Девочка стала.

Пепиньерка отошла от нее на несколько шагов, потом повернулась, подошла, сделала реверанс и вдруг быстро вытянула руку перед самым лицом девочки. Девочка, не ожидавшая этого, вздрогнула и отшатнулась.

– Красиво? Ведь так ты maman испугаешь, – сказала пепиньерка.

Маленькая девочка покраснела и надулась, другая весело засмеялась.

– Не дуй губки! – сказала пепиньерка и, взяв в обе руки лицо девочки, поцеловала ее. – Ты так хорошо говоришь стихи! И если только прилично подойдешь, будет отлично…

В субботу шла суета уже другого рода. Мячики и сувениры были окончены, стихи в младших классах прекрасно переписаны на кружевные или разрисованные бумажки и, уже свернутые трубочками и перевязанные шелковыми лентами, кокетливо завязанными бантиками, лежали на чистых листах бумаги под замками в классных шкафах. Работа старших воспитанниц – вышитая гладью утренняя кофта, приготовленная к поднесению начальнице, – красовалась в шкафу выпускных, наколотая на светло-лиловую бумагу и перевязанная светло-лиловыми лентами. Эту кофту работали все воспитанницы, и каждая, даже неискусная, сделала хоть один листок, потому что исключение из участия в этой работе было бы величайшим оскорблением.

От швейцара то и дело приносили корзинки разной величины с вложенными между веревочек полосками бумаги с четко написанными на них фамилиями. Вносили эти коробки и корзинки по нескольку за раз и клали на стол возле комнаты классной дамы. Все головы поворачивались в нетерпеливом ожидании в ту сторону. Дама время от времени выходила из своей комнаты и громко читала фамилии, написанные на бумажках. Вызванные воспитанницы, раскрасневшись от удовольствия, подходили к столу, брали присланную им от родителей или родственников корзинку и, подойдя к своей постели, живо развязывали ее.

Кулич с воткнутым посередине бумажным цветком, несколько крашеных яиц, одно, два и более сахарных яиц разной величины и красоты были непременно в каждой корзинке. В некоторых были еще конфеты с картинками и без картинок, апельсины, пастила, леденцы, шоколадные фигурки; ликерные пастушки в больших круглых шляпках и пастушки в голубых куртках и желтых жилетах; подражание фруктам, овощам и разным играм: картам, домино, кеглям и другим, подражания, сделанные из сахара и муки с каплей ликера в середине, и прочие сласти.

К вечеру почти все воспитанницы, большие и маленькие, получили посылки от своих родителей; только круглые сироты да те воспитанницы, у которых не было родителей и родственников в Петербурге, не получили ничего.

В дортуаре Марины Федоровны, кроме подарков и сластей, девочки хлопотали вокруг стола, на который горничная то и дело клала по штучке проглаженные ею и сложенные детские рубашечки, кофточки, юбочки, платьица, нагруднички и прочую мелочь. Воспитанницы заботливо просматривали все, чтобы не перепутать вещей, складывали их стопками, аккуратно перевязывали, надписывали имена детей, которым назначались вещи, и укладывали в корзинку.

Перед ужином все было готово, улажено, устроено, приготовлено и несколько раз пересмотрено. Присланные корзинки, за исключением нескольких вынутых вещей, необходимых для обмена подарками, опять увязанные со вложенными между веревками надписями фамилий, были составлены в отведенные классными дамами углы для склада гостинцев, и все воспитанницы, со спокойными сердцами и в особенно дружественном настроении, ожидали звонка к ужину, который оставался в этот день обычно нетронутым.

После ужина, когда воспитанницы вернулись в дортуары, на каждой постели уже лежало новое платье, чистое белье, тонкий кембриковый передник, пелеринка и рукавчики. В комнатах казалось светло, на душе было весело.

Старшие, для примера младшим, стали торопливо укладываться в постели. Младшие, которые отлично знали, что старшие их обманывают и ложатся только на два часа, не следовали их примеру, а, напротив, возились и суетились, как никогда. Многие из них получили разрешение, даваемое только раз в году, завить локоны на первые два дня праздника. Эти маленькие кокетки стояли целой гурьбой вокруг трех взрослых барышень, известных своим куафёрским[116]116
  Куафёр – парикмахер.


[Закрыть] искусством. Три маленькие девочки, волосы которых отросли не более как на два вершка от корней, сидели у стола, краснея, морщась и взвизгивая. Куафёрки с гребнями в руках, стаканами воды с одной стороны и сложенными и свернутыми из бумаги палочками с другой стороны, усердно накручивали смоченные прядки волос своих пациенток на эти бумажки.

– Ах, Господи! – вскрикивала вдруг одна из девочек, крепко потирая ладонью висок.

– Даже в глазах кисло стало, – говорила через минуту другая, покраснев и вытирая рукой затуманившиеся от набежавших слез глаза.

– Душечка, вы их с корешками вырвете! – взвизгивала, вскочив на ноги, третья, схватываясь руками за голову и замирая на минуту.

– Pour être belle, il faut s’offrir![117]117
  Чтобы быть красивой, приходится приносить себя в жертву! (франц.)


[Закрыть] – говорили на это серьезным голосом, но улыбаясь глазами, куафёрки, и добровольные мученицы успокаивались, опять садились перед ними и через минуту опять вскакивали с новыми восклицаниями.

– Смотри, спи осторожнее, чтобы бумажки не распустились, – сказала мучительница, отпуская очередную жертву.

– Какое тут спать! – сказала на это очень серьезно одна из завитых уже девочек. – Я попробовала положить голову на подушку, в голову точно гвозди вбиты. Ни на затылок, ни на виски не ляжешь, разве только на лице полежать немножко можно, и то вот эти передние в лоб впиваются.

Завивание продолжалось почти до заутрени, так что куафёркам, простоявшим три с половиной часа на ногах, умываться, причесываться и одеваться усердно помогали уже одетые подруги.

Без четверти двенадцать воспитанницы двух старших классов, лучшие воспитанницы средних и певчие с пепиньерками, классными дамами, все радостные, счастливые, шли по освещенным коридорам и лестницам в церковь.

Через два часа они, отстояв торжественную службу, вернулись в дортуары. Маленькие, как ни крепились, все уже спали. Некоторые из них лежали, уткнувшись носами в подушки, и поддерживали лбы кулаками. К трем часам уже и все взрослые спокойно спали с приятным сознанием, что на следующий день вставать не в шесть, как всегда, а в восемь.

В восемь часов жизнь снова закипела ключом. Обнимания, целования, поздравления, благодарности со всех сторон. Перебегание из одной спальной в другую. Разговение в столовой. Обмен куличами и сластями, присланными от родственников. Общее поздравление начальницы, поздравления в стихах, поднесение работы. Прием родителей, опять сласти, подарки и радости. Головы шли кругом.

Но Светлый Праздник прошел, как приятный сон, начались уроки. Незаметно подошли экзамены, выпуск, слезы радости и слезы расставания.

Бунина тоже, как было решено начальством зимой, готовилась к выпуску и со стесненным сердцем думала о неизвестном будущем.

– Меня просят рекомендовать хорошую воспитательницу к двум девочкам, – сказала на одном из советов Марина Федоровна Милькеева, разворачивая и передавая инспектрисе полученное ею письмо. – Я так порадовалась сегодня, – сказала она с сияющим лицом, обращаясь ко всем присутствовавшим. – Мне пишет графиня З-ая, что сестра ее так довольна нашей Мальтовой, что и она непременно хочет иметь гувернантку из нашего института и надеется, что мы дадим ей и ее детям такого же друга, какого обрела ее сестра в нашей милой Манечке. Это ее слова. Условия прекрасные и содержание большое, – добавила она.

– Вот и прекрасно! Уже два требования в известные, хорошие дома, – сказала с удовольствием мадам Адлер. – Вот бы нам еще два!

В тот же вечер в комнату Марины Федоровны вошла Бунина и, сильно волнуясь, стала просить, чтобы она рекомендовала ее графине З-ой.

– Рекомендовать вас, – сказала Марина Федоровна, – вы сами знаете, я не могу. Мое крайнее убеждение, что вы не должны были оставаться здесь пепиньеркой. Как же я могу рекомендовать вас к детям? Нет, душа моя. Да скажите, отчего вы непременно хотите идти в гувернантки? Какая вы воспитательница, подумайте! Не делайте этого, поверьте мне, дорогая. Вы не имеете ни одного из качеств, необходимых воспитательнице: у вас нет ни любви к детям, ни снисхождения к ним, ни беспристрастия, ни терпения, без которого воспитание немыслимо. Вы не умеете спуститься до их понятий, не умеете принимать к сердцу их маленькие интересы, радоваться их радостям, не умеете и утешать их в горестях. Вы опускаетесь даже до того, что считаетесь с маленькими детьми, принимаете их детские, часто дурные, конечно, выходки за личные оскорбления и мстите им или «отплачиваете», как равным себе. Уверяю вас, вы никогда не будете воспитательницей в том смысле, как должно понимать эту обязанность. У вас нет того чутья, которое помогло бы вам понимать духовное состояние ребенка и научило бы вас отличать ребенка чуткого до болезненности, с которым надо рассчитывать каждое слово, от того, с которым необходима строгость, даже наказание. Не обладая этим чутьем, сохрани вас Бог браться за воспитание. Верьте мне, вы будете только плодить зло. Не в упрек вам скажу, вы своим неумением обращаться, неумением понимать детей и полнейшим отсутствием той теплоты, той любви, которая необходима в деле воспитания, погубили, может быть, навсегда Солнцеву, из которой могла выйти прекрасная девочка; это мое глубокое убеждение. Если из нее выйдет дурная женщина, виноваты будете вы, и это будет на вашей совести. Да, впрочем, у вас в классе и кроме Солнцевой есть несколько девочек, озлобленных против вас. Солнцева только откровеннее других, то есть пока менее их испорчена. К сожалению, безнаказанность первого проступка, я говорю о вашем платке, – пояснила Марина Федоровна, – пагубно подействовала на нее; дала ей какую-то смелость и эту ужасную effronterie[118]118
  Развязность (франц.).


[Закрыть]…

– Марина Федоровна, уверяю вас, вы напрасно думаете, будто я не люблю детей, – перебила Марину Федоровну Бунина. – Напротив! А потом, ведь это так различно, целая масса детей или двое. С целым классом поневоле иногда терпение потеряешь.

– С целым классом легче, дорогая, гораздо легче при условиях, в которые вы здесь поставлены. Вы и не понимаете, как велика нравственная ответственность, которую вы так легко думаете на себя взять. Вы воображаете, что, если вы хорошо учились, помните и можете передать то, чему вас учили, и имеете надобность получить место, вы уж и воспитательница. Нет, душа моя, вы прекрасная, способная девушка, но – не обижайтесь – никуда не годная гувернантка. Знаете, что я вам могу предложить? – сказала Марина Федоровна, помолчав с минуту. – Я слышала, что мадам Борецкая ищет себе образованную demoiselle de compagnie[119]119
  Компаньонку (франц.).


[Закрыть]. Она молода, умна, обходительна, но второй год не ходит, у нее что-то сделалось с ногами. Завтра же я узнаю о ее условиях и порекомендую ей вас. Это я могу сделать en toute conscience[120]120
  С полной убежденностью (франц.).


[Закрыть]. И вам будет отлично, я уверена; дом хороший, я давно их знаю. Но рекомендовать вас кому-либо как воспитательницу, которой можно поручить детей, об этом и речи быть не может… Подумайте хорошенько, прежде нежели решитесь. Мадам Борецкой вы будете очень полезны, – прибавила Марина Федоровна. – Вы умница, прекрасно читаете, хорошо рисуете, отлично знаете всевозможные ручные работы, а она всегда с работой и, кажется, большая любительница изящных рукоделий. А вы у нее будете иметь случай развиваться далее. Вы будете много читать ей. Жалованье она вам даст, по всей вероятности, не менее того, которое вы получили бы как гувернантка. Подумайте о моем предложении, посоветуйтесь и дайте мне завтра ответ…

Бунина вышла из комнаты Марины Федоровны, немного обиженная ее резким о ней отзывом и польщенная ее последними словами и предложением.

– Отчего же, ma chère? Конечно, берите место у Борецкой, – сказала Елена Антоновна, узнав о предложении мадемуазель Милькеевой. – Вам веселее будет. По крайней мере и людей будете видеть, и бывать везде будете, где она сама бывает, и не будете вечно возиться с этими несносными, поистине сказать, мартышками!

Глава XIII
«Маленький» институт и «Большой» свет

Бунина вышла из института и поступила к мадам Борецкой. Разъехались и все выпускные. Кто вернулся в родительский дом, в родовое имение, кто остался в столице, кто уехал в провинцию, кто поступил в чужой дом, сделавшийся ему родным. Кого встретила шумная радость, веселье и крепкие объятия, кого спокойное, теплое приветствие, кого радушный, а кого и недружелюбный прием, и стали уходить года один за другим, один скорее другого.

Быстро шли они и для остававшихся в институте детей. Незаметно девочки делались девушками, выходили «на волю», оставляя за собой на очереди других подраставших. Подошел и выпуск Марины Федоровны. В последний год перед выпуском она стала особенно часто по вечерам приходить в дортуар и рассуждать со своими воспитанницами о том, что их ожидает, и что они могут встретить в жизни, и как они должны смотреть на жизнь.

Накануне выпуска Марина Федоровна вошла в дортуар особенно растроганная и стала прощаться с «детьми».

– Завтра вам будет не до меня, дети. Там пойдет уже совсем другое, а мне бы очень хотелось еще раз, в последний, может быть, поговорить с вами по душам. Теперь вы освобождаетесь от вашей старой ворчуньи и от нашего присмотра и влияния, и вступаете в жизнь. Помните, что жизнь не шутка, а труд, работа над самим собой. Труд и работа для всякого человека, начиная от поставленного Господом на самую высшую ступень, до последнего бедняка, которому Он судил незаметную, более чем скромную долю. Не ожидайте от жизни одних радостей, будьте готовы и к испытаниям. Дай Бог, от всей души желаю каждой из вас как можно более счастливых дней в жизни. Дай Бог также и силы встретить испытания с твердостью и надеждой на Него. Многие из вас, может быть, возвратившись домой с розовыми надеждами на балы, вечера, веселое общество, на первых же порах встретят разочарование и вместо хорoм, к которым здесь привыкли, и веселого общества хохотушек подруг, найдут тесные квартирки и пожилых родителей, требующих покоя и тишины и ожидающих своих детей, чтобы передать им все свои заботы. Не приходите в уныние, а, благословясь, примитесь прямо за дело, назначенное каждой из вас Господом. Успокойте ваших родителей. Старайтесь не показать им, что вы ожидали совсем другого. Никогда не высказывайте им таких желаний, на которые они поневоле должны будут отвечать вам отказом. Постарайтесь примириться со всем и полюбить ту скромную обстановку, в которой вам приведется жить, и радуйтесь той радости, которую доставите родителям вашим возвращением и вашей любовью. Верьте, что, какая бы судьба ни ждала вас, какое бы положение вы ни заняли в свете и в семье, вы всегда будете в состоянии принести много пользы, облегчения и утешения близким вашим, не закрывайте только своих сердец и не отворачивайтесь от тех, кто, встретив вас на пути, потребует вашей помощи, вашего участия.

Воспитанницы, тесно обступив Марину Федоровну, слушали ее, не перебивая.

Марина Федоровна подозвала к себе Катю Солнцеву и еще трех девушек.

– Вы, дети, – сказала она, заметно растроганным голосом, – вы пойдете в чужие дома. Пусть эта книга, – она подала каждой из них Евангелие, – будет вам и советом, и утешением, и поддержкой в течение всей вашей жизни. Вам придется слышать и видеть много дурного, много чужого горя, и неправды, и семейных неурядиц. Старайтесь и молите Господа, чтобы ваше присутствие в доме не поселило и не увеличило разлада, принесло спокойствие, насколько это будет от вас зависеть. Детей, вам порученных, отдаляйте от всего, что может сколько-нибудь подорвать их доверие и уважение к родителям. Никогда не указывайте им на слабые стороны отца, матери, деда или бабушки, напротив, развивайте в них любовь к ним, к семье и ко всему живущему. Вам придется услышать многое, чего вы не должны были бы слышать: к сожалению, во многих, даже хороших домах, как-то забывают, что гувернантка молода и в житейском опыте совсем дитя. Ее не щадят. В ее присутствии, часто не стесняясь, говорят то, чего не сказали бы даже при своих молодых замужних дочерях; не смущайтесь этим, что же делать…

– Но с самого начала поставьте себя так, чтобы к вам, несмотря на вашу молодость, относились с уважением, – продолжала Марина Федоровна. – Ничто так не подрывает доверия детей к гувернантке, как шутовское отношение к ней их отца, шуточки и подсмеивание их близких. А как вести детей, как обращаться с ними, вам подскажут ваши сердца. Мы столько раз об этом уже говорили, что я не стану повторять.

Побольше любви, побольше снисхождения и участия к ним и безусловная во всем справедливость. Если когда-нибудь кому-нибудь из вас понадобится дружеский совет, участие и помощь, обращайтесь сюда к нам, ко мне. Верьте, что ваше доверие будет наградой за мою любовь к вам.

Марина Федоровна говорила, а по ее всегда спокойному, серьезному лицу текли крупные слезы.

– Да благословит и охранит вас всех Господь, – закончила она.

Воспитанницы бросились к ней и наперерыв стали обнимать и целовать ее. Многие целовали ей руки, все плакали.

– Катюша Солнцева, мы с тобой теперь потрудимся вместе, – сказала Марина Федоровна, стараясь побороть волнение и говорить весело. – Надеюсь… Нет, уверена, что ты будешь мне хорошей помощницей. Ты остаешься пепиньеркой…

Воспитанницы уезжали, обливаясь слезами, и в то же время радостно обнимали своих родителей. Катя, окончившая курс с золотой медалью, осталась пепиньеркой в классе Марины Федоровны.

Марина Федоровна не ошиблась, сказав, что Катя будет ей хорошей помощницей. Маленькие дети, поступившие в класс, сразу полюбили свою пепиньерку и стали смотреть на нее с некоторым страхом и одновременно с доверием. Они слушались ее и были с ней откровенны. Катя, со своей стороны, полюбила детей, не позволяла им никаких вольностей, но сама устраивала их игры, помогала им в уроках, объясняла им то, что казалось им непонятным, рассказывала и читала им в свободное время разные истории из детской жизни и совершенно предалась своему классу.

Домой Катя ездила один раз в месяц, на несколько часов. Дети терпеть не могли этих дней и каждый раз упрашивали ее не ех ат ь, но она ж д а ла э т и х д ней в сегда с не т ерпен ием. Приезд ее к Талызиным был праздником для Анны Францевны, которая как будто оживала в эти дни, не могла наглядеться на дочь, не могла наслушаться ее и несколько дней потом скучала и нигде не находила себе места, – и большим удовольствием для добрых стариков.

Лёва, замечательно красивый десятилетний мальчик с курчавыми светлыми волосами и глубокими, бархатными черными глазами всегда встречал сестру на улице, иногда даже уходил далеко от дома и, встретив ее на полдороге, доезжал с ней до дома. А провожая ее, рыдал, как маленькая балованная девочка…

Катя была фавориткой Александры Семеновны, Варя – Андрея Петровича.

– А моя-то красавица все хорошеет! – не раз говаривал Андрей Петрович про Варю, возвратившись из института. – Что за глаза! Огонь! Какие волосы, зубы! Как засмеется, так самому весело станет и все бы слушал и смотрел на нее.

– Варя хороша, – говорила на это Александра Семеновна, – но я не сравню ее красоты со спокойной красотой Кати, в каждой черте ее столько благородства, столько породы, если можно так выразиться. Я так люблю смотреть в ее глубокие, спокойные глаза, видеть ее улыбку, которая каждый раз как будто осветит все ее лицо, да и потом цвет лица Вари никогда не сравнится с нежным, чудным цветом лица Кати, ее белизной. А рост, походка…

– Я ведь и не говорю ничего про Катю. Она королева, – соглашался Андрей Петрович, – но Варя…

– Варя своим постоянным движением, суетой, громким голосом и смехом, признаюсь, как-то раздражительно действует на меня, – перебивала мужа Александра Семеновна, – тогда как спокойная, живая, разговорчивая, веселая Катя только успокаивает. Вот ее действительно все бы слушала, она так прекрасно умеет рассказывать.

Наконец окончила свое образование и Варя, оставившая по себе память нескольким поколениям воспитанниц. Про нее долго ходили всевозможные рассказы. Говорили, что она принимала участие во всех шалостях больших и маленьких воспитанниц, что она никогда никому не отказывала в услуге и помощи словом и делом, что она была вожаком в самых смелых и рискованных предприятиях и что ее все любили, хотя и называли «сорвиголова».

Александра Семеновна и Андрей Петрович Талызины и слышать не хотели, чтобы Катя и Варя поступили на места. Когда в первый раз зашла речь о близком выходе сестер из института и Марина Федоровна высказала свое предположение насчет места для Кати, старушка обиделась.

– Разве у них нет дома? – спросила она, строго посмотрев на Марину Федоровну.

– Есть, – ответила Марина Федоровна. – Ваш дом им дом родной, это они знают, но на ваших руках их мать и брат, и столько лет вы заботились о них самих, что теперь их черед позаботиться о том, чтобы покоить вас и облегчить ваши заботы.

– Напрасно вы так думаете, нам от них нет никакого беспокойства, – сказала Александра Семеновна серьезно. – Анна Францевна имеет свою маленькую пенсию и никаких требований. Ее как будто и в доме нет. Лева – славный и спокойный мальчик. Он нас забавляет, а эти девочки будут моими помощницами. Мы, Бог даст, и пристроим их.

– Да, но если они не пристроятся, не могут же они всегда оставаться у вас.

– Отчего же? – спросила Александра Семеновна с удивлением.

Марина Федоровна ответила не сразу. Александра Семеновна, выждав минуту, продолжала:

– Я и не говорю навсегда, пусть они вернутся к нам на год, на два. Отдохнут, повеселятся, людей посмотрят и себя покажут. А там, если моим планам не суждено осуществиться, будет время подумать…

– Я бы думала по-другому Александра Семеновна. Если им надо когда-нибудь поступать на место, то лучше теперь, нежели после. Теперь и пристроить их легче, и им легче от дела прямо к делу. Дома они познакомятся с удовольствиями. У них явятся новые интересы, и тогда расстаться со свободой им будет гораздо труднее…

Александра Семеновна только покачала головой.

– Душа моя, – говорила Марина Федоровна в тот вечер Кате, – Андрей Петрович не вечен. Ну, представь себе, что если его не станет, и Александра Семеновна очутится почти в таком же положении, как твоя мама? Кто о ней тогда позаботится? Кто успокоит ее? Кто доставит ей возможность жить, сравнительно, конечно, с теми же удобствами как теперь? Кто воспитает тогда вашего маленького брата? Что вы станете тогда делать? Я думаю, тебе надо поговорить хорошенько с Андреем Петровичем и Александрой Семеновной и убедить их в необходимости того, чтобы тебе поступить на место. Случай, который представляется тебе теперь, может никогда более не повториться. Вадимовы, о которых я говорю, люди с огромными средствами и предлагают гувернантке большое содержание. Они много путешествуют. Летом переезжают из одного имения в другое, так что тебе удалось бы побывать и на севере, и на юге, а на зиму они едут за границу, в Италию. Ведь такое счастье не всякому дается. Они живут открыто, принимают цвет общества. Подумай, сколько нового ты увидишь и услышишь, сколько впечатлений получишь. И как это было бы полезно тебе! У них одна дочь, девочка тринадцати лет…

В первое после этого разговора посещение Талызиных Катя долго говорила с матерью, потом вошла в комнату Александры Семеновны.

– Александра Семеновна, – сказала она, – благословите меня поступить на место. Вадимовы предлагают три тысячи пятьсот рублей ассигнациями в год. Ведь это капитал! Я могу заработать для мамы три тысячи рублей. Подумайте, можно ли отказаться от этого?

– По-моему, тебе было бы гораздо лучше отдохнуть сперва немного. Поживи хотя бы год с нами, с матерью, которая не наглядится на тебя, и тогда, с Богом, поступай на место, если мы тебе надоели, – ответила с неудовольствием Александра Семеновна.

– Дорогая моя! – воскликнула Катя, обнимая и целуя старушку. – Надоели! Вы сами знаете, что это неправда. Не надоели, а я… Я могу зарабатывать и присылать маме три тысячи каждый год. Я сплю и вижу теперь это счастье. Тридцать новеньких сторублевых бумажек каждый год, и еще мне останется пятьсот рублей. Чего только я не накуплю всем на них за границей. Разрешите, чтобы я со спокойным сердцем могла сказать Марине Федоровне, что с благодарностью принимаю место, о котором она хлопотала для меня. Мама уже благословила меня.

– Это Марина Федоровна все мутит, – сказала с досадой Александра Семеновна. – Стыдно ей! У нее совсем жалости нет к детям!

Однако после долгих толков было решено, с общего согласия, что Катя может принять предложение мадемуазель Милькеевой.

Шестнадцатого июня, вечером, Марина Федоровна стояла в своей комнате перед новым, открытым чемоданом. У чемодана стояла на коленях Катя.

– На дорогу, на дорогу отложи еще по одной, чтобы не пришлось открывать чемодан до места, – говорила Марина Федоровна.

– Я уж отложила по три всего, – ответила Катя, поднимая на Марину Федоровну свое прелестное лицо. – Достаточно, право.