Текст книги "Дети Солнцевых"

– Я ничего не скажу, только удержите Бунину подольше.

Катя с нетерпением ждала четырех часов и волновалась. Когда же в начале пятого в дверях комнаты показалась маленькая фигурка Вари, Катя стала пристально всматриваться в нее, и ей вдруг показалось, что Варя стала совсем другой, какой-то чужой девочкой. Вместо прежней веселой, живой, маленькой, кудрявой девочки с открытым взглядом и грациозными движениями, в коротком платьице, какой она привыкла ее видеть, к ней приближалась, неловко путаясь в длинном, до полу, камлотовом платье, стриженая девочка с плутовскими, беспокойными глазами, в длинном белом переднике, белой пелеринке и спустившихся с рук белых рукавчиках. Она смотрела на нее и думала: «Нет, пусть лучше мама не приезжает сейчас, она просто не узнает Варю и очень огорчится. Неужели и я так же изменилась?»

– Что ты на меня так смотришь, Катя? Точно не узнаешь, – сказала девочка, почти бегом сделав последние шаги и обхватив шею сестры руками.

– Совсем, совсем другая, – прошептала Катя, целуя сестру.

– Кто? Я другая?

И Варя, отклонившись немного назад, весело посмотрела в глаза сестры.

– Нет, теперь ты та самая! – ответила Катя, еще раз целуя сестру. – Только ты в этом платье такая странная.

– Смешная? Правда? – Варя улыбнулась всем лицом. – Помнишь, когда нас привели сюда? Тогда все эти стриженые девочки были такие смешные, такие уроды! В длинных платьях, словно без ног! – шепнула она ей на ухо. – А теперь ничего! Есть и хорошенькие, даже очень-очень хорошенькие…

– Дай-ка я тебе завяжу рукавчики, они у тебя совсем спустились, – сказала Катя и стала подвязывать ее рукавчик.

– А! – Варя махнула рукой. – Мне их целый день подвязывают, а они все ползут. Постой, посмотри, я теперь сама научилась их подвязывать.

Варя живо сдернула рукавчик, развязала тесемку, так же живо надела рукавчик на руку, один конец тесемки, вдетой в широкий рубец верхней части рукавчика, придержала пальцами другой руки, а другой конец тесемки взяла в зубы и, нагнув к плечу голову, ловко сделала петлю, потянула, попробовала, крепко ли, и с удовольствием произнесла:

– Та-ак! А потом все равно съедет!

И опять обняла Катю.

– Послушай, Варя, сядь здесь, – сказала Катя, усаживая ее к себе на постель. – Скажи, зачем ты сердишь Бунину? Ведь это стыдно! – начала она ласково и очень тихо.

Варя, как ужаленная, соскочила с постели и отступила на шаг. Брови ее сдвинулись, лицо мгновенно приняло серьезное, сердитое выражение, и она в упор посмотрела на сестру.

– Она уж успела тебе насплетничать? Хорошо же!

И задорно подняв голову, она заговорила громко:

– Не мне стыдно, а тем, кто лжет, кто привязывается, придирается…

– Тише, Варя! Что с тобой? Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такие манеры взялись? Как ты можешь так говорить! Что бы сказала на это мама? Разве тебе дома позволяли…

– Дома позволяли! – перебила ее Варя. – И позволять незачем было! Дома никто не щипался, никто не бранился, а она хотела отрезать мне уши тогда… тогда…

Варя стала заикаться от волнения.

Бунина, которую Наташа старалась, как обещала, удержать как можно долее, обернулась и, увидев рассерженное лицо Вари, крикнула:

– Солнцева? Опять расходилась! Поздравляю! Очень хорошо! Этого недоставало! – она сделала ударение на слове «этого». – Больную сестру пришла навестить и взбесилась.

Она подошла к Варе и, взяв ее за руки, хотела отвести от постели.

– Оставьте! – крикнула Варя, вырывая руку. – Оставьте! Мне больно.

Катя растерялась и, крепко держа сестру за другую руку, умоляющим голосом быстро залепетала:

– Она ничего, право… Извините ее, пожалуйста… Варя, молчи! Это я… Мы говорили… Простите ее!

– Ваша сестра так дурно себя ведет, – сказала сухо Бунина, – что ее давно не следует сюда пускать. Что, конечно, и будет, когда мадам Адлер узнает о ее поведении.

– Могу вас уверить, что я сама стала ее бранить, – сказала Катя, – я сама. Она только отвечала мне. Она на меня нисколько не сердилась и не сердится. Варя, скажи, правда?

– На тебя? Еще бы! За что?

И Варя, обняв сестру обеими руками, стала крепко целовать ее.

Бунина постояла, посмотрела и, сделав презрительную гримасу, отошла, пожимая плечами.

– Она такая злая, такая гадкая, щипуха и выдумщица! – заговорила Варя, не разнимая рук и пряча свое лицо на плече сестры.

– Ну, полно, Варя, полно, будь умницей, – уговаривала ее Катя. – Ты ведь знаешь, что маму нельзя огорчать. А как бы она, бедная, огорчилась, если бы узнала, что тебя кто-то не любит.

– Меня только она одна и не любит. И я только ее одну ненавижу! – заговорила Варя со злобой.

Она отошла на шаг от сестры и, глядя на нее блестящими глазами, продолжала:

– Она меня всегда обижает! Это знает и мадемуазель Милькеева, потому что тогда она выгнала ее из дортуара, и мадам Адлер, которая не велела мне стоять у доски, когда она ни за что поставила меня! И дети, которые всегда говорят мне, чтобы я пожаловалась на нее. Все, все знают, что она придирается ко мне, что она злая!

– Ну, пускай она будет злой, а ты будь умницей. Тогда ей не на что будет злиться.

– Не на что? Она всегда найдет на что.

– Ну, дай мне слово, как маму любишь, что ты не будешь капризничать и выводить ее из терпения, не будешь устраивать ей никаких штук.

– Хорошо, не буду, даю слово, если она оставит меня в покое. Но если она опять придерется, уж извини, я ей не спущу. Ни за что не спущу!

Девочка опять начинала горячиться, и Катя, боясь новой вспышки, поспешила переменить разговор.

Скоро Варю увели. Прощаясь, она шепнула сестре на ухо:

– Ты не бойся. Они там все добрые, все-все, только эта Бунина ненавидит меня. Но я даю тебе слово, как маму люблю, я буду слушаться даже эту противную Бунину.

Но несмотря на данное слово, столкновения между взрослой девушкой-пепиньеркой и самой маленькой воспитанницей в младшем классе не прекращались, и взаимная антипатия их росла с каждым днем. Бунина каждый день находила случай наказать Варю, а Варя не упускала случая чем-нибудь отплатить Буниной.

Между тем Катя понемногу оправлялась. Ей уже позволяли вставать ненадолго с постели. Надя Вязнина выздоровела, вышла из лазарета, и между ней и Катей завязалась деятельная переписка. Как из переписки, так и от воспитанниц разных классов, возрастов и характеров, постоянно сменявшихся в лазарете, Катя близко ознакомилась с законами, обычаями и привычками, издавна установившимися в отношениях детей. Она узнала и все начальство, со всеми его сильными и слабыми сторонами, – так, по крайней мере, как понимали его воспитанницы.

Характер мадемуазель Милькеевой, влиянию которой она должна была подчиниться, был ей известен до мельчайших подробностей. Многочисленные враги и редкие друзья этой классной дамы столько раз описывали его с разных сторон, что Катя хотя и не имела еще случая лично узнать и оценить ее, но уже успела составить о ней представление, причем самое идеальное; полюбила ее и часто горячо защищала от нападок и обвинений воспитанниц, ненавидевших ее.

– Да вы скажите, чем она так дурна? – допытывалась она как-то у бесцеремонно бранившей мадемуазель Милькееву взрослой воспитанницы выпускного класса.

– Чем? Да хоть бы тем, во-первых, что она суется везде, где ее не спрашивают, – ответила та с раздражением. – Во-вторых, тем, что она скучна до безобразия. В-третьих, от нее ведь ничем не отмолишься. У нее на все один ответ: «Ты должна сделать это – и сделаешь». Убедить ее в невозможности сделать что-нибудь и трудиться нечего. «Невозможного с вас не спросят, – передразнила она Марину Федоровну. – Если спрашивают, значит, возможно. Потрудись и увидишь, что это даже гораздо легче и проще, нежели тебе кажется». В-четвертых, тем, что она из всего сумеет сделать пытку, из самого простого, не стоящего никакого внимания дела. Например, возьмем хоть бы это вязание чулок. У нас это делается совершенно просто и разумно. Каждой из нас полагается связать в год три пары. Вот в Великий Пост нам и раздадут нитки. Мы отлично знаем, что чулки должны быть сданы к седьмому августа, и сдаем их. Никому решительно и в голову не приходит допрашивать, кто их вязал. Какое им, в сущности, до этого дело! Кто хочет, вяжет сам. Таких, впрочем, у нас, кажется, нет. Кто отдает домой, кому здесь вяжут любительницы этого искусства из других классов. Дело сделано, и прекрасно! Тихо, смирно, без историй. А Милькеева изобрела какие-то безобразные мешки для того, чтобы спицы и нитки у детей не терялись, – сказала она саркастически, – задает уроки, проверяет, записывает, чуть не экзамен устраивает. Ведь это гадко!

– Гадко? Отчего же? Ведь надо научиться вязать.

– А на что вам это надо? – спросила девушка резко. – Уж я за себя, по крайней мере, отвечаю, – продолжала она, – что ни вязать, ни носить вязаных чулок никогда не стану.

– Это другое дело, но ведь и у вас в классе есть девочки, которым необходимо уметь вязать. И я думаю, что мадемуазель Милькеева прекрасно делает, что учит вязать и заставляет учиться. Разве ей не было бы гораздо легче делать так, как ваша классная дама?

– Она не делает, как наша дама, потому что ей нравится мучить детей. Ей нужна причина, чтобы их наказывать. Она этим только и живет.

Катя недоверчиво покачала головой.

– Не верите?… Вот подождите, побудете у нее недельки две, поверите и запоете другую песенку. Она вас научит не только чулки вязать, заставит еще и на рекреации незаданные уроки твердить, а в Пост шить для нищих. Вас ждет еще много сюрпризов! Всего так не перескажешь. Она вообще славится тем, что умеет всем жизнь отравить. А ее изобретательность уже в пословицу вошла. Если надо выдумать какую-нибудь пытку, какое-нибудь наказание, всегда обращаются прямо к ней. Ослиные шапки, языки, билеты за русский язык – это все ее гения дело. Травина преуморительно рассказывает, как Милькеева и Адлер совещались насчет того, какой длины должны быть уши на ослиной шапке, которую здесь надевают за леность, и какую бы форму придать языку, которым украшают за ложь. Травина у нас известная шутиха, сорванец и добрая душа. Она как-то забралась в дортуар, и ей удалось подсмотреть эту сцену. Говорит: «Не дышу, приложила глаз к замочной скважине, смотрю. Милькеева резала-резала синюю сахарную бумагу, потом сложила, заколола булавкой, держит перед собой, любуется. Я вижу: шапка круглая с длинными рогами, в аршин, право. Адлер и говорит ей: “Мне кажется, лучше подрезать немножко, не слишком ли высоко?” – И подрезала. – “Нет, нет, не так кругло, острее надо”. – Взяла ножницы, сама подрезала. – “Так хорошо будет!” – Любуются обе. Ах, думаю, хоть бы вы догадались ее друг на друга примерить. Виднее было бы. Ну, душки, потешьте! Вдруг Милькеева ни с того ни с сего топ-топ прямо к двери. Я только успела отскочить и стремглав в умывальную, оттуда на лестницу, в коридор и сюда. Ног под собой не слышу, и сердце стучит, разорваться хочет».

Обе девочки засмеялись.

– А что, по-моему, самое скверное, самое противное в этой Милькеевой, – продолжала девочка, – это то, что она накажет и тут же прикинется такой лисой, так сладко запоет: «Душа моя, как мне тебя ни жаль, я не могу тебя простить. Ты одна из тех детей, которые слов не понимают. Я должна тебя наказать для твоей же пользы». Противная эта Милькеева! Если у нее придется кому-нибудь остаться в классе на второй год – беда! Изведет совсем!

Барышня сморщила брови, сделала серьезное лицо и, подражая голосу и манере мадемуазель Милькеевой, заговорила:

– «Ты не имеешь права лениться. Бог тебя наградил способностями, а ты не учишься, сидишь по два года в одном классе. Это стыдно и нечестно. Родители твои люди небогатые. У них кроме тебя другие дети есть. Им нелегко за тебя вдвойне платить.» А если она не может этого сказать и знает, что родителей нет, тогда она поет другую песню: «Ты, душа моя, чужое место занимаешь. Место другой девочки, которая воспользовалась бы образованием лучше тебя, а она напрасно ждет очереди, чтобы поступить на казенный счет. Родители ее средств не имеют, чтобы платить за нее, а ты сидишь по два года. Лета ее выйдут, и она по твоей милости останется без образования. Грешно и стыдно!..» У вас в классе не учиться нельзя. Есть одна лентяйка, да та совсем дура! Знаете, из светильников. Ей, говорят, семнадцать лет, а она глупее одиннадцатилетних. Уж Милькеева билась-билась с ней, говорят, наконец бросила, но и из нее даже сумела для себя пользу извлечь. «Ты в класс не иди, душа моя, – грешно время терять. Почини-ка лучше белье больных подруг. Они тебе спасибо скажут». Та починит. «Теперь сделай выкройку, попробуй сама скроить кофточку, без помощи». Скроит. Милькеева и давай ее мучить – то шитьем, то кройкой, то вязанием, и еще приговаривает: «Господь не дал тебе памяти и соображения, зато дал золотые руки. Видишь, как ты прекрасно выстрочила. Пойдем, я тебя кофеем напою». Напоит, а потом и засадит. Та для нее работает, а она по нескольку раз заставляет ее распарывать работу, сердится на нее: «Раз берешься за дело, делай так, чтобы не переделывать…»

– Отчего же ее домой не возьмут, если она не может учиться? – спросила Катя.

– Куда домой? У нее никого нет. Отец был офицером где-то в провинции да давно умер. Похлопотали о ней какие-то чужие люди, привезли сюда, сдали… Куда ей идти?

– Знаете, тогда я думаю, что мадемуазель Милькеева, должно быть, очень добра, иначе она не стала бы так себя мучить.

– Я вам повторяю, что ей надо кого-нибудь мучить. Она этим только и живет. Мучить, наказывать, заставлять плакать – это для нее наслаждение. Вы знаете, как ее называют у нас, слышали? – спросила девушка, смеясь.

– Нет, не слышала. Как? – спросила Катя с любопытством.

– Внучка Торквемады[77]77
  Томмасо Торквемада (1420–1498) – основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании.


[Закрыть], или для скорости иногда, – барышня понизила голос, – просто… чертова внучка…

Однако несмотря на все рассказы, а может быть, именно благодаря им, Катя представляла себе мадемуазель Милькееву непонятой героиней, заочно полюбила ее и радовалась тому, что поступила именно к ней.

Глава VIII
Безоблачные дни

Наступил май. Погода стояла теплая, ясная, и уже дня два-три не чувствовалось в воздухе той льдинки, которая обычно долгое время напоминает петербургским жителям о вскрытии Невы. Больных в лазарете было мало, да и остававшиеся готовились на выписку. Все, казалось, ожили, приободрились, повеселели, и доктор тоже как бы помолодел. Как-то, осмотрев детей, он сказал шутя:

– А как вы думаете, мадам Фрон, не худо бы им всем ins Grüne[78]78
  На лоно природы (нем.).


[Закрыть]?

Мадам Фрон засмеялась, посмотрела ласково на детей и, подмигнув доктору, сказала:

– О нет, доктор! Они не любят гулять и не хотят. Не правда ли, дети?

– Хотим, хотим! – несмело крикнула одна маленькая.

Две взрослые девушки только улыбнулись, глядя в веселые, маленькие глазки лазаретной дамы, и их улыбка тоже выразила: хотим, хотим!

– И мне можно будет? – спросила Катя с таким сомнением, как будто ожидала отказа.

– Всем один рецепт на сегодня! – сказал доктор, добродушно посмеиваясь. – Один час прогулки: с двух до трех.

– С двух до трех! – сказала нараспев маленькая девочка лет восьми. – Как долго ждать! Десять, одиннадцать, двенадцать, час, два, – сосчитала она по пальцам. – Пять часов! Целых пять часов! Как долго.

Но несмотря на то, что приходилось ждать «целых пять часов», в лазарете было такое ликование и такой шум, что мадам Фрон пришлось дважды заходить в комнату, где собрались все больные, и унимать их.

В первом часу мадам Фрон послала к классным дамам за салопами, и все дети, от мала до велика, с нетерпением стали ожидать возвращения горничной, отправленной за ними.

– Пошла да и пропала! – говорила с досадой одна из девочек, в нетерпении переходя с места на место. – Солнце сядет, тогда жди завтрашнего дня, а что завтра будет – неизвестно… И погода может испортиться, и заболеть можно.

– Идет, идет! – крикнула другая девочка, прыгая на одном месте и махая руками.

Отворилась дверь. Вошла горничная, да не та.

– Ну-у! – произнесла разочарованная прыгунья и, скорчив плаксивую мину, остановилась.

Прошла еще добрая четверть часа, показавшаяся всем целой вечностью. Наконец отворилась дверь и посланная вернулась с теплыми байковыми салопами, вязаными шапочками и теплыми ботинками.

– Наконец-то! Слава Богу! А мы уж думали, что ты в Москву ушла! – подбежала к горничной девочка, больше всех волновавшаяся.

– Вам, барышня, нет салопа, – сказала горничная, сбрасывая свою ношу на стол. – Ваша дама сегодня свободна и куда-то уехала, а ключ, говорят, у нее в комнате. Я ждала-ждала, его везде искали, нигде нет, так я и ушла.

– Что же мне теперь делать? – произнесла упавшим голосом девочка. – Вот ведь всегда так. Ни с кем этого не бывает, только со мной! – проговорила она со слезами в голосе и, завидев мадам Фрон, бросилась ей навстречу и стала объяснять ей свое горе.

– Ай-яй-яй! Какие непорядки! – сказала мадам Фрон, качая головой. – Ну что же делать? Пойдете завтра. Жаль, жаль! – повторила она и, отойдя от огорченной девочки, стала торопить прочих.

Девочка отошла к окну и долго стояла, не оборачиваясь. Она оставалась в том же положении еще минут десять после того, как ее счастливые подруги ушли, потом подошла к своей постели и легла. Часа через полтора, когда дети уже вернулись с прогулки, дортуарная девушка принесла салоп и объяснила, что пепиньерка совсем и забыла, что ключ у нее в кармане.

Когда вечером, по обыкновению последних дней, все собрались вместе пить чай, – что допускалось, если в лазарете было мало больных и все были на ногах, – и зашла речь о ключе и пепиньерке, по милости которой Лунина осталась без гуляния, Лунина только сказала:

– Да случись это у Милькеевой, она бы ей такую встрепку задала!

– И поделом, право! Но у нас ведь никогда ничего подобного и быть не может! – сказала с уверенностью одна из воспитанниц третьего класса. – Мадемуазель Милькеева всегда обо всем позаботится сама.

– Еще бы, но ведь наша – ангел. Она – ничего, только покачает головой и скажет Буниной: «Как можно, ma chère[79]79
  Здесь и далее: моя дорогая (франц.).


[Закрыть], быть такой рассеянной?» А Буниной что?

– Оттого-то у вас и порядки такие?

– Порядки? – сказала вдруг обиженным тоном Лунина. – Ну уж извини, мы своих порядков на ваши, конечно, не променяем.

– Напрасно! Лучше было бы для вас самих, если бы променяли…

– Сохрани нас Господь! – и девочка принялась отмахиваться руками, делая вид, что боится даже этой мысли.

«Как это они так по-разному понимают одно и то же?» – думала Катя, но на этот раз не решилась спорить, так как в разговор вмешались и другие воспитанницы, лучше ее знавшие дам, и спор готов был перейти в ссору…

Недели через две Катю выпустили из лазарета в класс, где она была принята с распростертыми объятиями. Некоторые из воспитанниц, побывав в лазарете, познакомились с ней и подружились. Другие по их рассказам составили о ней мнение, и Катя ни одной минуты не испытывала того стеснения, которое обычно чувствуют дети в новом месте, при новой, неизвестной им обстановке. Училась Катя отлично, была исполнительной, заботливой, аккуратной, всегда веселой и необыкновенно чуткой. Скоро она стала душой класса. Представление о долге и чести было развито в ней не по годам. Дети полюбили ее, а мадемуазель Милькеева, хорошо понимавшая детей, тотчас же оценила девочку по достоинству.

Старички Талызины часто навещали детей и баловали их по мере возможности. Анна Францевна, по-прежнему безучастная ко всему живому, оставалась на их попечении.

Положение Вари в классе улучшилось в том отношении, что у нее явилась поддержка в лице сестры, которая выпросила позволение быть с ней на рекреации, не оставляла ее, спрашивала у нее уроки, объясняла их ей, успокаивала, когда Варя жаловалась на несправедливое наказание, и убеждала вести себя так, чтобы до мамы не дошли как-нибудь плохие вести.

Катя в первые же дни убедилась в том, что мадемуазель Милькеева действительно успевает все видеть и, как говорили о ней, во все вмешаться.

– Что у тебя там в мешке? – спросила ее как-то раз Марина Федоровна, когда она на рекреации, гуляя, вязала чулок, что делали почти все воспитанницы, обязанные связать чулки своими руками, ведь другого времени для этой работы не полагалось.

– Моя работа и Варин чулок, – ответила Катя просто.

– Варин? Покажи!..

Катя достала свой начатый чулок с большим клубком ниток и другой такой же.

Мадемуазель Милькеева взяла работу, посмотрела на вязанье и спросила:

– Неужели это твоя маленькая сестра вязала?

– Нет, это я ей вяжу. Она не умеет.

– Как же, друг мой? Для чего ты это делаешь?

– Она не умеет, а Александре Семеновне я бы не хотела отдавать. Неловко, хотя она и велела Варе спросить мерку, чтобы заказать их кому-то.

– Напрасно, мой друг, – сказала Марина Федоровна, покачав головой. – Напрасно! Ты свою сестру любишь, кажется, а оказываешь ей такую плохую услугу.

Катя покраснела и еще раз повторила, что Варя не умеет сама вязать.

– Так ты учи ее вязать. Это дело немудрое. Первый чулок выйдет плохо, второй лучше, потом пойдет хорошо… А за нее исполнять работу не дело. Так старшая сестра не должна поступать. Ведь это значит обманывать, мой друг.

– О, нет, – заговорила Катя с живостью. – Я не стала бы ее учить обманывать. Но у них все так делают. Им дают нитки, и они должны только вовремя сдать чулки. А учить ее когда же? – закончила она нерешительно.

– Когда? Да в то время, что ты за нее вяжешь, – ответила мадемуазель Милькеева.

– Тогда она не успеет связать три пары к августу.

– Она свяжет, сколько сможет. Все же это будет лучше!

– Но она должна подать все три. Они говорят, что у них это всегда так делается.

– Кто бы так ни делал, ты, как девочка разумная, должна понимать, что этого делать не следует. Ты не всегда будешь в состоянии работать за сестру. А если она не научится сама работать, кто за нее сделает все необходимое? А если некому будет сделать? Как ты думаешь, поблагодарит она тебя тогда за твою услугу?

Катя молчала, опустив голову.

– То-то, друг мой, – мадемуазель Милькеева ласково потрепала ее по плечу. – А ты потрудись, поучи ее, добейся терпением, чтобы она сама сумела и связать, и сшить, благо всему здесь учат. Понадобится это ей в жизни – спасибо тебе скажет. Не понадобится ей самой, так она, может быть, научит кого-нибудь, кому это будет необходимо. А не случится и этого, знание не бремя, тяжести не прибавит, – закончила она, приветливо посмотрев на смущенную девочку.

Как только мадемуазель Милькеева отошла от Кати, к ней подскочила взрослая девушка, еще в лазарете рассказывавшая ей о придирчивости Марины Федоровны.

– Что? Правду я вам говорила? Она все пронюхает и отделает, ничем не стесняясь. Вы для сестры, для маленькой, старались, а она… Собака!

– Да ведь она ничего. Она только правду сказала. Она не бранила, – Катя с удивлением посмотрела в глаза говорившей.

– Правду? Она вам покажет правду. Теперь она спать не будет до тех пор, пока не поймает, как вы все-таки вяжете для сестры! И тогда задаст вам правду!..

«Да… – думала Катя, – но как научить Варю, чтобы она успела связать к августу три пары… Это немыслимо…» И вечером, придя в дортуар, она пошла в комнату мадемуазель Милькеевой и прямо объяснила ей свое затруднение.

Марина Федоровна выслушала девочку и согласилась с ее доводами.

– Во всяком случае, – сказала она, – заставляй сестру вязать непременно каждый день, сколько будет возможно, и чтобы она не надеялась на тебя. Теперь не помогай ей, а потом, если увидишь, что она не может успеть, а с нее действительно спросят все три пары, чего я не думаю, впрочем, тогда… Ну тогда делать нечего, свяжешь за нее, и тебе помогут… Хотя и это не дело, но вина будет не твоя. Во всяком случае прими, душа моя, мой совет: никогда не работай за сестру, если ты хочешь для нее пользы. Пусть лучше она выговор или дурной бал получит. Это не беда, зато научится. К сожалению, здесь многие не хотят понять этого и вредят младшим сестрам, за которых, будто бы по любви, делают задачки, переводы, пишут сочинения.

Возвращаясь к своей постели, Катя думала: «И отчего это они находят, что она несправедлива и придирчива?… И за что не любят ее?…»

Дня через три после разговора с Катей Марина Федоровна позвала ее к себе в комнату.

– Вот тебе, душа моя, мой первый подарок, – сказала она, подавая ей толстую переплетенную тетрадь. – Записывай в нее все, что особенно поразит тебя, все, что будет смущать, тревожить, радовать. Все свои мысли и чувства. Читать эту тетрадь должна только ты одна, и потому записывай в нее все без утайки. Она будет твоей совестью, так сказать, проверкой. Она научит тебя обдумывать поступки, а через много лет напомнит тебе то, о чем ты забыла бы очень скоро…

Так шли дни за днями, и наступило самое веселое время: экзамены, выпуск и, наконец, каникулы, о которых воспитанницы мечтали всю зиму. Очутившись после почти девятимесячного затворничества на сравнительной свободе и с утра до вечера резвясь в саду, воспитанницы ожили, посвежели. И сад оживился. Шум, говор и смех огласили все его аллеи. Сотни детей без умолку суетились и двигались. Одни сажали на грядках цветы, другие качались на качелях, играли в мячи, воланы и серсо[80]80
  Серсо – игра в тонкий и легкий обруч, который подкидывается и ловится палочкой.


[Закрыть]. Некоторые, став в линию на широкой аллее, наперегонки прыгали через веревочки или устраивали шумные игры вроде разбойников, коршунов и прочего с неизбежным беганьем и взвизгиванием. Четвертые, наконец, степенно расхаживали парами и тройками, глубокомысленно поверяя друг другу свои задушевные тайны, надежды и мечты.

Везде царили жизнь и радость. Только часа на три в день детей усаживали за работу. Тогда они по классам размещались на разных аллеях вокруг длинных столов. Классные дамы или пепиньерки, или те и другие вместе раздавали и потом отбирали работу, скроенное белье, иголки и нитки. Но и в эти часы движение прекращалось не полностью, и во всем саду с утра до вечера раздавался неумолкающий гул веселых молодых голосов.

Варя, живая, веселая, хорошенькая хохотунья, скоро сделалась общей любимицей воспитанниц. Старшие баловали ее, кормили гостинцами, дарили картинки, писали и рисовали ей на память в альбом – необходимую принадлежность каждой воспитанницы и контрибуцию, которую в то время каждая из них непременно в первое же воскресенье брала со своих родителей. Варин альбом – прекрасный, в сто разноцветных листов, подарок Андрея Петровича Талызина в праздник Светлого Христова Воскресения – был уже почти полон и считался в классе диковинкой. Даже учитель рисования, что считалось необыкновенным случаем, нарисовал ей три детские фигурки по пояс. Одна хорошенькая, темноволосая, с массой коротких, вьющихся кольцами волос, откинувшись назад смеялась во весь рот, показывая прекрасные ровные зубы. Другая, такая же, нагнувшись над тетрадкой, глубокомысленно выводила что-то карандашом; лицо ее было серьезно, брови насуплены, и из полуоткрытых губ торчал кончик языка. Третья – печальная, с вытянутым лицом, исподлобья глядящими глазами и стиснутыми губами. Все три фигурки эти вышли, по уверению всех, замечательно похожи на Варю. Младшие воспитанницы наперебой звали ее с собой играть. Лучшей выдумщицы шумных игр, лучшей прыгуньи и более смелой, бесстрашной, ловкой во всех играх девочки не было в классе, и несмотря на то, что она была самой маленькой, ей всегда предоставлялся и выбор роли, и место предводителя.

Варя забыла о своих недавних горестях и наказаниях, тем более что столкновений с пепиньеркой почти не было, так как в рабочие часы она – что всегда позволялось младшим, имевшим сестер на хорошем счету у начальства в старших классах, – работала в классе сестры, сидя рядом с ней и под ее руководством.

Лето стояло чудесное, теплое. Дожди перепадали изредка и, как на заказ, короткие, только освежавшие воздух и не мешавшие гулять. Зато и пролетело оно как сон.

С первого августа началось поступление новеньких, разговоры, суды и пересуды о них – новый предлог к оживлению! Шестого числа выбеленные, вычищенные, приведенные в строгий порядок классные комнаты, опустевшие на полтора месяца, наполнились опять шумным молодым людом, с гордостью и радостным волнением занимавшим новые места в новых классах. Девочки с любопытством оглядывали конторки, за которыми теперь приходилось весь год сидеть, и старались отыскать в этих конторках какие-нибудь заметки, оставленные прошлогодними их владелицами.

Накануне, перед началом классов (классы начинались 7 августа), Катя попросила мадам Якунину отпустить к ней сестру на весь вечер, и Варя, с радостью проводившая время у старших, шаля и резвясь, перебегала от одной скамейки к другой, вешалась на шею наиболее ласковым девочкам и мешала им заниматься.

– Отстань! – послышался чей-то довольно громкий голос, но Варя, звонко и весело смеясь, продолжала обнимать и тормошить потерявшую терпение воспитанницу.

– Катя, да усмири ты ее! – сказала раскрасневшаяся девочка с растрепанными волосами, подводя к Кате сестру, которой она прикрутила назад руки. – Посмотри, что она со мной сделала! – девочка старалась говорить серьезно и строго смотреть на расшалившуюся Варю.

– Полно Варя! Полно, посиди смирно. Мне еще надо с тобой поговорить, – начала серьезно Катя, но Варя, высвободив одну руку, обхватила шею сестры и стала ее целовать.

– Говорят тебе – перестань! Не к добру расшалилась! – продолжала Катя, насупив брови. – Сядь тут. Ты знаешь, завтра классы, ты сидишь первой, тебе, весьма вероятно, читать молитву, а ты «Премудрости Наставниче» не повторила, опять спутаешь.

– Не повторила, – произнесла смущенно Варя и присмирела. – Да, завтра, – вот скука-то! Только я за молитвенником не пойду теперь, – проговорила она скороговоркой. – Ни за что не пойду. Якунина наверняка ушла к себе, а Бунина, уж конечно, не пустит меня опять сюда. Нет, слуга покорный!

И она, живо вскочив на скамейку, затянула нараспев, кланяясь и протягивая руку:

– Люди добрые, подайте на минуточку молитвенник…

– Огонь! – сказала, улыбнувшись, дежурная дама.

Она встала со своего места, подошла к скамейке, сняла с нее Варю и шепнула ей на ухо:

– Тише, так нельзя, так порядочные девочки не делают, я тебя отправлю в твой класс.

– Не позволяй ей шуметь! – прибавила она серьезно, обратившись к Кате.

Через несколько минут вокруг сестер собралась небольшая группа девочек. Варю сначала заставили повторить и ответить несколько раз молитву, потом стали уговаривать ее вести себя как следует.

Одна из воспитанниц посадила девочку к себе на колени и, как взрослая, переглядываясь с Катей, стала убеждать ее:

– Подумай, разве тебе не будет стыдно, когда тебя станут называть рядом с Илич, этой противной лентяйкой и дерзкой девчонкой, с которой дома все потеряли терпение, отдали сюда на исправление, а она здесь успела уже всем так надоесть, что ее наверняка и отсюда скоро выгонят.