Текст книги "Дети Солнцевых"

Бунина не слышала урока, который казался ей особенно скучным и особенно продолжительным в этот день. Она не могла бы повторить ни одного слова, сказанного священником, точно так же как не могла бы сказать, кого священник вызывал, и кто как отвечал.

К следующему уроку пришла Елена Антоновна. Бунина встретила ее на пороге, почему-то вдруг в ее душе мелькнула надежда: «Это Елена Антоновна взяла его, когда шла к себе, верно, кому-нибудь из заехавших знакомых показать».

– Елена Антоновна, мой платок у вас? – спросила она живо.

– Какой платок?

Елена Антоновна с удивлением посмотрела на Бунину. У той, как говорится, упало сердце.

– Моя работа… Мой платок… Я вам показывала его перед гулянием, потом всем показывала.

– Нет, ma chère, я его не брала, – ответила Елена Антоновна.

– Позвольте мне выйти… расспросить… пока… между уроками… Это ужасно!.. – заговорила девушка, все более и более меняясь в лице.

– Mesdames! – сказала она, отворив дверь в ближайший класс. – Ради Бога, что за шутки! Отдайте мне мою работу.

Классная дама, занятая чем-то у шкафа, обернулась, с удивлением и неудовольствием посмотрела на нее и собралась было сделать ей выговор за несвоевременное волнение, но увидев ее меловое лицо, беспокойно бегавшие глаза и бледные, дрожащие губы, обернулась к классу и серьезно сказала:

– Mesdemoiselles, если кто-нибудь из вас выдумал такую шутку, прошу немедленно прекратить ее. Слышите?

– Мы не брали. Мы не думали брать. Мы уж сказали, что не брали! – загудело по классу.

Классная дама повернула голову в сторону Буниной, ее уж не было…

Испуганная, растерянная, с отчаянием в лице и в голосе, она обегала все классы и, получив везде уверение в том, что ее платка никто не брал, потеряла голову и, не думая ни о том, что делает, ни о последствиях, какие может иметь ее поступок, бросилась в комнаты начальницы.

Как раз в это время в приемную из комнат начальницы выходила мадам Адлер. Она несла в руках большую кипу переплетенных книг. При виде испуганной, растерянной пепиньерки она остановилась.

– Qu’y a t’il, ma chère?[101]101
  Что случилось, дорогая? (франц.)


[Закрыть]

– On m’a volé mon ouvrage, la châle que je préparais pour la comtesse P-ne. Il a été là, au salon. Je l’ai montré déjà achevé. Elles l’ont toutes vu, admiré. Bon Dieu Sauveur! Deux ans d’ouvrage… et parti comme ça d’un coup… Sans trace. Je veux implorer maman[102]102
  Кто-то украл мое рукоделие, шаль, которую я приготовила для графини П. Рукоделие было тут, в зале. Я ее только закончила и показывала остальным. Ее все видели, восхищались. Боже праведный, два года трудов… и вдруг исчезло так… Без следа. Я хотела обратиться к начальнице (франц.).


[Закрыть], – говорила, не помня себя от волнения, девушка.

– Quelle folie, ma chère![103]103
  Какое безрассудство, моя дорогая! (франц.)


[Закрыть] – сказала вдруг строго мадам Адлер. – И как могла вам прийти подобная мысль в голову? Беспокоить maman из-за вашей работы! Ведь это дерзость… неслыханная!.. Дерзость, которая не имеет названия. Чему же вы учились здесь столько лет, если не умеете даже прилично вести себя?

Мадам Адлер положила книги на стол, подошла к Буниной и продолжала:

– Какая вы после этого наставница! Вы должны подавать детям пример, а ведете себя хуже последней из них: ни одна из воспитанниц не решилась бы на такую смелость!

Бунина стояла, как громом пораженная.

Мадам Адлер заметила, наконец, отчаянное выражение ее лица и сообразила, что девушка, столько лет пробывшая в заведении и оставленная пепиньеркой за хорошее поведение, не могла так поступить без особенно уважительной причины.

– Успокойтесь, – прибавила она уже ласковее. – Пойдите, выпейте воды и тотчас возвращайтесь сюда. Я вас жду.

Немного успокоенная тем, что мадам Адлер не оставит дела без внимания, Бунина скоро вернулась и рассказала со всеми подробностями, что произошло. Мадам Адлер внимательно выслушала ее.

– Вы наверняка помните, что никто не просил у вас посмотреть работу? И вы никому не обещали дать ее для того, чтобы показать кому-нибудь? Может быть, это было не сегодня, а раньше?

– Никто не просил, никому не давала. Головой ручаюсь, – твердо сказала Бунина.

– Кто складывал с вами платок?

– Феничка Ботановская.

– Не могла ли она положить его куда-нибудь в другое место, не в корзинку?

Неясный луч надежды опять блеснул в душе Буниной.

– Где теперь Ботановская? – спросила мадам Адлер.

– Она сегодня свободна и, верно, работает наверху.

– Бегите наверх, узнайте и возвращайтесь сюда с ответом.

«Господи! Если бы только он был у нее! Да и то, кажется, не я, а она клала его в корзинку… впрочем… Если даже она вынула и унесла его зачем-нибудь, Бог с ней! Только бы уж он нашелся!» – думала Бунина, проходя скорым шагом по коридорам и взбегая по лестницам.

Ботановская поспешила уверить Глашеньку, что никогда бы и не подумала взять чужую вещь, не спросив на то позволения.

Бунина вернулась и упавшим голосом передала инспектрисе слова Ботановской.

Выслушав ответ, мадам Адлер призадумалась.

– Хорошо, – сказала она. – Теперь идите. Я подумаю… И займусь этим, – добавила она.

Когда кончился последний урок, дети по обыкновению убрали книги и тетради и собирались уже становиться в пары, чтобы идти в залу, как пришло распоряжение: всем классам оставаться на местах.

– À vos places! À vos places![104]104
  По местам! По местам! (франц.)


[Закрыть] – крикнула Елена Антоновна своим.

Удивленные девочки остановились и, не понимая, в чем дело, в нерешимости посматривали на Елену Антоновну.

– Retournez à vos places! Vite![105]105
  Вернитесь на свои места. Быстро! (франц.)


[Закрыть] – подтвердила она серьезно.

Девочки заняли свои места и, жалуясь друг другу на голод и на утомление, стали строить догадки о причинах сделанного распоряжения и скоро большинством голосов решили, что, верно, приехал кто-нибудь из высоких посетителей.

– Похоже, нечего сказать! – произнесла с насмешкой одна из более догадливых. – В самое время! Так бы и позволили… Посмотрите на себя: кто стоит, кто сидит, все растрепанные…

Не успела она договорить, как в комнату вошла мадам Адлер и остановилась перед классом, в трех шагах от первой скамейки.

Все встали и сделали обычный поклон.

– Дети, – сказала мадам Адлер, пристально всматриваясь в лица детей, – не видел ли кто из вас работу мадемуазель Буниной?

Девочки, переглядываясь, заговорили очень быстро и все вместе:

– Я. И я! Я… Мы, все, много раз! И прежде и сегодня…

– Я не то вас спрашиваю. Мадемуазель Бунина сегодня во время рекреации показывала свою работу, потом положила ее в рабочую корзинку, а там через несколько минут ее не оказалось. Не видел ли кто-нибудь из вас, кто вынул работу или подходил к корзинке?

– Я не видела, я не видела! – заговорили опять все разом, оглядываясь друг на друга.

– Кто-нибудь из вас не трогал ли ее, не переложил ли в другое место?

– Я не трогала, и я, и я не трогала! – загудело в ответ.

– Становитесь в пары. Не берите ничего с собой, ни книг, ни платков, ничего. Выходите, не торопясь, – скомандовала мадам Адлер.

Девочки стали становиться в пары. Мадам Адлер смотрела в лицо каждой из них. Одни шли с любопытством, вопросительно глядя на нее; другие совсем равнодушно; третьи, более нервные, конфузясь и краснея; некоторые весело…

Но все шли настолько спокойно, что заподозрить какую-нибудь из них в том, что она из шалости спрятала платок, не было возможности.

Когда все воспитанницы были уведены в залу, в классах, в коридорах, в спальнях, во всех шкафах, на и под шкафами, везде, где только есть малейшая возможность положить что-нибудь, все было осмотрено, обыскано, – платка нигде не нашли. Залы, сад, лестницы и все углы были осмотрены ранее.

– Это не детская шалость, это воровство, – стали говорить многие.

– Но кто мог его взять? – спрашивали другие. – В залу никто не входил, ни один из служителей, не было ни одной горничной, ни одного постороннего лица. Где искать?

Искали везде и искали тщательно, но все напрасно. Платок исчез как по волшебству.

Бунина заливалась слезами. Глядя на нее, некоторые из маленьких, ее обожательницы, тоже плакали; остальные девочки были как-то сконфужены. Варя была особенно оживлена. Глаза ее горели, щеки пылали румянцем, уши были красны.

Когда после вечерней молитвы воспитанницы становились в пары, к Тане Гроневой, стоявшей на своем месте, подкралась сзади Варя и, закрыв ей своими руками глаза, шепнула что-то на ухо, потом чмокнула ее сначала в одну щеку, потом в другую и, взяв ее за плечи, стала подпрыгивать на одном месте и, смеясь, шептать ей что-то на ухо.

– Солнцева, чему радуешься? – спросил кто-то из девочек с неудовольствием.

А Верочка прибавила с укоризной, как бы в сторону:

– И ей не стыдно. У мадемуазель Буниной такое горе, а она точно бесчувственная, точно не понимает!

– Она радовалась, когда меня секли?! – сказала вдруг особенно громко Варя, подняв голову и глядя на подруг большими, блестящими, злыми глазами. – Она говорила тогда:

«Жаль только, что мало!» Ну и я радуюсь теперь и буду радоваться, если она себе ногу сломает, да! – неожиданно закончила она.

Девочки молча и испуганно посмотрели на нее, потом перевели глаза на Бунину, которая продолжала неутешно плакать, и на Елену Антоновну, которая стояла в двух шагах от Солнцевой, и ждали, что они на это скажут, но ни та, ни другая не обернулись.

В дортуарах потом только и разговору было, что о «чудном» платке и его таинственном исчезновении.

Классные дамы, пепиньерки, взрослые воспитанницы, дети – все собирались в кучки, судили, рядили, высказывали свои предположения, расходились и опять собирались. Но все разговоры ни к чему не приводили, ничего не разъясняли, кроме того что платок был так чудно хорош, так дорого стоил, так много было потрачено на него времени, и вдруг в то время, когда он был готов, когда мечты, которые Бунина лелеяла чуть не с первого года поступления своего в заведение, могли наконец осуществиться и прекрасная работа могла быть поднесена через две недели, в праздник Рождества Христова графине П-й, благодетельнице, воспитавшей Глашеньку… он исчез.

Вера Сергеевна, принявшая особенно близко это дело к сердцу, и Елена Антоновна долго совещались и остановились на одном: если это воспитанницы, то не иначе как те, с которыми Бунина имеет дело, то есть ее класс, и потому надо искать только в ее классе и среди детей, которые затаили злобу на Бунину за что-нибудь.

– Знаете, – сказала наконец Вера Сергеевна, – я думаю, есть только одно верное средство: попросить Марину Федоровну взяться за это дело. Она сумеет и доискаться, и дознаться, и догадаться, если нужно, – и до сознания довести…

– Да, но ведь я с ней уже давно в холодных отношениях, мне обращаться к ней с просьбой неудобно.

– О, душечка, могу вас уверить, она давно обо всем забыла.

– Ей и помнить было нечего, – сказала, нахмурясь, Елена Антоновна. – Меня тогда чуть не на коленях заставили у нее прощения просить. Помните, тогда, как она задумала в отставку выходить.

– Ну зачем вспоминать, право! Все это так давно было. И опять нельзя же оставить бедную Глашеньку так… Она в таком отчаянии, да и есть из-за чего. Столько труда! Столько траты, и вдруг все в трубу вылетело.

– Вы бы меня очень обязали, дорогая Вера Сергеевна, – сказала заискивающим голосом Елена Антоновна, – если бы взяли это на себя. Вам ведь гораздо легче просить ее, вы тут сторона, а мне, понимаете…

Вера Сергеевна поморщилась, но сказала решительно:

– Идемте по крайней мере вместе!

И, не давая Елене Антоновне времени отказаться, она обняла ее рукой за талию и повела через дортуары.

Подойдя к двери Марины Федоровны, Вера Сергеевна постучала и, получив приглашение войти, отворила дверь.

Марина Федоровна приподняла голову от стола, на котором что-то кроила, и посмотрела на вошедших. Узнав посетительниц, она выпрямилась, сняла с пальцев большие ножницы, расправила руку и, поглаживая натертые ножницами пальцы, пошла навстречу гостям.

– Всегда за работой! – сказала певучим голосом и очень любезно Вера Сергеевна.

Дамы поздоровались и тотчас же приступили к рассказу о необъяснимой пропаже, потом изложили свои затруднения, подозрения и кончили тем, что усердно просили Марину Федоровну принять участие в деле, над которым с четырех часов все ломают себе головы.

– Хорошо, – сказала Марина Федоровна, – я бы хотела только прежде всего знать, какое основание имеете вы, Елена Антоновна, предполагать, что сделали это именно ваши.

– Да ведь сделать этого больше некому, – сказала Вера Сергеевна.

– Положим, что это еще не основание. Вы думаете, весь класс принимал участие в этой шалости? – спросила Марина Федоровна.

– О, нет, только некоторые, конечно!

– Вы можете указать, кто именно, то есть кого вы можете подозревать?

– Я лично? Признаюсь, по совести, я не верю даже в участие детей в этой истории. Но все говорят, вот и Вера Сергеевна…

– А сама Бунина что говорит? Что думает она?

– Она… думает, кажется, то же, что и Вера Сергеевна, и многие другие, – ответила нерешительно Елена Антоновна.

– Не позвать ли нам Бунину? – поспешила предложить Вера Сергеевна, вставая.

– И прекрасно! – сказала Марина Федоровна, заинтересованная делом.

– Скажите, Елена Антоновна, кто же из ваших настолько сорвиголова, что ее можно подозревать в такой скверной проделке. Ведь просто шалостью это назвать нельзя.

– Да кто, право?… Самые дурные девочки в классе, самые дерзкие… Маленькая Солнцева, Илич, Далимова… Гронева, порядочный сорванец. Да вот и все, кажется.

– Кроме Солнцевой я никого из них не знаю, – сказала Марина Федоровна.

– Ка-а-ак? Илич это такая высокая блондинка, голубоглазая, такая скромница на вид и самая негодная девчонка. Ей десять лет, а все дают ей по меньшей мере двенадцать, – пояснила Елена Антоновна. – А Гронева – черноглазый бесенок, вы не могли ее не заметить. Далимова, маленькая калмычка, отличается невозможной вспыльчивостью и чистым, звонким, как колокольчик, голосом.

Марина Федоровна слушала, не перебивая, и когда Елена Антоновна кончила свое объяснение, продолжала молчать.

Вера Сергеевна вернулась с Буниной, которую она ввела под руку:

– Садитесь, ma chère, – сказала Марина Федоровна, кивнув слегка головой на реверанс Буниной. – Я слышала о вашем горе…

При последних словах Марины Федоровны по лицу Буниной градом полились слезы.

– Не надо плакать, – продолжала Марина Федоровна, покачав головой. – Ведь слезами делу нисколько не поможешь. Надо быть благоразумной, хладнокровно все обсудить, поискать… Если ваша работа найдется, незачем глаза слезами портить, а не найдется, чего, я думаю, не может быть, опять-таки незачем ослаблять глаза и прибавлять головную боль. Работу вашу очень жаль, слов нет. Она действительно превосходная, рисунок придуман мастерски и с большим вкусом; ничего лучшего я никогда не встречала. Но еще более жаль, что подобный случай мог произойти здесь, у нас… Постарайтесь теперь хорошенько припомнить, как вы принесли вашу работу, кому, в какое время показывали, кто был близко, когда вы клали работу в корзинку, как вы хватились, как заметили, что работы нет на месте. Только не волнуйтесь и не увлекайтесь…

Бунина ответила с мельчайшими подробностями на все вопросы Марины Федоровны, которая слушала ее, положив локоть правой руки на ладонь левой, приложив палец к губам и глядя ей в лицо.

– Вы хорошо помните, что никого из ваших не было близко, когда вы ставили корзиночку на скамейку?

– Никого, я отлично помню.

– А потом, где вы были все остальное время?

– Я до самого звонка стояла у портрета, у решетки то есть, – поправилась Бунина.

– Следовательно, все время корзинка была у вас на глазах?

– Да, но я не смотрела на нее все время. Я не знала. Я не могла ожидать, – голос Буниной опять задрожал.

– Ну, понятно, – перебила ее мадемуазель Милькеева. – А вы не заметили, чтобы у скамейки собрались гурьбой дети или подбегали и отбегали от нее?

– Нет, не могу припомнить.

– Почему же вы думаете, что вашу работу спрятали воспитанницы именно вашего класса, а не других, и не кто-нибудь другой помимо детей?

– Потому что больше некому, – ответила Бунина так же, как ответили до нее обе классные дамы. – У меня в доме нет ни одного врага.

– Как же вы думаете, то есть как вам кажется, в какое время и как они могли это сделать?

– Этого я тоже не могу сказать. Ума не приложу, – сказала Бунина, подняв плечи и изумленно глядя в глаза Марины Федоровны.

– Если допустить, что это дети, кого из них вы можете подозревать?

Бунина смешалась и молчала.

– Ведь не весь же класс замешан в этом?

– О, нет! За многих я ручаюсь.

– Назовите тех, за которых вы не поручитесь.

– Илич меня терпеть не может, – сказала, запинаясь, Бунина. – Солнцева… Гронева, которая в последнее время особенно сдружилась с Солнцевой…

– Так заводилой, насколько я понимаю, по-вашему, выступает Солнцева? – продолжала мадемуазель Милькеева, глядя в глаза Буниной.

Та потупилась на секунду, но вдруг решительно подняла голову.

– Да, – сказала она с раздражением, – потому что она все время радовалась, прыгала, а после молитвы громко, перед целым классом объявила, что она радуется и будет еще более радоваться, когда я себе ногу сломаю.

Бунина раскраснелась и опустила глаза, наполнившиеся слезами.

– Искренне желаю, чтобы маленькая Солнцева не была причастна этому делу, – сказала серьезно Марина Федоровна. – Желаю этого для вас, душа моя… Какой страшный грех взяли бы вы на душу, если бы своим нетерпением, или лучше сказать неумением обращаться с детьми, сумели до такой степени развить дурные инстинкты маленького и такого прекрасного по натуре существа, и за какое короткое время!

– Так вы тоже думаете, что это дело ее рук? – спросила Елена Антоновна.

– Помилуй Бог! – сказала живо Марина Федоровна. – Было бы слишком жаль. Девочка с такими хорошими задатками, – продолжала она, как бы в раздумье. – Какой у нее открытый, прямой взгляд! Какая, казалось, теплая душа!.. Она через меру впечатлительна, правда, а эти натуры всегда опасны. Из них выходят прекрасные люди при счастливых условиях, при неблагоприятных же… Ну, не дай Бог. Посмотрим… Вы теперь идите в дортуар, не оставляйте их одних, – сказала она. – Мой совет, – обратилась она к Елене Антоновне, – оставить все пока так…

– Что вы, Марина Федоровна! Оставить так? – вступилась горячо Вера Сергеевна. – Напротив, надо теперь же, пока следы не остыли. А то спрячут концы в воду и искать нечего будет, а ведь это не шутка! Если бы вы, дорогая Марина Федоровна, только захотели взять это на себя!.. Дети так верят, что вы все видите, все знаете. Стоит вам только пройти в дортуар, вызвать их, приструнить хорошенько и сказать, что вы сами видели, как одна из них несла что-то, крадучись. Поверьте, они сами друг друга выдадут…

– То есть как? По-вашему, я должна пойти к детям и солгать им?

– Знаете, иногда ложь бывает и во спасение, а в таком деле церемониться, право, нечего. Всякое средство хорошо, когда надо узнать истину!

– Нет, Вера Сергеевна, извините. Чтобы пользоваться доверием детей, не надо никогда, ни в каком случае лгать. Если они хоть раз не только поймают вас на лжи, но лишь усомнятся в истине ваших слов, все потеряно. Не рассчитывайте тогда ни на ваше влияние, ни на их правдивость. Такой пример особенно заразителен, верьте мне, а потому позвольте уж мне добиться истины так, как я это найду удобным. Я прошу только, оставьте все пока так, как есть.

– Когда же вы думаете добиться признания? – спросила недовольным тоном Вера Сергеевна.

– Признания еще не от кого добиваться, – сказала Марина Федоровна, взглянув на Веру Сергеевну. – Прежде надо еще убедиться, есть ли основания подозревать. Если как-то обнаружится чья-нибудь виновность или только участие, тогда мы и возьмемся за дело.

– Убеди-и-ться! – протянула Вера Сергеевна. – Долга песня! Пока мы будем убеждаться, они успеют все припрятать.

– Если есть что прятать, то теперь, когда за ними в десять глаз смотрят, поверьте, они ничего не спрячут. Оставьте их только в покое. Пусть они даже и не подозревают, что вы следите за ними. Что если им и в голову подобная гадость не приходила? Подумайте, за что их оскорблять!..

– Кому-то да пришла! – сказала с досадой Вера Сергеевна. – Ведь не сам же платок ушел.

Вера Сергеевна посмотрела на Елену Антоновну и нетерпеливо пожала плечами.

– Право, Марина Федоровна, лучше покончить теперь же. Вернее будет дело, – попыталась она еще раз сказать.

– Как знаете, – развела руками Марина Федоровна. – Я только свое мнение высказываю.

– Незачем было и ходить к ней. Я заранее знала, что этим кончится, – сказала Елена Антоновна, выходя из комнаты Марины Федоровны. – Она всегдашняя заступница всякой дряни. А тут еще, где дело касается Глашеньки, которую она ненавидит, нечего было и ожидать другого.

– Да, странные воззрения! – заметила Вера Сергеевна с пренебрежением. – Они будут делать гадости, а вы с ними церемоньтесь, не смейте их подозрением оскорбить!

Так, высказывая друг другу неудовольствие на Марину Федоровну, Елена Антоновна и Вера Сергеевна пришли в младший дортуар. Дети были уже раздеты.

Некоторые успели умыться и ложились спать, другие умывались, третьи с полотенцами, зубными щетками, порошком и мылом в руках ожидали очереди, столпившись у двери в умывальную. Варя и Таня Гронева, стоя рядом возле умывальника, плескали друг в друга водой и смеялись.

– Солнцева! – сказала Елена Антоновна, входя в умывальную. – Поди сюда.

– Сейчас, я умываюсь! – и Варя и стала торопливо ополаскивать лицо.

Таня нагнулась к ней и шепнула ей что-то на ухо.

Варя, набравши в рот воды, закивала утвердительно головой и, отходя от умывальника, обернулась к Тане и сказала:

– Знаю, сделай милость, не беспокойся.

– О чем не беспокойся? – подхватила Вера Сергеевна, стоявшая у двери рядом с Еленой Антоновной. – Солнцева, отвечай!

Варя замялась и, утирая полотенцем лицо, оглянулась на свою подругу.

– Я ей говорю, что у нее все волосы на лбу мокры, чтобы она вытерла, а она говорит, сама знаю, не беспокойся, – ответила бойко Таня за Варю.

– Наш пострел везде поспел, – сказала Елена Антоновна, строго посмотрев на Таню. – Тебя спрашивали? Солнцева, подойди сюда, скорее.

Варя подошла и остановилась перед мадам Якуниной.

Елена Антоновна опустила глаза на стоявшую перед ней девочку со свежим, еще влажным лицом и с прилипшими ко лбу и вискам темными волосами и подумала: «Нет, не она».

– Не знаешь ли ты, кто взял работу мадемуазель Буниной? – спросила она прямо.

– Не знаю! – ответила Варя, тряхнув головой и глядя ей в лицо.

– Ce n’est pas celle là. J’en suis sûre[106]106
  Это не она. Я уверена (франц.).


[Закрыть], – сказала Елена Антоновна в сторону Веры Сергеевны, стараясь говорить очень тихо.

Варя скорее поняла, нежели услышала ее слова. Глаза ее сверкнули весельем.

– Послушай, Солнцева, – наклонилась к девочке Вера Сергеевна, – что несла ты под платком сегодня после гуляния?

– Когда я несла? Где? – спросила Варя, нахмурив брови.

– Где? Ты сама знаешь. Я тебя видела. Не запирайся! – сказала Вера Сергеевна, пристально глядя на Варю. – Лучше теперь сознайся, хуже ведь будет.

– Это неправда! Вы меня не могли видеть! Я никуда не ходила.

– Я тебя видела вот с этой девочкой, – сказала Вера Сергеевна, показав рукой на Таню. – Какая-то из вас несла что-то под платком.

– Неправда! – повторила Варя, обернувшись к Тане.

Таня, побледневшая как полотно, стояла, не поднимая глаз.

Вера Сергеевна переглянулась с Еленой Антоновной. Все дети замерли на своих местах.

– Что же ты молчишь? Куда вы шли?

– Это неправда! Я никуда не ходила! – повторила Варя. – Вы нигде не могли меня видеть.

– Я тебя видела вместе с ней, – повторила Вера Сергеевна. – Вы несли…

– Где несли? – спросила вдруг Таня, подняв свои черные, как угли, глаза на Веру Сергеевну. В лице и губах ее не было ни кровинки.

– В коридоре, наверху, после гуляния.

– Стыдно вам лгать! А еще классная дама! – сказала девочка, вдруг сверкнув глазами, но тотчас же сделала презрительную мину и спокойно продолжила: – Спросите всех, после гуляния мы бегали по зале все время, до звонка. Я два раза чуть с ног не сбила Марью Григорьевну. Она может это подтвердить!

– Как смеешь ты так дерзко отвечать старшим? – Елена Антоновна положила руку на плечо девочки.

– Нехорошо, когда старшие врут, – вдруг вступилась Варя.

– Потише! – сказала Вера Сергеевна, нагнувшись к Варе. – Что, тебе хочется, чтобы я maman пожаловалась? Тебе, верно, мало досталось, еще хочется? Дерзкая!

– Я сама maman пожалуюсь, вы не смеете на меня выдумывать. Вы, может быть, сами несли! – заговорила Варя, выходя из себя. – Несла-а-а! – повторила она, передразнив Веру Сергеевну. – Ничего я не несла…

И Варя вдруг заплакала. Таня тоже стала всхлипывать, закрыв лицо руками.

Елена Антоновна хмуро посмотрела на Веру Сергеевну. И лицо, и вся фигура ее выражали упрек: «Что я вам говорила? Конечно, не они. Напрасно затеяли все это!»

Она нагнулась и, отнимая руки Тани от лица, стала говорить успокаивающим голосом:

– Ну чего… Чего плакать? Перестаньте. Никто и не говорит, что это вы, никто и не думает, вас только спрашивают, обидного тут ничего нет. Всех спрашивали, даже больших…

Марина Федоровна, узнав о дознании, произведенном Верой Сергеевной, только пожала плечами и махнула рукой.

Так все и кончилось, и об участи платка так никто ничего и не узнал.

Только недели через две Варя как-то сидела в классе сестры. День был воскресный, и потому классы и коридоры были оживлены более обычного. То и дело слышались за дверьми чьи-то пробегавшие или проходившие шаги, веселые или серьезные голоса; вдруг послышался отдаленный шум. Одна из девочек, которой не сиделось на месте, подбежала к двери, высунула голову, но, не удовольствовавшись этим, вышла. Через минуту она вернулась бегом и впопыхах сказала:

– Кажется, платок Буниной нашелся!

Варя подняла голову. Все лицо ее смеялось.

– Нет, он уж давно тю-тю! – сказала она. – Не найдется.

– А ты откуда знаешь? – сердито одернула сестру Катя.

– Знаю!

И, вдруг переменив тон, Варя сказала:

– Тогда не нашли, так где уж теперь-то…