Текст книги "Толковый словарь Эс Джей"

Глава 15

У меня лунообразное лицо.

То, о чём предупреждала доктор Чарльзуорт, случилось.

Я выгляжу как мультяшный персонаж. Смайлик. Улыбающееся человеческое лицо, правда, я не улыбаюсь. У меня развился синдром Кушинга, как называют это врачи. Круглые и пухлые щеки, голова выглядит как шар. Я похожа на маму Ливви, только у меня всё наоборот: чужеродная голова не соответствует телу.

Мама ведет меня в спортивный магазин, где вместе со спортивной продается обычная одежда. Мне нужны новые джинсы.

– Ничего страшного, Эс Джей. Ты растешь. Тебе в любом случае требуется новая одежда, – говорит она.

Мама не упоминает, что вширь я тоже расту. А я действительно расту вширь – я это вижу в зеркале. Кортизон приводит к набору веса. Неужели она думала, будто я не замечу, как перепрыгнула от десятого размера к четырнадцатому?[27]27
  Десятый австралийский размер соответствует российскому сорок четвертому, четырнадцатый – сорок восьмому.


[Закрыть]

Каждый вечер за ужином мама смотрит на меня через стол с одним и тем же озабоченным лицом. Я перехватываю ее взгляд, и она притворяется, что уставилась на что-то позади меня, будто на стене появилось нечто интересное. Затем она улыбается мне сжатыми губами и продолжает ужин. Я слышу, как тикают ее беспокойные часы. Они тикают всё громче и громче, так громко, что это уже стучит у меня в мозгу. Тик-так. Тик-так. Она постоянно спорит с папой. Это касается моего лечения.

– Чего ты от меня хочешь, Дэйв? – говорит мама однажды вечером, моя посуду. Она уже раздражена из-за того, что забыла вовремя включить посудомоечную машину. Теперь та переполнена, а ей еще нужно гладить. – Слишком много отвлекающих факторов.

Папа вытирает тарелки и ставит их на место.

– Посмотри на нее, Кэрри! Эти таблетки меняют ее внешность. Ты разве не видишь? Мы заменили одну проблему другой.

Я вхожу в гостиную с тетрадками. Они думают, что я их не слышу. Думают, что раз у меня наушники и я что-то напеваю, значит, я слушаю Spotify. Родительская ошибка № 101. Никогда не доверяйте подростку с наушниками.

– И что теперь, Дэйв? – шипит мама. – Что ты предлагаешь? Ей нужно прожить всю жизнь в мучительной боли? Как я могу быть рядом и заставлять ее проходить через это? Мой материнский долг – избавить ее от боли!

– Кэрри, никто тебя не винит.

– Я знаю, что никто меня не винит, но я должна с этим что-то сделать! Я должна что-то сделать с ней.

– Быть может, с ней невозможно ничего сделать. Ты когда-нибудь думала об этом? Быть может, некоторые вещи такие, какие они есть. Быть может, ее состояние нельзя вылечить. Быть может, мы в силах только контролировать.

– Ах так? Скажи это раковому больному!

– Какое к этому имеет отношение раковый больной?

– Это же то же самое, верно?

– Мы говорим о нашей дочери, Кэрри, а не о раковом больном.

– Верно, Дэйв. О ней. И да, у Саманты нет рака. Но у нее кожная болезнь, мучительная и неловкая, которая катастрофически влияет на качество ее жизни. Она юная девушка! Ты представляешь, каково это в таком возрасте? Когда тебя дразнят из-за внешности?

– Господи, Кэрри, дай подумать… Представляю ли я?! Я сам был подростком. А еще я школьный учитель, и поэтому…

– Ты ведешь себя так, будто не представляешь.

– Я знаю, какими могут быть дети.

– Правда? В школе у меня были брекеты. Знаешь, как меня называли одноклассники? Металлическая челюсть. Бензопила. Мне сорок с лишним, и я это не забыла! С чего ты взял, что она забудет?

Я не знала, что мама носила брекеты. Она никогда не говорила об этом.

– Слушай, Кэрри, я понимаю. Правда.

Интересно, папа правда понимает? Он знает, каково было быть мной в прошлую пятницу, когда Рори Максфилд измывался надо мной на уроке рисования? «Ничего себе! Слоновьи ляжки! Убери свою жирную задницу, чтобы я мог пройти. Хватит уже жрать шоколадное печенье!»

– Я тоже живу здесь, Кэрри. Я вижу, как она страдает. Думаешь, я ничего не понимаю?

– Иногда мне кажется именно так.

– Как это мило, – усмехается папа. – Сразу видно, что ты в меня веришь.

– Почему бы тебе не вернуться к работе, Дэйв? Иди проверяй тетради. Я бросила карьеру, чтобы этим всем заниматься, потому что ты слишком загружен делами, чтобы брать на себя ответственность!

– Ого! То есть теперь мы переходим к дискуссии о гендерных ролях? Я думал, ушла ты, потому что я больше зарабатывал.

– Больше зарабатывал? Ха! Можешь благодарить за это наше жалкое правительство и патриархальные устои! И позволь тебе напомнить, кто тебя поддерживал, когда ты решил поменять карьеру и вернулся в университет, чтобы стать учителем!

– Я не буду сейчас с тобой об этом спорить. Одна тема за раз, Кэрри.

– Просто прекрати, Дэйв. Я сама обо всём позабочусь, ладно? Я прекрасно справляюсь.

– Мы ее родители! Разве это не значит, что мы должны действовать вместе? Хватит от меня отгораживаться! Позволь тебе помочь. У меня тоже есть право голоса в выборе ее лечения.

Я хватаю книжки и поднимаюсь к себе. Громко хлопаю дверью. Теперь я действительно включаю Spotify и выкручиваю громкость на полную, пою изо всех сил. Хочу загородиться от любого звука, от любой мысли, от любого чувства.

Хочу загородиться от себя.

Они представляют, что я чувствую? Почему они не могут прекратить делать меня лучше, чем я есть? Хватит так сильно стараться. Не обращайте на меня внимания. Забудьте меня. Я стараюсь забыть себя. Почему вы не можете?

Вот что я поняла: меня не должно было быть. Да, именно так. И я сейчас не о том, что мама забеременела по ошибке. Я говорю о том, что узнала из биологии. Мы изучали теорию естественного отбора. Жизнь эволюционирует и меняется через генетические мутации. В течение тысяч лет человеческие особи развивались, адаптировались, становились сильнее, лучше. С того момента, как жизнь выползла из первичного бульона, наши тела постоянно меняются, часто через случайные трансформации ДНК. Их называют маленькие ошибки. Если ошибка дает хороший результат – тот, что поможет человечеству продвинуться дальше, – мы его сохраняем. Если ошибка приводит к плохому результату, он искореняется нами путем естественного отбора. Естественный отбор – это значит взять хорошее и оставить плохое.

Если применить ко мне, я – это плохое. Я ошибка. Я генетическая мутация плохая, и, как показывает естественный отбор, никто не выбирает ошибку.

Когда у меня начались месячные, я должна была сказать «проходите мимо». Не останавливайтесь здесь! Здесь нечего смотреть! Идите дальше! Если смысл месячных в том, чтобы иметь возможность родить детей, тогда они для меня бесполезны. Меня никто не выберет.

Жизнь склонна закрывать передо мной одну дверь за другой. Я была выбрана для уничтожения, возможно, с самого момента зачатия. Поэтому мои родители должны перестать плакать. Им просто следует смириться.

Я начинаю принимать это. Почему не могут они?

Глава 16

В понедельник, когда мы стоим у кабинета перед звонком на урок, Сэм смотрит на меня. Он стоит в конце ряда, окруженный своими друзьями. Я заняла место ближе к началу с Ливви. Это первый раз за многие месяцы, когда я замечаю, что Сэм смотрит в мою сторону. На секунду я забываюсь и улыбаюсь ему.

Он улыбается в ответ.

Это замечает Рори Максфилд.

– Эй, Сэм, у твоей девушки лицо как тарелка.

Сэм толкает его.

– Заткнись, Рори!

– Точно. Думаю, ее головой можно играть во фрисби.

– Кому-то стоит сыграть во фрисби твоей головой, Рори! – визжит Ливви.

– Правда, Хамфрис? Кстати, как там твоя мама? Ей нужно поменять фамилию на Шалтай. Она ей больше подходит, как думаешь? Шалтай-Болтай сидел на стене. Шалтай-Болтай свалился во сне…

Сэм ударяет Рори локтем под ребра.

– Ты выучил этот стишок на уроках английского, Максфилд? Должно быть, ты перепутал кабинеты. Второй класс занимается английским в кабинете 408, а восьмой – в кабинете 429.

– Отвали, Гренфелл! – отпихивает его Рори. – Я не виноват в том, что твоя девушка похожа на тролля!

Сэм хватает его за плечи и толкает. Он кричит Рори в лицо:

– Она не моя девушка!

У меня внутри всё сжимается. Я знаю, что я не его девушка, но от этого не менее больно слышать, как он это говорит.

Рори и Сэм дерутся. Я думаю, что сейчас развернется полномасштабное сражение, но тут подходит мисс Томас с ключами в руке, собираясь открыть дверь.

– Гренфелл! Максфилд! – кричит она через плечо. – У меня в кабинете после занятий. Пять сотен слов о том, почему мирные переговоры являются более эффективным средством разрешения конфликта.

С конца ряда раздается стон.

– Прекрасно, Сэм, – говорит Рори.

Ливви протискивается к двери.

– Не слушай их, Эс Джей. У них как будто две извилины. Я не понимаю, почему ты не расскажешь им, что случилось? Скажи им то, что говорила мне. Может, они оставят тебя в покое.

Я сказала Ливви, что у меня странная разновидность свинки, которая не вылечивается месяцами. Она выслушала меня с большим сочувствием и заметила, что, если может что-то сделать для меня, мне стоит только попросить. Не могу поверить, что Ливви купилась на это. Я имею в виду, достаточно просто погуглить, и ты увидишь, что свинкой столько не болеют. И свинка заразна. Мне бы не разрешили ходить в школу, если бы я по-настоящему заболела.

– Это не их дело, – говорю я. – К тому же они за это еще заплатят.

Она горестно вздыхает.

– Да, наверное.

Мы идем к своим местам. Мали и Хайди видят, что мы подходим, и отворачиваются. Они прекратили с нами разговаривать. У нас не было серьезной ссоры или чего-то такого, они просто отдалились. Я их не виню. Ну кто хочет иметь отношение к главному фрику класса? Мне хватит одной руки, чтобы пересчитать друзей. Я благодарна Ливви за то, что та всё еще со мной разговаривает. И удивлена, что она не бросила меня ради кого-то получше.

Мисс Томас пишет на доске вопросы о последних десяти премьер-министрах Австралии. Мы должны набирать ответы на своих ноутбуках, но я откинулась на стуле и отключилась. Я представляю, как стою перед всеми и говорю правду. Я бы произнесла проникновенную речь, показала бы свои руки и ноги, и они бы всё поняли. Они бы не стали кривляться или смеяться надо мной. Каждый бы осознал и принял это.

И вот тут до меня доходит, что это всё фантазии. Они бы ничего не осознали. Никогда бы не поняли, как моя кожа может быть нормальной в одну минуту и превращаться в невыносимый кошмар в другую. И еще они никогда бы не поняли, что я при этом чувствую. Стыд. Неловкость. Уныние. Унижение. Грусть. Злость. Смущение. Вместо этого они сделают то, что всегда все делают: спросят, пробовала ли я масло эму, или какао-масло, или еще какое-нибудь зелье, а когда я скажу, что это не сработало, они посмотрят на меня так, будто я сама виновата и просто плохо старалась.

Суть в том – и это правда, как бы ни было больно это признавать, – что мое лицо действительно похоже на тарелку. Рори Максфилд – придурок, но он прав. И поэтому Сэму лучше со мной не общаться. Тогда ему не придется краснеть перед своими друзьями. Ему не придется фотографироваться с девчонкой с круглым лицом, или облезающей кожей, или ярко-красными щеками, или еще с чем-то. Ему не придется держать меня за руку и чувствовать чешуйчатую, потрескавшуюся, грубую кожу. Он может уходить.

Жаль, что не могу уйти я.

Глава 17

Я перестала принимать кортизон. Нельзя сидеть на нем вечно. Я провела без него три месяца, и моя кожа вернулась к своему прежнему состоянию.

На дворе сентябрь. Футбольный сезон подходит к концу, нетбольный тоже. Все ждут лета[28]28
  Австралия находится в Южном полушарии, соответственно, сезоны перевернуты по отношению к полушарию Северному. Зима здесь длится с июня по август, а лето – с декабря по февраль. Летние каникулы начинаются в декабре, а учебный год – в феврале.


[Закрыть]. Крикет на пляже. Пикники в парке. Катание на водных горках[29]29
  В Австралии это называется Slip’n Slide. Длинное пластиковое полотно, на которое сбоку подается вода, чаще всего из обычного садового шланга, расстилают на ровном склоне, и получается скользкая водная горка. Иногда поверхность делают не только мокрой, но и мыльной. (Примеч. ред.)


[Закрыть] или плавание к понтонам, чтобы нырять оттуда бомбочками в океан. Лето – это три месяца веселья. Три месяца коротких шорт, бикини, летящих платьев, коротких топов и саронга[30]30
  Саронг – традиционная одежда ряда народов Юго-Восточной Азии и Океании. Представляет собой полосу ткани, которая оборачивается вокруг пояса (или середины груди у женщин) и превращается в подобие юбки или платья. В современном европейском мире является элементом пляжной одежды.


[Закрыть].

Для меня лето не означает ничего из вышеперечисленного.

Лето – это укрывание в тени в попытках уберечь кожу от перегревания. Это глотание антигистамина за антигистамином, чтобы предотвратить реакцию на цветение или пыльцу. Это ответ «нет» приглашениям на вечеринки, чтобы всё не закончилось для меня неловкостью. Это слои крема на коже – в надежде убрать сыпь от жары.

Лето – отстой.

Поскольку я больше не на кортизоне, лицо и тело более или менее сдулись, а кожа превратилась в чешуйчатое, зудящее, чесоточное, рвано-красное, мокнущее, исполосованное месиво. Моя карусель из кремов, ванн, лекарств и масел опять стала утренним и вечерним ритуалом. Я по-прежнему на исключающей диете и ем только продукты из списка назначений. Иногда мне кажется, что вся моя жизнь – лишь список назначений. Делай это, делай то. Я так устала.

– Я приготовлю тебе ягненка, кукурузу и бобовый салат на ланч, Эс Джей. Хорошо?

Мама возится с едой для меня, хотя я двадцать раз уже говорила, что не голодна. У меня нет аппетита. Еда – это что-то из списка действий, необходимых для того, чтобы остаться в живых. На самом деле теперь я боюсь есть. Что, если мне станет плохо от ягненка, кукурузы и бобового салата? Врачи не знают, так откуда мне знать?

– Делай что хочешь, мам.

Она вздыхает.

– Я знаю, что это сложно для тебя, милая. Но для меня это тоже непросто. У меня не так много способов разнообразить твое меню.

– Так зачем мы это делаем? Зачем мы мучаемся с этой тупой исключающей диетой? Она же ничем не помогает.

– Ты знаешь зачем. Я всё это проходила с тобой раньше.

Я не утруждаю себя спорами. В этом нет смысла. Она принимает решения. Я просто исполнитель.

– Кстати, – не перестает щебетать мама, – скоро мы сможем ввести новые продукты. Процесс замедлило лишь твое лечение стероидами.

– Как скажешь.

Она меняет тему.

– Что от меня требуется в этом согласии на экскурсию? – Мама машет листком бумаги. Это про лагерь водных видов спорта в Робе.

– Скажи им, что я не могу ехать.

Мама делает такое лицо, будто это не вариант.

– Ты же можешь сидеть в тени под деревом, пока другие в воде? Я имею в виду, так ты хотя бы всё равно там будешь.

Крутая идея, мам! Я буду ребенком в бабушкиной шляпе, в одежде с длинными рукавами и в длинных штанах, пока другие дети будут плескаться в воде в коротких шортах и купальниках. Замечательно. Я отлично впишусь.

– Я не еду.

– Ну давай подумаем. Может, ты сможешь поплавать? Я бы только сперва намазала тебя кремом. Ну ведь это же бассейн с морской водой. Я могла бы покрыть тебя всю кремом, как делают с олимпийскими пловцами. Я бы поехала добровольцем от родительского комитета и тебе помогла.

Она что, шутит?

– И чтобы все увидели меня полуголой и в креме? Не думаю, что это хорошая идея!

Мама продолжает суетиться с едой.

– А как насчет того нового солнцезащитного крема, что мы купили? Возможно, у тебя не будет на него реакции?

– Мы уже пробовали, помнишь? У меня горела от него кожа.

– А, точно.

– Просто скажи им, что я не могу поехать. Скажи что хочешь. Мне всё равно. Я не еду.

Мама тяжело вздыхает. Она откладывает форму без подписи в сторону. Будто завтра мне чудесным образом станет лучше.

Звонит телефон. Я хватаю трубку.

– Алло?

– Эс Джей, это ты?

– Бабушка?

– Сюрприз! Меня нужно подбросить до вашего дома.

– Что? Где ты?

– У Большого лобстера. Приехала на туристическом автобусе. Представляешь, единственный таксист в Кингстоне заболел! Я застряла. Твой папа может меня забрать?

– Папа в магазине, покупает мальчикам экипировку для крикета. Могу попросить маму приехать, если хочешь.

Пауза.

– Конечно. Да. Если она не против.

Мама подходит ко мне и становится рядом, прислушиваясь.

Беззвучно произносит: «Где она?» Я отвечаю одними губами: «Здесь».

Она резко бледнеет.

– Ужасно хочу тебя увидеть, Эс Джей. Я тебе купила шоколадку. Твою любимую. Я слышала, ты принимаешь лекарства. Надеюсь, тебе можно шоколад?

– Я перестала принимать лекарства, бабушка. И я не могу есть шоколад. Мне нельзя.

– О, ну, может, нам удастся это обсудить, когда я приеду. Скоро увидимся, милая. Люблю тебя!

– Я тоже тебя люблю, бабушка.

Как только я кладу трубку, мама начинает суетиться.

– Дом выглядит так, будто сюда угодила бомба! – Она спешно убирает посуду из раковины в шкаф. – Серьезно! Я думаю, эта женщина так поступает, чтобы вывести меня из равновесия!

– Я могу помочь.

– Нет, нет. Ничего не делай. Ты можешь расшевелить пылевых клещей, и у тебя появится реакция. Мы не хотим этого.

Почему бы вам просто (запикано) не убрать меня подальше и не доставать только по особым случаям?!

– Иди посмотри телевизор. Бабушке придется подождать, пока я закончу.

Я иду в гостиную, сажусь на диван и чешусь. Я так устала чесаться. Я вся напряженная, жесткая, каждый мускул накален. Я вымотана не только физически, но и морально. Мысли бегают по кругу. Я не могу их отключить. Теперь я волнуюсь о том, о чём никогда не волновалась. Я переживаю из-за школьных оценок, друзей, семьи. У меня чувство, что я не могу никому и ничему доверять.

Как сказать себе заткнуться и убираться вон?

Мама забирает бабушку и привозит ее домой. У нее новая прическа. Такая прикольная: ярко-красная с фиолетовыми прядями. На бабушке очки в зеленой оправе. Мама шепчет, что бабушке стоит вести себя на свой возраст, ей уже не двадцать один. Я отвечаю, что, по моему мнению, бабушка выглядит классно, и мама делает недовольное лицо. В ее глазах я читаю: «На чьей ты стороне?»

Бабушка аккуратно прислоняет чемодан и сумки к стене, а затем широко раскидывает руки, чтобы хорошенько меня обнять. Бабушкины объятия самые лучшие. Они теплые, мягкие, и я чувствую, как ее любовь проходит через меня, словно какая-то магия.

– Отойди-ка. Дай на тебя посмотреть. – Она отстраняет меня на длину вытянутой руки, держа меня за руки и разглядывая с ног до головы. На мне шорты, футболка и резиновые сланцы. Для улицы я бы прикрылась, но дома в этом нет смысла. – Ты такая худенькая! – восклицает бабушка с удивлением в голосе. Этой реакции я ожидала меньше всего. Я думала, она скажет что-нибудь про мою кожу.

– Вы о том фото, что я прислала? – быстро говорит мама. – Из-за препаратов у нее была большая задержка жидкости, и от этого она казалась такой крупной. Сейчас мы перестали принимать кортизон, жидкость ушла и вместе с ней одутловатость.

Бабушка опять меня осматривает.

– А что это за полосы у нее на ногах?

– Растяжки, – безучастно говорит мама, – доктор сказал, что они со временем исчезнут.

– Растяжки? В ее возрасте?

– Это из-за лечения. – Теперь голос мамы звучит раздраженно. – Из-за него у нее скопилось много жидкости. Коже пришлось растянуться, чтобы ее удержать. Она порвалась – если попытаться описать более понятно.

– И доктор говорит, что они исчезнут? – В бабушкином голосе недоверие. – У меня растяжки на животе после вынашивания твоего мужа, и они не исчезли за сорок лет!

– А у Саманты исчезнут, – говорит мама сквозь стиснутые зубы. Думаю, это больше для меня, чем для бабушки. – Вам налить чаю, Кэтлин?

– Хорошо бы кофе. Два сахара.

Бабушка приземляется за столом и сметает в один угол все салфетки.

Мама морщится у нее за спиной. Я морщусь маме в ответ.

– Иди сюда, садись, Эс Джей. – Бабушка тянется к моей руке. – Ты же не всегда была такая худенькая? Ты вообще ешь?

– Я обычно такая и есть, бабушка.

Но это не совсем так. Я боюсь каждого куска пищи, который попадает мне в рот. А что, если у меня аллергия на это? Поэтому я теряю вес – не только потому, что перестала принимать препараты, а потому, что слишком боюсь есть.

Мама приносит бабушке кофе и ставит перед нами поднос с шоколадным печеньем. Бабушка предлагает мне одно. Я мотаю головой.

– Ей нельзя, – объясняет мама, – она на исключающей диете.

Бабушка моргает несколько раз, будто слышит бессмыслицу.

– Врачи исключили всё? Посмотри на нее, Кэрри!

– Вспомните, какими мы были в этом возрасте! Сэм очень активна. Она играет в нетбол.

Это опять неправда. Я перестала играть. И не потому, что сезон подошел к концу, а потому, что повышение температуры тела приводит к раздражению кожи. Мама это знает. Не могу поверить, что она говорит бабушке эту чепуху. Меня за ложь отчитывают, а ей, значит, можно?

– Ну хорошо, – говорит бабушка, – скажи мне, Эс Джей, как твоя кожа реагирует на эту исключающую диету?

Мама отвечает до того, как я успеваю открыть рот:

– Мы заметили некоторое улучшение.

Бабушка рассматривает мои руки.

– Кэрри, мне кажется, это инфекция. – Она бросает мои руки и гладит меня по коленке. – Бедняжка.

– Кэтлин… – Мамин голос звучит напряженно. – Вы не привыкли это видеть, вот и всё. Мы не видим экзему. Мы видим нашу прекрасную дочь Саманту.

– Но это же нельзя игнорировать?

– Это средство достижения цели, – отвечает мама стоически. – Иногда нужно претерпеть небольшой дискомфорт, чтобы достичь чего-то хорошего. Когда мы снова введем дополнительные продукты, возможно, результаты будут впечатляющими.

– А когда вы введете дополнительные продукты?

– Скоро.

– Я восхищена твоим ответом, Кэрри, но заставлять ее проходить через всё это, несомненно, того не стоит! Ты обращалась за вторым, третьим мнением? А что ее аллерголог в Аделаиде?

– Доктор Гупта? Мы перестали к нему ходить. Его гипосенсибилизирующие инъекции не работали.

Мама говорит об уколах, которые мне назначали. Когда мы жили в Брокен-Хилл, я каждую неделю ходила к врачу, где мне делали уколы. Инъекции содержали небольшие дозы того, что могло считаться для меня аллергеном. Смысл был в том, что, если они будут вводить мне аллерген небольшими дозами, мое тело привыкнет к нему, пока будет расти, перестанет реагировать и успокоится. Этого не произошло. Уколы ничего не дали. Очередная трата времени и денег.

– Хорошо, ну а другие специалисты? – настаивает бабушка. – Как насчет альтернативной медицины? Гипнотерапия? Вы пробовали ее?

Мама усмехается.

– Надувательство. Мы пробовали это несколько лет назад.

Бабушка смотрит на меня.

– Это не помогло?

Я мотаю головой. Я помню гипнотерапевта, к которой меня водила мама. Ее кабинет был похож на галантерейный магазин.

На стенах яркие шелка – розовые, красные, желтые. На длинных цепочках болтались маленькие латунные колокольчики. У открытого окна раскачивались ловцы снов. В комнате странно пахло. Мама назвала это благовониями. И еще играла странная музыка. Гипнодама (я забыла ее имя, но помню длинные седые волосы и редкие гнилые зубы) сказала мне лечь на кушетку, закрыть глаза и позволить ее словам увести меня в мир, где я не сплю и не бодрствую. Ничего не произошло. Я вышла оттуда по-прежнему почесываясь. Гипнотерапевт настаивала, что это работает, но просто одни пациенты менее восприимчивы к гипнозу, чем другие. Мы сходили еще на несколько приемов, а потом мама разозлилась и сказала, что результатом можно назвать только похудение нашего кошелька.

– А дерматолог? – спрашивает бабушка.

Доктор Трэвис предлагал обратиться к дерматологу в тот день в больнице, когда он отозвал маму в сторону. Я начинаю бабушке про это рассказывать, но мама меня прерывает:

– Доктор Чарльзуорт, местный терапевт, хорошо справляется. Я была с Сэм у нескольких дерматологов в самом ее детстве. Всё, что они говорили, – сменить лосьон и мыло. Мы не можем постоянно менять докторов. Если мы не будем придерживаться какого-то определенного лечения, то упустим то, что действительно работает.

Я делаю глоток воды. Мама с бабушкой еще какое-то время спорят, потом перестают и разговаривают о недавней бабушкиной поездке в Новую Зеландию. Я уставилась на шоколадное печенье и смотрю, как его поглощают мама и бабушка. Всё, о чём я могу думать, – что печенье, которое они грызут, ядовитое.

Мой желудок урчит, и у меня кружится голова.

– Я пойду немного почитаю.

Как только они решают, что я их не слышу, они начинают спорить о моем лечении.

Я сижу на своей кровати и чешусь. Я отковыриваю маленькие болячки на коже головы, вытягиваю их через пряди волос и каждую рассматриваю. Они выглядят как маленькие белые кукурузные хлопья. Я оборачиваю каждую в салфетку и продолжаю ковырять до тех пор, пока кожа под руками не становится мокрой и липкой. Нахожу следующую болячку и продолжаю.

Я смотрю на свои голые ноги. Растяжки ужасны. Врач говорит, что через год-два они станут серебристо-белыми, но сейчас они пурпурно-красные. Они тянутся, как рельсы, по моим голеням и на внутренней стороне бедер. Некоторые широкие, почти в сантиметр толщиной, некоторые тонкие, как паутина. Я вся покрыта граффити. Я не могу осознать в своей голове, что это мои ноги. Даже если моя экзема чудесным образом исчезнет и я исцелюсь, со мной навсегда останутся ужасные шрамы. Я больше никогда не надену юбку для нетбола. Никогда не смогу пойти в бассейн в купальнике. До конца своей жизни мне придется каждое лето носить длинные юбки.

Какая же я дура, что настаивала на том лекарстве! Я должна была сказать: «Нет». Должна была прислушаться к предостережениям. Зачем мы стали молить врачей о лечении? Это полностью моя вина.

Я подхожу к столику и сажусь напротив зеркала. Снимаю хлопья кожи с лица. Кожа отрывается кусками. Под ними кожа блестящая и ярко-красная, болит, но я больше не позволяю себе плакать. Какой в этом смысл?

На кухне спорят мама и бабушка. Я знаю, что они переживают и каждый думает, будто ему известно, что для меня правильно, но я не хочу это слышать.

Я делаю музыку громче и громче до тех пор, пока голова не наполняется шумом. Я качаюсь вперед и назад, впиваясь ногтями в свои ноги и соскабливая кожу. Я чешусь и чешусь до тех пор, пока кожа не покрывается волдырями, а на верхней части ступней не лопаются и не начинают сочиться мозоли. Ступни жутко опухли и болят так, будто я прошлась по раскаленным углям.

Странно, но это приносит удовлетворение. Я так себя ненавижу. Ненавижу, как я выгляжу. Я себя ненавижу, ненавижу. Разрывать себя на куски – идеальное ощущение.

Постепенно я выдыхаюсь и засыпаю от усталости. Мама говорит, что во сне я неосознанно чешусь, поэтому, скорее всего, я продолжаю.

Даже сон не приносит облегчения.