Текст книги "Толковый словарь Эс Джей"

Глава 21

– Сюда! – шепчет Билли, ведя меня за руку по коридору.

Уже за полночь, и это моя пятая ночь здесь. Мы оглядываемся на сестринский пост. За столом только одна медсестра, ее голова опущена вниз за горами бумаг. Рядом стоит дымящаяся чашка кофе.

– Куда мы идем? – шепчу я.

Билли прижимает палец к губам. Я тащусь за ней в больничном халате длиной до пола. Билли высокая и худая – тоньше, чем мне показалось сначала, – и ее тонкая фигурка просвечивает в каждом освещенном дверном проеме, что мы проходим.

Она распахивает несколько дверей, прежде чем мы попадаем в следующий коридор, и, похоже, Билли знает, куда направляется. Очевидно, что она здесь была не один раз.

Мы подходим к двери со знаком Министерства охраны труда Австралии. Билли втягивает меня внутрь и закрывает дверь. Здесь кромешная тьма. Она зажигает свет, и мои глаза постепенно привыкают. От пола до потолка тянется ряд встроенных металлических полок. Свободен лишь один квадратный метр пространства, и всё. Билли берет синее ведро для мытья пола и переворачивает.

– Садись.

Я сажусь и смотрю, как она шарит по карманам синей куртки, висящей на двери. Она достает пачку сигарет.

– Покурим?

– А как же твоя кожа?

– А что с ней?

– Ты больна.

Билли смотрит на меня непонимающе.

– Мы больны, – говорю я.

Она вздыхает.

– Я не собираюсь всё пропускать только потому, что больна.

Билли протягивает мне сигарету.

Я не знаю, станет ли моей коже хуже от курения, и, по правде говоря, не очень хочу узнавать. Уж точно не лучше.

– Я пас, – говорю я, съеживаясь от мысли, что Билли решит, будто я трушу.

Она пожимает плечами и зажигает огонь.

– Как хочешь.

Я смотрю на полки с моющими средствами: белые банки и фляги с белыми порошками. На некоторых есть изображение перечеркнутого огня. Предупреждение об опасности. Надеюсь, мы из-за нее не взлетим на воздух. Я приехала сюда, чтобы вылечиться, а не умереть.

– Видишь это? – показывает она.

Маленькие квадратные часы в металлическом корпусе стоят на полке рядом с бутылкой розовой моющей жидкости.

– Да.

– Двенадцать тридцать – время кофе-брейка.

– Какого кофе-брейка? Сейчас двенадцать тридцать.

Она выдыхает дым.

– Угу.

Как по сигналу, открывается дверь и ударяет по моему сиденью-ведру. С громко стучащим сердцем я отодвигаюсь. Нас сейчас поймает охранник или медсестра. Родители будут в бешенстве.

Вместо этого входит парень, лет пятнадцати-шестнадцати, с ужасными угрями. У него синий ирокез и шипованный кожаный браслет.

– Что за?.. – произносит он.

Билли наклоняется через него и захлопывает дверь.

– Привет, Энтони. Где ты был так долго? – Она не дожидается ответа. – Это Эс Джей, она живет у Большого лобстера. Мы подумали, почему бы не навестить тебя.

– Привет, – говорит он мне. Угри покрывают всё его лицо. В некоторых местах он, кажется, выдавил их и сделал только хуже. Я вспоминаю мамины слова о том, что прыщи появляются из-за гормонов, и мне становится его жаль. Как только мама могла решить, что прыщи лучше сухой кожи?

Билли протягивает ему свою сигарету. Он затягивается и кладет ее на край полки с большой зеленой бутылкой с химикатами. Я опять задаюсь вопросом, скоро ли нас будут отскребать от потолка.

– У тебя то же самое?

До того как я успеваю ответить, Билли говорит:

– Ага. Отстой, да?

– Я тебе говорил. Я свожу тебя в «Хангриз» за бургером. Это тебя вылечит.

Он кладет одну руку ей на талию.

– Тебе надо больше сладкого, моя сладкая.

У них начинаются телячьи нежности, и я не знаю, куда смотреть.

Билли отстраняется.

– Надо идти. Ты когда заканчиваешь?

– В шесть тридцать. Жаль, что ты не хочешь пойти со мной. Мы могли бы сходить в кафе, когда я закончу.

Она ему улыбается, но не отвечает. Потушив отвратительно воняющую сигарету о банку Sprite на полу, Билли берет меня за руку, и мы выскальзываем за дверь. Мы идем вдоль коридора.

– Ему почти семнадцать, – шепчет она. – Его отчислили из школы, и он устроился на работу уборщиком. Но он не неудачник, поверь мне. На выходных Энтони занимается серфингом. Хочет стать профи.

– Как тебе удалось… ну, знаешь…

– Что?

– Понравиться ему. С твоей внешностью?

Билли останавливается и вталкивает меня в боковой коридор рядом с туалетами.

– Забавно, как ты сразу забыла тот факт, что у него тоже проблемы с кожей, – говорит она раздраженно.

Билли права. Я забыла. Почему я более снисходительна к парням?

– Прости. Я не хотела…

– Знаешь, что я думаю? Я предполагаю, что, если бы у меня не было этого заболевания, я бы постоянно путалась с мальчиками. Я бы не могла остановиться. Я бы целовалась со всеми и всегда. В этом смысле моя болезнь – это хорошо.

Она развязывает халат и обнажает кожу в рубцах.

– По крайней мере я буду знать, что тот, с кем я в итоге окажусь, полюбит меня не только из-за внешности.

Билли опять завязывает халат и берет меня за руку. Мы возвращаемся в палату.

После того как Билли задремала, я не могу перестать думать. Я наказана за то, что хочу целоваться с мальчиками? Позволила бы я Сэму коснуться не только моей спины тогда на дискотеке? Желала ли я чего-то плохого?

Я хочу хорошо выглядеть, но этого хотят и другие девочки, так ведь? Как бы они продавали все эти глянцевые журналы, если бы только я хотела быть привлекательной?

Почему тогда наказали именно меня?

Глава 22

– Как вкусно.

Папа сидит в кресле у моей кровати, уплетая шоколадные конфеты из коробки, которую бабушка прислала в подарок в честь моего выздоровления. Он предлагает одну маме. Она кривится, и папа пожимает плечами.

– Мне больше достанется.

Середина утра. Билли в процедурном кабинете, проходит лечение ультрафиолетовым излучением. По большому счету они помещают ее в солярий (без шуток) и облучают этим странным синим светом. Судя по всему, ей помогает.

– Что у тебя было на завтрак? – спрашивает папа.

– Яичница. Холодная и резиновая.

Он усмехается.

– Больничная еда – это кошмар.

– Эс Джей, – стонет мама. Она перебирает мое использованное белье, складывая его в пакет, чтобы отнести в мотель и постирать. – Доктор сказала, что ты должна есть всё, что тебе нравится. Ты больше не на диете.

– И ты не против? – спрашиваю я. – Ты была так уверена, что это должно сработать. Что, если новые врачи ошиблись?

– А что, если ошиблась старый врач? – спрашивает папа. – Мы не можем продолжать играть в эту игру.

– Но мы же не знаем точно, правда? – говорю я.

Мама вздыхает.

– Не знаем. Поэтому я настаивала, чтобы ты использовала диету наилучшим образом. Ты соблюдала ее достаточно долго. Думаю, мы можем признать, что она практически ни к чему не привела. Жаль. Я бы хотела, чтобы ответ оказался простым. Очевидно, это не так. Теперь ты спокойно можешь выбирать что-нибудь еще для еды, Эс Джей.

– Но мне нравятся яйца.

Мамины брови поднимаются на невиданную высоту. Думаю, она знает, что я лгу. Мама понимает, что я просто боюсь есть обычную еду.

Очевидно, это понимает и папа.

– Начни с малого, – предлагает он, отправляя конфету в рот. – В следующий раз добавь к яйцам томатный сок.

Я закатываю глаза.

– Хорошо.

Папа протягивает мне коробку конфет. Я качаю головой.

– Мне еще долго придется здесь находиться?

Мама отбирает коробку у папы и кладет ее в мою прикроватную тумбочку.

– Доктор считает, для выздоровления потребуется еще недели две.

– Выздоровления?

Мама вздыхает.

– Ты понимаешь, что я имею в виду.

– Я никогда не выздоровею, разве не так?

Горячие слезы обжигают мои глаза. Не знаю, почему я плачу, – я уже должна бы к этому привыкнуть. Иногда мне кажется, что все эти чувства вырываются из ниоткуда без всякого предупреждения. Они просто наполняют меня и взрываются.

– Не говори так, милая. – Мама гладит меня по руке. – В будущем может появиться лекарство.

– Быть может, выздороветь – не лучшее слово для этой ситуации, – говорит папа, бросая на маму многозначительный взгляд. – Нам нужно научиться справляться с твоим заболеванием и держать его под контролем.

– Но я не могу держать его под контролем! Они так этого и не поняли? Неужели они думают, будто это была моя вина?

– Я не имею в виду, что ты должна контролировать это, дорогая. – Папа дотягивается до моей второй руки. Теперь у них обоих по руке, и они тянут меня вперед-назад, то в одну, то в другую сторону. – Вот что я хотел сказать: мы должны быть бдительны и продолжать лечение.

В дверь просовывает голову медсестра.

– Вам звонят.

Она показывает на телефон у моей кровати. Там горит маленькая красная лампочка. Должно быть, он наконец работает.

Я беру трубку.

– Алло?

– Эс Джей?

Это Ливви.

– Привет. Ты можешь повисеть минуту?

Я прикрываю трубку и делаю родителям знак.

– А, мы тогда подождем в коридоре? – Мама тянет папу за руку.

Он открывает мою тумбочку и, перед тем как уйти, берет еще одну конфету. Мама ругает его, говоря, что папа умрет от сердечного приступа, если не будет осторожен.

– Привет, Ливви.

– Привет! Поверить не могу, что наконец до тебя дозвонилась! Я пыталась тебе звонить так много раз!

– Правда?

– Конечно! Но линия всё время занята или никто не отвечает.

– Как ты узнала, что я здесь?

– Все знают.

Я задерживаю дыхание. Тайное стало явным. Возможно, это известно всему городку.

– Эс Джей? Ты здесь?

– Что говорят?

Я почти уверена, что не хочу знать.

– Что ты обгорела.

– Обгорела?

– Мали была в больнице в тот день, когда мама привезла тебя на скорой.

Я не помню там Мали. С другой стороны, мне было довольно плохо, и я мало что замечала. Интересно, что она видела.

– Почему Мали была в больнице?

– Она не сказала. Думаю, навещала кого-то. Она сказала, что тебя катили на кресле по коридору и твои руки и ноги выглядели обгоревшими.

Я думаю, как с этим быть, но Ливви не оставляет мне шанса:

– Это из-за кожи, да? Я имею в виду, я видела, как ты чешешься – часто. У тебя крапивница? У моего дяди Барри крапивница. Ну, у риелтора, помнишь? Кажется, ее правильное название уртикария.

Я не отвечаю. Я даже не знаю, что такое уртикария. Может, это как псориаз?

– У тебя же не было свинки, правда? Мне это неважно. Я видела, как ты чешешься, но я не думаю, что ты плохо выглядишь или что-то в этом роде.

А я полагала, что так хорошо всё скрываю.

– Сэм очень за тебя переживает.

– Он переживает за девчонку-лобстера?

– Ого. Это грубо. Ты не должна так себя называть.

– Почему нет? Это правда.

– Знаешь, я с трудом заметила, что с тобой что-то не то. Каждый раз, когда я тебя видела, в школе или на выходных, ты отлично выглядела. Слегка красноватая, и всё.

Она не знает, как долго я подбираю одежду, прежде чем выйти из дома. Всё подчинено тому, какая одежда прикрывает какие части тела. Никогда в жизни я не смогу пойти в модный магазин и купить красивое платье просто потому, что оно красивое. Я выберу его, потому что оно закрывает мои ноги, руки, грудь, шею. Потому что у него плотный или темный материал и сквозь него не будет проступать кровь с кожи.

– Я омерзительна, Ливви.

– Неправда. У моего двоюродного брата Адама однажды была сыпь. А теперь она прошла. – Длинная пауза. – Погоди-ка. Это из-за этого ты спрашивала про экзему у моей мамы на ногах?

Ливви тогда сказала, что ее раны были язвами.

– Я думала, что у твоей мамы то же, что и у меня.

Когда она наконец заговаривает, ее голос звучит по-другому. Он звучит угрюмо.

– Если ты так заботишься о том, что подумают люди, можешь и дальше прятаться.

– Что?

– Прячься. Не выходи из дома. Оставайся весь день в своей комнате.

– Я стесняюсь, ясно?

Я чувствую, как у меня сводит живот и глаза наполняются слезами. На какое-то мгновение мне показалось, что Ливви сможет понять. Но она не понимает. Никто из здоровых людей не сможет понять. Как они поймут?

– Нормально – это то, как ты выглядишь, Ливви. Уверена, ты никогда не думала дважды, прежде чем надеть шорты! Чего ты вообще когда-нибудь стеснялась? Со своими идеальными загорелыми ногами!

Я знаю, что это звучит гнусно, но ничего не могу с собой поделать. Правда в том, что я завидую – завидую тому, что она родилась с такой хорошей внешностью, а я нет.

– Моя мама не выходит из дома, потому что очень стесняется того, как она выглядит.

– Серьезно? Ну она может сесть на диету и сбросить вес! Я перепробовала всё, чтобы вылечить свою кожу. Лечения нет. Всё, что нужно сделать твоей маме, – это перестать есть и начать немного заниматься. Это довольно просто на самом деле.

– Ты правда так думаешь? – Ливви кричит в трубку. – Позволь кое-что рассказать тебе, мисс Всезнайка. У мамы патологическое ожирение. Так говорят врачи. Это болезнь – настоящая болезнь. Она всегда хочет есть. Нет кнопки «выключить». Мама никогда не чувствует сытости. И врачи говорят, что она переедает, чтобы наказать себя.

– Наказать себя?

– Ага. Мама была очень активной, но после того, как повредила спину, больше не могла делать ничего из того, что делала раньше. Ты никогда не задумывалась, что когда ты так выглядишь, то жутко себя ненавидишь? Мама продолжает есть, потому что еда для нее как лекарство. На какое-то время она чувствует себя лучше, но в конце концов всё становится только хуже.

Внезапно я почувствовала себя просто ужасно. Люди строят предположения обо мне и моей болезни, но я делаю то же самое в отношении мамы Ливви.

– Мама сидит перед телевизором весь день, потому что стесняется выходить и постоянно чувствует боль. Как думаешь, что у нее за жизнь, спрятанная от всего мира?

– Думаю, это не жизнь, – говорю я тихо.

– Верно. Поэтому даже не думай прятаться, ясно? Не наказывай себя за то, что не можешь вылечить! Смирись с этим! У нас у всех проблемы.

Гудки раздаются эхом у меня в ушах.

Глава 23

Я лежу в глубокой больничной ванне из нержавеющей стали, и на меня со стен смотрят холодные серые плитки. Лосьон плавает на поверхности воды, как нефтяное пятно. Толстые ребристые шланги обвиваются вокруг кранов таким образом, чтобы медсестры могли крепче их ухватить и повернуть, чтобы искупать меня. Дверь не запирается. Потому что, если я поскользнусь и поранюсь, медсестры не смогут попасть внутрь. Я держу один душ на груди, другой между ног. Не то чтобы там было на что смотреть, но я не хочу, чтобы кто-нибудь смотрел, а это то же самое.

Я зажмуриваюсь и загадываю желание стать красивой. Я желаю этого всем своим существом. Я представляю, что я шикарная модель, плавающая в подсвеченной ванне, усыпанной лепестками роз и полной пышной пены. Меня фотографируют. Фотограф говорит мне, как позировать. Он говорит так: «Да, вот оно. Повернись так. Задержись в этой позе. Ты шикарна! Ты ангел! Работаем, работаем!»

В дверь стучит медсестра. Она говорит, что меня ждет обед. Я опять заказала яичницу. Медсестры не заметили, у них слишком много хлопот с другими пациентами, чтобы проверять это. Я пообещала себе, что скоро начну есть другую еду, просто мне нужно еще немного времени, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Я вылезаю, беру полотенце и промакиваю кожу. Мне нельзя себя тереть, потому что это может вызвать дальнейшие повреждения. Моя увлажненная кожа становится сухой, как бумага, в считаные секунды. Я зачерпываю огромные пригоршни сорболинового крема и обмазываю себя. Мгновение назад я ощущала себя чистой, теперь я опять чувствую себя грязной. Грязной, грязной, грязной. Я не могу достать спину, чтобы нанести туда крем, но не зову медсестру. Я устала от того, что меня трогают случайные люди. Мое тело мне не принадлежит – это общественная собственность.

Вернувшись в кровать, я загребаю полную ложку резиновой яичницы, впихиваю ее в себя и жую. Билли нет. Наверное, она проходит лечение ультрафиолетом. Мы шутили, что больница может организовать у себя спа – с ее солнечными ваннами и моими масляными.

Я засовываю в себя еще ложку. Что-то не так. У меня странное чувство в горле – оно будто опухло и першит, а губы онемели. Я делаю глоток воды. Провожу языком по нёбу. Оно кажется странно толстым. А в горле ощущение… зуда?

Я оттягиваю кожу на шее, будто это поможет как-то ослабить горло. В животе появляются острые боли. Что со мной происходит? Я глотаю еще воды. Губы кажутся напряженными и опухшими. Кажется, что горло закрывается. Я кашляю так и эдак, но это не помогает.

Я встаю и случайно роняю поднос на пол. На звук прибегают медсестры. Они подбегают, бросают на меня взгляд, и одна из них нажимает на кнопку на стене. Другая достает кислородную маску и надевает ее мне на лицо.

– Дышать можешь? – спрашивает она.

Я киваю. Показываю на живот. Теперь там ужасные спазмы. Я подтягиваю ноги к груди, пытаясь сжать боль. Медсестра хватает мою карту, листает страницы, стараясь что-то найти. Еще одна медсестра приезжает с тележкой, и они обе перебирают маленькие белые бутылочки сверху. Медсестра наполняет мой зеленый стакан водой.

– Глотать можешь? – спрашивает она.

Я киваю. Я думаю, что могу. Она сует мне в руку маленькую голубую таблетку.

– Проглоти это.

Другая медсестра протягивает мне кусочки льда в стакане.

– Рассасывай их. Думаю, у тебя аллергическая реакция. Нам нужно контролировать глотание. Мы только что дали тебе сильный антигистаминный препарат. Он скоро должен начать работать. Если этого не случится, возможно, нам придется ввести тебе инъекцию адреналина.

Я не понимаю, о чём они говорят. Инъекцию чего?

Я возвращаюсь в кровать, обхватываю живот, меня разрывает от боли. Мои внутренности сокращаются. Меня пронзает острая боль сзади. Мне нужно в туалет – сейчас же.

Я откидываю простыни, поднимаюсь с кровати и несусь в близлежащий туалет. Медсестры следуют за мной, не останавливая меня. Будто знают, что случится следом.

Я сижу на унитазе, и из меня хлещет жидкость. Я никогда не испытывала подобной боли. Боли, из-за которой тебе хочется умереть. Одна медсестра остается со мной и гладит по спине, другая уходит. Я не знаю, куда она пошла. Может быть, позвать еще помощь?

– Вот так, милая, – говорит медсестра, гладя меня по спине. – Избавляйся от этого. Всё будет хорошо.

Моему позору когда-нибудь настанет конец? Она кладет мне сзади на шею холодное полотенце и говорит, что скоро всё закончится. Меня рвет. Куски непереваренного яйца плавают в зеленой миске. Ощущение, что мое тело вывернули наизнанку.

Между приступами боли, рвоты и диареи я сосу кусочки льда. Зажим в горле ослабевает, и теперь мне легче дышать. Я хватаюсь за поручень у унитаза – тот, что, как я думала, предназначен для старушек, но сейчас его использую я, тринадцатилетняя девочка. Я рада, что он здесь есть. Я поднимаюсь на ноги и натягиваю трусы.

И что бы вы думали? У меня еще и месячные. Теперь медсестра видела всё. Как она может выносить такую работу?

Я начинаю рыдать.

Медсестра дает мне прокладку.

– Всё в порядке, милая. Вот так.

Она помогает мне приклеить ее на место.

– Воспринимай это как хороший знак. Когда тело девушки испытывает стресс, иногда менструации прекращаются. Твое тело с этим справляется. Ты сильная и смелая.

Сестра помогает мне дойти до кровати. Я ложусь на бок, подтягивая колени к животу. Режущие боли всё еще остались, но уже не такие острые. Я чувствую невыразимую усталость. Медсестра объясняет, что этот антигистамин вызывает сонливость. Она говорит, что сон – это хорошо. Медсестра гладит меня по лбу и уговаривает закрыть глаза.

Эта мысль меня пугает.

– А что, если я не смогу дышать?

– Мы этого не допустим. – Она проводит рукой по моему лбу. – Я всё время буду здесь.

Я позволяю ей гладить меня по лбу, радуясь легким прикосновениям. У нее теплые и мягкие руки. Как и остальные, она не надевает перчатки.

– Спасибо, – шепчу я.

– Не за что, милая.

Мои веки тут же тяжелеют.

– Что произошло? Я не понимаю.

– Я не могу сказать точно, пока доктор не поставит диагноз, но подозреваю, что суфле, киши и пирожные придется исключить из меню.

– Что?

– Надо сказать твоим родителям: больше никаких яиц.

Глава 24

– Ну что, теперь у тебя аллергия на яйца?

Билли достает толстый синий блокнот из ящика тумбочки и кладет на сервировочный столик. Она что-то в нем пишет, в перерывах покусывая ручку и болтая. В этом блокноте Билли делает записи с того момента, как сюда попала. У меня не хватило духу спросить о чём. Я думала взглянуть одним глазком на него, когда ее нет в комнате, но не смогла себя заставить это сделать.

– Ага, отстой, да ведь?

Я убивала время привычным способом: читала и еще читала. Мама принесла пару книг из библиотеки и еще пару купила. Продавец в магазине обратила ее внимание на книгу «Дени» американской писательницы Джуди Блум. Она сказала, что для меня книга будет иметь смысл, что бы это ни значило.

– Обалдеть, Эс Джей, – бормочет Билли с ручкой во рту, – ты не даешь врачам расслабиться.

– Похоже на то.

Я откладываю книгу в сторону и откидываюсь на кровать, задрав халат до пояса, чтобы любоваться своим животом, который теперь почти без изъянов. Обертывания и антибиотики делают свое дело. Я трогаю свой гладкий пупок, вспоминая, как наклеивала туда стразы перед дискотекой. Сейчас я думаю о Сэме.

Билли продолжает писать.

– И что ты теперь будешь делать с яйцами?

– Доктор сказала, мне надо читать этикетки на всём, что я ем, чтобы избегать яиц или яичных продуктов.

– Что такое яичный продукт?

– Штуки вроде яичного альбумина – ну, знаешь, яичного белка? Ты знала, что вакцина от гриппа выращивается в яйцах? Мне теперь нельзя прививаться от гриппа.

– Это значит, что ты можешь умереть от гриппа?

– Не знаю. Может быть.

Билли присвистывает.

– А что случится, если ты, не знаю, где-то в кафе случайно съешь что-нибудь с яйцом?

– Я могу задохнуться и умереть.

Она вытаращила глаза.

– Что, правда?

– Но у меня с собой в сумочке будет шприц с адреналином – эпинефрином. Если я не смогу дышать, мне придется воткнуть его себе в ногу. Он заставит сердце работать до того момента, когда приедет скорая. Доктор показала мне, как это делать. У них есть шприцы для практики.

– Тебе придется самой себе делать укол? Как в «Криминальном чтиве», когда они втыкают иголку ей в грудь?

Я не видела этот фильм.

– Вообще-то в бедро.

– Ну, – говорит она с улыбкой, – можно посмотреть на это с другой стороны. Если тебе нельзя есть печенье и пирожные, ты будешь более здоровой, так ведь?

– Пожалуй.

Вдруг Билли смотрит на меня, будто увидела привидение.

– О боже! Скажи мне, что в шоколаде нет яиц!

Я смеюсь.

– Не во всём. Бабушка уже проверила. У нее есть специальная онлайн-таблица, где могут смотреть ингредиенты люди вроде меня.

Билли падает на кровать, поднеся руку ко лбу.

– Я бы не вынесла, если бы не смогла есть шоколад.

Я пытаюсь сменить тему. Я устала разговаривать о себе. Такое ощущение, будто я только и делаю, что говорю о себе.

– А что ты пишешь?

– Это? – Она поднимает книгу. – Это… м-м-м… стихи. – Билли строит гримасу. – Знаю, звучит ужасно. Думаю, они примерно такие и есть. Однажды я превращу их в песни. Доктор говорит, писать полезно. Полезно для головы. А что тебе сказал твой доктор, что ты должна делать?

– Делать?

– Ну да.

– Мне доктор ничего про это не говорила.

Она кусает губу.

– Мой сказал, что я должна делать что-то, чтобы мозг мог отвлечься и перестать об этом думать.

– И помогает?

Билли пожимает плечами.

– Вроде да. Иногда я пишу о том, что чувствую, – и выплескиваю на бумагу всё плохое. Лучше всего в этом то, что в своих стихах я могу быть красивой. У меня молочно-белая кожа или загорелые ноги. Нет никаких границ.

– Так ты пишешь о том, какой хочешь быть?

– Это называется визуализация. Некоторые говорят, что, если представляешь что-то достаточно упорно, оно становится реальностью.

– Как желание?

– Наверное.

Я желала стать красивее столько раз, что не могу даже вспомнить. Если это не работало раньше, почему должно сработать сейчас? Билли захлопывает свой блокнот.

– Ты когда-нибудь представляла, что твои родители выигрывают в лото? Думала о том, сколько всего ты бы смогла купить?

Я не знала, что кто-то еще так делает.

– Да! Я распределяла в уме выигрыш. Путешествия, машины, дома, одежду… Это круто.

– И когда ты погружалась в эти мысли, ты становилась счастливее?

– О да.

Она развязывает халат и убирает его в сторону. Передо мной ее живот и ноги в фиолетовых пятнах. Пятна на животе стали светлее, будто выцветшие чернила. Должно быть, ультрафиолет работает.

– Я ничего не выиграю от того, что буду переживать из-за своей болезни. Это ничего не изменит и не заставит ее исчезнуть. Думаю, лучше всего себя как-то отвлекать.

Я сразу представляю маму Ливви, которая постоянно ест. Еда – это ее отвлечение.

Воспоминание о маме Ливви заставляет меня подумать о самой Ливви. Я не говорила с ней после того, как она повесила трубку. У меня сердце колет всякий раз, когда я думаю о ней. Что, если она больше не захочет со мной дружить?

– О! Что касается письма! – говорит Билли. – Я должна отдать тебе вот это.

Она запускает в меня розовым конвертом, который уже открыт.

– Оно попало в мою пачку. Прости, что открыла. Думала, это мне.

Я достаю открытку. На ней карандашом нарисованы яркие (но совершенно ужасные) цветы. Наверное, от Дилана или Роуна. Открываю. Еще не прочитав текст, ищу глазами подпись.

Это от Ливви. Сердце начинает стучать быстрее.

Дорогая Эс Джей,

прости, что так грубо разговаривала с тобой по телефону. Я скучаю. Я очень хочу, чтобы ты поскорее выздоровела. Школа – отстой. Выходные тоже. Но хорошие друзья всегда делают их лучше. А ты хороший друг. Мой лучший друг.

Люблю тебя.

Ливви

P. S. Я знаю, что ужасно рисую. Я старалась. Прости.

Я схватила письмо, смеясь и плача одновременно. Ливви меня не забыла. Она даже не злится.

– Хорошие новости? – спрашивает Билли.

– Да. Лучшие.

Я ставлю открытку на тумбочку. На самом деле цветы довольно забавные. Думаю, это как раз то, о чём говорят: «Важен не подарок, а внимание». Ливви не стала покупать мне открытку, она потратила свое время, чтобы ее нарисовать. И из-за этого открытка мне нравится еще больше.

– Саманта Бэклер?

В дверях стоит блондинка. Это та девушка, которая задала вопрос о психотерапии во время практики у доктора Пирсон, та, что носит очки в черной оправе с толстыми стеклами.

– Привет, Эс Джей. Мы могли бы пойти в холл и немного поболтать?

Она смотрит на Билли. Похоже, больше она ничего не скажет.

– Это не займет много времени, обещаю.

Билли пожимает плечами, будто говоря: «Не вопрос».

Я слезаю с кровати, надеваю халат и иду за блондинкой по коридору в комнату с огромными окнами, залитую солнечным светом. На стенах нарисованы радуги. Большая фиолетовая коробка с игрушками перевернута, игрушки рассыпаны по полу.

Мы садимся на синий диван с мягкими подлокотниками. Я подбираю под себя ноги.

– Я не должна тут быть, – признается девушка. – Кстати, я Арни.

– Как Шварценеггер?

Она смеется.

– Я верну-у-у-у-улась!

Я улыбаюсь.

– Что значит – ты не должна тут быть?

– Вместе со мной обязан присутствовать мой руководитель, врач.

Арни откидывает хвост назад и подается вперед, руки сцеплены в замок, локти на коленях.

– Но я хотела поболтать с тобой о том, как ты себя чувствуешь. Ну, знаешь, как кто-то, кому не всё равно. Ты не против?

Я пожимаю плечами.

– Помни, это только разговор, хорошо? Девчонка с девчонкой.

– Ладно.

Я вытягиваю руки, чтобы показать, что моя кожа стала лучше. Она выглядит почти нормальной.

– Видишь? Мне уже лучше.

Она дотрагивается до моей руки, проводя по ней ухоженными ноготками.

– Очевидно, это огромное улучшение. Должно быть, ты счастлива?

– Ага.

– Штука в том, Эс Джей, что иногда мы лечим физические проявления болезни, но забываем о холистическом подходе.

– Холи… каком?

– Холистический подход подразумевает, что мы рассматриваем что-либо целостно – тело, мозг, душу.

– Вы хотите вылечить мою душу?

Арни мотает головой.

– Я не очень хорошо это формулирую. – Она снимает очки и протирает их краем рубашки. – Я имею в виду, мы не можем лечить одну только болезнь. Нам также необходимо учитывать и то, как она влияет на психическое здоровье человека. В твоем случае, я думаю, страдать хроническим дерматитом – это ужасный стресс и неудобство, так ведь?

Не могу поверить. Она всё правильно понимает.

– «Неудобство» – недостаточное слово, – говорю я.

Ликую: кто-то готов меня слушать! Никто не знает, каково это. Пока я не встретила Билли, никто не мог меня понять. Все мои друзья дома – Ливви, Мали, Хайди – идеально выглядят и по-настоящему привлекательны. Нет никакого шанса, что они поймут.

– У тебя подруги с идеальной внешностью? Думаешь, они красивые?

– Ну да! – Я говорю это так, будто сама мысль об обратном невероятно глупа. – Видели бы вы их.

– А ты когда-нибудь задумывалась о том, что они тоже могут считать тебя красивой?

Она что, сошла с ума? Я? Красивая? Но потом до меня начинают доходить ее слова. Что они видят, когда смотрят на меня? Хайди и Мали никогда ничего не упоминали о моей коже. Я к тому, что только Ливви однажды спросила про мое красное лицо, но в целом, если не считать Рори Максфилда, никто ничего об этом не говорит.

– У многих людей есть какие-нибудь болезни. Обычно никто не проживает свою жизнь абсолютно здоровым. Суть в том, что некоторые проблемы со здоровьем более заметны, чем другие. Твоя проблема из заметных. Могу себе представить, ты, наверное, беспокоишься о том, как бы ее скрыть, да?

Это просто преуменьшение века. Меня тошнит от постоянных мыслей о моей болезни. Тошнит от необходимости придумывать способы ее скрыть. Тошнит от мечтаний об излечении. Тошнит слушать, как об этом спорит моя семья. Я уже не знаю, кто я без своей болезни.

– С такими ощущениями живут многие. Ты знала, что некоторые люди с угревой сыпью тоже испытывают сильное стеснение? Некоторые люди с темными родимыми пятнами на лице так стесняются, что закрывают их с помощью макияжа или темных очков. Кто-то так стыдится своей внешности, что убегает от мира. Они прячутся.

– Например, если у тебя слишком большой лишний вес? – спрашиваю я, думая о маме Ливви.

Она кивает.

– Но почему нельзя придумать лекарство, чтобы вылечить мою кожу?

Я начинаю плакать. Не хочу, но слезы всё равно текут. Разговор с Арни вытащил наружу то, что я всё время прячу. Оно всегда со мной, но не на поверхности.

– Сейчас я думаю, что всё, что мы можем сделать, – это помочь тебе управлять своим состоянием и самочувствием.

– Но почему нельзя вылечить?

Мысль о том, что лекарства не будет, сводит меня с ума. Бо́льшую часть своей жизни я провела, убеждая себя, что излечение скоро наступит. И мама тоже. Как я могу перестать мечтать об этом? Надежда на излечение помогает мне идти вперед.

– Возможно, вылечить или выздороветь – это не лучшие мотиваторы…

Арни говорит ровно то же, что и папа. Маме бы это не понравилось.

– Значит, мне надо отказаться от надежды? Мама считает, что это самое ужасное, что я могу сделать.