Текст книги "Есть совпадение"

Глава двадцать вторая

Родители везут меня в маленький отель на острове, не говоря ни слова, периодически поглядывая на меня в зеркало заднего вида. Я пытаюсь выдержать их взгляд. «Простите, простите, простите» – но каждый раз, они отводят глаза.

Никто не издает ни звука, пока мы паркуем машину. Я покорно иду за ними, чувствуя себя ребенком, как никогда прежде, – не только потому, что что я источник восьмидесяти шести видов неприятностей, но и потому, что полностью завишу от них. Я ушла, не взяв с собой ничего, кроме фотоаппарата и связки ключей. У меня даже телефона нет.

Мама начинает кипятить горячую воду в микроволновке, как только мы заходим в отель. Я никогда не пила больше нескольких глотков, и, насколько я знаю, она тоже, но чайный ритуал стал своего рода определением. Если есть проблема, мы ее решаем. Если есть проблема, мама заваривает чай.

После этого мы все садимся – они на диван, а я на стул на колесиках у стола. Я ерзаю, а они неподвижны, только переглядываются друг с другом в безмолвном разговоре.

– Мы не хотели, чтобы вы узнали об этом вот так, – наконец говорю я. – Мы только хотели… Я не знаю. Выяснить, что случилось, наверное.

– Вы не могли просто спросить? – говорит отец.

Я сжимаю болтающуюся ткань шорт между пальцами. Я должна сказать им правду: мы уже тогда знали, что ведем раскопки чего-то слишком грандиозного. Что я не хотела верить в их ложь.

И как больно было осознавать, что они скрывали это от меня. Если прошло уже шестнадцать лет, то они, вероятно, планировали скрывать это от меня всю жизнь.

– Я спрашиваю сейчас, – говорю я вместо этого. Чтобы произнести эти слова, требуется много мужества, и я даже не осознаю этого, пока не выдыхаю и не чувствую, как мое тело ноет. – Что случилось?

Мама сжимает чай, но не пьет его, а подносит к лицу и ненадолго закрывает глаза.

– Ты знаешь, что мы с твоим отцом поженились молодыми.

Я киваю. У меня такое чувство, что с этого момента мне придется много кивать.

– Но ты не знаешь почему.

– Из-за Савви?

Мама качает головой.

– Из-за… твоего отца… мы не знали, много ли у него осталось времени.

Из меня вырывается смешок, искренний, за которым последовал тихий, неуверенный. Ни один из моих родителей не смеется, их лица серьезны и напряжены. Мне кажется, я никогда не видела их такими серьезными. Они выглядят как зомби-версии самих себя.

– Когда мне было двадцать лет, я заболел пневмонией, – рассказывает отец. – У меня был недиагностированный порок сердца. Пневмония спровоцировала его проявления. И это очень сильно сказалось на мне. Я провел в больнице безвылазно несколько лет.

Мама внезапно протягивает руку и хватает его за руку. Я смотрю, как они сжимают ладони. Интересно, сколько раз я наблюдала, как они это делают. Интересно, почему именно сейчас я впервые поняла, как много они говорят друг другу, когда вообще ничего не говорят.

– Некоторое время он даже был в списке на поиск доноров, – говорит мама. – Все стало слишком плохо, и мы… мы были влюблены, и мы просто… мы поженились. Мы не думали, что у него есть будущее, поэтому мы хотели сделать как можно больше за то время, которое, как мы думали, у него осталось.

Мое горло сжалось. Я не могу представить себе мир, в котором моя мама существует без моего отца, а мой отец – без нее. Странно думать, что было время, когда они не были знакомы.

– В том числе рождение ребенка?

– Ребенок… Саванна, – поправляет себя мама. Она произносит это слово так, как произносят слово, которое сто раз читали в книге, но никогда не говорили вслух. – Это был несчастный случай.

– Она была нам не по силам, – говорит отец. – Мы были женаты, но не были готовы к… по крайней мере, не при таких обстоятельствах.

– Он был так болен, – говорит мама, – а мы были так молоды, и мы… мы уже пытались спланировать, на что будет похожа жизнь без него. Мне не нравилась мысль, что я буду жить в мире, где его нет… Я думала, что была слишком молода, чтобы справиться с этим самостоятельно. И знаю, что так и было.

«Тебе не нужно оправдываться», – хочу сказать я… но дело не в этом. Мне нужно, чтобы она оправдалась, и я думаю, что ей самой нужно высказаться. Но она не должна искать оправдания. Она моя мама. Еще до того, как я узнала обстоятельства, я поняла, что она приняла тяжелое решение.

– Поэтому мы решили отдать ее на удочерение, – говорит папа, – а потом…

– Ты пошел на поправку.

Он кивает. Мама крепче сжимает его руку, они прижимаются друг к другу так близко, что кажутся одним целым. Теперь я начинаю понимать. Этот пугающий уровень спокойствия перед лицом каждой катастрофы, произошедшей с Эбби или младшими братьями. Они уже сталкивались с гораздо худшим, чем то, что мы могли выкинуть, и преодолели это.

– Прямо перед рождением Саванны ему назначили экспериментальный план лечения, и все прошло гладко. И продолжается по сей день. С тех пор у него не было никаких проблем.

Отец видит вопрос в моих глазах, но трактует его неправильно.

– И, насколько мы знаем, ни у тебя, ни у твоих братьев. Мы всех вас обследовали.

– Но Савви?

– У нее есть?.. – Мама прижимает руку к сердцу, ее лицо бледнеет сильнее, чем раньше.

– Нет, – быстро говорю я, жалея, что не догадалась подобрать иные слова, чтобы не пугать их. – Я имею в виду – когда ты отдала ее. Вы знаете ее родителей.

– Мы были друзьями, – осторожно говорит отец.

Понятно, что никто из них не собирается ничего уточнять.

– Так… что, черт возьми, произошло?

Мама сжимается. Она всегда была маленькой, как Савви, но сейчас она выглядит так, будто может вдавиться в диванные подушки и исчезнуть.

– Это сложно.

– А та часть, где ты скрывала от меня сестру в течение шестнадцати лет, нет?

– Эй, – предупреждающе восклицает отец.

– Все в порядке, Том, – говорит мама.

Я машу рукой в их сторону, изображая жест капитуляции, который выходит немного неловким, потому что мне никогда не доводилось делать его раньше. Даже я удивлена тем, что бросила им вызов. Это нелегко, но и не так сложно, как думала. Как будто я копила эти маленькие моменты весь последний год, когда могла, хотела и должна была что-то сказать, но только что-то настолько большое, что невозможно игнорировать, наконец, подтолкнуло меня к этому.

– Я уже знаю все остальное, – говорю я. – Почему ты не можешь сказать мне?

– Потому что… – Мама качает головой.

– И… и что насчет меня? Я имею в виду, как я в это вписываюсь? – спрашиваю я, пока у меня не сдали нервы. Меня колотит изнутри. – Я имею в виду – ты отдала ее и родила меня через полтора года. Вы были склонны к несчастным случаям или…

– Милая, нет, – говорит мама.

– Все в порядке, – говорю я, и так и есть. – Я имею в виду, я всегда считала себя такой, и знаю, что это не значит, что вы, ребята, любите меня…

– Дорогая, ты не была случайностью, ты была…

Мама прерывает себя, потому что в спешке успокоить меня, она что-то выдала.

Я чувствую слабость, как будто забралась на что-то слишком высокое и не знаю, хватит ли у меня сил спуститься обратно.

– Все это… не имеет смысла.

– Я знаю, – говорит мама, качая головой. – Прости. Я знаю.

Я чувствую, как мое окно для вопросов закрывается. Они собираются найти способ закрыть его, запечатать наглухо. Я пробую другую тактику.

– Если ты не можешь сказать мне сейчас – скажешь ли вообще когда-нибудь?

Они смотрят друг на друга, и на этот раз нет никакой тайны. Ни один из них не знает, что мне сказать.

– Потому что… потому что когда-нибудь мне нужно будет узнать. Савви – это часть моей жизни, – говорю я, и только тогда чувствую, что теряю тот смехотворно малый контроль над ситуацией, который у меня есть. Только тогда я понимаю, что дело не только в том, что они потеряли – мне тоже есть что терять. – Мы друзья. То, что мы сделали, было дерьмово, и я сожалею об этом, но не сожалею о той части, где мы нашли друг друга, потому что…

Мне приходится остановиться, потому что мама снова плачет. Она опускает лицо в руки, качая головой, как будто не хочет, чтобы я останавливалась. Но она вдыхает, и это вырывается из нее в виде большого, удушающего всхлипа, – звук, который я никогда не слышала от нее раньше, и он затыкает мой рот так быстро, что все остальные слова умирают на полпути к горлу.

– Прости, – говорит она. – Я…

Папа убирает руку с ее руки, чтобы обнять ее за плечи, поддержать. Я не двигаюсь, ошеломленная этой неожиданной властью, которую возымела над ними, тем, как быстро она их ломает. Я не хочу этого. Просто хочу понять. Не хочу той боли, которую она приносит.

Но понимание и боль сплелись вместе крепче узла, создают нечто непоколебимое, и не имеет значения, что я хочу сказать, а что нет. Все это закончится тем, что я дерну не за ту ниточку, и последствия обретут необратимый характер.

– Мы собираемся остановиться на ночь, – говорит папа, помогая маме подняться на ноги. – Там есть продуктовый магазин, совсем рядом, а наличные в маминой сумочке…

– Подожди, – говорю я, вскакивая на ноги. – Я знаю, что… многого прошу. Но если бы ты мог позволить мне остаться…

– Эбби, – начал папа.

– Потому что я действительно делаю успехи. Правда! Два дня назад я получила семьсот двадцать[31]31
  На каждую секцию в экзамене SAT отводится по 800 баллов, то есть наивысший возможный балл, который можно получить по математике – 800.


[Закрыть] баллов на пробном экзамене по математике. Семьсот двадцать! Я!

Они даже не слышат меня. Я чувствую себя в другом измерении. Я не знаю, что еще могу сказать, за что зацепиться.

– И у меня появились друзья, и… и я сделала так много фотографий. Красивых.

Отец смотрит на меня. Я завладела его вниманием, но не настолько, чтобы удержать его. Следующие слова – одни из самых волнительных, которые я когда-либо произносила в своей жизни, но приходится идти на отчаянные меры.

– Давай я тебе покажу.

Папа замирает, и мы пристально смотрим друг на друга, пытаясь понять, кто из нас больше удивлен. Я никогда раньше не показывала им больше одной фотографии за раз. Они всегда говорили только хорошее, но они мои родители и обязаны говорить приятные вещи. Во всяком случае, это лишь подпитывает мою застенчивость.

– Пришли их нам. Мы хотим посмотреть, – говорит он, и хотя его голос мрачен, а лицо пепельно-серое, я могу сказать, как серьезно он к этому отнесся.

Он знает, как много это значит для меня.

– Мы разрешаем. Но Эбби?

Черт. Черт, черт, черт.

– Я… Я не хочу, чтобы ты надеялась. Это не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к летней школе. Это куда серьезнее, ясно?

Это слово, как кусок метала вертится на моем языке, но мне нечего больше сказать.

– Хорошо.

Глава двадцать третья

Каким-то чудом, вопреки всему, я возвращаюсь в лагерь Рейнольдс до обеда следующего дня. Это такое облегчение, что я могу лечь перед учебным корпусом и поцеловать грязь. И такое разочарование, что вместо этого я стою на парковке и смотрю, как уезжают родители, а мое чувство вины раздувается все больше с каждым поворотом колес минивэна.

– Она жива!

Я слишком измотана для общения с Финном и его безграничной энергией, и, судя по заметным мешкам под его глазами, он тоже.

– Я думал, что тебя убили. Я собирался начать распускать слухи. Сделать из тебя следующую Габи, найти приличное дерево, на котором ты будешь висеть…

– Савви здесь?

– Она приехала прошлой ночью. Должна была явиться на пост и все такое. Ты на слуху у ребят в лагере, – говорит Финн. – В хижине Феникс думали, что ты потерялась в лесу, они даже собирались организовать поисковую группу. Клянусь, Лео выглядел так, будто вот-вот заплачет…

– Я написала ему сообщение с маминого телефона – разве он не получил его?

– Ну да. Но мы думали, что ты вернешься к ужину. Он был уверен, что тебя похитили, или съел бешеный зверь, или что-то в этом роде.

Вот срань. Мы должны были поужинать и поговорить. Двадцать четыре часа назад это бы отпечаталось в моем мозгу так отчетливо, что ни о чем другом я и думать бы не могла. А теперь я усугубила еще одну и без того плохую ситуацию.

– Так что случилось? – спрашивает Финн. – Ты…

– Эбби!

Савви ошеломленно смотрит на меня, отделяясь от остальных младших вожатых так быстро, что это выглядят так, словно их строй только что нарушила одна перелетная птица. На расстоянии она выглядит как обычно, в любой момент готовая появиться в кадре, но, когда она подходит ближе, я вижу, что она измучена так же сильно, как я: ее глаза покраснели, а идеальная осанка накренилась на несколько градусов.

– Ты здесь?

– Я в таком же шоке, как и ты.

– Что случилось? – снова спрашивает Финн, водя глазами между нами. – Мы раскрыли тайну? Были ли вы тайно выведены из одной яйцеклетки, но генетический эксперимент пошел не по плану, и секрет разрушился…

Руфус прерывает его, обрушив на меня свой привычный грязный энтузиазм, как раз когда Савви говорит:

– Встретимся после обеда?

– Да, – говорим мы с Финном одновременно.

Савви поднимает брови, глядя на него.

– Ну и ладно, – заявляет Финн. – Пойду поищу свою тайную сестру.

Как только мы с Савви остаемся одни, мы выкладываем все, что знаем, сравнивая показания. Истории моих родителей и ее родителей идеально совпадают. Они рассказали Савви, что не могут иметь детей, а их друзья оказались в том положении, когда им пришлось отдать ребенка на усыновление. Ни одна из историй не идет дальше этого.

– Я пыталась выяснить, но моя мама очень расстроилась, – говорит Савви, неловко переминаясь с ноги на ногу.

– Это ты мне рассказываешь.

– Интересно… – Савви качает головой. – Что заставило твоих родителей передумать и разрешить тебе остаться?

– Я не понимаю.

А возможно, и понимаю. Вероятно, дело в SAT, но может быть и так, что они просто проснулись сегодня утром и решили, что проще избавиться от меня, чем провести еще две недели, отвечая на мои вопросы. Проще не ходить по дому с живым напоминанием о том, что произошедшее восемнадцать лет назад стало явным, раздвигая границы мира, которые они выстраивали все эти годы. Теперь я не просто проблемный ребенок. Я – бомба замедленного действия. Единственное, что знаю наверняка – дело не в моих фотографиях. Никто даже не пытался получить доступ к Dropbox с моими фотографиями прошлой ночью. Это должно быть облегчением, но если и так, то оно опускается гораздо глубже, чем любое чувство, которое я испытывала раньше.

– Хотелось бы знать, что заставило их так сильно ненавидеть друг друга, – говорит Савви.

– Я просто хочу, чтобы мы это исправили.

– Савви, ты не видела Амелию?

Мы обе вскакиваем, но Виктория выглядит невозмутимой.

– Она была в столовой, – говорит Савви. – Я могу чем-то помочь?

Виктория вздыхает.

– Какая-то проблема с причалом. С сегодняшнего утра паромы не ходят ни туда, ни обратно. Так что у нас теперь нет преподавателя по литературе, и мне нужно, чтобы Амелия заменила ее, пока движение не восстановят. Скажи ей, чтобы она нашла меня, если увидишь ее.

– Конечно.

Как только Виктория уходит, наши взгляды встречаются: наши родители все еще здесь.

Глаза Савви загораются внезапным озорством, настолько знакомым мне, что меня отбрасывает домой в те моменты, где я играю судью, когда братья бьют друг друга пластмассовыми световыми мечами и брызгаются жидкими нитками.

– У меня есть идея.

Глава двадцать четвертая

В своей жизни я совершила немало глупых поступков, но этот план Савви – Савви сама ответственность – возможно, самый глупый из всех.

На самом деле, план – это слишком громкое слово. Она хочет, чтобы мы нашли наших родителей, и под нашими родителями я имею в виду родителей друг друга. То есть я должна бродить по лесу с биноклем, чтобы меня не заклеймили как дипломированного преследователя, потому что Савви уверена, что я найду Дейла и Пьетру на одной конкретной тропе. Тем временем Савви использует свой единственный перерыв в течение дня, чтобы смотаться с одним из учителей в город.

– Так мы облегчим им задачу, – рассуждает она. – Мы «случайно» столкнемся с ними, поболтаем, сделаем вид, будто наши родители сказали, что скучают по ним, и подтолкнем их в нужном направлении.

– Значит, соврем им.

– Это не ложь. Они явно скучают друг по другу. Ты же видела те фотографии.

– Да. Но Савви…

– Но что? – спросила Савви.

Я вздохнула.

– Допустим, мы их найдем. Что тогда?

– Мы заманим их обратно в лагерь. Может, они раскрепостятся, и все будет выглядеть не так нелепо.

Я подняла брови, задаваясь вопросом, когда Савви стала такой легкомысленной, а я начала следовать правилам. Я не знала, как выглядел ее разговор, но лично я бы хотела никогда больше не видеть таких выражений на лицах моих родителей.

Я ожидала, что она скажет что-нибудь вызывающее – «Есть идеи получше?» – но вместо этого она коснулась моей камеры, этот тихий маленький импульс – он будто бы возымел для меня большее значение, чем касание руки.

Ее голос затих.

– Если мы хотим увидеть друг друга снова без их яростной злости, это может быть нашим единственным шансом.

Бо́льшая часть страха выветрилась из меня. Она была права. Но все омрачалось тем фактом, что у нас впереди чуть больше года до того, как мне исполнится восемнадцать.

– А если твои родители возненавидят меня?

Савви расслабилась, поняв, что победила меня.

– Поверь мне, – сказала она, снимая шляпу с головы и надевая ее на мою. – Не возненавидят.

Единственное, что меня утешает, шансы наткнуться на них в лесу, будь то конкретная тропа или нет, весьма невелики. Не то чтобы я не согласна с планом – я хочу, чтобы они поладили, чтобы мы могли разобраться во всем, что произошло, и двигаться дальше, но я также прекрасно понимаю, что по сравнению с ней здесь я точно не выиграю звание «Ребенок года». Савви – трофейный ребенок. А я, скорее, награда за участие.

Я беру Китти, чувствуя, что мне не стоит таскать с собой камеру Поппи, когда я замышляю козни против мамы. В какой-то момент тропа раздваивается – с одной стороны идет основная, с другой – тонкая, крутая и грязная. У меня уходит минута, чтобы маневрировать по грязной тропе, пытаясь не скатиться вниз, но оно того стоит. Дальше стоят три оленя – взрослый и два напуганных, дрожащих малыша, которые смотрят на меня так, будто мы случайно шагнули сквозь завесу в мир друг друга.

– Привет, – шепчу я, поднимая камеру так медленно, как только могу.

А за ними поляна, освещенная солнечными лучами, пробивающимися сквозь облака и падающими на их мордочки и деревья. Я уже вижу фото, и у меня течет слюна, как будто я могу испробовать фотографию на вкус.

– Оставайтесь на месте, малыши… оооодна секунда, и я…

– Дейл, ты уверен, что мы не можем позвать одного из твоих друзей с лодкой…

Олени взмывают вверх как ракеты, и я скатываюсь с холма, чтобы увернуться от них, прежде чем женщина внизу успевает закончить предложение. Мне удается не вскрикнуть, но шансов не выдать себя нет – я превратилась из девушки в грязевое чудовище, и почти уверена, что чувствую грязь у себя подмышками.

– Савви?

Я не знаю маму Савви, Пьетру, достаточно хорошо, чтобы узнать ее голос, но я достаточно хорошо знаю вселенную, чтобы понять, насколько облажалась. Поэтому нет ничего удивительного, когда я поднимаю голову, а родители Савви нависают надо мной с обеспокоенными глазами, их лица блестят от крема для загара, и на них надеты одинаковые шляпы.

– Нет. Жалкая подделка, – отвечаю я, стягивая с головы шляпу Савви.

Пьетра качает головой, смущаясь, но потом берет себя в руки.

– Ты в порядке?

– Я в порядке. У меня крепкая попа.

Спасибо за ничегонеделание, фильтр «мозг-рот».

– Давай я помогу тебе подняться, – говорит Дейл.

Прежде чем успеваю запротестовать, он берет меня за руку и поднимает так, что мои ноги отрываются от земли, прежде чем снова окунаются в грязь. Я моргаю, приводя себя в порядок, а они оба смотрят на меня так, будто увидели привидение.

Пьетра смотрит, слегка опустив взгляд, а глаза Дейла расширились.

– Ты действительно похожа на нее.

Мое лицо горит.

– Нам часто это говорят.

– Нет, не на Савви. На Мэгги, – говорит он.

Я не привыкла слышать, как люди произносят имя моей мамы, но Пьетра реагирует раньше меня.

– У тебя кровь, – говорит она, отчасти ругая, отчасти беспокоясь. Она прикасается к моей щеке, и я слишком потрясена, чтобы отреагировать. Она так же удивлена, как и я. Как будто это то, что она сделала бы с Савви, но только случайно сделала со мной.

Мое лицо жжет, но я уже знаю по опыту – что бы это ни было, все не так уж плохо.

– Со мной правда все хорошо.

– Ты…

– То ли дело твоя камера, – говорит Дейл.

Китти увязла в грязи и выглядит не очень-то привлекательно. Дейл поднимает ее, пытаясь оттереть от грязи. Он втягивает воздух сквозь зубы, делая мрачный прогноз. Пьетра не сводит с меня глаз в течение всего разговора.

– Я уверена, что с ней все в порядке, – говорю я, хватая Китти, и возношу безмолвную молитву богам зеркальных фотоаппаратов.

– Мы должны отвести ее в лагерь, пусть кто-нибудь осмотрит ее, – говорит Пьетра Дейлу, как будто мне шесть лет, а не шестнадцать. Теперь, когда она не кричит во весь голос, мне легче понять ее. Она одна из тех матерей, которые поступают так со всеми, а не только со своим ребенком.

– Я уверена, у меня в машине найдется кокосовое масло, чтобы обработать рану.

Она уходит, а Дейл указывает, что я должна следовать за ней. Похоже, что, как и Савви, Пьетра – женщина, не привыкшая слышать слово «нет».

Я молча следую за ними, слыша, как наши ноги прохлюпывают по грязи разный ритм. Я должна придумать, что сказать – Савви бы подобрала слова – но все, что приходит на ум, слишком прямолинейно.

Вместо этого меня занимает гораздо более странная мысль: если бы кто-то взболтал папины яйца или что-то в этом роде – если бы я проделала свой путь по маточной трубе первой – я бы родилась до Савви и принадлежала этим людям. И, возможно, я была бы той, у кого шкаф забит спандексом пастельного цвета, инстаграм полон комментариев с эмодзи в виде сердечек, а голова переполнена правилами.

– Так ты увлекаешься фотографией? – спрашивает Дейл.

Он явно из тех людей, кто заполняет тишину. Он напоминает мне Финна. Тот, кто сглаживает неловкие моменты, немного приободряя их, и разряжает обстановку.

– В основном пейзажи. Иногда животные, например, птицы, олени и все такое. – Я неосознанно прикасаюсь к брелоку с сорокой на шнурке, обернутом вокруг запястья.

– Ты уверена, что твоя камера выжила?

– Бывало и похуже. – Я включаю Китти, чтобы проверить, и, конечно же, она снова оживает, ее объектив с жужжанием возвращается на место. Думаю, осталось еще несколько жизней.

– Это… это с того холма?

Дейл достаточно высок, и я сомневаюсь, что что-то пройдет мимо его глаз, не говоря уже о возникающем на экране Китти пейзаже Пьюджет-Саунд. Я замираю, ужасаясь своей беспечности.

Но дело не во мне и не в моих дурацких фотографиях. Слишком многое поставлено на кон, чтобы я беспокоилась, что Дейл увидит одну из них, даже если мои ладони вспотели настолько, что образовали собственный маленький пруд.

– Нет, это, э-э-э, другое место, – говорю я, прочищая горло. – Тропа на другой стороне лагеря.

Дейл смотрит на экран с таким искренним интересом, что я даже не замечаю, как он протянул руку, чтобы забрать у меня Китти, пока она не оказывается в его руках. К моему ужасу, он начинает прокручивать экран, просматривая различные виды восхода солнца, которые я фотографировала вчера утром.

– Они прекрасны.

Странно говорить «спасибо», будто бы я соглашаюсь с ним.

И хотя мой мозг не раз покидал меня в последние несколько дней, он не настолько далеко, чтобы не запомнить, что родители Савви – серьезные люди в мире искусства. Я не могу понять, говорит ли он комплименты, потому что это правда или потому что чувствует себя обязанным – благотворительный жест по отношению к жалкому ребенку.

– Вот эти три, – говорит он, опуская экран до линии моих глаз. – Их можно увеличить, поместить на холст рядом друг с другом. Где ты выставляешь свои работы?

Я смеюсь, но это больше походит на хрип.

– Нигде.

– Даже в «Бин-Велл»?

Голос подает Пьетра, удивив и меня, и Дейла. Она сразу же поворачивается обратно, глядя вперед на тропу, но не раньше, чем я замечаю, как на ее лице мелькает что-то, что она хочет закопать вглубь себя.

Я не хочу ничего говорить. Я прожила шестнадцать лет, стараясь ничего не говорить в подобных ситуациях. Но если этого не сделаю, то буду корить себя, когда доложу Савви, что ничего не вышло.

– Вы были в «Бин-Велл»?

Пьетра говорит таким тоном, что даже я, человек, который знает ее меньше дня, могу расслышать обман.

– Это ведь так называется, да?

– Пьетра, – говорит Дейл, усмехаясь, – ты практически жила там.

Она резко поворачивается к Дейлу.

– Это было очень давно.

Мне требуется мгновение, чтобы обдумать эту идею. Родители Савви – люди состоятельные. И хотя в «Бин-Велл» можно пригласить кого угодно, он далек от особняков Медины и благотворительных вечеров, которые, похоже, больше подходили Пьетре.

Тем не менее, у меня не больше пяти секунд, чтобы обдумать эту информацию. Я обращаюсь к своей внутренней Савви и спрашиваю:

– Так вот как вы познакомились с моей мамой?

Пьетра вздрагивает, но смягчается, когда смотрит на меня.

– Это было очень давно, – повторяет она мягко и твердо одновременно, как когда кто-то закрывает книгу, которую не собирается читать больше никогда.

Это дешевый ход, но другого у меня нет.

– Ну, это ненадолго. Мы его продаем.

– Нет. Почему?

Я не думала так далеко наперед. Они оба смотрят на меня так пристально, что кажется, будто я только что осветила прожектором нечто, форму чего еще сама не осознала – дыру внутри себя, которую до сих пор не могу заполнить.

– Ну…

В конце концов, мне не обязательно им говорить.

– О, Эбби, я… – Пьетра перестала идти, и Дейл тоже. Я застыла позже всех, попав в крепкую сеть их горя. – Мне так жаль.

Дейл кладет руку мне на плечо.

– Уолт был хорошим человеком.

У меня зудит горло, пальцы сжимают Китти, как спасательный круг. Вместо этого я хочу камеру Поппи. Я желаю ее, даже если это будет означать, что она окажется вся в грязи и что Дейл не увидит моих фотографий, и мы закончим обратный путь, не сказав ни слова.

Но вместо того, чтобы сбивать меня с курса, боль подпитывает меня. Дает мне что-то, что сглаживает расстояние между мной и этими абсолютно незнакомыми людьми. Они знали Поппи. Они понимают, каким особенным он был.

Я иду вперед.

– Вы могли бы зайти, – предлагаю я. – Пока его не продали, я имею в виду.

Дейл отпускает мое плечо, и Пьетра делает неловкий полушаг.

– Не думаю, что твоим родителям это понравится.

Я качаю головой.

– Они скучают по вам.

Пьетра испускает нервный вздох, который мог бы перерасти в смех, устремляя глаза в небо. Я внимательно наблюдаю за ней – за этой женщиной, которая явно взвинчена до предела, и надеюсь, что она сломается и случайно раскроет что-то еще, но в то же время – что она этого не сделает. Чем ближе подхожу к правде, тем страшнее она кажется.

– Они так сказали? – говорит Дейл.

Я поворачиваюсь к нему.

– Да. – Ложь. – Ну… я знаю, что это так. Прошлой ночью…

– Эбби, дорогая, мы ценим то, что вы пытаетесь сделать. Ты и Савви, – говорит Пьетра. У нее такой же граничащий с отчаянием взгляд, как у моей мамы, и от этого я чувствую, что у меня сдают нервы. – Но ты должна понять, что то, что произошло… этого уже не исправить.

Я не могу в это поверить. Мне очень нужно в это не верить. Может, мы с Савви и родственники, но мои родители и ее родители – они семья. Или когда-то были. Достаточно одного взгляда на свадебную фотографию, одного взгляда на потускневшие сорочьи подвески, чтобы понять это. И для меня это то, что нельзя отмотать назад.

– Простите. Я не знаю, что случилось, я просто…

Пьетра снова начинает медленно идти, больше смиряясь, чем злясь.

– Не извиняйся. Я знаю, что Савви подговорила тебя на это.

Я открываю рот, чтобы протестовать, но улавливаю в ее глазах проницательный блеск. Это заставляет меня улыбнуться, а затем она улыбается в ответ – меня раскусили, и мы обе слишком хорошо знаем Савви, чтобы притворяться.

Тем не менее, она не до конца меня раскусила. Она думает, что Савви подговорила меня узнать правду. На самом деле Савви подговорила меня найти способ, чтобы наши родители оказались вместе в одном пространстве.

– По крайней мере, подумайте о том, чтобы пойти на вечеринку по случаю закрытия «Бин-Велл» в конце лета, – тихо говорю я. – Если вы действительно проводили там время, Поппи хотел бы, чтобы вы пришли.

Пьетра открывает рот, чтобы мягко отшить меня, я полагаю, но Дейл говорит:

– Мы подумаем об этом. Но только если ты выставишь несколько своих снимков на этой вечеринке. Они действительно потрясающие.

– У тебя тот же светлый взгляд, как и у твоего дедушки, – соглашается Пьетра.

Я стараюсь не позволять смущению проглотить меня целиком. Но это какой-то другой вид смущения. Под ним есть трепет, движение под поверхностью. Как будто они говорят на полном серьезе. Может, я действительно так хороша в этом деле, как всегда говорил Поппи.

– Вы хорошо его знали?

На этот раз я спрашиваю не из любопытства. Я искренне хочу знать.

– Я работала на него.

Я пытаюсь проглотить свое удивление, но не уверена, насколько успешно у меня получается.

Но она не смотрит на меня – ее глаза и мысли где-то в другом месте.

– Но вы… – Я опускаю голову, зная, что нет способа закончить эту фразу, не показавшись грубой.

– Я искала себя, как и многие девушки в двадцать лет, сталкивалась с трудностями.

Что бы это ни было – вряд ли это были серьезные трудности, судя по тому, с какой ностальгией она говорит об этом. Достаточно ностальгически, чтобы решиться попытать счастье.

– И так вы познакомились с моей мамой.

Она поворачивает голову к началу тропы, которая появилась перед нами раньше, чем я ожидала.

– Ты напоминаешь мне ее.

Я задерживаю дыхание, чтобы не рассмеяться. Я совсем не похожа на свою маму.

Она организованная, умная и… в общем, больше похожа на Савви, чем на меня.

– Прямолинейная, – уточняет Пьетра. – В хорошем смысле, я имею в виду. Ты похожа на человека, который не боится высказывать свои мысли.

Ну, в этом она ошибается, как свидетельствуют последние шестнадцать лет моей жизни. Но, возможно, это начинает меняться.

– Я думаю, вам и моим родителям стоит поговорить о том, что произошло.

Дейл издал вздох позади меня.

– Я думаю, нам стоит отложить этот вопрос до той поры пока мы все не остынем.

Пьетра уже переключила рычаг и вернулась в режим матери-курицы, разглядывая порез на моем лице.

– Может, куркума, – говорит она. – Это природный антибиотик, и у меня точно завалялось немного в аптечке в машине. О, и кокосовое масло, чтобы предотвратить образование рубцов.

– Ты будешь пахнуть как фермерский рынок, когда она с тобой закончит, – сообщает мне Дейл.

Я киваю, следуя за ними к их машине. Факт, что за прекрасным современным лекарством, которое находится в офисе лагеря, стоят столетия науки, в данной ситуации теряет всякий смысл, но по крайней мере кое-что другое его обретает: теперь я знаю, откуда растут корни инстаграма Савви.