Текст книги "Есть совпадение"

Глава тридцать первая

Следующие несколько часов мы болтаем ни о чем и обо всем сразу. Савви рассказывает мне о том, как росла с чудаковатыми богатыми родителями в шаблонном богатом городе Медине – о таких вещах, как угощение в доме Билла Гейтса, или катание по озеру Вашингтон на яхтах родителей ее друзей, и о том, как она весь год переживала из-за победы в конкурсе по кручению хула-хупов на фестивале «Медина-Дэйс» каждое лето. Она рассказывает мне, как они с Микки познакомились на уроке рисования во втором классе и с тех пор стали неразлучны. Она говорит мне, что втайне очень любит фильм «Властелин колец» и что в тот самый год, когда Лео мучил меня и Конни, пытаясь отправлять закодированные сообщения на эльфийском языке, она учила его вместе с ним.

Я рассказываю ей о мини-путешествиях, в которые Поппи брал меня с собой – как мы ездили к водопаду Сноквалми, чтобы сфотографировать его, или к горе Сент-Хеленс, чтобы посмотреть на нее сквозь туман и понаблюдать за тем, как в музее поднимается и опускается показатель прибора для отслеживания сейсмической активности. Я рассказываю ей, как сильно я хотела иметь брата или сестру, и как мои родители рассказали мне о Брэндоне, пригласив меня поесть кексы, и что где-то в архиве есть видеозапись, на которой я разрыдалась от счастья и измазала нос глазурью для печенья. Я рассказываю ей обо всех них – Брэндоне, Мейсоне и Ашере – и об их маленьких причудах, например, о том, что Брэндон помешан на различных видах узлов и постоянно экспериментирует с нашими шнурками или о том, как Мейсон недавно обнаружил в себе страсть к глотанию большого количества молока и отрыжке мотивами поп-песен, или о том, что Ашер обладает пугающим умением запоминать, куда каждый кладет свои вещи, так что вещи никогда не теряются больше чем на минуту, когда он рядом.

Наш разговор заливает грани, как будто мы были друг с другом единым целым, но теперь наши цвета заиграли немного ярче. Это то, что мы могли бы рассказать друг другу в течение следующих двух недель, вот только теперь она вписаны в два обмазанных грязью часа, периодически прерывающихся стонами одной из нас о том, как мы голодны или как сильно хотим писать.

– Интересно, смогу ли я когда-нибудь с ними познакомиться, – говорит Савви в какой-то момент, когда я заканчиваю рассказывать ей о том, как Ашер с таким энтузиазмом задувал свечи на дне рождения Брэндона, что чуть не поджег дом.

Близится полдень, в нашей маленькой канаве сгущается духота. Судя по нашим теням, наши волосы одинаково распушились до невероятно кудрявого состояния. Я рассеянно трогаю свои пряди, обдумывая слова Савви и задаваясь тем же вопросом.

– Надеюсь, что так.

Три недели назад эта идея вызывала у меня тошноту и чувство собственничества. Но мы так далеко продвинулись в жизни друг друга, что кажется странной мысль о том, что ее может там не быть или что будут такие вещи, которые она не сможет увидеть – по крайней мере, до тех пор, пока наши родители не примут важное решение, либо пока мальчики не станут достаточно взрослыми, чтобы самостоятельно узнать о Савви. Я знаю, что делиться этой информацией с ними – не мое дело. Но от этого разочарование не становится слабее.

– Как думаешь, я им понравлюсь?

– Еще одна старшая сестра для пыток? Да у них будет чертовски счастливый день. – Я улыбаюсь при этой мысли, и это первый раз, когда ссылка домой не кажется концом света. Я действительно скучаю по этим бесятам. – Это если они не будут слишком заняты, пытаясь похитить Руфуса. Они умоляли о собаке с тех пор, как…

И тут, как будто его имя призвало его, мы слышим отчетливое «гав!», которое может принадлежать только Руфусу.

Савви так быстро реагирует и начинает привлекать к себе внимание, что становится похожа на человеческий прототип «Клоуна из коробки».

– Руфус! – взывает она. – Ты красивый, глупый, смешной…

– Девочки?

Это моя мама. Я мгновенно вскакиваю на ноги, и мы с Савви открываем рты, чтобы прокричать какие-то одинаковые слова – что-то вроде «будьте осторожны», но мы обе так встревожены, что Савви удается издать лишь писк, а я говорю что-то на тарабарском языке, и все это в итоге заглушается лаем Руфуса.

– Мэгги, осторожно!

– О боже, – слышу я, как вздыхает мама. Мы с Савви вздрогнули, отчасти ожидая, что мама сползет сюда к нам, но вместо этого она говорит:

– Спасибо.

Пьетра ничего не отвечает, потому что к этому времени другие голоса присоединились ко всему этому хаосу. Она и моя мама зовут нас, и наши папы кричат откуда-то издалека, и мы вопим в ответ, – и все это превращается в гвалт из криков, пока Савви не удается превзойти всех, прокричав:

– У кого-нибудь есть еда?

– Ты в порядке? – в ответ спрашивает Пьетра.

– Мы в порядке, – отвечает Савви.

– Эбби?

– Я такая голодная.

Это действительно все, о чем я могу думать, пока кто-то не бросает вниз батончик «Луна Бар», и я, как обезумевшая оголодавшая идиотка, пытаюсь поймать его поврежденной рукой и в итоге воплю, как чихуахуа. Савви вылавливает его из-под меня, разворачивает и кладет в рот так быстро, что трудно разобрать, о чем она говорит дальше, но это звучит так, будто она только что пообещала дать имя Луна своему первенцу.

– Как глубоко вы соскользнули? – спрашивает Пьетра.

– Не так глубоко – может быть, метров десять? – Я задумываюсь. – Но не подходите слишком близко, а то соскользнете вниз.

Над нами раздается еще один разговор, приглушенный шум голосов, которые принимают какое-то решение и принимают его довольно быстро. Мы с Савви удивленно смотрим друг на друга – наши родители действительно разговаривают друг с другом.

– Дейл собирается вызвать помощь, девочки, – говорит нам моя мама. – Потерпите немного.

– Как это случилось? – спрашивает Пьетра.

– Я подумала, что было бы забавно провести ночь в канаве.

Савви отвечает с самым впечатляющим закатыванием глаз, которое я когда-либо видела.

– Каков вердикт? – спрашивает отец. Он пытается говорить шутливым тоном, но все мы слышим напряжение в его голосе. Может, нам здесь вовсе не весело, но я не могу представить, что творится в их головах.

– Ноль из пяти звезд, – говорю я. – Результаты процедуры проверки… полная хрень.

– Язык, – укоряет меня мама.

Сверху раздается фырканье, очень похожее на фырканье Савви.

Пьетра добавляет:

– Я думаю, в такой ситуации этим можно пренебречь.

Моя мама смеется. Звук задыхающийся, маниакальный и с оттенком усталости, выходящей далеко за рамки драмы последних нескольких дней, но они все же хохочут хором похожим смехом. Даже Савви перестает жевать, чтобы послушать, и мы обе смотрим друг на друга в недоумении.

– Но только в этот раз, – уступает мама.

Глава тридцать вторая

Как только пожарные вытащили нас, родители отвезли меня в маленькую больницу на острове, оснащенную рентгеновским аппаратом и очень нервным ординатором, который сообщил нам, что у меня сломано запястье, и, кажется, был слегка чересчур доволен собой, когда успешно справился с наложением гипса. После всего этого, принятого душа в номере отеля и четырехкратной порции ибупрофена, запущеной в мою вену, я почти похожа на человека.

Когда я выхожу из ванной, в комнате стоит тишина. Родители переглядываются, даже не потрудившись сделать вид, что они сейчас говорят не обо мне. Мне бы хотелось, чтобы они так и сделали – впервые за весь день настала тишина, и внезапно я не представляю, как ее заполнить. Я понятия не имею, что хочу сказать, и с чего начать, если начну.

Папа спасает нас всех от самих же себя, говоря:

– Может, поужинаем?

Я думала, что мы определенно точно сядем на следующий паром.

– Колин еще не умоляет о пощаде? – спрашиваю я, пытаясь представить, как дядя переживет еще одну ночь с моими братьями.

Мама достает телефон и говорит:

– На соседней улице есть тайский ресторанчик, который еще открыт.

– По мне, так неплохая мысль. Что думаешь, Эбби?

Они такие спокойные. Так непривычно терпеливы. Обычно, когда есть проблема или что-то, что нужно сказать, они делают это незамедлительно. Сорви пластырь и двигайся дальше. С нашими плотными графиками мы не обладаем такой роскошью, как время на раздумья.

Но мне кажется, на моей памяти не было такой же масштабной проблемы, как эта.

– Да. Звучит неплохо.

Место маленькое и уютное, с тусклым желтым освещением и обоями в теплых тонах на стенах, расположенное далеко от лагеря с его высокими потолками, сосновым запахом и отчасти упорядоченным хаосом. Даже сиденья такие большие и мягкие, и только когда я опускаю свой зад в одно из них, я понимаю, что так сильно устала, что могу заснуть, едва закрыв глаза.

Но по тому, как расположились мои родители: они с одной стороны, а я напротив них, я понимаю, что этот ужин не был прихотью. Это был тактический ход. Они решали, что сказать, пока я была в душе, и выбрали людное место, чтобы никто не мог повысить голос или уйти. После вчерашнего дня я не могу их винить. Все привычные нормы отменяются.

Я стараюсь не ерзать, жалея, что не использовала время, проведенное в душе, чтобы отрепетировать то, что собираюсь сказать, вместо того, чтобы держать свою перебинтованную руку подальше от струи воды. Но прежде чем мои родители успевают вымолвить хоть слово, открывается входная дверь в ресторан, и они отводят от меня глаза так быстро, что у меня не остается сомнений в том, кто вошел.

Конечно, я поворачиваюсь и встречаю взгляд Савви так быстро, что кажется, будто мы все это спланировали.

– Вас трое? – спрашивает хозяйка заведения, прежде чем Савви или ее родители успевают сообразить.

– Вероятно, придется подождать полчаса.

– О, – говорит Пьетра, очень плохо притворяясь, что не замечает нас, – ну… знаете что? Мы придем в другое время…

– За нашим столом хватит места на всех, – говорю я, прежде чем у меня сдадут нервы.

Дейл прочищает горло.

– Мы не хотели бы… прерывать вас, если вы…

– Пожалуйста, – говорит мама, неожиданно отодвигая пустой стул рядом с собой. – Мы действительно не против.

Мы приглашаем их к нам, но выглядит это с точностью наоборот. Все затаили дыхание, бедные хозяева пытаются установить зрительный контакт с каждым из нас, чтобы оценить температуру происходящего, пока Пьетра не произносит тихо:

– Если вы в этом в этом уверены.

Прежде чем наступит неловкий момент, связанный с решением кто где сядет, я встаю и устраиваюсь на стуле со стороны родителей, так что когда Савви садится на свое место, она оказывается напротив меня, и мы обе зажаты между нашими родителями. Я стараюсь не улыбаться, чтобы не создавать ложного впечатления, что мы что-то замышляем, но глаза Савви сверкают при взгляде на меня, и я слегка подталкиваю ее кроссовкой под столом.

Официантка подходит принять наш заказ, сначала она смотрит на моих родителей. Папа просит пиво, а мама удивляет меня тем, что заказывает бокал белого вина, что я видела только в тех случаях, когда все мои братья уже находились в постели. Она поворачивается к Пьетре и робко говорит:

– А тебе, я полагаю, бокал красного?

Пьетра застывает, слегка вздрагивая от такой фамильярности, но медленно опускается на свое место и кивает моей маме в ответ.

– Это было бы чудесно.

После этого все зарываются в свои меню: мои родители внимательно изучают список закусок, словно это юридический документ по одному из их дел, а родители Савви отпивают почти половину своего первого бокала вина, прежде чем официантка возвращается, чтобы принять остальной наш заказ. Мы с Савви обе храним гробовое молчание, лишь изредка переглядываясь между собой, словно боясь напомнить им, что мы тоже здесь находимся, и сохранить атмосферу того редкого момента, когда они не вцепились друг другу в глотки.

– Может быть, спринг-роллы? – спрашивает мама.

Мой отец качает головой.

– У Дейла аллергия на кинзу.

Пьетра протягивает руку через Савви, чтобы подтолкнуть Дейла.

– Это он только так говорит, что у него аллергия.

– Она на вкус как мыло.

– Но это не аллергия, – хором протестуют моя мама и Пьетра с одинаковой интонацией.

Дейл поднимает руки вверх в знак капитуляции.

– Ого, прошло целых восемнадцать лет с тех пор, как они вдвоем последний раз набросились на меня, и почему-то это все так же ужасно.

– Ну, они больше не единственные девочки, которые на тебя нападают, – мягко говорит мой папа, указывая на меня и Савви.

Я замираю, как кролик в чистом поле, но Савви наклоняется вперед, обращаясь ко всем нам по очереди с многозначительным взглядом.

– Хорошо. Мы все тут собрались. Мы пережили публичную ссору, грязевую яму и кинзу. Может быть, вы расскажете нам продолжение вашей истории?

Родители молчат, пока Дейл не берет на себя смелость сказать:

– Рассказывать особо нечего.

Савви в полном замешательстве, и я улавливаю ее слабость.

– Конечно, есть. Вы рассказали нам конец. А как все начиналось? Как вы все познакомились?

Я чувствую на себе взгляды родителей, но еще до того, как наши глаза встретятся, понимаю, что это не столько от раздражения, сколько от удивления. Обычно я не беру на себя инициативу во время разговоров. И пока я сама все еще привыкаю к новой Эбби, они меня такой видели совсем мало.

Я вижу, как взрослые начинают успокаиваться. Моя мама опускает плечи. Отец перестает пялиться в пустую тарелку. Дейл перестает хрустеть костяшками пальцев, а Пьетра перестает периодически делать большие глотки вина. Как будто все они наконец-то готовы пройти шагнуть на этот путь, но не знают, с чего начать.

Я достаю из кармана брелок и кладу талисман с сорокой на стол. Савви снимает свой и делает то же самое.

– Это ваши имена, не так ли? – спрашивает Савви. – Мэгги и Пьетра.

Выражение лица мамы, когда мы впервые достали наши талисманы, еще настолько свежо в моей памяти, что я почти не поднимаю головы, но ее поза смягчается, а губы расплываются в тихой улыбке. Она и Пьетра смотрят на маленькие подвески, вместе растворяясь в каком-то другом времени, вдали от всех нас.

Мама поднимает глаза, но встречается взглядом с Пьетрой, а не со мной. Как будто она ждет разрешения мамы Савви, прежде чем что-то сказать. Или, может, начало – это история Пьетры, которую она должна рассказать сама.

Пьетра наклоняется вперед, касаясь талисмана кончиками пальцев.

– Мы купили их на рынке Пайк-Плейс. У какого-то заурядного продавца-ремесленника. Это были последние две штуки.

– Мы обе были почти на мели.

– Но они стоили этих денег, – пробормотала Пьетра. – Они неплохо продержались все эти годы, не так ли?

– Так и есть.

Пьетра выпускает из рук подвеску и смотрит с меня на Савви.

– Мне было двадцать два года, когда я начала работать в «Бин-Велл». Я съехала от родителей – не слишком любезно. Сказала им, что хочу добиться успеха своими силами. В итоге я расплакалась в первой же кофейне, где смогла найти парковку, уверенная, что сейчас вернусь назад и переиграю свое решение. – Она поворачивается, чтобы посмотреть на мою маму, и глядит на нее затуманенными глазами, но продолжает язвительным тоном. – Но какой-то любопытный подросток вмешался со своей бесплатной булочкой и вместо этого выпытал всю историю моей жизни.

Моя мама наклоняет голову, и когда она поднимает глаза, я представляю себе ее в роли того любопытного подростка, точно с такой же ухмылкой на лице.

– Ну. Папа помог.

– Это так. – Улыбка Пьетры становится шире. – И по какой-то причине, которую я так и не смогла понять, он предложил девушке, которая пугала всех его клиентов, работу.

– Я должна была обучить ее. – Наступает пауза, мама закусывает губу, а потом ее глаза встречаются с глазами Пьетры, и она говорит: – Она была такой неумехой.

Пьетра поднимает руку в знак капитуляции.

– Я люблю чай, я никогда в жизни не варила кофе.

– Забудь о кофе – ты даже не смогла понять, как включить пылесос, – говорит моя мама, пытаясь подавить смех.

Рот Пьетры открывается в притворной обиде.

– Ты имеешь в виду ту рухлядь, которую твоя мама притащила прямиком из восьмидесятых? Честно говоря, я иногда даже ждала, что он вот-вот превратится в трансформера.

Моя мама изображает, как Пьетра пытается понять, где находится кнопка включения у невидимого пылесоса, а Пьетра издает резкий смешок и говорит:

– Мэгс, ты идиотка.

Я смотрю, как завороженная. Мои родители иногда дразнят друг друга, но не так, как сейчас – не этими бесстыдными, почти подростковыми подколами, такими же дерьмовыми, какие я могла бы с легкостью сказать Конни или Лео, прекрасно понимая, что никогда не смогу сказать что-то подобное кому-то другому.

Пьетра наклоняется над столом и отхлебывает немного маминого вина, похоже, как бы в отместку. Мама отпускает ее, откидываясь назад с самодовольным выражением лица.

– По крайней мере, ты быстро училась.

Пьетра закатывает глаза, возвращая ей бокал с вином.

– Я запрявляла этим местом в течение года. Я была твоим боссом, если ты помнишь.

– Хм, – издает моя мама, глядя в потолок. – И все же твой латте никогда не был настолько хорош, чтобы за ним выстраивались очереди.

– Да ладно. Мальчишки, которые души не чаяли в твоем латте, просто пытались подкатить к тебе…

– Все готовы сделать заказ? – спрашивает официантка, спасая меня от того, чтобы я не поперхнулась своим спрайтом, глядя на эту картину.

Официантка записывает наши заказы и убегает. Я боюсь, что наступит тишина, но Пьетра тут же вскакивает, ее щеки раскраснелись от вина, а в голосе слышится такой задор, какой бывает у взрослых, когда они говорят о чем-то, что давным-давно позабыли.

– Я работала там много лет. Уже после того, как я помирилась со своими родителями. Твой дедушка начал разрешать мне работать с местными художниками. Мы выставляли некоторые из их работ.

– Это было твоих рук дело? – спрашиваю я.

Мама кивает.

– И не только это. Некоторое время существовали особенные ночные мероприятия в «Бин-Велл». Вечера открытых микрофонов и мини-выставки. У нас даже было несколько поэтри-слэмов[36]36
  Поэтри-слэм – творческое мероприятие, где самобытные поэты рассказывают со сцены стихи собственного сочинения.


[Закрыть].

– Все это было в конце девяностых, – говорит Пьетра, разделяя улыбку моей мамы. – И у Мэгги появилась идея…

Она кивает на мою маму.

– Это было примерно тогда, когда я готовилась к сдаче экзаменов в юридический и проходила практику в центре города в женском приюте. Я знала, что буду работать с семьями, и я… ну, мы придумали идею гибридного кафе с художественной галереей.

Голос моей мамы стал каким-то зажатым от стеснения. До меня доходит, что это, вероятно, первый раз, когда она говорит об этом за последние годы.

– Мы могли бы проводить там занятия. По искусству и фотографии. И предлагать бесплатные занятия семьям в период адаптации, просто чтобы у них было на что переключить свое внимание, место, где они могли бы проводить время вместе.

– Мы собирались назвать его «Мэгпи».

За столом воцаряется тишина. Савви смотрит на меня, но я не могу заставить себя поднять глаза в ответ. «Бин-Велл» не был частью ее истории так, как у меня. Она не росла, поедая булочки Марианны, не позволяла собаке миссис Лири засыпать на коленях у окна, не получала бесплатные жизненные советы от вереницы бариста студенческого возраста, которые постоянно приходили и уходили, но все равно заглядывали в кафе, когда появлялась возможность. У нее нет ни царапин на дверной раме кладовки, где каждый год отмечали ее рост, ни любимого кресла, ни солнечного местечка на заднем дворе, где она дразнила Поппи за то, что тот задремал. Она никогда не называла это место своим домом.

Моя мама наклоняется через стол и берет подвеску Савви, приподнимая ее так, чтобы она вращалась и ловила отблески света.

– Я не знала, что ты сохранила свою, – говорит она.

– Вообще-то, нет, – говорит Пьетра. Она прочищает горло. – Она осталась на моих ключах от «Бин-Велл», когда я отправила их обратно Уолту. После всего, что произошло, я… чувствовала, что она не должна быть у меня.

За столом вдруг воцаряется такое напряжение, что кажется, будто под нами разражается какая-то сейсмическая активность, и что-то под ногами вот-вот загрохочет или взорвется. Я смотрю, как мама тихо кивает, и как тускнеют глаза Пьетры. В какую-то секунду мне кажется, что все это снова рухнет как карточный домик. Но Пьетра протягивает руку через весь стол, берет мой талисман и кладет его рядом с сорокой Савви.

– Примерно через два года после рождения Савви Уолт прислал мне его обратно, – тихо говорит она. – Он сказал, что уважает тот факт, что мы хотим покончить с нашей дружбой, но хочет, чтобы у Савви сохранилось что-то на случай, если мы расскажем ей правду. Он сказал, чтобы я отдала его ей. Чтобы в будущем это помогло объяснить все, когда она станет достаточно взрослой.

– Мой папа тоже сказал мне отдать мой талисман Эбби. – Голос моей мамы дрожит. – Он сказал, что этот брелок должен быть у нее, поскольку это символ который объединяет всех нас. Но он ничего не рассказал ей об этом.

Я смотрю на салфетку у себя на коленях, пытаясь скрыть свою улыбкой. Я почти уверена: Поппи догадывался, что наши родители не собирались говорить нам правду. Это было семечко, которое он посадил, чтобы свести нас с Савви вместе. Эта мысль успокаивает, и на мгновение мне кажется, что он здесь, подслушивает нас, посмеиваясь над тем, что зарождалось целых шестнадцать лет.

– А еще он прислал мне фотографию, – тихо говорит Пьетра. – Сообщение о рождении Эбби.

Мама прикрывает рот рукой, словно она пытаясь не подавиться.

– Я не знала.

– Мы все еще очень злились. Но мы… мы были счастливы услышать о ее рождении. О твоем, – поправляет себя Пьетра, бросая на меня напряженный взгляд. Мои щеки вспыхивают от смущения из-за того, что четыре пары взрослых глаз уставились на меня. Я чувствую облегчение, когда Пьетра продолжает.

– Если бы все было по-другому…

Мы с Савви могли бы вырасти вместе. Возможно, у нас было бы много подобных ужинов, как этот, где мы бы сидели, откинувшись в креслах, и смеялись, не оглядываясь назад в прошлое. Могли бы поделиться гораздо большим, чем те неожиданные подробности, которые открываются сейчас.

– Я знаю, что уже говорила это раньше, – говорит моя мама, обращаясь и к Дейлу, и к Пьетре. – Но мне действительно жаль.

Губы Пьетры сжимаются, как будто она никогда не будет готова полностью принять эти слова, даже если она их понимает. Она кладет талисман обратно и накрывает его своей рукой.

– Любовь заставляет тебя делать то, о чем ты никогда не думал.

Пьетра осторожно протягивает руку и кладет сороку-талисман обратно в мою ладонь. Мои пальцы обвиваются вокруг него, ощущая новое тепло.

– А что насчет того… что-то о том, что вы свели друг друга? – спрашиваю я.

– О, вероятно, она имела в виду нас, – говорит Дейл, картинно откинувшись в кресле.

Мой отец тоже смотрит на меня с пониманием.

– Мне было интересно, всплывут ли когда-нибудь наши имена.

– Действительно, прямо как в старые добрые времена, да? Твоя жена забывает о твоем существовании, моя жена забывает о моем существовании…

– Прошу прощения, – говорит Пьетра. – Уолт имел в виду, что если бы не мы, никто из вас не был бы женат.

Я моргаю, глядя на них четверых.

– Разве это… так работает решение пожениться?

Брови Дейла взлетают вверх, он воодушевлен тем, что наконец принимает участие в беседе.

– Нет, она имеет в виду, что твой отец посещал занятия по искусству с Пьетрой…

– Чтобы произвести впечатление на какую-то другую девушку, как оказалось, – вклинилась моя мама.

– Я еще не был с тобой знаком! – протестует папа.

Глаза Пьетры сверкают.

– Ты и та другая девушка были бы катастрофой, но как только я увидела Тома, я поняла, что ему суждено быть с Мэгги. Поэтому я привела его в кафе…

– Она сказала мне, что там есть скидка для студентов.

– Не было, – говорит моя мама, заговорщически наклоняясь ко мне и Савви.

– И когда я пришел туда, она просто – пуф! – исчезла. Оставила меня в кафе наедине с Мэгги, которая взглянула на мою книгу Джона Гришэма и начала рассказывать о том, как тайком читала в детстве книги своих родителей об убийствах, и именно это впервые привлекло ее к юриспруденции.

– Тебе повезло.

Улыбка моего отца смягчается.

– Да, повезло.

– И нам повезло, потому что Мэгги отплатила за услугу. правда, это было немного менее романтично и определенно не намеренно…

– Дейл, это было совершенно намеренно, – вклинилась моя мама. – Я говорила с Пьетрой на протяжении нескольких недель.

– Подожди, что? Тогда почему ты ждала, пока мы не оказались прямо посреди пробежки в самый жаркий день года, чтобы затащить меня в «Бин-Велл» за бесплатной водой? – Он наклонился ко мне и Савви, добавив: – Мы с Мэгги состояли в одном клубе любителей бега.

– Потому что ты казался парнем, который, не знаю, слишком заморачивается обо всем и переборщил бы.

– Вместо этого он показался мне каким-то вонючим, – говорит Пьетра, глядя на Савви, чтобы поддразнить ее улыбкой.

– И тем не менее, – говорит мой отец. – Вот так мы и познакомились.

Наступает затишье, когда никто ничего не говорит, пока Савви не решается спросить:

– Так получается, вы двое как бы… выбрали мужей друг для друга?

– Нет, – отвечает мой отец, не колеблясь ни секунды. – Они выбрали друг друга.

У моей мамы и Пьетры сразу же наворачиваются слезы на глаза, и это невозможно спутать с ностальгией или теми особыми слезами, которые возникают, когда ты думаешь о своем лучшем друге. Это годы сожалений и горя, и целая жизнь, погребенная под ними, – жизнь, в которой моя мама и Пьетра были двумя совершенно разными людьми, в совершенно разных плоскостях. Жизнь, в которой они дразнили друг друга, имели общие мечты на двоих и желали друг другу счастья.

И каким бы несуразным это все ни казалось, я понимаю, что это по-прежнему сидит где-то глубоко внутри. Счастье! Оно пропитывает каждый уголок моего мира – в старых событиях, таких, как поход за мороженым за руку с родителями в детстве. В новых событиях, например, в том, что я вместе со своими младшими братьями делаю огромные башни из печенья «Орео». И даже в еще более новом – оно сейчас сидит напротив меня, моргая в ответ, похожими на зеркала, и мы вдвоем приходим к одному и тому же осознанию.

Их дружба могла закончиться много лет назад, но она жила в нас все это время.

Моя мама протягивает руку через стол одновременно с Пьетрой, они сжимают их, и этот импульс обладает такой силой, что кажется, будто снято какое-то заклятие. Это благодарность и в той же степени извинение, – весь их вес, заключенный в безмолвном жесте. Мы наблюдаем, затаив дыхание, как будто все они были привязаны к чему-то так долго, что не знают, как двигаться без того, что их удерживало.

А потом моя мама смотрит на меня и Савви и говорит:

– Похоже, они тоже.