Текст книги "Есть совпадение"

И словно по сигналу, появляется Савви с моими родителями. Пьетра по локоть погружена в аптечку, а Дейл присел, чтобы позволить Руфусу облизать лицо, так что я совершенно не ожидала, что они появятся так быстро, и унизительного «Какого хрена?», вырвавшегося из уст Пьетры.

Затем следует «Черт», «Постойте» и «О чем ты думала?», пока мы с Савви не перестаем улавливать, кто из них что говорит. Наши взгляды встречаются, и сквозь хаос пробивается импульс понимания, который глубже дружбы, глубже сестринства: это импульс понимания между двумя людьми, которые одновременно и неминуемо утопают в дерьме.

Глава двадцать пятая

Я даже не уверена, что в итоге было сказано. В основном было много криков. Пьетра кричит на мою маму, Савви кричит на Пьетру, мой отец кричит на меня, Дейл кричит на Руфуса, чтобы тот перестал лаять – сплошной круговорот криков, в котором нереально расслышать друг друга. Как только появляются Финн и Микки, мы сразу затихаем – шесть человек, явно не умеющих устраивать сцены.

Микки дергает Финна за локоть, и тот позволяет увести себя, а потом мы все пыхтим на парковке, словно участвовали в часовом сражении, а не в минутном повышении голоса.

Рука Пьетры крепко обхватывает руку Савви.

– Мы свяжемся с нашим адвокатом, как только выберемся с этого острова.

Савви и я вместе смотрим на нее.

– Адвокат? – спрашиваем мы в унисон.

Я удивлена, насколько твердым стал голос моей мамы, и как быстро к ней вернулось самообладание.

– В этом нет необходимости. Девочки не будут…

– Я сама решу, что необходимо. Особенно, когда вижу, что ты нагло нарушаешь условия нашего соглашения, приближаясь к моей дочери, не говоря уже о том, чтобы принуждать ее к чему-то без других свидетелей.

Слова «адвокат» и «соглашение» громко звенят у меня в ушах. Не то чтобы я не верила родителям, когда они говорили, что тут все куда сложнее. Я просто не думала, что все настолько плохо.

– О, прошу, – говорит Савви, слишком разгоряченная, чтобы обращать на что-либо внимание. – Вы все знаете, что мы с Эбби это подстроили.

Я стараюсь не зажиматься. Глаза моих родителей устремлены на меня, и хотя я избегаю смотреть на них, я чувствую жар, направленный на меня, как из огнемета.

Дейл вдыхает воздух, и я думаю, что он собирается что-то сказать, чтобы обострить ситуацию. Вместо этого он говорит:

– Мы не можем обращаться к законным мерам. Савви восемнадцать. Ей придется самой наложить запрет.

Пьетра твердо заявляет:

– Тогда мы так и поступим.

– В какой вселенной ты думаешь, что я соглашусь на это?

– Никто не должен предпринимать никаких юридических мер, – говорит моя мама. – Девочкам больше не будет позволено видеться друг с другом. Это должно решить проблему.

Эти слова мгновенно возвращают меня к реальности.

– Ты не можешь этого сделать.

Голос моего отца тихий и мрачный.

– Можем, на весь следующий год.

– Это… вы что, издеваетесь надо мной? – восклицаю я. – Она живет практически в соседнем квартале. Ты не можешь просто запереть меня в башне, как какого-то заключенного…

– Может, пришло время ввести для тебя новые правила, – говорит мама голосом «завязывай, пока не поздно», который я обычно слышу только тогда, когда братья вцепились друг другу в глотки.

Ярость накаляется добела и совершенно некстати, учитывая, что я должна сосредоточиться на экстренной катастрофе, но я ничего не могу с собой поделать.

– Еще правила? – спрашиваю я требовательным тоном. – Вы расписали мою жизнь по минутам и хотите ввести еще правил?

Губы отца превратились в тонкую линию.

– Собирай вещи, Эбби. Мы уезжаем утром, и ты поедешь с нами.

Я не из тех, кто позволяет себе плакать на людях, но мысль, что у меня отнимут это место, просто выбивает из колеи. Место, где я могу учиться и при этом иметь достаточно пространства, чтобы дышать, действительно наслаждаясь жизнью. Место, где у меня есть друзья – старые, новые, те, с кем я случайно породнилась и о ком не знала шестнадцать лет. Место, где я могу каждый день натыкаться на новый уголок вселенной и фотографировать то, чего никогда не видела, упиваться миром и чувствовать себя его частью, а не так, будто он проходит мимо меня.

Я ждала этого чувства с тех пор, как умер Поппи. Теперь и оно уходит.

Савви видит, что ей придется обуздать меня, и вклинивается, прежде чем я успеваю взвинтиться еще сильнее.

– Или вы четверо можете забыть о своем самолюбии и о том, что случилось, чтобы мы все могли видеться друг с другом. Как нормальные люди.

– Это невозможно.

– Почему? Что такого непростительного, что…

– Саванна, – начала моя мама, – это не…

– Нет. Скажи ей, – говорит Пьетра.

Моя мама делает шаг назад, как будто та дала ей пощечину.

– Пет, – говорит она. Прозвище. Белый флаг. Он висит между ними секунду, но Пьетра отпускает его с ветерком.

– Скажи ей, что ты сделала, – говорит Пьетра. Ее лицо залито слезами, но голос до жути тверд. – Расскажи ей, как ты отдала ее нам, а потом передумала. Отдала ее нам, а потом забрала из детской и ушла с ней из этой чертовой больницы.

На этот раз мама не плачет.

– Я… Пьетра, ты знаешь, что я…

– Расскажи ей, как ты сказала, что это была ошибка. Просто «послеродовой мозг». Расскажи ей, как ты сказала, что все в порядке, и разрешила нам забрать ее домой, а через неделю нам вручили бумаги от адвоката, который пытался забрать нашего ребенка обратно, потому что после всего, через что мы прошли, ты, черт возьми, передумала.

– Если бы мы могли вернуться назад, – говорит мой отец. – Если бы мы знали…

Пьетра качает головой, не желая слушать.

– Я знала, что у меня не может быть детей. Я ждала ее всю свою жизнь. И она стала моей в тот момент, когда ты попросил меня взять ее. Еще до того, как она родилась. Она была моей. – Пьетра всхлипывает. Дейл тоже плачет, его руки лежат на ее плечах, как будто они привыкли впитывать друг от друга эту боль. – Страх потерять ее. Что ты победишь и вернешь ее. Ты не можешь представить, каково это было.

Эти слова могут быть оправданием, но моя мама произносит их как извинение.

– Ты не можешь представить, каково это было – отдать ее.

Мы с Савви смотрим друг на друга, как будто находимся по разные стороны дыры, которую проделали в земле. Мы так долго хотели узнать правду, но это меньше похоже на правду и больше на гранату.

– Но у тебя могут быть другие дети, – говорит Пьетра.

– О боже!

Головы всех четверых взрослых поворачиваются ко мне, и тут я понимаю, что произнесла эти слова вслух.

– Я не была случайностью. – Я просто повторяю то, что мама сказала вчера вечером; это последний поворот ключа, который только что засунули в замок. Последний кусочек информации, который мне нужен, чтобы подтвердить уродливую правду. Я смотрю на них, чтобы спросить, но ответ уже на их лицах, он витал в воздухе между нами еще в отеле. – Ты родила меня так быстро, потому что тебе было грустно из-за Савви, и тебе нужен был ребенок-замена.

Все затихают, битва временно забыта. Лучше бы я ничего не говорила. Это хуже, чем их гнев, чем ложь и все остальное, что привело к этому: к жалости.

Мои родители смотрят на меня, испепеляя, а потом друг на друга. Они пытаются сделать ту странную вещь, когда они приходят к решению, не говоря ни слова. Проблема в том, что они не могут придумать чего-то достойного слишком быстро.

Я протираю глаза тыльной стороной ладони.

– Мило. – Я хотела, чтобы это прозвучало язвительно. Но вместо этого звучит жалко.

Мама наклоняется ко мне, и Пьетра тоже, как будто они обе хотят меня успокоить, но не знают как. И вдруг все это становится мучительным. Мои долбанные глаза слезятся, а они все смотрят на меня, даже Руфус подходит и прижимается ко мне, как будто моя жалость к себе настолько сильна, что он чувствует ее в воздухе.

– Давай…

Я не даю маме закончить.

– Заткнись, – выкрикиваю я, ошеломляя всех. Эти слова заставляют меня снова почувствовать себя твердой, решительной и непоколебимой. Я даже не вкладываю в них смысл. Просто это лучше, чем плакать. – Да пошли вы нахрен.

Мне нужно уйти отсюда, сейчас же.

– Эбби, подожди!

Савви зовет меня обратно, когда я улетаю, и, к сожалению, нет ни единого способа обогнать королеву кардио и интенсивных тренировок. Конечно, она настигает меня еще до того, как я прохожу половину пути к своей хижине, и я торможу чтобы не врезаться в нее.

– Савви…

– Эбби, подожди. Просто послушай. Мы делаем успехи. Я знаю это. Вернись.

Мой рот открывается. Я собиралась возмутиться, но мне мешает тот факт, что я хриплю открытым ртом, а Савви прилетела сюда словно на крыльях.

– Успехи? – повторяю я. – Прости, мы с тобой наблюдали за одной и той же катастрофой?

Савви качает головой.

– Должно стать хреново, прежде чем все наладится. Только так выйдет весь яд. И он наконец-то выходит и…

– И мы должны были просто оставить их в покое.

Мой голос звучит жалко. Я не хочу злиться. Я всю жизнь избегала этого чувства, а теперь оно зудит у меня под кожей, раздувается в ребрах, я точно знаю, почему… но сейчас злиться – это все, что у меня есть. Если я не буду злиться, это перерастет во что-то гораздо худшее.

– И что потом? – спрашивает Савви, понижая голос и оттаскивая меня с главной тропы. Мы снова вызвали интерес у других – не как две сестры, а как девушка, кричащая что-то младшему вожатому. – Никогда больше не видеться?

Я должна была понизить голос, но почему-то эта информация не доходит до моего мозга.

– По крайней мере, у нас было бы еще две недели. И, возможно, шанс сделать что-то, не подливая масла в огонь, – говорю я. А потом про себя: «Возможно, шанс продолжать существовать в этом мире, не зная, что я была не более чем фикцией. Вторым местом».

Это несправедливо, и я знаю это. Не по отношению к родителям, которые ни разу не заставили меня почувствовать себя чем-то меньшим, чем центром их вселенной, даже со всеми моими братьями. И не по отношению к Савви, которая ни о чем таком не просила.

Но от этого боль не проходит, и сейчас мне нужно уйти вместе с ней. Дать ей место, чтобы выйти. Место, где можно кричать.

– Это так похоже на тебя, не так ли, Эбби? Избегать проблемы, – она говорит это не обвинительным тоном. Это хуже – она подбадривает меня. В ее глазах тот же мотивирующий блеск, что и в ее историях в инстаграме, перед тем как она делится своей мантрой недели в одной из авторских рубрик. Я бы хотела избавиться от всего этого, но в реальной жизни не бывает принудительного выхода из игры.

– Ты несчастна из-за репетиторств, но ты не скажешь об этом родителям. Ты хочешь стать фотографом, но ты слишком напугана, чтобы дать своим работам шанс на успех. Ты неравнодушна к Лео, но…

– Может, заткнешься? – выпалила я. Смущение ослепляет, раскаляет добела, проникает в каждую пору моей кожи. – Ты понимаешь, что только что произошло? Все хотели тебя. Все хотели. И вместо того, чтобы получить ребенка, который следовал правилам, получал хорошие оценки и делал все то дерьмо, которое мои родители хотели видеть в дочери, они получили меня. Бездумную, глупую, бездарную меня.

На этот раз я замечаю, что люди останавливаются вокруг нас. Иззи, Кэм и Джемми – главные среди них, они стоят между нами и кафетерием с противоречивыми взглядами людей, которые хотят помочь, но не знают как.

Я наклоняю голову, мое лицо настолько горячее, что я практически чувствую, как оно обжигает землю, на которую смотрю.

– Эбби, – говорит Савви тихим ободряющим голосом. – Я не хочу тратить кучу времени, рассказывая тебе, насколько все это неправда.

– Так не надо. Последнее, что мне нужно, – одна из твоих ободряющих инстаграмных речей.

Она хмурится, но не отступает. Вместо этого она расправляет плечи, ее решимость становится еще тверже.

– Дело не в инстаграме. Если бы ты была восприимчива хотя бы к какому-нибудь небольшому совету…

– Потому что твои советы творят чудеса со мной.

– И что это значит?

Это значит, что я уже слушала ее. Я набралась смелости рассказать Лео о своих чувствах, и прежде чем успела вымолвить хоть слово, он разбил их в мелкую пыль. Я преодолела страх и попыталась показать родителям фотографии, но им было абсолютно плевать. Каждый «совет», который давала мне Савви, привел меня на путь, где мне стало еще хуже, чем раньше.

– Ты ведешь себя так, будто все знаешь, будто у тебя есть ответы, как все исправить, но ты такая же испорченная, как и все мы, Савви. – Ее глаза расширяются от удара, который я еще даже не нанесла, но это не останавливает меня от броска. – Я видела те старые фотографии. Раньше ты была веселой и тусовалась со своими друзьями, но этот дурацкий инстаграм – это вся твоя личность сейчас. Ты просто фрик с красивыми волосами, помешанный на порядке.

Она резко моргает, в ее глазах мелькает обида, и я сделала это – сломала непробиваемую стену, которой является Саванна Талли. Все эти годы я сдерживалась, не позволяя себе злиться, а теперь вышла так далеко за грань, что не знаю, как вернуться назад.

– Это нечестно, – говорит Савви так тихо, что я почти ее не слышу. Конечно, нечестно. Все это – сплошная несправедливость. Но я не могу долго сдерживать слезы, чтобы ответить. Я направляюсь в сторону ближайшей тропы, дожидаюсь, пока не окажусь вне зоны ее видимости, и начинаю рыдать.

Глава двадцать шестая

К тому моменту, когда я проскальзываю на кухню после ужина, я уже не девушка, а скорее эмоционально разбитое болотное существо – лицо опухшее, волосы растрепались в разные стороны, и никакая резинка не в силах укротить их. Я не могу решить, как мне себя вести, когда вхожу в кухню – стыдливо, защищаясь или извиняясь, – но Лео там, а рядом с ним тарелка еды, на которой гора острых «Читос», которая не может предназначаться никому, кроме меня, и все мое притворство уходит в окно.

– Ты слышал наше маленькое шоу?

Лео подталкивает тарелку через стойку.

– Ясно как день.

Я слишком расстроена всем остальным в моей жизни, что это затмевает все причины, по которым я могу быть расстроена из-за него. Даже когда я в самом плохом состоянии, он точно знает, что сказать, чтобы смягчить мои эмоции, и все равно продолжает смотреть на меня так, будто я для него что-то ценное.

Я издаю свой обычный стон, и мы входим в наше привычное с ним состояние. Я готовлюсь к тому, что Лео попытается помирить меня и Савви, но он понижает голос и говорит:

– Ты хочешь поговорить об этом?

Хочу, но и в то же время не хочу. Хочу, но не сейчас, когда действительно нечего сказать, чтобы не вернуть меня туда, откуда я начала: злиться на всех вокруг, но в большей степени на саму себя.

– Я слишком голодна.

Он смеется, берет тарелку и подходит ко мне, но вместо того, чтобы отдать ее, он ставит ее на блестящую металлическую стойку возле двери. Затем кладет руки мне на плечи, этим тихим жестом спрашивая разрешения. Я даже не позволяю себе посмотреть ему в глаза. Я прислоняюсь к нему, потому что устала. Я так устала. Мой мозг опустел, а сердце болит, и, если мне действительно придется отшить Лео, может быть, я смогу отложить это до завтра, когда навсегда покину этот лагерь.

Я зарываюсь лицом в его рубашку, вдыхая пот и корицу – немного горькую и немного сладкую.

– Прости, что кинула тебя с ужином, – бормочу я.

Ни один обычный человек не сможет расшифровать мои слова, но Лео все же удается.

– Когда ты не вернулась, я волновался, что с тобой что-то случилось.

Я напрягаюсь, но только потому, что трудно прикрепить вину за это к вине за все остальное.

– Я знаю, – говорит он, неправильно истолковав мою скованность. – И снова – как ты это назвала? – Бенволио… в лице меня…

Я отстраняюсь, касаясь его плеча.

– Возможно, это моя последняя ночь здесь, – говорю я.

Лео кивает, отстраняясь, чтобы посмотреть на меня. Он кивает головой в сторону двери. Мы выходим на улицу и молча садимся на ту же скамейку, откуда наблюдали за раскатами грома – но на этот раз солнце только начинает садиться, а небо такое чистое, что можно увидеть отблески света на воде и растекающиеся по ней желто-оранжевые оттенки там, где горы встречаются с небом.

Мы с Лео сидим на расстоянии около полуметра друг от друга и между нами невидимый барьер. Я не могу решить, разочарование это или облегчение, поэтому решаю вообще ничего не решать. Вместо этого я уплетаю ужин, который Лео припас для меня, осознавая, насколько я голодна, только когда откусываю первый кусочек и набрасываюсь на него, как лев.

– Что это?

Лео смотрит в сторону воды.

– Свинина менудо. Очередное филиппинское блюдо. Микки научила меня его готовить, – говорит он, смущенный, но довольный. – Только традиционно в него не кладут острые «Читос».

Я выдавливаю из себя улыбку. Он слишком хорошо меня знает.

– Я рад, что вы с Микки отложили лопаточки и пришли к мировому соглашению.

– Оказывается, готовить менудо гораздо проще, чем вести войну, – говорит он. – Да и к тому же Микки надирала мне задницу.

– Эх, ты держался молодцом.

Я гоняю остатки ужина по своей тарелке, растянувшись на скамейке, осознавая этот момент таким, какой он есть, – не как шанс остаться один на один с Лео, а шанс поговорить так, как мы общались раньше, до того, как я позволила своим глупым чувствам встать на пути. Возможно, это наш последний разговор за долгое время.

Вот только Лео наклоняется ко мне с одной из своих дурацких ухмылок, присущих ему, когда он настолько взволнован чем-то, что теряет самообладание, и мысль, чтобы держать дистанцию, летит к чертям.

– Но теперь она уже выходит далеко за рамки обеденных блюдец, – говорит он мне. – Она рассказывает мне истории о том, как она научилась этому от своих тетушек, тех, что живут здесь, и тех, что в Маниле. И кучу другой всякой всячины о своей семье. Например, что ее бабушка убеждена: если оставить рис на тарелке – это значит, что ты никогда не выйдешь замуж. Или как ее тети думают, что, если кто-то роняет предметы на кухне – значит кто-то идет в гости.

Сейчас его степень «информационного выброса» настолько заразительна, что затягивает меня за собой.

– Судя по тому, как мы с Финном справляемся с дежурством на кухне, нам следует ожидать много гостей.

Он смеется, достает телефон и открывает на нем бесконечно длинный диалог.

– Ее маленькие кузены все лето добавляли ее в случайные чаты в ватсап, чтобы подшутить над ней. На прошлой неделе они устроили засаду и на меня и тоже добавили меня в один из таких. Теперь на нас сыплется спам в виде ссылок на K-pop и диснеевские дубляжи, которые они делают в каком-то приложении.

– Ну, это безумно смешно.

– Эх, все это было весело и забавно, пока они не поклялись, что научат меня говорить «доброе утро» на тагальском[32]32
  Тагальский язык – один из основных языков филиппинцев.


[Закрыть] языке, а я в итоге сказал Микки «иди ешь дерьмо».

Даже находясь в глубинах моей, возможно, бездонной жалости к себе, я не могу удержаться от смеха.

Лео пихает мое плечо – еще одно напоминание о том, как быстро мы заполнили неловкое пространство между нами.

– Да, да, kumain ng tae.

– Я бы с удовольствием, но мой рот уже полон, – говорю я, наклоняя голову к тарелке, из которой я ем так неаккуратно, что несколько любопытных птиц уже пролетали над нами. А затем осторожно спрашиваю: – Ну и как, это помогло? Я имею в виду… с твоим незнанием?

Лео обдумывает вопрос, уставившись на мою полупустую тарелку.

– В некотором роде, вроде того. Ну то есть, кто знает, были ли мои родители родом откуда-нибудь поблизости с тем местом, где живет ее семья, но… в любом случае, прикольно обо всем этом узнавать.

Наступает пауза, и я понимаю, что это не конец мысли, но мысль принимает новую форму. Я как обычно понимаю все по его лицу, желая принять это как должное. Хотелось бы знать, будет ли шанс увидеть это снова.

– Странная мысль… в какой-то другой жизни… мы с Карлой жили бы там. Как будто есть какая-то альтернативная версия нас. Понимаешь, о чем я?

Я чуть не смеюсь. Моя альтернативная версия находится в нескольких сотнях меров отсюда, без сомнения, жует жвачку в комнате отдыха и злится из-за того, что я наговорила. Лео улавливает тень этого на моем лице и опускает голову, как будто он думает о том же самом.

– С другой стороны, этот тест… отчасти я даже рад, что никого не нашел, – признается он. – Даже не знаю, задумывался ли я всерьез о том, что могло бы тогда произойти. Что раскопалось бы.

Я придавливаю каблуком ботинка грязь.

– Надеюсь, то, что произошло между мной и Савви, не задело тебя.

Эта надежда рушится, когда Лео без колебаний отвечает.

– В этом-то все и дело. Со мной все иначе. Эта история с твоими родителями – они должны были понимать, что ты рано или поздно узнаешь. Вся эта неразбериха больше их заморочки, чем твои. – Он качает головой. – Но вот со мной – если эти люди вообще еще существуют – то они диктуют условия. Никто никогда не лгал об этом. А значит, есть шанс, что если я найду их, то раскопаю что-то, с чем они не готовы справиться. Что-то, с чем я не готов справиться.

Я не знаю, что сказать, и нужно ли тут вообще что-то говорить. Мы оба знаем, что он прав. Но мне все равно становится больно за него – я знаю Лео достаточно хорошо, чтобы понимать, что это решение принято не столько, чтобы уберечь себя, сколько для защиты других людей.

И если я что и усвоила за последнюю неделю, так это то, что нам всем нужно защищать гораздо больше, чем мы думаем.

– Пока что я отпускаю эту ситуацию. – Лео говорит эти слова скорее земле, чем мне. Видно, что он думал об этом гораздо больше, чем говорил, и решение далось ему нелегко. Но он смотрит на меня со новоиспеченной решимостью и заявляет: – Я хочу больше сосредоточиться на будущем. На этой школе в Нью-Йорке. Она как бы открыла дверь, где я могу узнать больше о кулинарии, но также и о своем происхождении. Это не то, что я пытался сделать, но, может быть, мне было суждено все это прочувствовать, чтобы оно привело меня к тому, что есть сейчас. Может быть…

Я киваю под натиском этого «может быть», под его весом. Он всегда был таким целеустремленным, всегда вкладывал всего себя в свои идеи. И я всегда была первой, кто прыгал в эту бездну вместе с ним. Странно думать, что я больше не смогу этого делать. Неважно, что произойдет между нами дальше, но что-то определенно обрывается – его будущее находится за тысячи миль, а мое все еще погрязло в старшей школе, важных решениях и беспорядке, который я устроила сегодня на парковке.

– Так ты думаешь, ты когда-нибудь встретишься с двоюродными братьями Микки? – спрашиваю я. – Научишь их говорить «доброе утро» на эльфийском?

– Я собираюсь поговорить с Карлой о поездке следующим летом. – Он делает паузу, какая-то мысль застыла на кончике его языка, и добавляет: – И я думаю… ну, это еще далеко, и, если допустить мысль, что меня не вышвырнут из Нью-Йорка… но мы с Микки обсуждали идею однажды открыть, скажем, современный ресторан. Менудо с «Читос». Шарики лазаньи с банановыми листьями. Детство Микки в тандеме с детством Лео. Понимаешь?

Понимаю, я практически вижу его перед глазами. Среднего размера, уютный и теплый – такой ресторан, где каждый, кто побывал там однажды, сразу же находит повод пойти туда снова.

Интересно, будет ли он в Сиэтле? Я сглатываю комок в горле, слишком напуганная, чтобы спросить.

– Вот, черт, – говорю я. – Если я собираюсь вложиться в него, нужно найти способ быстро разбогатеть.

Лео торопливо смеется, как будто он давно ждал, когда я проболтаюсь об этом, и теперь рад, что наконец получил этот шанс.

– Нам хватит и того, что ты сделаешь нам фотографии еды для сайта.

– Пока я буду есть все, что снимаю, вы двое можете на меня положиться.

Мы погружаемся в тишину, которая все меньше становится чем-то возникшим в ходе обстаятельств и все больше осознанием. Ухмылки на наших лицах одновременно исчезают, а наши взгляды изо всех сил пытаются уцепиться друг за друга.

– Ну… завтра.

– Завтра, – повторяю я, отворачиваясь к воде.

– Ты действительно уезжаешь?

Я поднимаю ладони, слегка пожимая плечами.

– Не похоже, что у меня есть выбор.

– Ты не планируешь сопротивляться?

Я стараюсь не напрягаться. Лео, может, и знает, что я не умею сражаться в собственных битвах, но он не понимает, что эта битва не моя. Я просто нахожусь под перекрестным огнем этой ситуации с самого рождения.

– Нет.

Лео понижает голос, и следующий вопрос звучит уже мягче, чем тот, что он задал до этого.

– Ты не злишься?

Я не очень хочу говорить об этом, но Лео есть Лео. Я могу заставлять себя выбросить его из головы, держать дистанцию, но ничто не может стереть это десятилетие, в течение которого я выкладывала ему все, что у меня на уме.

– Злилась. Злюсь. Но в основном, думаю, я просто…

Я хочу сказать «боюсь», но это слишком глупо. Это ведь мои собственные родители.

И я не боюсь их, правда. Я боюсь себя. Боюсь, что теперь, когда правда открылась, все изменится. Боюсь, что мы будем вечно ходить друг за другом на цыпочках, стараясь не разбудить спящего зверя.

Боюсь, что больше не увижу Савви.

Страхи наслаиваются один на другой в одну чрезвычайно воспламеняемую кучу. Раньше я не придавала им значения и не говорила о них вслух, но в этом-то все и дело. Лео – мой ориентир. Мой компас. Устойчивая сила, благодаря которой все шаткие вещи становятся более прочными.

Поэтому я пропускаю это мимо ушей и говорю то, что пугает меня больше всего – то, что преследовало меня раньше, чем я узнала обо всем.

– Я… Я боюсь, что всегда буду чувствовать себя недостаточно хорошей.

Лео набрасывается на эти слова, как будто он спасатель моего мозга, вытягивающий тонущую мысль.

– Твои родители так не думают. Я знаю, что они…

– Дело не только в них. Дело… во всем. Из-за этой истории с Савви, из-за школы, из-за…

Я слишком близко подбираюсь к нам – к БНИ и тому, что происходило после него. К тому, что мы с Лео так далеки друг от друга, что я даже не смогла принять участие в самом важном решении, которое он когда-либо принимал. К этому постоянному чувству, которое с каждым годом становится только тяжелее, и осознанию, что не готова к тому, что уготовил для меня этот мир.

– Эбби… некоторые вещи всегда будут совершаться для разных людей в разное время. Тебе нужно обзавестись терпением. Установи собственный темп. – Его голос становится таким тихим, звучащим как одна из маленьких волн, набегающих на берег, будто он навлекает тихое течение в мои уши. – Как я и говорил тебе в начале лета. Ты – уникальна.

Я выдыхаю со смешком на губах. Я слышу улыбку в его голосе, хотя и не смотрю на него.

– Все хорошее еще впереди, Эбби. Я знаю это, потому что знаю тебя. Ты талантлива, ты упряма и ты храбрее, чем себе представляешь.

Мне так хочется верить в эти слова – не только потому, что я всю жизнь пыталась дорасти до подобных определений. Но и потому, что эти слова исходят от него.

– Я бы хотел, чтобы ты взглянула на себя моими глазами, как я вижу тебя.

Я на мгновение закрываю глаза, но, когда открываю их, я все так же потрясена.

– Лео… – Я не борюсь с ним, хотя это довольно близко к этому, насколько возможно после такого дня, как сегодняшний. – Ты даже не сказал мне, что думаешь об отъезде.

Его рот слегка приоткрывается, выражая удивление, которое он не успевает скрыть.

– Эбби, все было не так, правда, – настаивает он. – Я просто… я даже не думал, что у меня получится. Я не сказал и Конни тоже.

Я хмурюсь.

– Да, но мы… – Я хочу сказать, что мы отличаемся. Но, наверное, это не так.

Я бросаю на него взгляд в надежде сменить тему. Но его глаза такие серьезные, что я утопаю в них, погружаясь в какую-то его часть, которая всегда была моей. Скрытая боль, которую мы всегда разделяли, и в этот самый момент она как никогда очевидна – свет тускнеющего солнца обнажает ее в каждой черте его лица.

– Я собираюсь сфотографировать тебя.

Лео некоторое время смотрит на меня.

– Нет, это не так.

– Так.

– Ты не фотографируешь людей. Никогда.

– Да, но у меня уже есть некоторый опыт.

Это не совсем ложь, учитывая выходки хижины Феникс, которые я задокументировала. Но он прав. Я не фотографирую людей.

Но это – небо отбрасывает на нем теплые оттенки, как будто его лицо создано для того, чтобы ловить свет. Золото его глаз, прямая линия носа, острый изгиб челюсти – эти особенности его лица, которые я так старалась не замечать, теперь предстали передо мной, и пытаться отвести взгляд было бы все равно, что пытаться отрицать каждое мгновение, когда я страдала по нему и казалось, что последнее, чего бы мне хотелось – забыть о нем.

Я достаю камеру Поппи, радуясь, что пробралась в хижину и прихватила ее во время ужина. На включение уходит лишняя секунда, которая длится так долго, что кажется, будто это не просто камера, а целая вселенная: Ты уверена в этом? Ты этого хочешь?

Я не понимаю, почему она задает эти вопросы, пока мой глаз не погружается в видоискатель, и Лео смотрит на меня через объектив.

Это не фотография, понимаю я. Это воспоминание. Я всю жизнь пыталась поймать идеальные моменты, воспринимая каждый из них как победу. А это первый момент, который я запечатлеваю в качестве поражения.

– Эбби?

Следующие двенадцать часов будут мини-похоронами, прощанием со всеми и со всем здесь, но все же это прощание. Лео проведет остаток лета здесь, а я проведу его в летней школе. Потом я вернусь в среднюю школу в Шорлайн, со всеми своими уроками и репетиторскими занятиями, и Лео уедет. Проблема сама решилась еще до того, как она могла стать проблемой; мне никогда не придется говорить Лео правду о том, что я к нему чувствую. Мы упустили время. Я должна почувствовать облегчение. Ничьи чувства не будут задеты. Ничья гордость не будет ущемлена. И ничье сердце не разобьется, кроме моего.

Я фокусирую Лео в кадре и щелкаю.

Наступает тревожная тишина, и я держу камеру на уровне груди, а взгляд Лео прикован ко мне, как будто камеры и не было вовсе. Я думаю о том, чтобы загрузить фотографию, и это пугает меня – мысль о том, что я могу увидеть. И чего не увижу.

Лео первым обрывает взгляд. Я больше не такая трусиха.

– Я бы хотел… – Лео с грустью наклоняется вперед. – Боже мой. Эбби!

– Что…

– Твоя камера, хватай свою камеру, это…

– Ни фига себе.

Вон они, вдалеке. Стая косаток. Их трудно не узнать – спины скользят по воде, их характерные плавники вздымаются над ее рябью.

– Снимай скорее, – говорит Лео. – Это идеальный кадр.

Камера Поппи слишком старенькая. У нее нет ни единого шанса запечатлеть их на таком расстоянии. Я могла бы добежать до хижины, схватить Китти и вернуться, чтобы успеть заснять нечто великолепное. Такое, о чем я мечтала много лет.

Но ни одна фотография не сможет передать это – сердце, витающее где-то в горле, порхающее тело от макушки до кончиков пальцев, эту невесомость, которая заставляет меня чувствовать, что мы находимся в свободном падении, оторванные от земли. Сами того не сознавая, мы бежим к кромке воды, неверящие, преследуемые этим чувством, которое громче слов.