Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

– И что потом?

– Я сказала, что это не мое, и ушла.

Мэтт представил себе, как его жена здесь стоит, кипит от ярости, сигареты со спичками валяются у ее ног, а он в кислородной камере в паре минут отсюда. Кровь зашумела в ушах.

– Думаешь, сигареты, которые она выбросила, те самые, что нашла Элизабет?

Мэтт кивнул. Конечно, это они. Неизвестно еще только, что Жанин с ними делала до того, как Элизабет их нашла.

Минуту спустя Мэри сказала:

– Ты собирался встречаться со мной тем вечером?

Мэтт открыл глаза и снова кивнул. Голова ощущалась пустой, от движения казалось, его мозг врезался в череп.

– Да, – с усилием произнес он вслух, хриплым голосом, как после многодневного молчания. – Я рассчитывал встретиться позже, после сеанса.

Мэри молча посмотрела на него, а он пытался прочитать выражение ее лица. Тоска? Сожаление?

– Мне пора идти. Уже поздно, – покачала головой Мэри и пошла. Через несколько шагов она остановилась и повернулась. – Ты хоть иногда чувствуешь вину? Может, нам стоит рассказать все, что мы знаем, и будь что будет?

Мэтт почувствовал, как у него сжались артерии, органы запаниковали, сердце заколотилось, кровь ускорилась, легкие раздулись. Да, он опасался, что его интрижка с подростком всплывет. Но это ерунда, детские игрушки, по сравнению с тем, что подумают присяжные – будем честны, что думал он сам – если выяснится, что Жанин была здесь прямо перед взрывом и лжет.

– Я думал об этом, – Мэтт говорил нарочито медленно и спокойно, словно рассматривал интересный вопрос с лекции. – Но едва ли мы можем рассказать что-то важное. То, чем занимались мы с тобой и Жанин, никак не связано с огнем. Записка, сигареты, любопытно, конечно, откуда они взялись, но в конечном итоге, все это никак не связано с поджигателем. Боюсь, мы только спутаем картину. Ты же сама видела, как эти крючкотворцы каждое слово переворачивают.

– Да, ты прав, – сказала она. – Спокойной ночи.

– Мэри, – он подошел ближе. – Если ты что-то скажешь, хоть что-то, то наши семьи, все наше будущее…

Мэри подняла руку, призывая его замолчать, и долго смотрела ему в глаза. Потом она медленно опустила руку, повернулась и ушла.

Когда она завернула за угол и исчезла из вида, Мэтт выдохнул. Артерии расширились, кровь прилила к органам, которые начали ощущать покалывание, разжимаясь один за другим. Почувствовал жжение, он опустил глаза. Комар сидел на сгибе локтя, лениво посасывая кровь. Мэтт прихлопнул его быстро и сильно и убрал руку. Сплющенный комар остался на ладони, черная клякса в лужице алой крови, которую он высосал за мгновения до смерти.

Мэри

Он пошла в любимый уголок леса. Уединенная тропинка, где ручей проглядывал сквозь густую рощу плакучих ив. Сюда она приходила подумать, когда бывала чем-то расстроена, сюда она пришла год назад после того ужасного вечера с Мэттом в ее день рождения, и прямо перед взрывом, после того как Жанин швырнула в нее сигареты. Сидя здесь на плоском гладком камне под журчание ручья неподалеку, за ширмой ив, отгораживающей ее от мира, она ощущала безопасность и спокойствие, единение с лесом. Кожа словно перетекала в воздух, воздух врезался в кожу, частица за частицей они менялись, от чего она начинала расплываться по краям, как картина импрессиониста, внутренности вытекали через поры и растворялись в небе, а она становилась легче, невесомее.

Мэри нагнулась и опустила руки в воду. Течение здесь было сильное, быстрая вода ворочала гальку, щекотала ей пальцы. Она зачерпнула и потерла руку там, где ее касался Мэтт. В животе успокоилось, но мозг все еще находился в странном состоянии ускоренного паралича, мысли мелькали, но глубоко думать она была не в состоянии. Она стояла и дышала, пытаясь подстроиться под раскачивание ивовых веток, формировавших зеленую завесу вокруг. Их движения из стороны в сторону напоминали колебания элементов травяной юбки танцора Хула. Ей надо было распутать мысли, обдумать все последовательно, по одной за раз.

Сигарета и спички, которыми развели огонь, были те же самые, что Жанин швырнула в нее. Это наверняка. Вопрос только в том, кто: кто подобрал их в лесу, принес к ангару, выстроил горку спичек, зажег сигарету, положил ее сверху и ушел? Жанин? Элизабет? Демонстранты?

Изначально Мэри подозревала Жанин. Выйдя из комы, еще в больнице, где врачи ее истыкали и искололи, она вспоминала ярость Жанин и считала это ее действиями под влиянием неконтролируемого гнева и стремления уничтожить все, связанное с Мэри.

А теперь она мучалась, обдумывая, что же можно рассказать полиции – хватит ли у нее смелости сказать все? Придется ли раскрыть и унизительные подробности ее дня рождения с Мэттом? Мама рассказала ей об Элизабет, о том, что она курила, жестоко обращалась с ребенком, какие поиски вела в интернете, и все такое, и Мэри это убедило. Все сходилось: должно быть, Элизабет нашла сигареты там, куда их бросила Жанин, с их помощью развела огонь, который с огромной вероятностью должен был убить ее сына и навести подозрение на демонстрантов. Пугающая точность расчета. Это и еще уверенность Эйба «на сто с лишним процентов» в виновности Элизабет помогали Мэри, когда сознание подводило, когда ей так тяжело было молчать о событиях той ночи.

Но сегодня все изменилось. И этому поспособствовал не только перекрестный допрос (дело Эйба против Элизабет оказалось не таким пустячным, как он обещал), но еще и признания Мэтта только что. Мэтт утверждает, что он не говорил с Жанин о Мэри, не просил ее встретиться с Мэри вместо него. Что это значит? Были ли ложь и тайны Жанин частью плана с поджогом и убийством? Разозлилась ли она еще сильнее, чем думала Мэри (может, как-то узнала о ее дне рождения?), и сама положила сигарету рядом с ангаром, зная, что ее муж внутри, чтобы попытаться его убить?

Нет. Это невозможно. Только чудовище может оставить горящую сигарету рядом с включенным кислородом, зная, что внутри беспомощные дети со своими матерями. А Жанин – врач, она призвана спасать человеческие жизни, она много сил вложила в основание «Субмарины Чудес», она не была чудовищем. Или все же была?

Ко всему прочему сегодня выяснилось кое-что странное о демонстрантах. Детектив Пирсон сказал, что исключил их из списка подозреваемых, потому что из полиции они поехали прямиком в Вашингтон. Но это не могло быть правдой: ее отец видел их неподалеку от участка всего за десять минут до взрыва. Почему демонстранты врут? Что они такого сделали, что надо скрывать?

Мэри подошла к ближайшей иве и коснулась ветвей, свисавших почти до самой земли. Она провела пальцами между ними, распутывая, как мама прочесывала ей волосы когда-то. Вошла под завесу ив, чувствуя, как словно покрытые перьями ветки мягко гладят ее по лицу, от чего вокруг вокруг шрама ощущалалось покалывание и щекотание.

Шрам. Бесполезные ноги отца в инвалидной коляске. Смерть мальчика и женщины. Мать мальчика обвиняется в убийстве, а если она не имела отношения к пожару, это несправедливо проводит ее через сущий ад. А теперь еще отца Мэри обвиняют в убийстве. Столько боли и разрушения вызвано ее молчанием. Учитывая все, что она теперь знает, учитывая ее подозрения в отношении Жанин и демонстрантов, ее все растущее сомнение, что Элизабет имела к этому отношение, разве не ее священный долг все рассказать, неважно, какими окажутся последствия?

Эйб сказал, она сможет скоро дать показания. Возможно, ей ровно это и нужно. Шанс, нет, обязанность рассказать правду. Она подождет еще один день. Эйб сказал, что завтра он представит самые поразительные, неопровержимые доказательства вины Элизабет. Она подождет, что это будет. Если сомнения сохранятся, если останется хоть малейший шанс, что Элизабет невиновна, она выйдет вперед в суде и расскажет обо всем, что случилось прошлым летом.

Жанин Чжо

Она направилась прямо к кухонному шкафу, где хранился вок. Это был подарок на девичник от одной из кузин Мэтта, которая сказала: «Знаю, его не было в твоем списке, но мне показалось уместным…» Она не объяснила, что имела в виду под уместностью, но Жанин поняла: это потому, что она из Азии. Воками пользуются в Китае, не в Корее, хотела поправить она, но прикусила язык и поблагодарила за продуманный подарок. Она собиралась отдать его на благотворительность или передарить, но сохранила, засунув в глубину шкафа, за прочий хлам, которым никогда не пользовалась.

Она второй раз в жизни открыла коробку с воком и достала буклет с инструкциями и рецептами. Пролистала, пока не нашла ее – злосчастную записку на бумаге из магазина «Эйч-Март», которую она спрятала и старалась забыть весь прошлый год.

Сегодня в суде она впервые осознала, что кто-то еще, кроме Мэтта, Мэри и нее самой знал о записке, и ее существование даже не обсуждалось. Подумать только, она чуть не упустила момент, когда это всплыло сегодня на заседании. Когда Пирсон сказал, что демонстранты невиновны, она погрузилась в собственные воспоминания и размышления. Ведь она видела, как они проезжали мимо «Субмарины Чудес», но во сколько (20:10? 20:15?) И насколько в таком случае надежны эти «данные с сотовых вышек», если покрывают их ложь? О Боже, а вдруг где-то есть данные пеленга ее собственного номера? Тут с места поднялась Тереза и выкрикнула: «Я видела записку на бумаге из “Эйч-Март!”» Сердце Жанин забухало в грудной клетке, и ей пришлось поправить волосы, чтобы скрыть пылающие щеки.

Зачем она ее сохранила? Ей не могла прийти в голову ни одна причина, кроме предельной глупости. В больнице после взрыва, когда она подслушала разговор полицейских, что они обнаружили сигареты и будут прочесывать лес утром, она запаниковала и поехала в Бухту Чудес посреди ночи, чтобы забрать предметы, которые так бездумно оставила. Она не нашла ни сигарет, ни спичек, только записку, за кустом рядом с квадратной площадкой, огороженной желтой лентой (место пикника Элизабет, как она потом узнает). Она взяла записку и, по необъяснимой странной причине, решила ее не выбрасывать.

Конечно, все, что она тогда делала, казалось необъяснимым теперь, год спустя. Но в тот день, когда ее сводила с ума смесь стыда и ярости, все действия имели смысл. Даже то, что она спрятала записку в воке: казалось очень уместным спрятать доказательство отношений ее мужа с кореянкой в подарке от женщины, которая первой обвинила его в «восточном фетише».

Это случилось на День благодарения после их помолвки, в доме дедушки и бабушки Мэтта. После знакомства Жанин возвращалась из ванной комнаты и случайно услышала женские голоса. Это были кузины Мэтта, все самоуверенные блондинки с южным акцентом разной степени глубины, и они шептались, словно делились постыдными секретами: «Я и не знала, что она азиатка!», «Это что, уже третья?», «Кажется, одна была из Пакистана, считается?», «Я же говорила, у него восточный фетиш, это бывает у мужчин».

Услышав последнее высказывание (из уст будущей дарительницы вока), Жанин быстро ретировалась. Она заперла дверь ванной, включила свет и посмотрела на себя в зеркало. Восточный фетиш. Так вот что она такое! Экзотическая игрушка для удовлетворения глубокой психосексуальной аберрации? Фетиш – это плохо. Почти ругательство. А упоминание востока порождало чуждые картинки из третьего мира, отсталые деревени из далекого прошлого. Гейши и свадьбы между детьми. Покорность и извращения. Ее охватил жгучий стыд, от головы до пальцев ног, он со всех сторон потоками заливал ее тело. И еще злость, острое чувство несправедливости: у нее уже были белые парни, но никто не обвинял ее в скрытом европейском фетише. У нее были друзья, кто встречался только с блондинками или с еврейками, или со сторонниками партии республиканцев (случайно или намеренно, никто не знал и знать не хотел), но их никто не обвинял в фетишистском отношении к блондинкам или еврейкам, или республиканцам. А теперь возьмем парня не из Азии, который встречался хотя бы с двумя азиатками – сразу фетиш, он, должно быть, хотел с их помощью заполнить какую-то причудливую психологическую тягу к экзотике востока. Но почему? Кто решил, что нормально, если тебя привлекают блондинки или еврейки, или республиканцы, но не азиатки? Почему слово «фетиш» со всеми намеками на сексуальную извращенность оставили только для азиатских женщин и ножек? Это оскорбительно, это бред, и ей хотелось крикнуть: «Я не восточная, и я не нога!»

Во время обеда Жанин сидела рядом с Мэттом (но не слишком близко), ощущая себя грязной, не на своем месте, гадая, кто еще смотрит на них и думает про восточный фетиш. Внезапное осознание собственной чуждости скручивало ей живот при каждом упоминании азиатов, даже при добродушно-стереотипных или лестных комментариях, над которыми раньше она только посмеивалась. Например, когда бабушка Мэтта сказала: «Представь себе, какие у вас будут чудесные дети. Я видела тот репортаж о полукровках вьетнамской войны и не шучу, они очень красивые». Или когда его заботливый дядя сказал: «Мэтт говорил, ты во всем первая? Не удивлен. Я учился с парой ребят из Азии, кажется, японцы, и боже, они были жутко умные» (а потом его жена заметила, что уже половина Беркли стала азиатской, и пояснила Жанин: «не то чтобы с этим что-то не так.»)

Жанин потом пыталась все забыть, напоминала себе, что это просто невежественное высказывание от невежественного человека, и во всяком случае у Мэтта была уйма девушек не из Азии (если быть точным, шесть белых против двух азиаток, она проверила на следующий день). Но иногда, если она наблюдала, как Мэтт шутит с азиаткой-медсестрой в кафетерии, например, или если никогда не нравившаяся ей женщина говорила: «Ребята, вам надо провести парное свидание с новым ортопедом и его женой, она тоже азиатка», Жанин вспоминала о кузине с воком и чувствовала, как жар приливает к глазам и щекам.

Но тогда она точно знала, что он ничего дурного не делал, и реагировала нерационально. Записки – это уже другое. Первую она нашла при стирке в кармане брюк Мэтта накануне взрыва. Она показала ее Мэтту, и тот сказал что-то про интерна, чьи ухаживания он отверг. Она постаралась ему поверить, хотела бы верить, но не смогла на следующее утро удержаться и не перерыть его одежду, машину, даже мусор – и нашла еще несколько записок тем же почерком. В основном короткие, типа «Вечером увидимся?» или «Скучала вчера». Но одна была со следующим содержанием: «Ненавижу сборник лексики к экзамену! Надо покурить вечером!» Наткнувшись на нее, Жанин поняла, что Мэтт солгал.

Обнаружив последнюю записку, теперь печально известную, на листке с логотипом «Эйч-Март», которая уже год хранилась в коробке с воком, а теперь лежала у нее в руке, и прочитав ее («Надо это прекратить. Встретимся сегодня вечером, в 8:15? У ручья», написанное рукой мужа; «Да», приписанное девчачьим почерком), она поняла – предложенное время встречи (сразу после сеанса) и место (он упоминал только о ручье) должны означать, что девочка, с которой он встречается, курит и бог знает чем еще занимается, это Мэри Ю.

Это сводило ее с ума. Теперь она поняла. Найдя записку и осознав, что у Мэтта интрижка с корейской девочкой, она сама не знала, что более унизительно: что его новая пассия – подросток или что из Кореи. Жанин подумалось, может, кузина с воком была права. Поток жара пронзил ее, такой горячий и быстрый, что она даже почувствовала слабость и приступ лихорадки. Ей очень захотелось ударить Мэтта, закричать, спросить, какого черта он творит со своим фетишем. И в то же время она ненавидела сама себя за то, что поверила в этот бред о фетише. Она не хотела говорить об этом при нем вслух, каждой своей клеточкой ощущая, что это слишком постыдно.

Теперь, стоя у себя на кухне, Жанин достала записку, клочок бумаги, ставший началом и концом всего, что она хотела бы повернуть вспять той ночью: поездка в Бухту Чудес, встреча с Мэри, поездка за запиской посреди ночи и весь кошмар, произошедший посередине. Она положила записку в раковину и залила водой. Потом порвала на множество крошечных кусочков и отпустила под струю, позволив воде их унести. Затем для самоуспокоения включила механизм для перемалывания пищевых отходов и сфокусировалась на звуке вращающихся металлических лезвий, способных перетереть любую записку в пыль. Успокоившись, перестав слышать прилив крови в барабанных перепонках, она выключила прибор и воду, убрала инструкцию к воку обратно в коробку и закрыла ее. Положила коробку в шкаф, позади прочих неиспользуемых вещей, и плотно закрыла дверцу.

Суд: день третий

Среда, 19 августа 2009

Пак

Английский Пак Ю был совсем другим человеком, чем корейский. Он полагал, что в какой-то мере это неизбежно происходит со всеми иммигрантами – отрезанные от словесной легкости, а вместе с тем от части опыта и зрелости, они становятся детскими копиями себя. Перед переездом в Америку он подготовился к трудностям, которые мог предугадать: неловкость перевода мыслей перед тем, как что-то сказать, умственное напряжение при попытке угадать значение слов из контекста, физические сложности при постановке языка в незнакомые положения для произнесения звуков, которых нет в корейском. Но он не знал и не ожидал того, что лингвистическая неуверенность выйдет за рамки речи и, подобно вирусу, поразит другие сферы: мышление, поведение, саму личность. В Корее он был влиятельным, образованным и уважаемым человеком. В английской версии он стал глухим, немым дурачком, неуверенным, нервным и ни на что не способным. Этаким бабу.

Пак уже давно к этому привык, с первого дня, когда присоединился к Янг в магазине в Балтиморе. Юнцы, с фальшивым акцентом произносившие «Ах, зо», с явным удовольствием притворялись, что не понимают его вопроса «Вам помочь?» И вместо ответа, фыркая, повторяли искаженный напев «Фаа-маа паа-моо-сь». Но это он хоть мог списать на проделки ребятни, примеряющей на себя жестокость, как рубашку в магазине. Но вот женщина, которая попросила болонский сэндвич и дальше мучалась, не понимая его вопроса «Вы будете газировку?»… Этот вопрос он заучил тем утром навсегда. Сначала она сказала: «Я не расслышала, повторите, пожалуйста». Он повторил громче и медленнее, она попросила: «Еще раз, пожалуйста». Потом заверила: «Извините, у меня сегодня что-то с ушами». И наконец просто смущенно – как понял Пак, стесняясь его, – покачала головой. Повторяя вопрос четыре раза, Пак чувствовал, как жар приливал к щекам и лбу, словно его голову склонили над горящими углями и сантиметр за сантиметром опускали вниз. Под конец он показал пальцем на колу и изобразил, будто пьет. Она с облегчением рассмеялась и ответила: «Да, с удовольствием». Принимая у нее деньги, он подумал о попрошайках на улице, которые берут мелочь у людей, вроде этой женщины, с доброй, но отталкивающей жалостью в глазах.

Пак стал тихим. Он нашел успокоение в относительном достоинстве молчания и стал невидимым. Вот только американцы не любили молчания. Молчать было неловко. Корейцы, экономя слова, проявляли солидность, но для американца словоохотливость – это безусловное достоинство, сродни доброте или храбрости. Они обожали слова. У них считалось – чем больше, длиннее и быстрее, тем умнее и эффектнее. Молчание для американцев, казалось, приравнивалось к некоторой угрюмости, даже лживости. Или к внутренней пустоте: нечего сказать, ни одной мысли, достойной того, чтобы ее услышали. Поэтому Эйб беспокоился относительно того, как Пак будет давать показания.

– Присяжные должны почувствовать, что вы хотите поделиться информацией, – говорил он, наставляя Пака. – Если делать долгие паузы, они начнут думать: «Что он скрывает? Вычисляет, как лучше солгать?»

Сидя теперь здесь, когда все присяжные уже заняли свои места, а беседы шепотом прервались, Пак закрыл глаза и смаковал последний момент молчания, прежде чем начнется метание и обстрел словами. Ему хотелось впитать тишину, запасти впрок, как верблюды в пустынях запасают воду, а потом подпитываться капля за каплей, находясь на свидетельской трибуне.

Быть свидетелем – это как играть в театре. Он на сцене, все глаза смотрят на него, а он пытается вспомнить нужные слова. Хорошо хоть Эйб начал с базовых вопросов, ответы на которые не слишком сложны:

– Мне сорок один год.

– Я родился и вырос в Южной Корее.

– Я переехал в Америку год назад.

– Сначала я работал в магазине.

Такого рода диалоги встречались в старых учебниках английского, по которым он учил Мэри еще в Корее. Он ее тогда проверял, заставляя по памяти воспроизводить ответы, пока они не доходили до автоматизма, так же, как она проверяла его вчера вечером, поправляя произношение, заставляя тренироваться еще. А теперь Мэри сидит на краешке стула, напряженно, не мигая, смотрит на него, словно пытаясь передать ему свои мысли, как он в Корее во время ежемесячных соревнований по математике.

Об этом он больше всего сожалел после переезда в Америку – у него сформировался стыд, что он стал менее умелым, менее взрослым, чем его собственный ребенок. Он ожидал, что так произойдет, видел, как дети и родители меняются местами по мере того, как родители состариваются, их разум и тело возвращаются в детство, потом в младенчество, потом перестают существовать. Но он думал, у него еще много лет. И уж точно это не должно было случиться сейчас, когда Мэри сама еще частично ребенок. В Корее он был учителем. После переезда он как-то зашел в школу Мэри, и директор сказала: «Добро пожаловать! Вам нравится Балтимор?». Пак улыбнулся, кивнул и задумался над ответом: может, вообще достаточно улыбки и кивка? А Мэри в это время ответила: «Ему здесь очень нравится, он управляет магазином прямо у внутренней гавани. Верно, папа?» Остаток встречи Мэри продолжала говорить вместо него, отвечая на адресованные ему вопросы, как мама двухлетнего сына.

Ирония в том, что именно поэтому они переехали в Америку: чтобы дать Мэри лучшую жизнь, более яркое будущее, чем их собственное. (Разве не на это должны надеяться все родители, что их дети станут лучше/умнее/богаче, чем они?) Пак гордился дочерью, тем, как быстро она освоилась, как бегло заговорила на иностранном языке, который так тяжко давался ему, вообще ее рывком на пути американизации. Его неспособность держать такой же темп была ожидаемой. Не только потому, что она пробыла здесь на четыре года дольше, но и потому, что детям в целом лучше даются языки. Чем младше, тем легче, это всем известно. Позже, когда язык уже сформирован, теряется способность повторять чуждые звуки без акцента. Но одно дело просто знать это в теории, и совсем другое – испытывать на себе то, что твой собственный ребенок видит твою борьбу и в его глазах ты превращаешься из полубога в младенца.

– Пак, почему вы решили основать «Субмарину Чудес»? Я видел магазины под управлением корейцев. Но ГБО – довольно необычный выбор, – задал Эйб первый из сложных вопросов, требующих длинных ответов.

Пак бросил взгляд на присяжных и попробовал представить себе, что это его новые друзья, как советовал Эйб.

– Я работал… в центре оздоровления…в Сеуле, – начал он. – Я мечтал… основать нечто похожее… помогать людям.

Заученные слова казались неправильными, прилипали, как клей. Надо лучше стараться, – внутренне наставлял сам себя Пак.

– Расскажите, зачем вам потребовалась страховка от пожара.

– Страховка от пожара рекомендована требованиями по эксплуатации приборов ГБО, – повторил Пак фразу, которую репетировал сотню раз вчера вечером. Тогда его язык сильно напрягался от скопления звуков «р», заставляя запинаться. К счастью, сейчас присяжные его, похоже, поняли.

– Почему именно 1,3 миллиона?

– Сумму определила компания, – опять заученно ответил Пак, вспоминая, как тогда он был в ярости, что ему придется ежемесячно платить такую сумму за нечто, чего может никогда не произойти. Но выбора не было. Жанин настояла, что страховка нужна, поставила это условием их сделки. У Эйба за спиной сидела Жанин, бледная, опустив глаза, и Пак подумал, неужели она не спала ночью, сожалея об их тайном сговоре, наличных выплатах, гадая, как же их вдохновленные планы привели их сюда.

– Вчера мисс Ог обвинила вас в том, что вы звонили в компанию с телефона Мэтта Томпсона по поводу поджога. Пак, – Эйб подошел ближе, – вы совершали тот звонок?

– Нет. Я никогда не звонил с телефона Мэтта. Я не звонил в компанию. Не́зачем. Я знаю ответ. Все написано в договоре.

Эйб поднял документ, словно демонстрируя его толщину, по меньшей мере в пару сантиметров, потом передал его Паку.

– Это тот договор?

– Да. Я прочитал его, прежде чем подписать.

Эйб изобразил удивление.

– Неужели? Это длинный документ. Многие не читают мелкий шрифт. Я вот не читаю, а я юрист.

Присяжные закивали. Пак сразу понял, что они, как и большинство американцев, по словам Эйба, из той категории людей, которые просто подписывают все не глядя. На взгляд Пака, такой подход либо говорит о невероятной доверчивости, либо является признаком лени. Возможно и то, и другое сразу.

– Я не знаком с американским бизнесом. Поэтому должен прочитать. Я перевел на корейский при помощи словаря, – Пак перелистал до той страницы, где говорилось про поджог, и поднял ее. Присяжные сидели слишком далеко, чтобы разобрать слова, но они разглядели надписи на полях.

– И ответ на вопрос о поджоге содержится в этом документе?

– Да, – сказал Пак и зачитал развернутое положение, представлявшее образец словесного избытка, предложение на восемнадцать строк, наполненное двоеточиями и длинными словами. Затем показал на свою запись на корейском. – Вот мой перевод в краткой форме: вы получите деньги, если кто-то устроит поджог, но вы не будете иметь к этому никакого отношения.

Эйб кивнул.

– Следующее, в чем защита пыталась вас обвинить, это записка на бумаге с логотипом «Эйч-Март», которую подсудимая, по ее словам, нашла, – Эйб сжал челюсти, и Пак понял, что его расстраивает «смена лояльности» Терезы, как он это назвал. – Пак, писали ли вы или получали подобную записку?

– Нет. Никогда, – сказал Пак.

– Вам что-нибудь о ней известно?

– Нет.

– Но у вас есть блокнот с логотипом «Эйч-Март»?

– Да, он лежит в ангаре. Многие им пользуются. Элизабет, например. Ей нравился размер. Я отдал ей один блокнот. Чтобы носить в сумочке.

– Стоп, получается, у подсудимой в сумочке лежал целый блокнот от компании «Эйч-Март»? – Эйб выглядел пораженным, словно не знал заранее, словно не он написал Паку ответ.

– Да, – Пак с трудом сдержал улыбку, глядя на театральность Эйба.

– Получается, она легко могла скомкать лист бумаги с логотипом «Эйч-Март» и положить так, чтобы его заметили?

– Протестую, призыв к спекуляциям, – встала Шеннон.

– Отклонено.

По лицу Эйба быстрым облачком скользнула улыбка, когда он поставил на подставку лист бумаги.

– Это копия вчерашней таблицы, которой пользовалась мисс Ог.

Пак взглянул на красные буквы, обвинявшие его в разрушении жизней его пациентов, лица дочери, его собственных ног.

– Пак, ваше имя встречается много раз. Давайте это объясним. Во-первых, наличие у вас орудия, в нашем случае, сигарет «Кэмел». У вас были такие прошлым летом?

– Нет. У меня запрещено курить. Это слишком опасно при работе с кислородом.

– А до прошлого лета? Вы курили?

Пак просил Эйба не задавать этот вопрос, но Эйб сказал, что у Шеннон наверняка будут свидетельства, что раньше он курил, и если он признается сразу, это сведет на нет ее последующее нападение.

– Да, в Балтиморе. Но не после переезда в Вирджинию.

– Вы покупали сигареты или что-либо еще в каком-либо магазине «7-Элевен»?

– Нет, я видел такие магазины в Балтиморе, но никогда не заходил. Рядом с Бухтой Чудес я их не видел.

Эйб подошел ближе.

– Прошлым летом вы хоть раз покупали сигареты или касались их?

Пак сглотнул. Нечего стыдиться белой лжи, когда технически ответы неправда, но служат во имя высшего блага.

– Нет.

Эйб взял красный маркер, прошел к подставке и вычеркнул имя «П. Ю» рядом с графой «Вещи, принадлежавшие подозреваемому». Потом закрыл маркер, щелчок крышки поставил восклицательный знак после удаления имени Пака.

– Следующее. Возможность совершить убийство. Здесь было много путаницы из-за вашего соседа, вашего голоса, все такое. Итак, скажите, раз и навсегда: где вы находились во время последнего сеанса перед взрывом?

Пак отвечал медленно, намеренно протягивая каждый слог:

– Я был в ангаре. Все время, – это не ложь. Не совсем. Это не имело никакого отношения к личности поджигателя.

– Вы сразу же открыли люк?

– Нет, – сказал он и снова повторил, что это правда. Это невозможно в любом случае. Пак объяснил, что сделал бы, будь он там: надо перекрыть кислород вручную, на случай если пульт управления поврежден, потом медленно снижать давление, чтобы быстрая смена не вызвала повторного взрыва, в результате люк бы открылся с более чем минутной задержкой.

– Это многое объясняет. Спасибо, – сказал Эйб. – А теперь, Пак, есть ли у вас еще какие-либо доказательства, что вы не выходили на улицу к баллонам с кислородом перед взрывом?

– Да, запись разговоров с моего мобильного, – ответил Пак, и Эйб передал копии. – С 20:05 по 20:22 я звонил электрикам и выяснял, когда они все починят, а также жене, узнать, когда она вернется с батарейками. Семнадцать минут постоянных телефонных разговоров.

– Хорошо, вижу, но что с того? Вы же могли говорить по телефону и находясь снаружи, одновременно разводя огонь под шлангом с кислородом.

– Нет, это невозможно, – Пак не смог сдержать легкой улыбки и покачал головой.

– Почему же? – нахмурился Эйб, изображая озадаченность.

– Рядом с баллонами кислорода сеть не ловит. Перед ангаром связь есть, но не сзади. Что внутри, что снаружи. Все пациенты это знают. Если нужно позвонить, нужно пройти к фасаду.

– Понимаю. Получается, вы не могли находиться рядом с тем местом, где начался пожар, с 20:05 и до момента взрыва. Нет близости, нет возможности, – Эйб открыл маркер и вычеркнул его имя рядом с «Возможностью совершить преступление». – Продолжим. «Особые знания и интересы», тут мисс Ог тоже написала «П. Ю».

Пак расслышал смешки.

– Пак, как лицензированный оператор оборудования ГБО вы изучали пожары в системах ГБО, верно?

– Да, я изучал, как избегать возникновения пожара. Как повысить безопасность.

– Спасибо, – сказал Эйб и написал под его именем рядом с «Особыми знаниями и интересами»: «(для дела – безопасность)», а потом продолжил. – Итак, мы подошли к последнему пункту. Мотив. Позвольте спросить прямо: вы поджигали собственный бизнес, когда внутри пациенты и семья поблизости, чтобы получить 1,3 миллиона долларов?

Паку даже не пришлось изображать смех над невероятностью этого предположения.