Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

Мэри

В 20:07 двадцать шестого августа 2008, за восемнадцать минут до взрыва Мэри прислонилась к стволу плакучей ивы после того, как минуту бежала сквозь лес. После того, как Жанин швырнула в нее сигареты, спички и скомканную записку, а Мэри максимально спокойно ответила: «Я не понимаю, о чем вы», резко развернулась и ушла прочь. Шаг одной ногой, потом другой, сосредоточенно, ровно, борясь с желанием бежать и кричать, впиваясь ногтями в ладони и прижимая язык к зубам, все сильнее, пока не дошла до того последнего момента, когда в следующий кожа прорвется и пойдет кровь. Через пятьдесят шагов (она считала), она уже не могла этого выдерживать и побежала со всех ног. Мышцы икр буквально горели, слезы сильно затуманивали зрение, она даже почувствовала головокружение, затем ноги стали ватными, она прислонилась к дереву и зарыдала.

Жанин назвала ее шлюхой. Назойливой потаскушкой. «Можешь сколько угодно тупить глазки, накручивать волосы на пальчик и делать вид, что ты сама невинность, но будем честны, мы обе знаем, что ты творила», – сказала она. Сидя здесь, вдали от Жанин – образца для подражания с точки зрения ее отца, к которому она должна стремиться, в котором воплощено все, ради чего он хотел, чтобы она получила образование в Америке, – так легко было думать, что она могла, должна была ответить. Это Мэтт привез сигареты и научил ее курить. Мэтт первым начал писать записки и назначать встречи. И да, ей было тут одиноко, она рада была его компании, но совращать? Красть? Этого мужчину, который притворялся заботливым другом, прежде чем раскрыл свои истинные мотивы, который потом удерживал ее на земле и вталкивал свой язык ей в рот, когда она пыталась закричать, который лег сверху и засунул ее руку себе в трусы, сжав ее вокруг собственной плоти с такой силой, что было больно, используя ее как инструмент, чтобы качать, давить вверх и вниз?

Но она ничего не сказала. Просто стояла, выслушивая обвинения Жанин, позволяя им проникнуть под кожу, продырявить мозг, распространить щупальца и пустить корни. А теперь, даже хотя она твердила себе, что Жанин ошиблась, что виноват во всем Мэтт, а она – лишь жертва, голосок внутри шептал, что ей ведь нравилось его внимание. Разве она не замечала, как он иногда смотрит на нее, и не испытывала удовольствия от осознания, что она желанна, может даже более Жанин? А на свой день рождения она надела соблазнительное платье и пригласила его выпить с ней. И когда он начал ее целовать – нежно, романтично, как она и представляла себе свой первый поцелуй, она ведь ответила и на мгновение, перед наступлением ночной темноты, даже представила себе сказочный финал под вспышки «Я тебя люблю», взгляд глаза в глаза, и прочие отвратительные клише, о которых теперь она не могла даже думать.

Мэри подумала об унижении вечером в ее день рождения, которое убило эту трогательную надежду, но Мэтт еще неделю продолжал писать ей по несколько записок в день, преследовать ее на курсах, и надежда возродилась. Она согласилась встретиться, перед выходом тайком приложилась к отцовской бутылке рисовой водки для храбрости и отправилась к ручью. Была даже доля секунды, когда часть ее – крошечный кусочек ее перекормленного миром Диснея мозга – вообразила себе, как Мэтт стоит у ручья и мечтает признаться в любви, он не способен жить без нее, он объяснит свое поведение в день ее рождения, скажет, что это было сиюминутное помешательство, вызванное опьянением и страстью, которое никогда не повторится. И вот, когда в животе плескалась водка, а сердце колотилось от предвкушения, она увидела Жанин. Мгновенное потрясение, ужасающее осознание, что все это было подстроено лишь для того, чтобы его жена ее отругала! Когда она думала об этом теперь, прижимая лоб к коре ивы, в попытках помешать боли распространиться от глазниц, стыд пронзал ее насквозь, наполняя и угрожая взорвать изнутри каждый орган. И она мечтала исчезнуть, убежать и никогда больше не видеть ни Мэтта, ни Жанин.

Тут до нее донесся шум. Отдаленный стук откуда-то со стороны дома. Жанин. Это наверняка Жанин стучит в дверь, чтобы поговорить с ее родителями, пожаловаться на то, как их распутная дочь совращает и соблазняет ее добродетельного супруга. Она представила себе, как они стоят на пороге, ужас охватывает их лица, а Жанин показывает им записки и сигареты, представляя ее жалкой, сексуально озабоченной девчонкой, достававшей ее мужа. Стыд и страх снова пронзили ее при этой мысли, но и еще кое-что. Злость. Злость на Мэтта, который отнял ее одиночество и сплел из него нечто болезненное, а потом солгал своей жене. Злость на Жанин, женщину, которая мгновенно поверила в невиновность собственного мужа и даже не захотела слушать точку зрения Мэри. Злость на родителей, которые оторвали ее от дома и друзей, поставили в такое положение. И более всего, злость на саму себя, что она позволила всему этому произойти и не сопротивлялась. Нет. Больше такого не повторится. Она встала и направилась к дому. Она не позволит им судить ее, не выслушав, что наделал Мэтт.

Тогда это и произошло, по дороге к дому. Злость за собственную былую беспомощность смешивалась со стыдом, сумма эмоций вместе с головной болью овладели ею, и она увидела небольшую белую палочку позади ангара. Сигарету. Размещенную идеально, чтобы разжечь огонь, который сожжет ангар и уничтожит «Субмарину Чудес». Огонь, о каком она мечтала всего неделю назад.

Идея родилась в тот день, когда ей исполнилось семнадцать. Сразу после того, как Мэтт сбежал после пьяной ночи, завершившейся Этим (она не могла никак это назвать), она спряталась в своем укромном местечке среди плакучих ив, полусидя, полулежа у камня, куря одну сигарету за другой, стараясь не расплакаться, сдержать тошноту.

Докурив третью или четвертую сигарету, она выбросила ее и протянула руку за следующей. Она хотела зажечь ее как можно быстрее: ей нужен был дым, чтобы заглушить запах, засевший в ноздрях, смесь тошнотворной сладости персикового шнапса и жгучего рыбного привкуса спермы. В то же время ей нужно было удерживать голову и тело максимально неподвижными, чтобы мир вокруг не кружился и алкогольная смесь в животе не уронила ее. Пальцы все еще дрожали, трудно было смотреть, не поворачивая голову, и, зажигая спичку, она ее уронила.

Она не разгорелась, поскольку упала рядом с водой и тут же потухла. Но переведя взгляд на землю, Мэри заметила язычки пламени в метре от себя: видимо, сигарета, которую она выбросила чуть раньше, попала на кучу листьев. Она знала, что надо затоптать огонь, но что-то ее остановило. Она припала к земле и смотрела на пламя – оранжевые, голубые, черные всполохи крутились и росли. Мэри вспомнила, как губы Мэтта впивались ей в губы, а его язык прорывался сквозь ее губы и заталкивал ее «нет» глубже в горло. Она вспомнила, как он сжал ее пальцами свой пенис, использовал ее руку просто как инструмент, чтобы качать и давить, водить вверх и вниз. Каждое движение сопровождалось кряхтением, от которого воняло полупереваренным персиком, от которого она кашляла в его язык. Вспомнились и теплый тягучий поток спермы, все еще ощущавшийся на руке, даже несмотря на то, что она оттирала ее в ручье до красноты, и вмятина от молнии белой линией поперек руки. Она вспомнила, как глупа была, разговаривая с одногруппниками с курсов. Все они сказали, что не могут прийти к ней на день рождения, и она ответила, что это не беда, все равно она встречается с парнем, с врачом. А когда они стали дразниться, сказали, что это просто старый извращенец, которому нужен только секс, она заявила, что он – истинный джентльмен, друг, который заботится о ней, выслушивает ее жалобы, которому и самому сейчас нелегко. Они посмеялись, назвали ее наивной, и оказались правы.

Она вылила остатки шнапса в огонь. Там, куда он пролился, языки пламени взвились, и она ощутила дикое счастье, что пламя коснется ее, поглотит ее, уничтожит все. Мэтта, друзей, родителей, жизнь. Ничего не останется.

Огонь почти мгновенно потух, предсмертный всплеск длился всего секунду, и она перед уходом убедилась, что ничего не осталось. Но позднее вечером, когда она уже спала в комнате, ей снился огонь, пламя из ивовой рощи распространялось, охватывало ангар и уничтожало дело, которое связывало их с ненавистным ей городком и с мужчиной, который в ее мечтах должен был исчезнуть. После пробуждения следующим утром она об этом больше не задумывалась, постаралась стереть из памяти все события того вечера, сосредоточиться на экзаменах, поступлении в колледж и поиске жилья в Сеуле. Но теперь, почти неделю спустя, вот оно, прямо рядом с ангаром: сигарета торчит из пирамидки палочек и сухих листьев, точно в центре открытого коробка спичек. Выглядело подарком ей, пожертвованием. Словно судьба звала ее, приглашая зажечь сигарету, призывая подойти, не сдаваться. Ведь это ровно то, что нужно ей прямо сейчас, спустя несколько минут после унизительной сцены, когда жена Мэтта кричала и обзывала ее потаскушкой и шлюхой, когда стыд и злость пронизывали ее внутренности. Просто сжечь все, уничтожить.

Она подошла ближе. Медленно, осторожно, как к миражу, который вот-вот исчезнет. Она склонилась и протянула дрожащую руку к сигарете. Где-то на задворках сознания она отметила, что сигарета обгорела, словно кто-то зажег ее, а потом потушил, пока не загорелась вся кучка. Только позднее она задумалась, кто и зачем это сделал. Проснувшись потом в больнице и на протяжении всего следующего года она мучительно искала ответ. Но в тот момент ей было все равно. Это не имело значения. Важно было только то, что сигарету надо было зажечь, кучка должна была загореться. Она вспомнила, как взметнулось пламя у ручья от соприкосновения со шнапсом, вспомнила теплый уют огня, и ей захотелось снова это испытать. Это было ей необходимо.

Она подняла коробок, достала спичку и чиркнула. Та загорелась, она быстро бросила коробок и сигарету в центр горки. Коробок вспыхнул, сигарета горела, ее кончик светился красным. Она ощутила тепло глубоко в груди, то же успокоение, и подула на огонь, тихонько, подкармливая пламя, позволяя кучке разгореться, сдувая частички пепла с сухих листьев, так что они медленно полетели вверх вместе с дымом. Лицу сделалось жарко, она оставалась рядом, пока вся горка не разгорелась, потом встала и попятилась, шаг за шагом, не сводя глаз с пламени, желая, чтобы они стали выше, больше, горячее, уничтожили это ветхое здание и все внутри.

Когда она повернулась, чтобы уйти домой, магия момента, волшебное ощущение нереальности происходящего исчезло. Было уже больше четверти девятого, значит, все пациенты разъехались. На парковке действительно никого не было, она проверяла, да и Жанин говорила, что сеанс закончился раньше, но что если ее отец все еще внутри и убирается? Нет, в ангаре явно пусто: он всегда выключал кондиционеры после того, как завершал уборку, а сейчас они не работали, шумные вентиляторы молчали, свет погашен. Все же сердце ее колотилось при мысли, что она натворила. Она явно представила все это – поджог, преступление, полиция, тюрьма, ее родители – и остановилась, подумала было вернуться и затоптать огонь, пока он не вырвался из-под контроля.

– Ме-хе-я! Ме-хе-я! – звала мама из дома, видимо в раздражении, что нигде не может ее найти. Казалось, ей в грудь ударяются камни. Эти шесть слогов крепко оплели мамино неодобрение, и Мэри тут же снова разозлилась, спокойствие, привнесенное огнем и уходом, исчезло. Она повернулась и побежала. Ей отчаянно хотелось закурить.

Она почти добежала до сарая, когда увидела снаружи отца, набиравшего номер на телефоне. Он поднял голову и сказал: «О, отлично, я как раз собирался тебе позвонить. Мне нужна твоя помощь». Затем поднес телефон к уху и подманил ее жестом. Несколько секунд спустя сказал в трубку: «Вечно ты думаешь о ней что-то плохое, она здесь, помогает мне. А батарейки под кухонной мойкой, только не бросай пациентов. Я отправлю за ними Мэри». Потом он повернулся и сказал ей: «Мэри, иди, прямо сейчас. Возьми четыре батарейки D и отнеси их в ангар», и продолжил в телефон: «Я приду через минуту и выпущу пациентов. Только не говори… Ю-бо? Ау? Ты там? Ю-бо?»

Пациенты. Выпущу их. Ангар.

Слова вихрем завертелись у нее в голове, у нее закружилась голова. Она повернулась. Побежала, быстро, как только могла. Пожалуйста, господи, пожалуйста, пусть бы огонь потух. Пусть все это окажется сном, кошмаром. Пусть она неправильно поняла слова отца. Ну как в ангаре еще могут быть пациенты? Последний сеанс давно завершился, Жанин это подтвердила. Кондиционеры выключены. Свет не горит. Машин нет. Что происходит?

Она не могла вдохнуть, не могла бежать, рисовая водка поднималась и обжигала горло, земля ходила ходуном, она сейчас упадет. Где-то вдалеке мама звала ее по имени, но она не останавливалась. Приближаясь к ангару, она увидела, что свет не горел. На парковке пусто. Кондиционеры не работали. Тишина, такая полная, что не было слышно ничего, кроме… Господи, изнутри доносился шум, словно кто-то стучал молотком, а из-за ангара – треск пламени, проедающего дерево. Дым поднимался сзади, и когда она обогнула угол, она почувствовала огонь, жар на лице, такой раскаленный, что она не могла приблизиться, хотя мозг и кричал ей подойти немедленно, броситься на стену, своим телом потушить огонь.

Она услышала голос матери, зовущей ее: «Ме-хе-я». Тихо. Нежно. Повернулась и увидела маму, смотревшую на нее немигающим взглядом, впитывающую ее образ, словно много лет ее не видела. Прямо перед взрывом она почувствовала, как ее тело поднимается в воздух, увидела, что мама идет к ней с широко разведенными руками. Она хотела подбежать к ней. Обнять и попросить держать ее крепко-крепко, и чтобы все снова стало хорошо. Как это было в ее детстве, когда мама еще была ее Ум-мой.

Янг

Как только Янг вслух обвинила свою дочь в убийстве, Мэри подняла глаза и встретилась с ней взглядом, лицо, искореженное морщинами, прояснилось и расслабилось. Наконец-то правда.

– Это бред, – прервал молчание Пак.

Янг не смотрела на него, она не могла оторваться от глаз дочери, впитывая все, что видела в них: потребность в ней, тоска по единению, по доверию. Как давно они в последний раз были близки, общались как-то иначе, чем бросая быстрые взгляды при обсуждении повседневной жизни? Странно, почти волшебно, как теперь все изменилось. Даже разница в языке – Янг и Пак говорили по-корейски, а Мэри отвечала им по-английски, как и всегда, – которая раньше ощущалась такой неловкой, теперь только усиливала близость, словно они создали свой собственный тайный язык.

– Ты понимаешь, что ты сказала? – спросил Пак. – Ты думаешь, мы сговорились? Думаешь, я все придумал, а потом попросил Мэри сделать самое опасное?

– Нет, – ответила Янг. – Я рассматривала такой вариант, но чем больше я думала, тем яснее понимала: ты никогда бы не стал разводить огонь, пока внутри есть люди. Я тебя знаю. Ты никогда не смог бы быть таким безразличным к чужим жизням.

– А Мэри могла?

– Нет. Я знаю, она бы не стала рисковать жизнями людей, – она нежно погладила Мэри по щеке, чтобы дать понять, что она все понимает. – Но если она думала, что в ангаре никого нет, что сеансы уже закончились и внутри пусто…

Последние морщинки стерлись с лица Мэри, глаза наполнились слезами. Благодарность, что ее мама узнала и, более того, поняла. Простила.

Янг утерла Мэри слезы.

– Поэтому ты все время твердила, что было очень тихо. Ты повторяла эти слова все время, после того как очнулась, и врачи думали, что ты просто переживаешь момент взрыва, но это не все. Ты не понимала, как получилось, что все выключено, а люди были внутри и кислород работал. Ты же не знала, что у нас отключилось электричество.

– Меня весь день не было, – сказала Мэри, голос ее звучал хрипло, словно она много дней не говорила. – Когда я вернулась, на парковке было пусто. Я была уверена, что сеансы уже завершились. Я думала, что кислород выключен и в здании пусто.

– Ну конечно, – сказала Янг. – Предыдущий сеанс задержался, поэтому на парковке не было свободных мест и пациентам из последней группы пришлось парковаться дальше по дороге. Когда пациенты из предпоследнего сеанса разъехались, парковка опустела. Откуда тебе было это знать?

– Я могла бы проверить вторую парковку. Я знала, что утром они там оставляли машины, но… – Мэри покачала головой. – Все это неважно. Я устроила поджог. Это не было случайностью. Я этого хотела. Это все моя вина.

– Ме-хе-я, не говори так, – сказал Пак. – Это не твоя вина…

– Ну конечно, это ее вина, – сказала Янг. Пак взглянул на нее, потрясенно разинув рот, словно вопрошая, как она можешь такое говорить. А она сказала Мэри: – Я не говорю, что ты хотела кого-то убить, ты и представить себе такого не могла. Но у твоих действий были последствия, и ты несешь за них ответственность. Я знаю, что ты тоже это знаешь. Я видела, как ты мучалась, сколько плакала. Тебя это убивало, походы в суд, то, что твои действия разрушили столько жизней.

Мэри кивнула, по ее лицу пронеслась новая волна облегчения от признания ее ответственности. Янг понимала – иногда, когда ты в чем-то провинился, а другие тщательно тебя выгораживают, это самое невыносимое. Будто ты несмышленый младенец.

– Когда я очнулась в больнице, я подумала сначала, что, может быть, мне все привиделось. Не то чтобы я не помнила. У меня были ясные воспоминания о том вечере: кое-что произошло, и я была очень расстроена, сильнее, чем когда-либо. И я шла мимо ангара, а там лежали сигареты и спички. Я не собиралась ничего такого делать, но, когда увидела их, мне показалось, что это судьба, словно это ровно то, что мне хотелось сделать в тот момент, просто сжечь все, уничтожить. И когда я зажгла огонь, было такое приятное чувство. Я стояла и смотрела, и раздувала пламя, чтобы убедиться, что ангар загорится, – Мэри посмотрела на нее. – Но меня совершенно сбил с толку взрыв, кислород ведь был отключен, поэтому я думала, что мне все приснилось, что кома повлияла на мою память. И это казалось разумным объяснением, потому что откуда бы там взяться сигарете?

– Так почему же ты ничего не рассказала? Ты правда не знала? – спросила Янг, тщательно скрывая сомнение в голосе. Она видела, как сильно Мэри хотелось в это верить, как она осознанно отбрасывала свои воспоминания как ложные, пока Пак сегодня не подтвердил, что сигарета была на самом деле, и не объяснил, откуда она взялась.

Мэри отвернулась, посмотрела на ярко-голубой квадрат их импровизированного окошка. Глубоко вдохнула, посмотрела на Пака, потом на Янг, и улыбнулась слабой грустной улыбкой.

– Нет, я это знала, – она потрясла головой. – Я была дурой. Я знала, что все случилось на самом деле.

– Так почему же ничего не рассказала? – спросила Янг. – Почему не пришла ко мне или к отцу?

Мэри закусила губу.

– Я собиралась. На следующий день после того, как пришла в себя, когда еще приходил Эйб. Но я не успела, вы рассказали мне про Элизабет, как у них есть все доказательства, что она планировала убить Генри. Я тогда подумала, что, наверное, это она. Она сложила веточки. Она положила сигарету и спички. Я подумала, что она зажгла сигарету и убежала, чтобы не оказаться рядом в момент взрыва, но сигарета потухла, может, от сильного порыва ветра, а потом ее нашла я. Мне от этого стало настолько легче, словно на самом деле не я развела огонь. Это Элизабет, это ее вина, я только повторно зажгла сигарету, пустая формальность, просто чтобы продолжить то, что задумала Элизабет.

– Это примирило тебя с мыслью, что ее обвиняют в суде? – спросила Янг.

Мэри кивнула.

– Я убеждала себя, что она виновна. Она заслужила наказания, потому что собиралась это осуществить, и у нее все бы получилось, не потухни сигарета. Я подумала, она может даже не догадываться, что тут замешан кто-то еще. Ее план сработал, и все случилось так, как она задумала. От этого я чувствовала себя менее виноватой, а потом… – Мэри прикрыла глаза и вздохнула.

– А потом ты увидела ее на этой неделе.

Мэри кивнула и открыла глаза.

– Все было не так, как говорил Эйб. На суде всплыло множество вопросов, и мне впервые пришло в голову: а что, если это не она? Что, если кто-то другой все подстроил, а она тут ни при чем?

– То есть, до этой недели ты не задумывалась, что она может быть невиновна? – Янг предполагала это, надеялась, но важно было подтвердить, что ее дочь не специально причинила боль невинной женщине.

– Нет. Я только вчера подумала, что это, наверное, – Мэри закусила губу, покачала головой, – кто-то другой, но я все еще считала, что Элизабет под подозрением. А сегодня утром Ап-ба рассказал, что это сделал он. Тогда я и поняла, что она ни при чем.

– А ты? – Янг обернулась к Паку. – Когда ты понял, что это сделала Мэри? Как долго ты уже ее прикрывал?

– Ю-бо, я думал, это Элизабет. Все это время я был уверен, что она наткнулась на мою заготовку и подожгла. А прошлой ночью, когда ты показала мне вещи из сарая, я запутался. Я принялся подозревать, но не мог вычислить, какое отношение Мэри может иметь ко всему этому. Меня пугала сама мысль, поэтому я решил ее прикрыть. Она увидела пакет из сарая, когда зашла, и рассказала мне все сегодня утром. Тогда-то я и рассказал ей, что это я оставил там сигарету, а не Элизабет. Тут ты нас и подслушала.

Теперь все обрело смысл. Все детали сложились. Но в какую картинку? Где решение?

Словно в ответ Мэри сказала:

– Я знаю, что должна все рассказать Эйбу. Я чуть было не призналась уже в начале недели, у него в кабинете, но все думала о смертной казни, и так испугалась, и… – лицо Мэри исказила гримаса стыда и раскаяния. Страха.

– С тобой ничего не случится, – сказала Пак. – Если ее обвинят, я возьму все на себя.

– Нет, – сказала Янг. – Мэри должна сознаться. Сейчас. Элизабет невиновна. Она потеряла ребенка, а теперь ее судят за его убийство. Таких мучений никто не заслуживает.

Пак покачал головой.

– Мы говорим не о невинной мамочке, никогда ничего плохого не делавшей. Ты не знаешь о ней того, что известно мне. Наверное, она и не устраивала поджога, но она…

– Знаю, что ты сейчас собираешься сказать. Я знаю, что ты подслушал ее слова, что она желает Генри смерти, но я говорила с Терезой, и она все объяснила. Она не это имела в виду. Они просто обсуждали то, что чувствует каждая мать, что и я когда-то чувствовала…

– Ты хотела, чтобы твой ребенок умер?

Янг вздохнула.

– У всех у нас бывают мысли, которых мы потом стыдимся, – она взяла руку Мэри в свою, сплетя пальцы. – Я люблю тебя, и в больнице мне было больно видеть, как ты страдаешь. Я бы рада была поменяться с тобой местами. Но мне по-своему нравилось то время. Впервые за долгое время я была тебе нужна, могла заботиться о тебе, ты меня не отталкивала, и я… – Янг закусила губу. – Я втайне мечтала, чтобы тебе не становилось лучше, и мы чуть дольше могли оставаться вместе.

Мэри закрыла глаза, слезы потекли по щекам. Янг сильнее сжала ее руку и продолжила:

– Мы столько ругались, и бывали мгновения, когда я мечтала, чтобы ты исчезла из моей жизни, и ты наверняка иногда думала так же. Но если бы это случилось, я бы не вынесла. А если бы потом кто-то узнал об этих жутких моментах и обвинил меня в смерти моего ребенка… Не знаю, как бы я смогла жить дальше, – она посмотрела на Пака. – Сейчас мы заставляем Элизабет проходить через все это. Надо положить этому конец. Сейчас.

Пак подкатился к окну. Вырез был выше его головы, так что он не мог посмотреть на улицу, но он сидел там, уставившись на стену. Минуту спустя он сказал:

– Если мы это сделаем, я должен рассказать, что я сам зажег огонь, один. Мэри ничего бы не сделала, если бы я не оставил там сигарету. Поэтому я должен взять всю вину на себя.

– Нет, – ответила Янг. – Эйб поймет, что Мэри как-то связана с сигаретами и квартирами в Сеуле, и все выйдет наружу. Лучше признаться во всем сразу. Это была случайность, он поймет.

– Ты все время говоришь, что это случайность, – сказала Мэри. – Но ведь это неправда. Я специально развела огонь.

Янг покачала головой.

– Ты не хотела причинить никому вреда, не желала смерти. Ты ничего не планировала. Ты развела огонь спонтанно, под влиянием сиюминутных эмоций. Я не знаю, важно ли это для американского закона, но для меня это важно. Это по-человечески. Понима…

– Ш-ш-ш. Здесь кто-то есть. Я слышал, как хлопнула дверь машины, – перебил Пак.

Янг метнулась к окну над головой Пака.

– Это Эйб.

– Помните, пока молчим. Никто ничего не говорит, – сказала Пак, но Янг не обратила внимания и открыла дверь.

– Эйб, – позвала она.

Эйб молча прошел по участку и зашел в дом. Лицо у него раскраснелось, плотные колечки волос были пропитаны потом. Он переводил взгляд с одного на другого.

– Что случилось? – спросила Янг.

– Элизабет. Она мертва, – сказал он.

Элизабет. Мертва. Она же только что ее видела, говорила с ней. Как она могла умереть? Когда? Где? Почему? Она не могла ничего выговорить, не могла пошевелиться.

– Что произошло? – спросил Пак. Голос его дрожал, будто доносился издалека.

– Авария. В паре миль отсюда. Там есть поворот со сломанным ограждением, и машина вылетела с дороги. Она была одна. Мы думаем… – Эйб сделала паузу. – Пока рано что-либо утверждать, но есть причины подозревать самоубийство.

Удивительно, как она слышала свой вдох, почувствовала, как подкосились колени, и знала, что она потрясена, и в то же время, не испытывала потрясения. Ну конечно, это самоубийство. Выражение лица Элизабет, ее голос, полный сожаления, но решительный. Теперь, а если быть честной, то и тогда, все было очевидно.

– Я ее видела, – сказала Янг. – Элизабет сказала, что ей очень жаль и попросила извиниться перед Паком, – она перевела взгляд на мужа, его бледное лицо выражало стыд.

– Что? Когда? Где? – спросил Эйб.

– В суде. Около половины первого.

– Она уехала как раз тогда. И если она извинялась… это многое объясняет, – Эйб покачал головой. – У нее сегодня случился нервный срыв во время заседания, и, судя по всему, она собиралась прийти с чистосердечным признанием. Подозреваю, она испытывала слишком сильную вину, чтобы выдерживать процесс. А учитывая, что ее адвокаты валили все на Пака, неудивительно, что она испытывала вину по отношению к нему.

Элизабет чувствовала себя виноватой перед Паком. Умерла из-за чувства вины.

– Получается, дело закрыто? – спросил Пак.

– Судебный процесс завершен, – сказал Эйб. – Мы будем искать записку или еще что-нибудь, что можно счесть за признание вины. Ее извинения перед вами, Янг, тоже будут учитываться. Но… – Эйб перевел взгляд на Мэри.

– Но что? – спросил Пак.

Эйб несколько раз моргнул, потом сказал:

– Нам надо кое-что прояснить, прежде чем официально закрыть дело.

– Что именно? – спросил Пак.

– Остались некоторые непроясненные моменты. Мэтт с Жанин рассказали нам кое-что, – голос его звучал буднично, словно это пустяки, но Янг занервничала, особенно от того, как он безотрывно смотрел на Мэри, следя за ее реакцией. И то, как он подчеркнул «Мэтт с Жанин», в этом был какой-то подтекст. Тайное послание, и, судя по тому, как Мэри покраснела, она все поняла.

– В любом случае, я еще приглашу вас ответить на некоторые вопросы. А пока что я понимаю, что вы потрясены и вам многое надо осознать. Но надеюсь, что вы и остальные жертвы смогут примириться с трагедией и жить дальше.

Жертвы. Это слово резануло Янг, она заставила себя не поморщиться. Ноги подкашивались. Болели, словно она много часов не садилась.

Как только Эйб ушел, Янг прислонилась к двери, упершись лбом в твердое грубое дерево. Она прикрыла глаза и стала вспоминать встречу с Элизабет в суде, всего несколько часов назад. Она тогда уже вычислила, что это была Мэри, знала, что Элизабет невиновна. Она видела, что Элизабет стыдно и одиноко, но позволила ей извиниться и ничего не сказала в ответ. Сколько бы она ни болтала, что им нужно немедленно сознаться и избавить Элизабет от лишних мучений, имея возможность действовать, сказать Элизабет правду, Янг этого не сделала. Она сбежала. А Элизабет умерла.

Позади Пак вздохнул, долго и тяжело, снова и снова, словно он задыхался. Минуту спустя Пак заговорил, снова по-корейски.

– Никто из нас не мог предположить… – у него надорвался голос. Еще минута молчания, он прочистил горло. – Наверное, нам надо поговорить с Мэттом и Жанин, выяснить, о чем сейчас упоминал Эйб. Если мы сможем с этим справиться, возможно…

У Янг запершило в горле. Сначала легонько, но все сильнее по мере того, как Пак говорил, что они должны сказать Эйбу. И она уже не смогла этого выносить, вынуждена была рассмеяться или зарыдать, или и то, и другое. Она сжала руки в кулаки, зажмурилась и закричала, как Элизабет в суде – неужели, это было только сегодня утром? Так Янг и кричала, пока у нее не заболело горло и не кончился воздух в легких. Тогда она открыла глаза и повернулась. Она посмотрела на Пака, мужчину, который и пяти минут не погоревал о смерти Элизабет, а сразу принялся планировать, как еще соврать. Она ответила по-корейски:

– Мы это сделали. Мы убили Элизабет, подтолкнули ее к самоубийству. Тебе настолько все равно?

Пак отвернулся, лицо у него исказилось от стыда, так что было больно смотреть. Рядом с ним плакала Мэри.

– Не вини Ап-ба. Это моя вина. Я разожгла огонь, я убила людей. Я должна была сразу признаться, но предпочла молчать. А теперь еще и Элизабет погибла. Я это натворила.

– Нет, – сказал Пак Мэри. – ты молчала потому, что думала, что Элизабет устроила костер, чтобы огонь убил Генри. Сегодня утром, как только ты узнала, что это была не она, ты хотела пойти к Эйбу. Если бы я тебя не остановил… – Пак умолк. Он закрыл глаза, сжал губы, словно борясь с судорогами, сводившими лицо.

– Всем нам впору придумывать оправдания, – сказала Янг. – До сегодняшнего утра вы оба верили, что Элизабет по-своему виновата и заслуживала наказания. И возможно, учитывая ход развития событий, это вполне понятно. Но это не отменяет того факта, что все мы солгали, и друг другу, и Эйбу. Мы целый год лгали очень о многом, сами решая, что справедливо, что нет, что важно, что нет. Все мы виноваты.

– Произошедшее – огромная трагедия, я бы все отдал, чтобы изменить прошлое, – сказал Пак. – Но это невозможно. Единственное, что нам остается – двигаться дальше. Пусть и необычный, но это подарок для нашей семьи.

– Подарок? – переспросила Янг. – Мучения и смерть невинной женщины – это подарок?

– Ты права, это не самое подходящее слово. Я только хотел сказать, что у нас нет резона бежать во всем признаваться. Элизабет больше нет, этого уже не изменишь. Поэтому…