Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

Мэтт

– Таким образом, подсудимая уходит и вечерний сеанс начинается. Что происходило дальше, доктор Томпсон? – спросил Эйб.

Он понял, что сеанс безнадежно испорчен, в тот момент, когда закрылся люк. В воздухе стояла неестественная тишина, а учитывая тяжелый запах пота и аромат моющего средства, которые наполняли комнату, дышать было почти невозможно. Китт попросила Пака медленнее обычного повышать давление, потому что ТиДжей только оправился от отита, так что эта часть заняла десять минут вместо обычных пяти. Давление росло, и вместе с тем воздух становился плотнее и жарче, если это вообще возможно. Плеер не был подключен к колонкам, и приглушенные звуки песни Барни «Что же мы увидим в зоо-зоо-зоопарке?», доносившиеся сквозь толстое стекло иллюминатора, создавали особенную ирреальную атмосферу, словно мы и правда очутились глубоко под водой.

– Без кондиционера было жарко, но в остальном все шло своим чередом, – сказал Мэтт, хотя это было не совсем правдой. Он ожидал, что женщины примутся обсуждать неожиданную веселость Элизабет и явно надуманную болезнь, но они молчали. Может, им было некомфортно сплетничать, когда Мэтт сидел между ними, может, дело было в жаре. Так или иначе, его радовала возможность углубиться в собственные мысли, ему надо было придумать, что сказать Мэри.

– Что послужило первым звоночком? – спросил Эйб.

– Плеер отключился прямо посередине песни, в тот момент в камере воцарилась абсолютная тишина. Ни гула кондиционера, ни Барни, ни болтовни. Секунда, и ТиДжей застучал в иллюминатор, словно плеер – это спящее животное, которое можно разбудить. Тогда Китт нарочито спокойным тоном сказала ТиДжею, что все в порядке, наверное просто батарейки сели.

Дальнейшее Мэтт помнил урывками, как старый фильм, где грубо нарезанные кадры скачками сменяются по мере вращения катушки. ТиДжей молотит кулаками по иллюминатору. ТиДжей сбрасывает кислородный шлем и бьется головой о стену. Китт пытается оттащить ТиДжея от стены.

– Вы попросили Пака прекратить сеанс?

Мэтт покачал головой. Сейчас, ясным днем, это было самое очевидное решение. Но тогда все смешалось.

– Тереза предложила закончить, но Китт отказалась, решив, что надо просто включить обратно плеер.

– Что сказал Пак?

– В комнате царил такой переполох, было очень шумно, так что я не все расслышал, но он упомянул, что раздобудет новые батарейки, только это займет несколько минут, – ответил Мэтт, взглянув на Пака.

– То есть Пак пошел разбираться с плеером. Что дальше?

– Китт сумела успокоить ТиДжея и надеть ему обратно шлем. Она пела ему песенки, чтобы он не бесился. Точнее, одну и ту же песенку. – песню Барни, на которой выключился мультфильм. Раз за разом, нежно и медленно, как колыбельную.

Сам Мэтт иногда, засыпая, мог слышать эту мелодию: «Я люблю тебя, ты любишь меня, мы счастливая семья». А потом резко просыпаться с ощущением, что сердце сейчас выскочит из груди, и будто видеть перед глазами картинку, как он отрывает толстую малиновую голову Барни и топчет ее, как фиолетовые лапы замирают посреди хлопка, а оставшееся без головы тело шатается.

– Что было потом? – спросил Эйб.

Все сидели тихо и спокойно, Китт напевала вполголоса, ТиДжей прильнул к ее груди с закрытыми глазами. Вдруг Генри сказал, что ему нужно пописать, и потянулся к банкам для мочи, стоявшим в дальнем конце комнаты. Грудью он наткнулся на ноги ТиДжея, тот вздрогнул, замахал руками и ногами, словно от дефибриллятора, принялся неконтролируемо пинать все вокруг. Мэтт оттащил Генри на место, но ТиДжей уже вырвался из шлема, бросил его на колени Китт и снова принялся биться головой.

Сложно поверить, что голова ребенка может столько раз подряд удариться о стальную стену с таким грохотом и не расколоться. Удары чередой следовали один за другим, буквально ужасая всех, кто их видел и слышал. Казалось, что следующий проломит ТиДжею голову. Мэтту захотелось стянуть собственный шлем, прижать ладони к ушам и зажмуриться. Казалось, Генри чувствовал то же самое. Он повернулся к Мэтту, широко распахнув глаза, яблоки чуть не выскакивали из глазниц, зрачки сузились до булавочного острия. Затишье перед бурей.

Мэтт взял маленькие ручки Генри в свои. Хотя их по-прежнему разделяли шлемы, он наклонился к Генри лицом к лицу, улыбнулся глазами и сказал, что все хорошо.

– Не забывай дышать, – добавил он и глубоко вдохнул, не отрывая взгляда от глаз Генри.

Генри дышал в такт с Мэттом. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Паника начала исчезать с лица Генри. Веки расслабились, зрачки расширились, в уголках губ заиграло подобие улыбки. В щели между верхними передними зубами Генри Мэтт заметил кончик лезущего зуба. Мэтт собирался сказать Генри, что у него скоро вылезет новый зуб, когда прозвучал грохот. Мэтт подумал сначала, что это разбилась голова ТиДжея, но звук был громче. С таким звуком могла бы колотиться о сталь сотня или тысяча голов сразу. Будто снаружи взорвалась бомба.

Мэтт моргнул – сколько это длилось? Десятую долю секунды? Сотую? А потом там, где было лицо Генри, появился огонь. Еще быстрее. Лицо, моргание, огонь. Лицо-моргание-огонь. Лицо-огонь.

Эйб долго молчал. Мэтт тоже. Просто сидел и слушал всхлипывания и вздохи со скамеек зрителей, из рядов присяжных, отовсюду, кроме стола подсудимой.

– Адвокат, вы хотите сделать перерыв? – спросил судья у Эйба.

Эйб взглянул на Мэтта, подняв брови. Морщины вокруг глаз и рта у того показывали, что он тоже устал, что не против остановиться.

Мэтт обернулся к Элизабет. Она, как и весь день, была необыкновенно сосредоточена, лицо не выражало ни малейшей заинтересованности. Он ожидал, что к этому моменту фасад треснет, она начнет причитать, как любила сына, как не смогла бы навредить ему. Хоть что-то должно было выказать отчаяние, которое должен бы испытывать любой человек, обвиненный в убийстве собственного ребенка, услышав подробности его смерти. К черту декорации, к черту правила. Но она ничего не говорила, ничего не делала. Просто слушала, уставилась на Мэтта с деловым любопытством, словно смотрела фильм о климате в Антарктиде.

Мэтту хотелось подбежать, схватить ее за плечи и встряхнуть. Хотелось встать рядом с ней прямо лицом к лицу и заорать, что его до сих пор преследуют кошмары. Например, Генри в тот момент, похожий на инопланетянина с детских рисунков, – шарообразная голова в пламени, остальное тело без повреждений, одежда не тронута, только ноги дергаются в беззвучном крике. Он хотел вложить эту картинку ей в голову, передать, телепатически или как-то еще, лишь бы взломать ее маску, скинуть куда подальше, чтобы она никогда не смогла ее отыскать.

– Нет, – ответил Эйбу Мэтт, уже позабывший об усталости. Ему уже не нужна была пауза, о которой он просил. Чем быстрее он отправит эту сволочь в царство мертвых, тем лучше. – Я готов продолжать.

Эйб кивнул.

– Расскажите, что случилось с Китт после взрыва.

– Огонь затронул только дальний вентиль. Шлем ТиДжея был подключен к нему, но ТиДжей его снял и бросил Китт. Пламя вырвалось из отверстия, попало Китт на колени, и она загорелась.

– Что дальше?

– Я пытался снять шлем с Генри, но… – Мэтт опустил взгляд на свои руки. Шрамы там, где когда-то были пальцы, блестели, выглядели новенькими, как расплавленный пластик.

– Доктор Томпсон? Вам это удалось? – спросил Эйб.

Мэтт поднял взгляд.

– К сожалению, нет, – Мэтт заставил себя говорить громче, слова рвались наружу. – Пластик уже начинал плавиться, он был слишком горячим. Я не смог удержать его в руках.

Ощущение тогда у него было такое, словно он пытался удержать раскаленную кочергу. Руки отказывались слушаться. А может, это ложь. Может, он просто хотел сделать достаточно, чтобы потом заверить себя, что сделал все, что мог. Что он не оставил мальчика погибать только от того, что пожалел свои драгоценные руки.

– Я снял футболку, обернул вокруг ладоней и попробовал еще раз, но шлем Генри уже начал разваливаться, и руки загорелись.

– А что с остальными?

– Китт визжала, повсюду был дым. Тереза пыталась заставить ТиДжея забраться повыше, подальше от пламени. Все мы кричали Паку, чтобы он открыл камеру.

– Он это сделал?

– Да. Пак открыл люк и вытащил нас. Сначала Розу с Терезой, потом залез сам и помог выбраться ТиДжею и мне.

– А потом?

– Весь ангар уже горел. Густой дым не давал дышать. Я не помню, как… но как-то Паку удалось вынести Терезу, Розу, ТиДжея и меня из ангара, а потом он побежал обратно внутрь. Некоторое время его не было. Вдруг он появился с Генри на руках и положил его на землю. Пак кашлял, он был весь в ожогах, я сказал ему подождать помощи, но он не слушал. Он вернулся за Китт.

– А что Генри? В каком он был состоянии?

Мэтт быстро подошел к Генри, борясь с собой, каждая клеточка его тела велела бежать как можно дальше. Он опустился и взял Генри за руку. Та все еще была невредимой, без единой царапины, как и все тело от шеи и вниз. Одежда не тронута огнем, носки все еще белые.

Мэтт старался не смотреть на голову Генри. И все равно он заметил, что шлем исчез. Значит, у Пака получилось его снять, подумал он, но потом увидел синее латексное кольцо на шее и понял: пластик просто растаял, оставив лишь это кольцо. Огнеупорная деталь, которая защитила все, что ниже шеи Генри, сохранила его в первозданном виде.

Он заставил себя взглянуть на голову Генри. Он дымилась, волосы опалились, каждый сантиметр кожи обуглился, покрылся волдырями, запекся кровью. Сильнее всего были повреждения справа, там, откуда поступал кислород – и откуда ворвался огонь. Там кожа полностью сгорела, обнажив кость и зубы. Стало видно новые зубы Генри, раньше прятавшиеся под десной. Идеальные, крошечные, расположенные выше других. Можно было без сомнения сказать, что вот молочные зубы, а вот выше – постоянные, все на виду. Подул ветерок, Мэтт ощутил запах обугленной плоти, горелых волос, вареного мяса.

– Когда я подошел, Генри уже был мертв, – сказал Эйб.

Янг

У нее был не совсем дом. Скорее лачуга. Под определенным углом выглядела причудливо. Походила по форме на домик лесничего или деревянный домик, построенный подростком с его не очень умелым папой. Глядя на такой домик, добрая мама может сказать: «Неплохая попытка. А ведь вы даже не обучались работе с деревом».

Впервые увидев ее, Янг сказала Мэри:

– Неважно, как она выглядит. Здесь будет сухо и безопасно. Это главное.

Трудно оказалось чувствовать себя в безопасности в скрипучей халупе, скособоченной с одной стороны, словно вся постройка вот-вот осядет на землю. Земля была мягкой и сырой, так что это казалось возможным. Дверь, одинокое «окно» – пластиковая вставка в дыре в стене – были кривыми, листы фанеры лежали на полу неровно. Кто бы ни построил эту лачугу, с идеей прямых углов и уровнем он точно не был знаком.

Но теперь, открывая покосившуюся дверь и ступая на ходящий ходуном пол, Янг чувствовала себя именно в безопасности. Теперь она могла сделать то, о чем мечтала с того момента, как судья стукнул молотком в конце первого дня заседания: сильно расхохотаться и прокричать, как она любит американские суды, Эйба, судью и присяжных. Последних вообще больше всего. Как ей нравится их стремление проигнорировать указание судьи не обсуждать дело ни с кем, даже друг с другом. Как только судья встал (больше всего Янг понравилось именно то, что они даже не дождались, пока он выйдет), они принялись обсуждать Элизабет, какая она противная, сколько самообладания она выказала здесь, перед людьми, чьи жизни разрушила. Янг понравилось, как они синхронно обернулись на Элизабет перед тем, как уйти, словно действовали заодно, с одним и тем же выражением отвращения на лицах и красивым, словно отрепетированным единообразием движений.

Янг знала, что ей не следует так думать, даже услышав жутковатый рассказ Мэтта, вспоминавшего смерти Генри и Китт, увидев его ожоги, ампутированные пальцы, узнав, через какие сложности он прошел, учась делать все левой рукой. Но весь прошлый год был наполнен непрерывным горем, воспоминаниями о криках Пака в ожоговом отделении больницы, попытками представить будущее с неработающими конечностями, так что просто рассказы обо всем этом на нее уже не производили столь сильного впечатления. Как лягушки, привыкнув к горячей воде, не пытаются выпрыгнуть из кипящего котла. Она привыкла к трагедии, чувства притупились.

Но радость и облегчение – это были чувства из прошлого, давно погребенные и забытые, а теперь они выступили на поверхность, их больше ничего не сдерживало. Когда Мэтт рассказал о последних минутах перед взрывом, и не возникло ни вопроса, ни малейшего намека на то, что Пака не было в ангаре, ей показалось, словно прежде у нее по венам несся поток, отключая все органы, а в тот момент дамба не выдержала и все вырвалось наружу. История, которую Пак придумал, чтобы их защитить, и которую он так долго репетировал, стала правдой. Единственный, кто мог ее опровергнуть, вместо этого все подтвердил.

Янг повернулась, чтобы помочь Паку, подошла, и он сказал с широкой улыбкой:

– Сегодня был хороший день.

Он выглядел как маленький мальчик, рот кривился, один уголок поднимался чуть выше, румянец только на одной щеке.

– Я не мог дождаться, пока мы останемся наедине. У меня хорошая новость, – продолжил он, улыбаясь все шире и кривее, и Янг ощутила восхитительное чувство единения с мужем. – Представитель страховой был в зале суда. Мы пообщались, пока ты выходила в уборную. Он отправит отчет, как только объявят приговор. Он сказал, что через несколько недель мы получим деньги.

Янг откинула голову, сложила руки, закрыла глаза, как делала ее мать, когда хотела поблагодарить Господа за хорошие новости. Пак засмеялся, она тоже.

– Мэри уже знает? – спросила она.

– Нет. Хочешь сама ей рассказать? – сказал он. Ее удивило, что он спрашивает ее мнения, а не просто указывает, как надо сделать.

Янг с улыбкой кивнула, неуверенно, но счастливо, как невеста накануне свадьбы.

– Отдыхай. Пойду все ей расскажу, – проходя мимо, она положила руку ему на плечо. Вместо того, чтобы отъехать в сторону, Пак положил свою руку поверх. Их руки соединились. Они вместе, едины.

Янг смаковала легкость, которая бурлила в ней, как наполненные гелием шарики. Ничего испортить не могла даже грусть Мэри, явно проступавшая в том, как она ссутулилась, стоя перед ангаром, смотрела на развалины и тихо плакала. Если уж на то пошло, слезы Мэри еще сильнее воодушевили ее. После взрыва характер Мэри изменился, из горячей болтливой девочки она превратилась в замкнутую и безмолвную. Доктора диагностировали у Мэри посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР, как они говорили. Эти американцы так любят все сокращать, им так важно сэкономить даже несколько секунд), и говорили, что отказ обсуждать тот день – типичное проявление ПТСР. Она и на суд не хотела приходить, но врачи сказали, что показания других могут повлиять на ее память. И Янг не могла не согласиться, сегодня явно что-то отпустило. Мэри сосредоточенно слушала показания Мэтта, желая узнать малейшие детали того дня: о демонстрантах, задержках, перебоях с электричеством, обо всем, что она сама пропустила, потому что провела весь день на подготовительных курсах. А теперь она плакала. Настоящая эмоция, первое проявление чувств со дня взрыва.

Подойдя к Мэри, Янг осознала, что ее губы шевелятся, издавая едва слышимое бормотание.

– Так тихо… так тихо, – шептала Мэри будто загипнотизированная, словно какое-то медитативное заклинание. Когда Мэри очнулась от комы, она часто это повторяла, по-английски и по-корейски твердила, как тихо было перед взрывом. Врачи объяснили тогда, что жертвы часто фокусируются на впечатлениях от одного органа чувств, переживая их раз за разом, постоянно прокручивая эту единственную деталь в своей памяти.

– Жертв взрыва часто преследует грохот, – сказал он. – Так что не удивительно, что она сфокусировалась на звуковой противоположности того момента, на тишине.

Янг встала рядом с Мэри. Мэри не пошевелилась, не оторвала взгляда от обугленной субмарины, у нее все еще текли слезы.

– Я знаю, сегодня был тяжелый день, но я рада, что ты наконец можешь выплакаться, – произнесла Янг по-корейски и потянулась рукой к плечу Мэри.

Мэри отдернула плечо.

– Ты ничего не знаешь, – сказала она по-английски, захлебываясь от рыданий, и убежала в дом.

Такая реакция на мгновение обидела Янг, но потом она вспомнила, что такой ведь была настоящая, прежняя Мэри, которая плакала, кричала, убегала, все вместе. Забавно, как она тогда ненавидела все эти подростковые драмы, как ругалась на дочь и просила прекратить, а потом, когда Мэри перестала так бунтовать, она заскучала и теперь радовалась возвращению прежних качеств.

Она пошла следом за Мэри и отдернула черную душевую занавеску, отгораживавшую спальное место дочери. Занавеска была слишком тонкой, чтобы обеспечить Мэри (или Паку с Янг с другой стороны) личное пространство, и служила скорее символом, внешним проявлением желания подростка, чтобы ее оставили в покое.

Мэри лежала на матрасе, уткнувшись лицом в подушку. Янг села и погладила длинные черные волосы дочери.

– У меня хорошие новости, – сказала она, стараясь говорить как можно ласковее. – Скоро придут деньги по страховке, как только закончится суд. Скоро мы сможем переехать. Ты же всегда хотела увидеть Калифорнию. Можно подать документы в колледж туда и забыть все, что здесь случилось.

Мэри с трудом приподняла голову, как младенец, для которого голова еще слишком тяжелая, и обернулась к Янг. Следы от складок на подушке отпечатались на лице, глаза опухли и превратились в тонкие щелки.

– Как ты можешь об этом думать? Как ты можешь говорить о колледже и Калифорнии, когда Китт и Генри погибли?

Слова Мэри звучали как обвинение, но глаза были широко раскрыты, словно она дивилась способности Янг думать о чем-то таком обыденном и сама искала в себе силы делать так же.

– Знаю, это ужасно, все, что произошло. Но нам надо жить дальше. Думать о нашей семье, о твоем будущем, – объяснила Янг и легонько погладила Мэри по лбу.

Мэри опустила голову.

– Я не знала, как именно погиб Генри. Что его лицо… – Мэри закрыла глаза, слезы закапали на подушку.

Янг прилегла рядом с дочерью.

– Ну-ну, тише, все хорошо.

Она откинула волосы Мэри с глаз, провела пальцами по всей длине, как делала каждый вечер в Корее. Как же она скучала! Янг многое ненавидела в их американской жизни – четыре года «гусиной» жизни врозь; работу с шести утра до полуночи семь дней в неделю, которой, как выяснилось уже после переезда в Балтимор, ожидала от нее принявшая их семья; необходимость оставаться, по сути, узником, запертым за пуленепробиваемой стеной. Но больше всего она тосковала по близости с дочерью. Четыре года она ее почти не видела. Когда Янг приходила домой, Мэри уже спала, когда уходила – еще не просыпалась. Поначалу Мэри заходила в магазин по выходным, но и тогда она в основном жаловалась, как ненавидит школу, какие там жестокие дети, как она никого не понимает, как скучает по отцу и друзьям, и так без конца. Потом пришла злость, Мэри кричала и обвиняла Янг, что та бросила дочь, оставила ее сиротой в чужой стране. А потом, под конец, началось самое ужасное – немое игнорирование. Ни криков, ни мольбы, ни взгляда.

Единственное, чего Янг никогда не понимала, так это почему Мэри обращала свой гнев только против нее. То, что Пак остался в Корее, а они уехали в Балтимор к этой семье, – это был целиком и полностью его план. Мэри это знала, она видела, как он всем распоряжается, не слушает возражений Янг, и все равно Мэри винила ее. Словно все трудности иммиграции – разделение, одиночество, травля – прочно связались у нее с Янг (потому что Янг в Америке), а все теплые воспоминания о Корее – семья, единство, свое место – С Паком, благодаря тому, что он остался вдалеке. Принявшая их семья заверила, что надо подождать и тогда Мэри пойдет по стопам всех детей иммигрантов к гиперассимиляции, быстрой и сильной, почти сводящей родителей с ума. Она еще будет предпочитать английский корейскому, Макдональдс кимчи. Но Мэри не смягчилась, ни по отношению к Америке, ни по отношению к Янг, даже когда обзавелась друзьями, когда стала говорить почти исключительно по-английски, кроме редких бесед с Янг. В конце концов эти первые ассоциации превратились в с тех пор неизменное уравнение:

(Пак=Корея=счастье)˃(Янг=Америка=несчастье)

Неужели это прошло? Вот ее дочь, она позволяет Янг водить пальцами по волосам, плачет, и ее успокаивает этот жест. Через пять-десять минут дыхание Мэри замедлилось, выровнялось, Янг посмотрела на ее спящее лицо. Когда Мэри не спала, оно было все в острых углах – тонкий нос, высокие скулы, глубокие морщины на лбу, напоминающие рельсы. Во сне же все разглаживалось, как тающий воск, на смену углам приходили мягкие изгибы. Даже шрам на щеке Мэри выглядел изящным, казалось, его легко можно стереть.

Янг закрыла глаза, выровняла дыхание в такт дыханию дочери и почувствовала щемящее чувство головокружения и неизвестности. Сколько раз она так лежала рядом с Мэри и обнимала ее? Сотни? Тысячи? Это было безумно давно. За последние десять лет дочь только один раз позволила Янг коснуться себя, в больнице. Столько существует рассуждений о том, что годы брака лишают людей интимной жизни, столько исследований посвящено тому, как часто пары занимаются сексом в первый год после свадьбы и во все последующие годы. Но никто не замерял, сколько часов ты обнимаешь своего ребенка в первый год жизни и во все последующие. Никто не проводил количественный анализ этого поразительного исчезновения близости – знакомого ощущения заботы, укачивания, успокаивания – по мере того, как младенец становится ребенком, а потом и подростком. Ю жил в том же доме, но никакой близости у них давно не было, на смену пришли отчужденность и всплески недовольства. Это как зависимость, можно преодолеть ее и годами жить спокойно, но не забывать, не переставать тосковать, а если на секунду вернуться к старому, как сейчас, сразу захочется еще и еще.

Янг открыла глаза. Она приблизила лицо и коснулась носом носа Мэри, как делала когда-то давно. Теплое дыхание дочери коснулось ее губ, как нежные поцелуи.

Обед. Янг приготовила блюдо, которое Пак называл своим любимым: суп из тофу с луком с густой соевой пастой. На самом деле он больше всего любил галби, маринованные ребрышки, это не менялось с их встречи в колледже. Но ребрышки, даже самые простые обрезки, стоили четыре доллара фунт. Тофу стоил два доллара коробка. Они могли позволить себе это в том случае, если остаток недели ели рис, кимчи и рамен по доллару за дюжину. В первый день дома после больницы она приготовила этот суп, и Пак глубоко вдыхал его запах, наполняя легкие жгучим жаром от соевых комочков и сладкого лука. Он закрыл глаза после первой пробы, сказал, что четыре месяца употребления пресной больничной еды он мечтал о сильных вкусах, и объявил, что этот суп – его новое любимое блюдо. Она знала, что он просто защищает свою гордость. Пак стыдился их финансового положения, не желал обсуждать деньги, но при этом он явно наслаждался новым блюдом. Янг было это очень приятно, и теперь она готовила его при первой возможности.

Стоя над дымящейся кастрюлей, вмешивая соевую пасту и наблюдая, как вода становится густо-коричневой, Янг рассмеялась от того, какой довольной она себя ощущает. Как будто это ее самый счастливый момент в этой стране. Объективно они сейчас на дне жизни в Америке, да, в сущности, всей жизни: муж парализован, дочь стала бесчувственной, с шрамами на лице и пошатнувшейся психикой, денег нет. Янг должна бы прийти в отчаяние от мрачности их положения и от жалости, которую она едва выносила.

Но нет же. Ее радует деревянная ложка в руке, простое движение, когда она помешивает нарезанный лук в вихре жидкости, терпкий аромат, поднимающийся и согревающий ей лицо. Она раз за разом вспоминала слова Пака о том, что скоро придут деньги по страховке, и особенно то, как потом его рука лежала в ее, и тепло его улыбки. Они с Паком сегодня смеялись вместе. Замечательно, но когда же это было в последний раз? Наверное, из-за того, что она так долго была лишена всяких радостей, она стала особенно чувствительной к малейшим ее проявлениям. И даже осколок счастья, такой будничный, что она его не замечала, пока все шло своим чередом, теперь создал праздничное настроение, какое обычно бывает на важных событиях, таких как обручение или выпуск из университета.

– Счастье относительно, – сказала ей однажды Тереза, всего за несколько дней до взрыва. Тереза рано приехала на утренний сеанс, и Янг пригласила ее подождать в доме, пока Пак готовит все в ангаре. Мэри остановилась по дороге на курсы и поздоровалась:

– Рада видеть вас, миссис Сантьяго. Привет, Роза, – Мэри наклонилась, так что ее лицо оказалось на одном уровне с лицом Розы. Янг восхитилась тогда, какой милой Мэри умеет быть со всеми, кроме матери. Даже Роза отреагировала на веселый голос Мэри, улыбнулась и, казалось, хотела что-то сказать, но издала не то хрюканье, не то хрипение.

– Ты только послушай! – сказала Тереза. – Она пытается говорить. Всю неделю она произносила столько звуков. Похоже, ГБО действительно ей помогает.

Тереза склонилась к Розе, взъерошила ей волосы и рассмеялась. Роза сжала губы, помычала, а потом открыла рот и произнесла нечто, напоминавшее «ма».

Тереза ахнула.

– Ты это слышала? Она сказала «ма»!

– Я слышала! Она правда сказала «Ма»! – согласилась Мэри, а у Янг зазвенело в ушах.

Тереза села на корточки, заглядывая Розе в лицо.

– Можешь повторить, солнышко? Ма. Мама.

Роза помычала, а потом еще несколько раз сказала:

– Ма! Ма!

– Боже! – Тереза расцеловала Розу, быстро, так что ей стало щекотно, и она рассмеялась. Янг и Мэри тоже засмеялись, чувствуя остроту этого волшебного момента и объединившее их восхищение. Тереза откинула голову, словно в немой молитве благодарности Господу. И тут Янг это увидела: слезы текли по лицу, глаза закрыты в блаженстве настолько совершенном, что прямо никак не сдержать широченной улыбки. Тереза поцеловала Розу в лоб, на этот раз не клюнула, а надолго прижалась губами.

Янг испытала укол зависти. Хотя как-то странно завидовать женщине, чья дочь не может ни говорить, ни ходить, никогда не поступит в колледж, не выйдет замуж, не родит детей. Надо пожалеть Терезу, а не завидовать ей, говорила Янг сама себе. Но все же, когда она сама испытывала такую же чистую радость, какой светилось сейчас лицо Терезы? Уж точно не в последнее время, когда от каждого ее слова Мэри хмурилась, орала или, что еще хуже, игнорировала ее, делала вид, что они не знакомы.

Для Терезы то, что Роза сказала «мама», стало грандиозным достижением, которое принесло ей больше счастья, чем… чем что? Что делала Мэри, что она могла сделать такого, чтобы Янг испытала такой же восторг? Поступить в Гарвард или Йельский университет?

Словно желая усилить впечатление, Мэри тепло попрощалась с Терезой и Розой и ушла, ни слова не сказав Янг.

Янг почувствовала, как у нее покраснели щеки. Интересно, Тереза заметила?

– Езжай осторожно, Мэри, – нарочито радостно сказала Янг. – Ужин в половину девятого, – добавила она по-английски, не желая проявлять грубость по отношению к Терезе, говоря по-корейски, хотя ей и неуютно было говорить по-английски при Мэри, потому что та очень стыдилась ее акцента, как, впрочем, и всего остального.

Янг обернулась к Терезе и сдавленно усмехнулась.

– Она так занята. Подготовка к экзаменам, теннис, скрипка. Представь себе, она уже собирает информацию о колледжах. Интересно, все шестнадцатилетние девочки так себя ведут?

Она пожалела о сказанном еще не договорив. Но как в кино, изменить было ничего нельзя. Дело в том, что в тот момент – мимолетный, но его хватило, чтобы навредить, – она хотела сделать Терезе больно. Хотела привнести в ее радость частичку мрачной действительности, выбить ее из блаженного состояния. Хотела напомнить обо всем том, что и Розу могло бы ожидать, но чего никогда в ее жизни не будет.

Лицо Терезы осунулось, уголки глаз и рта опустились, словно кто-то обрезал невидимую державшую их ниточку. Это была та реакция, которой и добивалась Янг, но едва увидев ее, она себя возненавидела.

– Извини. Не знаю, зачем я это сказала, – Янг коснулась руки Терезы. – Бесчувственно с моей стороны.

Тереза подняла глаза.

– Все хорошо, – возразила она. Наверное, сомнение отразилось на лице Янг, потому что Тереза улыбнулась и похлопала ее по руке. – Правда, Янг, ничего страшного. Когда Роза только заболела, было тяжело. Каждый раз, видя девочку ее возраста, я думала: «На ее месте должна бы быть Роза. Это она должна играть в футбол и проводить пижамные вечеринки.» А потом в какой-то момент, – она погладила Розу по волосам, – наступило приятие. Я научилась не ожидать, что она будет похожа на других детей, и теперь я точно как любая другая мать. У меня бывают дни хорошие и плохие. Иногда я злюсь, а иногда она смешит меня или делает что-то новое, чего раньше не делала, как сейчас, и тогда жизнь прекрасна, понимаешь?

Янг кивнула, хотя на самом деле сначала она даже не поняла, как Терезе удается выглядеть счастливой, быть счастливой, когда ее жизнь, если смотреть объективно, столь тяжела и трагична. И только теперь, целуя Пака в щеку, чтобы разбудить к ужину, видя его улыбку и слыша слова «Мое любимое. Пахнет божественно», она смогла понять. Вот почему все исследования показывали, что богатые успешные люди – директора, победители лотереи, олимпийские чемпионы, которые должны были бы становиться самыми счастливыми, на самом деле такими не были. И почему бедные и немощные вовсе не обязательно страдали от депрессии: к своей жизни привыкаешь, какие бы препятствия и трудности ни вставали на пути, и соответственно формируешь ожидания.

Разбудив Пака, Янг пошла в уголок к Мэри и, прежде чем отдернуть занавеку, дважды топнула. Это была имитация стука в дверь, которую они изобрели, чтобы поддерживать иллюзию личного пространства. Мэри еще спала, волосы разметались по подушке, рот был приоткрыт, как у младенца, ищущего молоко. Какой беззащитной она выглядела, прямо как после взрыва, когда тело рухнуло, а из щек сочилась кровь. Янг моргнула, прогоняя видение, опустилась на колени рядом с дочерью и коснулась губами ее лба. Закрыла глаза и позволила поцелую длиться, наслаждаясь ощущением кожи Мэри у губ, пульсацией ее крови. Янг гадала, сколько она сможет так простоять, наедине с дочерью, нежно прикасаясь к ней.