Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

Тереза

Она не могла не думать о сексе. В самых разных ситуациях, пережевывая еду, прогуливаясь по магазинам, глазея на виноградники: секс, секс, секс.

Это началось в одном из зашкаливающе – миленьких кафешек, разбросанных по Мэйн – стрит. Стены в том кафе были фиолетовые с нарисованными вручную гроздями винограда, типичное место для ланча леди. Парень за стойкой был мужчиной словно прямо с кастинга на роль «горячего парня», утонченная обстановка только сильнее подчеркивала его рельефную маскулатуру. Подходя к нему, чтобы оплатить салат, Тереза уловила знакомый аромат, что-то из далекого прошлого. Что-то пряное, может, «Поло», одеколон ее парня в колледже, смешавшийся с запахом высыхающего пота. Мускусный, терпкий запах оргазма – не того, к какому она привыкла, в одиночку под одеялом, когда водишь по кругу указательным пальцем, но того, какого у нее не было уже одиннадцать лет, под тяжестью липкого от пота мужского тела.

– На улице жарко. Вы уверены, что хотите взять еду на вынос? – спросил он.

– Я люблю погорячее, – ответила она тоном, который считала неопределенно сексуальным. Она одарила его намекающей на что-то непристойное полуулыбкой и неторопливо вышла, наслаждаясь тем, как развевается ее юбка, как шелк касается кожи. А кварталом дальше она увидела Мэтта, и тот назвал ее «мать Тереза», и ей пришлось сдержаться, чтобы не рассмеяться над прелестью и странностью момента.

Возможно, дело в юбке. Она много лет не ходила в юбках. Ей столько надо было нагибаться, чтобы справляться с инвалидным креслом Розы и кучей трубочек, что позволить себе юбку просто не было возможности. А может, дело в одиночестве. Удивительном, прекрасном, головокружительном одиночестве, когда ни о ком не надо заботиться. Впервые за одиннадцать лет она освободилась от роли круглосуточной мамы-няньки Розы и в оставшееся время мамы Карлоса («другого ребенка», как он себя называл).

Не то чтобы у нее совсем не бывало свободного времени, несколько часов в неделю с детьми сидели волонтеры из церкви. Они давали ей возможность быстро куда-то выйти, переделать сразу кучу дел. Вчера она впервые за десять лет провела весь день без Розы, впервые ей не надо было заниматься всеми кормлениями, сменой подгузников, возить ее на процедуры в их приспособленном для нужд инвалида минивэне, она не приветствовала ее утром после сна и не целовала на ночь. Она очень переживала, волонтерам пришлось буквально выталкивать ее за дверь, убеждая не волноваться и думать о суде. Она звонила домой, как только добралась до суда и еще дважды за первый перерыв.

Вчера во время перерыва на ланч Тереза позвонила домой, съела захваченный из дома сэндвич и посмотрела на часы. Оставалось еще пятьдесят минут, и никаких дел. И она пошла бродить. Бесцельно. Никаких магазинов «Таргет» или «Костко». Только ювелирные лавки, призывающие к легкомыслию, бравирующие свободным отрицанием практичности. Еще она зашла в букинистическую лавку, где целый отдел был посвящен старинным картам и не нашлось ни одной книги о том, как растить особенных детей, в магазин одежды, где продавались пятнадцать различных браслетов, но ни белья, ни носков. С каждой минутой блуждания без необходимости заботиться о ком-либо еще, Тереза ощущала, как с нее спадает ее повседневная роль, клеточка за клеточкой, как змея сбрасывает кожу, обнажая спрятанное под ней. Не Мать Тереза, не Няня Тереза, а просто Тереза, женщина. Мир Розы, Карлоса, инвалидных колясок, зондов стал далеким и призрачным. Сила любви и тревоги поблекла, как звезды на рассвете, когда они еще там, но уже едва различимы.

После первого дня заседания Тереза поехала домой в одолженной машине, подпевая рок-песням. Добравшись за десять минут до того, как Роза должна была ложиться спать, она проехала мимо дома, припарковалась на скрытой за деревьями площадке и пятнадцать минут читала книжку, купленную в перерыве, детектив Мэри Хиггинс Кларк за 99 центов, наслаждаясь каждой дополнительно украденной минутой.

Так же актеры, работающие по системе Станиславского, тем сильнее вживаются в роль, чем дольше притворяются кем-то еще. Сегодня Тереза выехала раньше, чем было необходимо. Она играла роль одинокой женщины: накрасилась в машине, распустила волосы, глазела на работников виноградников. И в какое-то мгновение, рядом с кассиром, она действительно почувствовала себя свободной женщиной, без отпугивающего мужчин довеска в виде дочери-инвалида и неприветливого сына.

Она вернулась в суд в последний момент. У дверей с ней поздоровались две женщины, которых она встречала пару раз – пациенты второго утреннего сеанса в Субмарине Чудес.

– Я как раз говорила, как тяжело здесь находиться. Муж не привык заботиться о детях, – сказала одна.

– Согласна. Надеюсь, процесс скоро завершится, – подхватила вторая.

Тереза кивнула и попыталась растянуть губы в сочувственной улыбке. Она задумалась, становится ли она плохим человеком от того, что испытывает такое разгульное наслаждение от этого перерыва в обычной жизни. Плохая ли она мать, раз не скучает по тому, как Роза кривит губы, пытаясь сказать «Мама»? Желает ли она зла волонтерам, когда молится, чтобы суд продлился месяц? Она уже открыла было рот, чтобы сказать, что тоже чувствует себя виноватой, но тут заметила на их лицах выражение вовсе не вины, а возбуждения, глаза их бегали во все стороны, захваченные драмой зала суда. И тут ей пришло в голову, что возможно, эти женщины, как и она сама, играли роль Хорошей Матери, пытаясь притворяться, что не радуются этому псевдоотпуску, вовлекшему их мужей в сумбурную рутину их жизни. Тереза посмотрела на них, улыбнулась и сказала:

– Я прекрасно понимаю, что вы чувствуете.

В зале суда было душно, как в парнике. Она ожидала передохнуть от жары, кто-то говорил, что на улице под сорок, но внутри воздух был такой же тяжелый. Возможно, потому что все заходили с палящего солнца, мокрые как губка, и теперь отдавали влажный жар. Кондиционеры работали, но звучали слабо, то и дело запинаясь, словно уже устали. Выходивший из них воздух не столько остужал комнату, сколько гонял пыль.

Эйб объявил следующего свидетеля: Стив Пирсон, специалист по делам о поджоге и главный криминалист. Он вошел, его лысина была липкой и розовой от пота, Тереза почти что видела поднимающийся от него пар. Она была ростом всего полтора метра, так что многие люди казались ей высокими, а детектив Пирсон, который был даже выше Эйба, – вообще просто гигантом. Свидетельская трибуна скрипнула, когда он вступил на нее, а деревянный стул казался рядом с его тушей игрушечным. Он сел, и солнечные лучи попали точно на его лысину, отбрасывая ореол свечения на лицо. Это напомнило Терезе, как она увидела его впервые, в ночь после взрыва: он стоял на фоне огня, языки пламени отражались от блестящей головы.

Сцена из кошмара. Сирены пожарных машин, скорых, полицейских на все лады разносились над уверенным потрескиванием огня, поедающего ангар. Проблесковые маячки машин прорезали темнеющее небо, создавая психоделическую атмосферу ночного клуба, а струи воды с пеной из шлангов пересекались в воздухе как гирлянды. И еще носилки. Повсюду носилки с белоснежными простынями.

С Терезой и Розой все было хорошо. Просто чудо, только дыма наглотались, от чего – вот ирония – им дали подышать чистым кислородом. Она вдыхала и видела, как Мэтт воюет с парамедиками, пытающимися удержать его на земле.

– Отпустите! Она ничего не знает. Я должен ей рассказать.

Тереза перестала дышать. Элизабет не знала, что ее сын погиб.

И тут на сцене появился Стив Пирсон, с ужасающе широкими плечами и без единого волоска на голове, как карикатура на злодея из кино.

– Сэр, мы найдем маму погибшего мальчика, – сказал он высоким писклявым голосом, совершенно не похожим на глухой бас, какого ожидаешь от такого великана. Это казалось неправильным, точно на его собственный голос наложили запись маленького мальчика. – Мы ей сообщим.

Сообщим. Мэм, нам надо кое-что вам сообщить, представила себе Тереза его слова, точно смерть Генри – это занятный отчет Си-Эн-Эн от иностранного корреспондента. Ваш сын погиб.

Нет. Она не позволит чужаку, похожему на скандинавского борца сумо и говорящему как бурундучок Элвин, рассказать Элизабет, не позволит ему отравить тот момент, который она будет переживать снова и снова. Тереза сама через это прошла, как такой весь из себя важный и занятой врач говорил ей: «Я звоню, чтобы сообщить, что ваша дочь в коме». А когда она ошеломленно переспросила: «Что? Это шутка?», он перебил ее, сказав: «Вам лучше приехать как можно быстрее. Едва ли она еще долго протянет». Тереза хотела теперь, чтобы Элизабет рассказал друг, аккуратно, чтобы можно было вместе поплакать и обняться, как она хотела бы, чтобы ее обнял бывший муж, вместо этого передавший неприятную обязанность незнакомцу.

Тереза оставила Розу с парамедиками и отправилась на поиски Элизабет. Было 8:45, сеанс должен был закончиться уже давно. Где же она? В машине нет. Можно, пошла прогуляться? Мэтт как-то упоминал приятную тропинку вдоль ручья.

Она отыскала Элизабет через пять минут, та лежала на одеяле у ручья.

– Элизабет, – позвала Тереза, но не получила ответа. Подойдя поближе, она заметила белые наушники. Доносились металлические, резкие отзвуки музыки, смешиваясь с бурлением ручья и пением сверчков.

Темнеющее небо отбрасывало на лицо Элизабет фиолетовую тень. Глаза были закрыты, на губах слабая улыбка. Умиротворение. Пачка сигарет и спичек на одеяле рядом с окурком, скомканной бумажкой и термосом.

– Элизабет, – снова позвала Тереза. Ничего. Тереза наклонилась и выдернула наушники. Элизабет вздрогнула, отпрянув. Термос опрокинулся, из него вытекла светло-соломенная жидкость. Вино?

– Боже, поверить не могу, что уснула. Сколько времени? – спросила Элизабет.

– Элизабет, – сказала Тереза, взяв ее за руки. Отблески машин скорой помощи подсвечивали небо, как отдаленный фейерверк. – Случилось кое-что ужасное. Был пожар, взрыв. Все случилось очень быстро, – она сжала руки Элизабет. – Я боюсь, что Генри… ему не повезло… он… он…

Элизабет промолчала. Он не переспросила: «Он что?», не охнула, не закричала. Она просто смотрела на Терезу, равномерно моргая, словно отсчитывая секунды, пока Тереза наконец произнесет последнее слово. Пять, четыре, три, два, один. Пострадал, мечтала сказать Тереза. Это близко, почти. Но оставляет место надежде.

– Генри мертв, – сказала наконец Тереза. – Мне очень жаль. Не могу передать…

Элизабет зажмурилась и подняла руку, словно хотела что-то сказать. Стоп. Она слегка раскачивалась, взад-вперед, как рубашка на веревке от летнего ветерка, и когда Тереза наклонилась, чтобы остановить движение, она открыла рот в беззвучном вопле. Отбросила голову назад, и Тереза осознала: Элизабет смеется. Громко, высоким, маниакальным хохотом, словно повторяя мантру: Он мертв, он мертв, он мертв!

Тереза слушала показания детектива Пирсона об остатке той ночи. Элизабет с легким спокойствием оглядела сцену происшествия. Он подвел ее к носилкам Генри и не успел остановить, как она уже откинула белую простынь с лица. Она не закричала, не заплакала, не вцепилась в тело, как другие родители от горя, и он объяснил это себе оцепенением, потрясением, но все же было жутковато.

Все время, что он перечислял эти факты, которые уже были ей известны, она и сама все это наблюдала, Тереза смотрела вниз, разглаживая морщинки на руках, и вспоминала крик Элизабет: «Он мертв!» Тот хохот подсказывал ей, что Элизабет не убивала сына, а если и убила, то не намеренно, это не убийство. В восемь лет Тереза провалилась под лед на пруду. Вода была настолько холодной, что обжигала. Таким же звучал хохот Элизабет, словно ей настолько больно, что она уже не в состоянии плакать, и сразу перешла на следующую ступень: пронизанный горем хохот, выражавший боль сильнее, чем могут передать крик или слезы. Но как это объяснить, как рассказать, что это не был смех? Хватит того, что она пила и курила – неподобающее поведение для матери. Смех, когда тебе сообщают о смерти сына, выставит ее по меньшей мере ненормальной, а в худшем случае психопаткой. Поэтому она молчала.

Эйб положил что-то на подставку. Исписанный листок, вырванный из блокнота. В основном списки дел: номера телефонов, ссылки, списки покупок. Пять предложений в разных частях листка были выделены желтым: «Я так больше не могу»; «Верните мне мою жизнь»; «Все закончится СЕГОДНЯ!!!»; «Генри = жертва? Как?» и «БОЛЬШЕ НИКАКОГО ГБО», последняя фраза обведена в кружочек раз двенадцать, так маленький ребенок рисует смерч. Неровные линии тянулись поперек листка: его порвали, а потом склеили заново, как пазл.

– Детектив Пирсон, расскажите нам, что это такое, – попросил Эйб.

– Это увеличенная копия записки, найденной на кухне подсудимой, с выделенными строками. Ее порвали на девять частей и выбросили в мусорное ведро. Анализ почерка подтвердил, что ее написала подсудимая.

– Получается, подсудимая написала, порвала и выбросила эту записку. Почему это важно для нас?

– Здесь явно какой-то план. Подсудимая устала заботиться о своем особенном ребенке. Она планировала все «закончить» тем вечером, – он изобразил в воздухе кавычки. – «Больше никакого ГБО», написала она. Сравнив ссылки и номера телефонов с историей браузера и телефонных звонков подсудимой, мы определили, что она написала все это в день взрыва. Несколько часов спустя система ГБО взрывается и убивает ее сына. А она в этот момент празднует с вином и сигаретой, что можно истолковать как величайший символ свободы от родительских обязанностей, – Пирсон поморщился, глядя на Элизабет, словно откусил кусок от испорченной еды, а Тереза подумала, не так же он бы смотрел на нее, если бы видел, как вчера вечером она пряталась в машине, выцарапывая еще несколько минут свободы от собственного ребенка-инвалида.

– Подсудимая могла иметь в виду, что она устала и планирует закончить курс ГБО. Это возможно, детектив?

– Она в тот день рассылала письма, отменяющие все остальные занятия Генри: развитие речи, ортопед, ЛФК, социальная адаптация – все, кроме ГБО. Почему было не отменить заодно и ГБО, если фраза «Больше никакого ГБО» означала лишь, что она хочет бросить терапию? Разве только она знала, что в этом нет нужды, поскольку все и так будет уничтожено, – рассудил Пирсон, покачав при этом головой.

– Хмм, весьма любопытно, – сказал Эйб с видом «я тут что-то не понимаю».

– Да, интересное совпадение, что подсудимая решает прекратить терапию ГБО в тот самый день, когда камера взрывается и все написанное сбывается, и, как удобно, Генри больше не нужны все те занятия, которые она только что отменила.

– Совпадения случаются, – сказал Эйб, оживившись, явно включаясь в игру в хорошего и злого полицейского перед жюри.

– Верно, но если она решила закончить, зачем вообще ехать на очередной сеанс? Зачем так далеко ехать, а потом врать, что приболела? И это после того, как она полдня изучала пожары в камерах ГБО, как показал наш экспертно-криминалистический анализ ее компьютера?

– Детектив Пирсон, как специалист по делам о поджогах, какие выводы вы смогли сделать из записок и истории поиска на компьютере подсудимой?

– Ее запросы касались в основном механики возникновения пожара в камере ГБО: где начинается огонь, как он распространяется, – а это указывает на человека, планирующего поджог, вычисляющего, где лучше поджечь, чтобы гарантировать смерть людей внутри камеры. Фраза «Генри = жертва. Как?» показывает, что ей важно было, чтобы Генри точно стал жертвой, погиб. То, как она потом изменила рассадку, чтобы Генри оказался в самой опасной зоне, это подтверждает.

– Протестую, – адвокат Элизабет попросила поговорить с судьей и другими адвокатами. Пока юристы совещались с судьей, Тереза рассматривала листок. Она могла сама написать каждое слово. Как часто она думала, что она больше так не может, молила вернуть ей ее жизнь. Черт, да она же вечерами об этом молилась: «Дорогой Боже, помоги, пожалуйста, Розе, дай нам новое лекарство, подари исцеление, что угодно, Боже, мне нужна моя прежняя жизнь. Карлосу нужна его жизнь. Больше всего Розе нужна ее прежняя жизнь. Боже, пожалуйста.» А прошлым летом, совершая длинные поездки дважды в день, разве не она отсчитывала дни и говорила Розе: «Еще девять дней, девочка моя, и БОЛЬШЕ НИКАКОГО ГБО!»

И еще запись «Генри = жертва. Как?». Объяснение Пирсона звучало логично, осмысленно, но что-то в этой фразе вызывало другие ассоциации. «Генри все равно что жертва, как так. Генри – жертва. Генри – жертва? Как?» – повторяла она, теряясь в таком знакомом ритме, напоминавшем старую колыбельную.

Внезапно она вспомнила. Демонстранты тем утром. «Вы причиняете им вред, – сказала та женщина с серебристым бобом. – Вы сделали из них жертв собственной мечты о детях из книжки». Эти слова услышала Элизабет, ее лицо побледнело, несмотря на раскаленный как в сауне воздух, и Тереза сказала: «Да ладно, Генри – жертва? Чушь. Да у него даже белье из органических материалов». А потом ей подумалось, а что если Роза – жертва моей неспособности принять ее? Но я всего лишь хочу, чтобы она была здорова. Что в этом плохого? Будь у нее под рукой бумага, она бы тоже могла нацарапать «Роза – жертва? Как?»

Все адвокаты вернулись на свои места, и Эйб достал еще один лист бумаги.

– Детектив, поясните, пожалуйста, что это, – сказал Эйб.

– Эта схема с последнего сайта, на который заходила подсудимая перед взрывом. Она ввела запрос «ГБО поджечь снаружи», вероятно, чтобы отыскать тот случай, о котором упоминали листовки демонстрантов, и обнаружила вот это: комната, похожая на Субмарину Чудес, где пожар начался вне камеры. Огонь повредил кислородный шланг, утечка, газ коснулся пламени. Баллон 1 взорвался и убил двух пациентов, подключенных к нему.

– Получается, подсудимая видела это изображение за пару часов до того, как усадила сына на третье место, подписанное «Погиб». Вы это хотите сказать?

– Совершенно верно. Стоит учесть, – Пирсон бросил взгляд на присяжных, – что взрыв на Субмарине Чудес произошел точно таким же образом. Огонь начался там же, под провисающим шлангом с кислородом. Жертвы располагались там же, на двух местах с краю, где она настояла, чтобы сидел и ее сын.

Тереза взглянула на рамку слева с подписью «Без повреждений», там сидела Роза. На любом другом сеансе она сидела бы на красном месте, подписанном «Погиб». Если бы Элизабет не настояла на пересадке, голова Розы оказалась бы объята пламенем и обуглилась бы до костей. Тереза поежилась и помотала головой, чтобы отогнать видение, отбросить подальше. Она испытала такое сильное облегчение, что у нее задрожали колени, а потом приступ стыда, ведь, зачем скрывать, она благодарила Бога за то, что чужой ребенок погиб такой жестокой смертью. Терезе тогда пришло в голову, что она защищает Элизабет не потому, что верит в невиновность, а из благодарности, что она все спланировала так, чтобы оставить Розу в живых. Возможно, ее эгоизм руководил тем, как она воспринимала хохот и записи Элизабет?

– Вы обсуждали место поджога с подсудимой? – спросил Эйб.

– Да, сразу после того, как она опознала тело своего сына. Я сказал, что мы найдем ответственного и выясним, как это случилось. Она ответила: «Это демонстранты. Они развели огонь снаружи, под кислородным шлангом». Напомню, в тот момент мы еще не знали, где и как начался пожар. Позднее наше расследование подтвердило, что огонь возник именно там, и мы были, мягко говоря, удивлены.

– Могла ли она знать это потому, что, как она и говорила, огонь разожгли демонстранты, а их листовки все объясняли? – спросил Эйб тоном невинного школьника, интересующегося, существует ли пасхальный кролик.

– Нет, – Пирсон покачал головой. – Мы тщательно расследовали эту версию и отклонили ее по ряду причин. Во-первых, всех шестерых отпустили с допроса только в восемь часов вечера. Они утверждают, что сразу же поехали в Вашингтон, нигде не останавливаясь, и данные с вышек сотовой связи это подтверждают. Во-вторых, все шестеро имеют безупречную репутацию мирных законопослушных граждан, чья основополагающая цель была – защитить детей от возможного вреда.

Тереза встряхнула головой, желая объяснить присяжным, что не надо поддаваться впечатлению и верить в их кажущуюся мирность. Они не видели этих женщин тем утром, с тесно стиснутыми зубами и презрением во взгляде. Они готовы были на все, чтобы прекратить ГБО, как фанатики, которые во имя спасения жизней стреляют в докторов, выполняющих аборты.

Тереза сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Пирсон продолжал давать показания:

– Даже если поверить, что они способны на нечто столь ужасное, как поджог, чтобы отпугнуть людей от терапии ГБО, бессмысленно делать это, когда кислород включен на полную мощность и внутри дети.

Кислород на полную мощность. Это навело ее на мысль, от которой пробежал холодок по спине: а если они не знали, что кислород включен? Когда она в то утро пробегала мимо них после первого сеанса, женщина с бобом крикнула ей вслед: «Мы никуда не уйдем. До встречи в без четверти семь!» Тогда она не задумывалась, она была слишком зла, но теперь осознала: демонстранты знали их расписание. А значит, ожидали, что в 20:05 кислород будет выключен. По словам Пирсона, кто бы ни развел огонь, он сделал это между 20:10 и 20:15. Идеальный расчет: демонстранты ожидали, что сеанс будет подходить к концу, кислород уже будет перекрыт, а значит, огонь будет распространяться медленно, пациенты увидят его, вылезая из камеры, испугаются, пожалуются на Пака. И больше никакого ГБО. Идеальный план.

– Я понимаю, почему вы отбросили версию с демонстрантами в роли подозреваемых, – сказал Эйб. – Но если они не имели к этому отношения, откуда еще подсудимой могло быть известно, где возник огонь? – и снова этот тон любопытства и замешательства, словно он и правда ни капельки не догадывался.

– Есть две возможности, – ответил Пирсон. – Либо она сама совершила поджог ровно там, чтобы подставить демонстрантов. Устроить все так, чтобы в убийстве обвинили другого, классика жанра. Умный ход, и мог бы сработать, если бы не весомые улики, указывающие на нее.

– Какой второй вариант?

– Что она невероятно точно угадала.

Несколько присяжных усмехнулись, Тереза почувствовала, как у нее распирает легкие. Элизабет ненавидела демонстрантов, это очевидно. Но достаточно ли одной ненависти, чтобы рискнуть поджечь ангар? Не ради убийства, а просто чтобы подставить демонстрантов? Во время последнего сеанса у ТиДжея болели уши, и Пак повышал давление в два раза дольше обычного. Элизабет этого не знала, а значит, могла ожидать, что в 8:15 кислород уже перекроют. Она могла зажечь огонь тогда, рассчитывая, что скоро все выйдут и успеют обнаружить пожар до того, как он распространится. Это объяснило бы, почему при новостях о пожаре и смерти Генри она явно была потрясена, но не удивлена. Осознание, что она стала причиной смерти сына, ирония, невыносимое осознание, что он заплатил за ее высокомерие, ее ненависть, ее грех, без сомнения не могло не сломать ее, вызвав тот хохот агонии, который Тереза не в силах была позабыть.

– Детектив, как именно начался пожар? – спросил Эйб.

– Наша группа по расследованию пожаров пришла к выводу, что прямо под кислородным шлангом положили спичечный коробок, кучку веточек и горящую сигарету, что и спровоцировало огонь, – с кивком ответил Пирсон. – Шланг треснул, кислород соприкоснулся с открытым огнем. И даже хотя кислород сам по себе не горит, смешавшись с веществами в составе и вокруг оборудования, он вызвал взрыв, вследствие чего сигарета и коробок отлетели в сторону, не успев сгореть до конца. Мы обнаружили по несколько кусочков обоих предметов, провели лабораторный анализ химического состава и цвета. Мы установили, что сигарета была марки «Кэмел», а спичечный коробок из тех, что продаются в магазинах «7-Элевен» в окрестностях.

Губы у Эйба дрогнули, будто он пытался сдержать ухмылку.

– Какие сигареты и спички были обнаружены на месте пикника подсудимой? – спросил он, и в его устах слово «пикник» прозвучало как нечто непристойное.

– Сигареты «Кэмел» и спички из «7-Элевен».

Казалось, весь зал поднялся и загудел, все сели ровнее, подались вперед, вытянули шеи, пытаясь увидеть реакцию Элизабет.

Эйб подождал, пока шепотки и скрип стульев затихли.

– Детектив, пыталась ли подсудимая как-то объяснить это совпадение?

– Да. После ареста подсудимая сказала, что нашла тем вечером в лесу открытую пачку сигарет и спички, – голос Пирсона сделался мелодичным, как голос няни, читающей детям сказки. – Она рассказала, что предметы выглядели выброшенными, поэтому она выкурила одну сигарету. Она рассказала, что там же еще была записка на бумаге с логотипом «Эйч-Март» со словами: «Надо это прекратить. Встретимся сегодня вечером, в 8:15?». Она сказала, что тогда этого не поняла, но предметы, скорее всего, были выброшены поджигателями.

– Как вы отреагировали на такое объяснение?

– Я не поверил. Ладно подростки, они могут поднять сигареты с земли и выкурить. Но сорокалетняя состоятельная женщина? Надо отдать должное, мы серьезно отнеслись к ее «объяснению», – он нарисовал в воздухе кавычки. – Мы изучили пачку сигарет и коробок на предмет отпечатков пальцев.

– И что вы обнаружили?

– Любопытно, мы нашли только отпечатки пальцев подсудимой, больше ничьи. Это она объяснила тем, что протерла все, – Пирсон поморщился, словно сдерживая смех, – антибактериальными салфетками перед тем, как использовать. Потому что пачка ведь лежала на земле.

По комнате пробежали тихие смешки. Кто-то громко рассмеялся. Эйб нахмурился, нарочито наморщил лоб.

– Извините, я верно расслышал, антибактериальными салфетками?

Присяжные улыбнулись, их это забавляло, а Тереза возненавидела эту явную наигранность, его притворное удивление.

– То есть, она готова была выкурить случайные сигареты, принадлежавшие бог-весть кому, надо было только протереть пачку антибактериальными салфетками? – То, как Эйб повторил «антибактериальные салфетки», прозвучало очень по-детски, он точно передразнивал; Терезе захотелось крикнуть, чтобы он заткнулся, что Элизабет действительно всегда таскала с собой эти салфетки и все ими протирала, так что с того?

– Да, – сказал Пирсон. – А заодно очень удобно «стерла» любые улики, которые могли подтвердить или опровергнуть ее рассказ, – Терезе захотелось подскочить и ударить этого мужлана по его толстым, рисующим в воздухе «лапки» пальцам.

– А что с отпечатками на листке из «Эйч-Март»? Сомневаюсь, чтобы подсудимая протирала антибактериальными салфетками бумагу.

– Листок мы не нашли.

– Могли ли вы его не заметить?

– В вечер взрыва мы оцепили большой участок вокруг места пикника и прочесали его на следующее утро. Там никакого листка из «Эйч-Март» не было.

Терезу окутала дрожь, началась в голове, потом перешла на плечи. Тем вечером действительно была записка. Она могла представить ее себе с закрытыми глазами – скомканный листок бумаги на одеяле. Она не могла разобрать слова, но видела яркие красные и черные пятна, так бы выглядел скомканный логотип «Эйч-Март».

Тереза представила себе, как рассказывает это Эйбу. Поверит ли он ей? Спросит, почему она не сказала раньше. Правда в том, что, стремясь не рассказывать, как Элизабет хохотала, узнав о смерти Генри, Тереза сказала, что почти не помнит тот разговор и не помнит, что лежало рядом. «Мне важно было рассказать ей, что Генри погиб. Наверное, это вытеснило все остальное». Конечно, можно сказать, что показания Пирсона пробудили ее воспоминания, но Эйб не поверит, он примется клевать, как стервятник, пока история не разлетится вдребезги. А значит, ей придется признаться во всем, рассказать о хохоте Элизабет. Это может навредить Элизабет гораздо сильнее, чем если Тереза скажет, что видела нечто, отдаленно напоминающее листок из блокнота «Эйч-Март».

Значит, идти к Эйбу нельзя. Но нельзя и оставить все как есть: присяжные должны знать, что Элизабет не выдумала эту записку.

Когда Тереза открыла глаза, Пирсон говорил, что ничто не может подтвердить рассказ Элизабет. Тереза встала. Она прокашлялась и сказала:

– Неправда. Я его видела. Я видела листок с логотипом «Эйч-Март».

Судья ударил молоточком и призвал к порядку, а Эйб велел ей сесть, но Тереза упрямо стояла и смотрела на Элизабет. Шеннон что-то говорила своей подопечной, а та смотрела мимо, прямо в глаза Терезе. Верхняя губа Элизабет дрогнула и растянулась в полуулыбку. Она моргнула, по щекам потекли слезы. Быстро, словно плотину прорвало.