Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

Мэтт

Мэтт с Жанин ждали Эйба рядом с комнатой судьи, стоя рядом друг с другом. Неподалеку стояла еще одна пара, помоложе. Судя по тому, как они все время целовались, а она то и дело бросала восхищенные взгляды на кольцо, Мэтт догадался, что они ждут, чтобы их расписали. Они могут подумать, что Мэтт с Жанин разводятся: Жанин все время хмурилась и шепотом возмущалась: «Расскажи прямо сейчас. Какого черта мы тут делаем?», а он стоял молча и качал головой.

Не то чтобы он не хотел ей рассказывать. Но он знал Жанин. Знал, что она убедит его не рассказывать Эйбу всей правды: о том, что она была там тем вечером, или о том, как он курил вместе с Мэри. Знал, что она велит ему продумать и отрепетировать каждое слово. А он устал скрывать, планировать, высчитывать факты и так далее. Ему надо было встретиться с Эйбом лицом к лицу и высказать все, и плевать на последствия.

Эйб и Шеннон вышли, оба с помощниками.

– Эйб, нам надо поговорить, прямо сейчас, – сказала Мэтт.

– Конечно, на сегодня заседание закончено. Может пройти сюда? – Эйб открыл дверь переговорной на другом конце коридора.

Шеннон подняла бровь, и Мэтту пришло в голову, что ей тоже стоит знать, возможно, даже больше, чем Эйбу. Только в какой степени его признание переживет юридический и технический фильтр Эйба и достигнет ее? Не потому ли он не сказал сперва все Жанин, что хотел избежать всяких заговоров?

– С вами тоже, мисс Ог. Мне надо поговорить с вами обоими, вместе, – сказал он.

– Это не лучшая идея, – Эйб покачал головой. – Давайте сначала…

– Нет, – сказал Мэтт, уверенный больше, чем когда-либо, что Шеннон должна все услышать. – Я ничего не скажу, если только мы не соберемся все вместе в одной комнате. И уж поверьте, вам есть что послушать, – он прошел в комнату, утянув с собой Жанин, а Шеннон вошла следом. Эйб остался в дверном проходе, глядя на них с негодованием.

Шеннон положила блокнот перед собой и произнесла: «Ну что, начнем?» А потом обратилась к Эйбу: «Если вы уходите, закройте, пожалуйста, дверь».

Эйб сощурился с таким видом, словно готов был убить ее на месте, а потом зашел и сел напротив Мэтта. Он не достал ни блокнота, ни ручки, просто откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и сказал Мэтту:

– Ладно, выкладывай.

Мэтт под столом нащупал руку Жанин. Та отдернула ее, скривила губы, словно попробовала что-то горькое и теперь сдерживается, чтобы не выплюнуть. Мэтт сделал глубокий вдох.

– Речь о звонке в страховую. Ну о том, по поводу поджога.

Эйб расправил руки и подался вперед.

– Я кое-что вспомнил. У Мэри был доступ к моей машине. Она знала, где я храню запасной ключ, – он посмотрел на Эйба. – И она говорит без акцента.

– Подождите. Вы хотите сказать, что… – перебила Шеннон.

– И еще кое-что, – Мэтт опасался, что, если остановится, он уже не сможет продолжить. – Прошлым летом Мэри курила. Сигареты «Кэмел».

– А вы это знаете потому, что… – проговорил Эйб.

– Мы вместе это делали. Курили, – Мэтт почувствовал, как жар прилил к щекам. Он хотел бы, чтобы капилляры сжались и не дали крови прилить к поверхности кожи. – Я обычно не курю, но один раз спонтанно купил сигареты и курил перед сеансом. Мэри оказалась поблизости, и я угостил ее.

– Всего один раз, – сказал Эйб, скорее утверждая, чем спрашивая.

Мэтт взглянул на Жанин, ее лицо выражало смесь ужаса и надежды, и он подумал о прошлой ночи, как он сказал ей, что это было лишь однажды.

– Нет, я стал часто курить у ручья, и она иногда тоже бывала там, так что я ее видел. Наверное, с дюжину раз за лето.

Жанин открыла рот от осознания, что он соврал ей вчера вечером. Снова.

– И вы всегда курили вместе? – спросила Шеннон.

Мэтт кивнул.

– «Кэмелы»? – уточнила Шеннон, на что Мэтт кивнул.

– И да, я покупал их в «7-Элевен».

– Господи, – сказал Эйб, тряся головой и опуская взгляд, словно хотел ударить по столу.

– То есть, сигареты и спички, которые нашла Элизабет, – начала Шеннон.

– Предположительно нашла, – отметил Эйб.

Не желая отвлекаться от Мэтта, Шеннон отмахнулась от Эйба, словно тот был надоедливым насекомым.

– Что вы об этом знаете, доктор Томпсон?

Мэтт испытал прилив благодарности к Шеннон за то, что она не задавала ему тех вопросов, которых он так боялся, о том, что еще происходило на этих «встречах» (наверняка, она бы подчеркнула это слово), и сколько лет было Мэри. Он посмотрел Шеннон прямо в глаза и сказал:

– Это были мои сигареты и спички, это я их купил.

– А записка на бумаге из «Эйч-Март» про встречу в 20:15? – спросила Шеннон.

– Тоже моя. Я оставил ее Мэри. Я хотел покончить со всем. В смысле, бросить курить. Я подумал, надо сказать ей и извиниться, ну, понимаете, что привил ей дурную привычку. Так что я написал ей записку, она подписала «Да» и оставила ее мне утром в день взрыва.

– Вот же ж черт, – воскликнул Эйб, глядя на пустое место на стене и качая головой. – Я столько раз говорил про эту записку, а вы… – Эйб сжал губы.

– И как же все эти вещи попали в лес, где их нашла Элизабет? – спросила Шеннон.

Вот тут надо было помнить про осторожность. Одно дело – рассказывать собственную историю, наплевав на последствия, но тут речь зашла уже об истории Жанин, а не его. Он взглянул на жену. Она невидящим взглядом уставилась в стол, лицо было бесцветным, как замороженный труп.

– Я не уверен, что это важно, – сказал Мэтт. – Она нашла их там, где нашла. Какая разница, как они туда попали?

– Это важно, – Шеннон бросила выразительный взгляд на Эйба, – поскольку представитель обвинения неоднократно утверждал, что имевшиеся у Элизабет спички и сигареты использовались для того, чтобы развести огонь. Нам важно понять, у кого еще они побывали и кто мог ими воспользоваться, прежде чем выбросил остаток.

– Ну, я-то был заперт в камере ГБО, так что я не мог… – сказал Мэтт.

– Я их взяла. Я дала их Мэри, – сказала Жанин. Мэтт не посмотрел на нее, не хотел видеть, как ее глаза наполняются яростью за то, что он так подставил ее.

– Что? Когда? – спросила Шеннон.

– Около восьми, до взрыва, – голос Жанин слегка дрожал, словно она сильно замерзла, и Мэтту захотелось обнять ее и согреть свои теплом. – Я подозревала что-то… Мэтт с кем-то… В общем, в тот день я копалась в машине Мэтта – в бардачке, мусоре на полу, багажнике, везде, – и там их нашла.

Мэтт нащупал ее руку и сжал. Она могла сказать, что нашла только записку, но не стала этого делать. То, как она призналась, что копалась в его вещах, воспринималось как прощение, учитывая обстоятельства. Она словно сказала, что это не только его вина, они оба наломали дров.

– Вы хотите сказать, что ездили тем вечером в «Бухту Чудес»? – спросила Шеннон.

Жанин кивнула.

– Я не говорила Мэтту. Я хотела посмотреть, что у них за встречи. Тем более, что сеанс задерживался – Мэтт звонил предупредить меня. Я увидела Мэри, остановила ее, все ей отдала и сказала, что она плохо на него влияет и чтобы оставила его в покое, а потом уехала.

– А теперь давайте прямо, – сказала Шеннон. – Меньше, чем за полчаса до взрыва Мэри Ю была одна, близко от ангара, и у нее были сигареты «Кэмел» и спички из «7-Элевен». Вы это мне говорите?

Жанин опустила глаза и кивнула.

Шеннон повернулась к Эйбу.

– Вы снимаете обвинения? Иначе я запрашиваю аннуляцию судебного процесса.

– Что? – Эйб встал, цвет понемногу возвращался к лицу. – Хватит этой театральности. Оттого, что тут велась какая-то двойная игра, ваша клиентка не становится невиновной. Вовсе нет.

– Имело место намеренное введение правосудия в заблуждение, не говоря уже о лжесвидетельствовании. Прямо во время заседания. Еще и вашим главным свидетелем.

– Нет, нет, нет. Чьи это сигареты, чья записка – все это любопытные, но несущественные детали. Ваша клиентка хотела избавиться от сына, она была одна и с орудиями в руках в тот момент, когда был совершен поджог, и ничто из сказанного этого не меняет.

– Только что Мэри Ю теперь… – сказала Шеннон.

– Мэри Ю – ребенок, она сама чуть не погибла от взрыва, – Эйб стукнул кулаком по столу так, что ручка Шеннон укатилась. – У нее не было ни малейшего мотива!

– Не было мотива? Ау? Вы слышали, что нам сейчас рассказали? Подросток вступает в отношения с женатым мужчиной. Ее бросают, а потом еще жена приходит с обвинениями. Униженная, разъяренная, она хочет убить того, кто, ну совершенно случайно, находится внутри помещения, которое она взрывает. Вы шутите? Это же классический случай, не говоря уже о приятной побочной стороне дела в виде 1,3 миллиона долларов от страховой, куда она сама звонила в этом убедиться.

– У нас не было отношений, – только и сумел выговорить Мэтт, но тихо, а Шеннон мгновенно повернулась к нему с крайне удивленным «Что?»

Он начал повторять, но Жанин перебила, сказала что-то о звонке, но очень тихо и опустив глаза, почти пробормотала. Эйб, похоже, расслышал, потому что уставился на нее и переспросил, что она сейчас сказала. Его тон и лицо выражали крайнее потрясение.

Жанин закрыла глаза, выдохнула, снова открыла глаза и посмотрела на Эйба.

– Это я звонила. Не Мэри. Вы были правы: мы с Мэттом перепутали телефоны в тот день.

Эйб медленно открыл рот, замер, не произнеся ни слова.

Жанин обернулась к Мэтту.

– Я вложила в дело Пака сто тысяч долларов.

Вложила сто тысяч? Звонила в страховую? Это настолько отличалось от ожидаемого им, что у него в голове не укладывалось, он не мог осознать, как все это встраивается в историю. Мэтт уставился на губы жены, только что произнесшие эти слова, на расширившиеся зрачки, почти полностью вытеснившие радужку, на щеки, покрасневшие до самых мочек уха. Все черты лица у нее расползались в разные стороны, как на каком-нибудь портрете в стиле кубизма.

– Мне казалось, это выгодное вложение, – продолжила Жанин. – К нему очередь из пациентов выстраивалась, все подписывали договора, оплачивали депозит и…

Мэтт моргнул.

– Ты взяла наши деньги? Ты это хочешь сказать? Не сказав мне?

– Мы тогда много ссорились, и я не хотела очередного повода. Ты и так был против ГБО, совершенно не мог мыслить разумно. Я подумала, что ты скажешь «нет», но все казалось таким простым. Пак обещал заплатить нам первым, так что все деньги вернулись бы уже через четыре месяца, ты бы ничего не успел заметить, а потом мы бы продолжали получать проценты. Деньги все равно просто лежали у нас на счету, они нам были не очень нужны.

Шеннон прокашлялась.

– Послушайте, я могу дать вам телефон хорошего семейного психолога, чтобы вы смогли все обсудить, но сейчас давайте вернемся к вашему звонку в страховую. Как все это с ним связано? – спросила она, и Мэтт снова почувствовал прилив благодарности. За то, что она перевела внимание с очередной лжи его жены во избежание возможной ссоры. Лучше это или хуже причины, по которой солгал он: потому что он не хотел прекращать встречи с девочкой?

– Через несколько недель после того, как «Субмарина» начала работать, Пак рассказал, что нашел в лесу кучу сигаретных окурков и спичек, – сказала Жанин. – Он подозревал, что это просто подростки, но все же беспокоился, что они курят вблизи ангара, и хотел посоветоваться, не стоит ли повесить предупреждающие знаки, что там находятся баллоны с кислородом и курить запрещено. Мы это обсудили и решили не вешать знаков, но я стала волноваться по поводу наших денег. Поначалу Пак вообще не хотел страховать «Субмарину», но я сказала, что иначе он может не рассчитывать на мой вклад. И тут мне пришло в голову, а вдруг он заключил какую-нибудь минимальную страховку, только чтобы меня успокоить, и она не покрывает тот случай, если какие-нибудь подростки сожгут ангар к чертям. Поэтому я позвонила, и сотрудник успокоил меня, сказав, что страховка от поджога априори включена во все их программы страхования, вот и все.

С минуту все молчали, туман в голове Мэтта стал рассеиваться, мир понемногу возвращался на свое место. Да, она солгала. Но и он тоже. От того, что он узнал о проступках Жанин, ему стало почему-то легче; это ослабило вину его собственных согрешений, два обмана отменили друг друга.

– Иными словами… – начал Эйб.

В этот момент кто-то постучал в дверь и открыл ее. Один из помощников Эйба.

– Мне жаль вас прерывать, но детектив Пирсон пытается с вами связаться. Он говорит, что поступил звонок: Элизабет Уорд была замечена снаружи в одиночестве.

– В смысле? Она здесь, с моими помощниками, – сказала Шеннон.

– Нет, – ответил он. – Пирсон сейчас с ними говорил, они сказали, что она ушла. Сказала, будто вы ей дали денег.

– Что? Зачем мне давать ей деньги? – спросила Шеннон, выбегая вместе с Эйбом из комнаты. Дверь за ними со скрипом захлопнулась.

Жанин уперлась локтями в стол и прикрыла лицо руками.

– Господи.

Мэтт открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не знал, что. Он опустил глаза и понял, что все это время сжимал руки, так что шрамы на ладонях скользили и вжимались один в другой. Он подумал об огне, о голове Генри, об Элизабет, приговоренной к смерти.

– Ты должен знать, – начала Жанин, – до взрыва Пак уже вернул нам двадцать тысяч, и он обещал вернуть остальные восемьдесят, как только получит выплату от страховой. Если этого не случится, я верну тебе деньги из своих пенсионных накоплений.

Восемьдесят тысяч долларов. Он посмотрел на лицо жены, на искренность в ее глазах и глубокие морщины между бровями, и ему захотелось рассмеяться. Весь этот спектакль всего из-за дурацких восьмидесяти тысяч, исчезновения которых (она была права) он даже не заметил во всей этой шумихе после взрыва. Но вместо этого он кивнул и сказал:

– Теперь мне надо заново все обдумать. Я не успел сказать Эйбу, но я видел сегодня, как Пак и Мэри что-то жгли. Я подумал, что сигареты. Ну знаешь, в той металлической урне.

Жанин взглянула на него.

– Ты туда сегодня ездил? Когда? Ты же говорил, что поехал в больницу?

Мэтт кивнул.

– Сегодня утром я понял, что обязан рассказать все Эйбу, но посчитал, что Мэри надо предупредить. Только когда я туда приехал, они что-то жгли, и я подумал… – он покачал головой. – Впрочем, неважно, я вернулся прямиком сюда, взял тебя и…

– И подставил меня. Безо всякого предупреждения.

– Извини. Мне правда жаль. Но я должен был снять груз с плеч, и я боялся, что испугаюсь, если не сделаю это сразу же.

Жанин промолчала. Она только нахмурилась и посмотрела на него, как на незнакомца, будто пытаясь понять, отчего он выглядит таким знакомым.

– Ну скажи же что-нибудь, – сказал он наконец.

– Мне кажется, это признак некрепкого брака, – сказала она медленно, четко, по слогам выговаривая каждое слово, – что мы оба скрывали все это друг от друга на протяжении целого года.

– Мы же только вчера вечером говорили…

– И мне кажется дурным знаком, что, даже пообещав вчера вечером рассказать друг другу все, мы все равно что-то утаили.

Мэтт глубоко вдохнул. Она права. Он это знал.

– Извини.

– И ты меня извини, – она сглотнула, снова закрыла лицо и потерла, словно пыталась стереть въевшийся грим. В этот момент что-то беззвучно завибрировало у нее в сумочке, она полезла за телефоном. Посмотрела на экран, улыбнулась кривой слабой улыбкой грусти и усталости.

– Кто это?

– Клиника репродукции. Наверное, хотят подтвердить нашу запись.

Он уже и забыл. Они должны были поехать туда сегодня после суда, начать протокол ЭКО.

Она встала и прошла в угол, встав там, как наказанный ребенок.

– Я думаю, нам не надо туда ехать.

Мэтт кивнул.

– Хочешь перенести запись? На завтра?

Она прислонилась к стене головой, словно слишком ослабла, чтобы стоять ровно.

– Нет. Я не знаю. Я просто… не думаю, что выдержу все это.

Он подошел к ней и обнял. Он был готов к тому, что она его оттолкнет, но этого не произошло, она прислонилась к нему, дала обнять себя покрепче. Так они постояли некоторое время, его сердце колотилось ей в спину, он почувствовал щекочущее чувство: грусть, умиротворение, облегчение разлились в груди, проникли в кожу. Им еще многое надо будет обсудить, и вместе, и с полицией, с Эйбом, может, с судьей. Впереди еще много вопросов, которые предстоит задать и на которые предстоит ответить, друг другу и самим себе. А клиники репродукции не будет, ни сегодня, ни на следующей неделе. Он это знал, мог сказать по тому, как в их объятиях ощущалось прощание. Но пока что он этим наслаждался: вместе, вдвоем, наедине, молча, ни о чем не думая, ничего не планируя. Пока они просто существуют.

Дверь позади открылась, послышали быстрые шаги. Жанин вздрогнула, словно успела задремать. Мэтт обернулся. Эйб схватил портфель и уже выбегал.

– Эйб? Что случилось? Что не так? – спросил Мэтт.

– Элизабет, – ответил Эйб. – Мы нигде не можем ее найти. Она сбежала.

Элизабет

Ее преследовала машина. Угловатый серебристый седан, неприметный, каким в ее воображении должны пользоваться полицейские под прикрытием. Он ехал за ней следом в Пайнбурге, и она убеждала себя расслабиться, просто кто-то уезжает из города после ланча, но когда она свернула на случайное шоссе, машина тоже повернула. Она держалась на расстоянии, так что Элизабет не могла разглядеть, кто внутри. Она пыталась притормаживать и ускоряться, снова притормаживать, но машина сохраняла одну и ту же дистанцию, как и положено полицейским. Впереди показалась полянка. Она свернула с дороги и остановилась. Если ее поймали, пусть так и будет, но продолжать так она не могла. От ее нервов давно ничего не осталось.

Машина замедлилась, но продолжила движение. Элизабет ожидала, что сейчас она остановится, окно опустится и за ним окажутся парни в темных очках со значками полиции, все в стиле «Людей в черном», но машина проехала мимо. Внутри сидела молодая парочка, он за рулем, она изучает карту. Они свернули на большом перекрестке под знаком, изображающим виноград.

Туристы. Конечно. Машина взята напрокат, они ездят по виноградникам Вирджинии. Она откинулась на сиденьи и сделала несколько глубоких медленных вдохов, чтобы сердце успокоилось и перестало биться в ребра, как это было с того самого момента, как ей пришло в голову угнать машину Шеннон. Чудо, что ей удалось продержаться уже так долго, избежать всех моментов, когда она могла провалиться по дороге. В комнате, пока она перекладывала ключи Шеннон в собственную сумочку, вошла Анна и ей пришлось быстро соврать, что ей нужны тампоны и Шеннон разрешила ей взять мелочь из ее кошелька. К счастью, Анна не стала настаивать на том, чтобы вместе идти в уборную, но оставались еще двое охранников у дверей здания суда, так что ей пришлось дождаться, когда придет большая толпа и они будут проверять у всех сумки. Найти машину Шеннон оказалось нетрудно, но был еще охранник у выезда. Она совсем забыла, что надо оплатить парковку – интересно, у нее есть наличные? А еще вдруг он опознает ее и вспомнит, что ей нельзя уезжать? Она надела солнечные очки и шляпу Шеннон, опустила козырек, отворачивалась, когда отдавала деньги. Впрочем, все равно отчетливо услышала «Извините, мэм, вы не…» и тут же уехала.

Сложнее всего было проехать через город. Она планировала ехать задворками, но заметила мамочек из аутистской группы, поэтому повернула в противоположную сторону, к загруженной Мэйн-стрит. Она надвинула шляпу на лоб и ехала на той идеальной скорости, когда она проносится мимо почти незаметно, но недостаточно быстро, чтобы привлечь внимание. Ей дважды пришлось останавливаться, чтобы пропускать пешеходов. Во второй раз она заметила, что какой-то мужчина с огромной сумкой – фотограф? – сощурился в ее направлении, словно пытаясь разглядеть лицо. Она уже хотела тронуться, но тут на переход выскочила мама с малышом и коляской, которая еще и останавливалась каждые полметра, чтобы поправить коляску, которую все время заносило. Когда мужчина уже пошел в ее направлении, переход наконец опустел, и она поехала, молясь, чтобы он никуда не сообщил.

И вот она здесь. За пределами Пайнбурга, ни единой машины вокруг. Она понятия не имела, где находится, но и другие тоже этого не знают. Она бросила взгляд на часы. 12:46. Прошло двадцать минут. Ее исчезновение наверняка уже заметили.

Она настроила навигатор Шеннон на Крик-трэйл, дорожку между трассой 66 и «Бухтой Чудес», по которой она ездила прошлым летом. Она не совсем по пути, но сейчас важно было выехать на знакомую дорогу. К тому же, там ее точно не станут искать. Даже если полиция догадается, что она поедет в «Бухту Чудес», они подумают, что она поедет прямой дорогой.

Крик-трэйл был извилистой деревенской дорогой всего в две полосы раскаленного асфальта с деревьями высотой по двадцать метров по обеим сторонам, такими густыми, что они формировали надежную защиту сверху. Древесный тоннель на американских горках, так называл эту дорожку Генри. Странно оказаться здесь. В последний раз она ехала по ней в день взрыва, ничем не отличавшийся от сегодняшнего: солнечный день после проливного дождя, солнечные лучи прорезают навес из листьев над головой, лужи грязи разбрызгиваются слезами по стеклам машины. В последний раз, когда она сворачивала на эту дорожку, Генри еще был жив. Это воспоминание – как Генри сидит у нее за спиной и болтает – заставило ее крепче схватиться за руль, так что костяшки пальцев побелели.

Ярко-желтый знак со стрелкой в форме буквы U показался на горизонте, предупреждая о крутом развороте впереди, который так нравился Генри. Утром в день взрыва она изнывала от жуткой головной боли (не смогла уснуть после визита сотрудников из Службы защиты детей накануне вечером), и ровно в этом месте она сказала, что ненавидит эту дорогу, что от ее извивов уже тошнит. Он рассмеялся и сказал: «Но это же весело! Как древесный тоннель на американских горках!» Его высокий смех пронзил ей виски, и ей захотелось ударить его. Она холодно сказала, что он совершенно бесчувственный, и ему надо учиться произносить «Мне жаль, что ты плохо себя чувствуешь. Я могу чем-то помочь?» Он сказал: «Мне жаль, мамочка. Чем помочь?», а она ответила: «Нет, не так. Мне жаль, что ты плохо себя чувствуешь. Я могу чем-то помочь? Повтори еще раз». И она заставила его повторять слово в слово раз двадцать подряд, начиная заново, если он ошибался, и с каждым повтором его голос все сильнее дрожал.

В ее словах не было ничего волшебного, по значению они ничем не отличались от того, как сказал он. Но ей хотелось его мучить, медленно, в знак мести за ее раздражение. Только зачем? В тот день она была уверена, что он до сих пор (после четырех лет социальной терапии!) не умеет читать социальные сигналы. А сейчас, вдали от него, вдали от того момента, она осознала, что с тем же успехом могла бы воспринять его смех за попытку поднять ей настроение, или игривость, с какой любой нормальный восьмилетка будет общаться со своей вспыльчивой мамой. И как она тогда не заметила, что его описание дороги как «древесного тоннеля на американских горках» было проявлением творческого начала? Возможно ли, что все черты, которые она воспринимала как остатки аутизма, были не более чем незрелостью, присущей детям, которую большинство мам считают то очаровательной, то раздражающей, в зависимости от настроения? Только вот Элизабет – из-за прошлого Генри, из-за того, что она всегда была такой уставшей, – злилась от всего, что он делал.

На дорогу выскочила белка, она легко уклонилась. Она привыкла к зверушкам здесь, видела по меньшей мере по одной в день прошлым летом. Собственно, именно тут, прямо за поворотом олень заставил ее принять решение бросить ГБО за несколько часов до взрыва. Она ехала домой после утреннего сеанса, вся поглощенная мыслями о демонстрантах, их угрозах, ее ссоре с Китт, отчего слишком поздно заметила оленя, и ей пришлось затормозить о камни на обочине, что повредило балансировку колес. Машину стало шатать на дороге. Приехав с Генри в лагерь, она задумалась, когда же у нее будет время загнать машину на сервис, особенно учитывая тот факт, что она два часа изучала пожары в камерах ГБО на листовке демонстрантов, прежде чем сделала вывод, что правила Пака (только хлопковая одежда, никакой бумаги, никаких металлических предметов) необходимы, чтобы предотвратить аналогичные происшествия. Она посмотрела на расписание на тот день, висевшее на стене:

7:30 – Выехать на ГБО (Г завтракает в машине)

9–10:15 – ГБО

11–15 – Лагерь (купить продукты, приготовить Г обед)

15:15–16:15 Речь

16:30–17 Упражнения по удержанию взгляда

17–17:30 – Д/з по определению эмоций

17:30 – Выехать на ГБО (Г обедает в машине)

18:45–20:15 ГБО

21–21:45 – Дома, сауна, душ

Выискивая пробел в расписании, она впервые подумала, как такой график должен выматывать Генри еще сильнее, чем ее саму. Она не могла вспомнить, когда он в последний раз ел за столом, а не в машине по дороге на одну или другую процедуру. Все, от занятий по развитию речи и ортопеда до интерактивного метронома и нейронной обратной связи, каждый час без сна был расписан, занят отработкой речи, письма, зрительного контакта – всего того, что тяжело ему давалось. И Генри никогда не жаловался. Просто делал, что говорят, прогрессируя день за днем. А она не замечала, как это само по себе потрясающе для ребенка, она думала только о жалости к себе и злобе на него за то, что он не был таким ребенком, о каком она мечтала: общительным малышом, любящим обниматься, с хорошими отметками и кучей друзей, то и дело зовущих его поиграть. Она обвиняла Генри за аутизм и за ее слезы, расследования и постоянные разъезды, вызванные им.

Она снова посмотрела расписание и представила себе, что в нем ничего нет, кроме лагеря с 9:30 до 15:30. День без спешки, без опозданий, без криков, чтобы Генри, ради всего святого, перестал считать ворон и пошевелился. День, когда она сможет целый час ничего не делать, просто отдохнуть – вздремнуть, например, или посмотреть телевизор. И, что важнее, Генри сможет поиграть или покататься на велосипеде. Разве не это ему нужно, как неустанно твердили демонстранты и Китт? Она написала в блокноте: «Больше никакого ГБО!», и подчеркнула с такой силой, что ручка прорвала бумагу. Обводя слова в кружочек, она почувствовала вдохновение в каждом органе, зависла в состоянии невесомости, и поняла: ей пора остановиться. Остановить терапии, лечения, всю беготню. Остановить ненависть, обвинения, боль.

Остаток дня она провела в лености. Она позвонила речевому терапевту и отменила занятие (даже успела за два часа до назначенного времени и избежала штрафа). Она забрала Генри из лагеря в обычное время вместе с остальными детьми, наверное, в третий раз за все время. Они поехали прямиком домой и вместо того, чтобы заниматься развитием зрения и социальных навыков, она разрешила ему плюхнуться на диван с миской органического мороженого на кокосовом молоке и смотреть что угодно (в пределах разумного: только каналы Дискавери и Нейшнл Джеографик), а сама изучала правила по отмене других посещаемых им занятий – как же их было много! – и отправляла одно письмо за другим с требуемым сообщением.

Единственная сложность оставалась с «Субмариной Чудес». Она оплатила сразу сорок сеансов, чтобы получить скидку, а в «Правилах и условиях соглашения» не было ни слова о возврате средств. Более того, в случае отмены в день сеанса списывалась полная сумма. Сотня долларов, выброшенная на ветер. Это ее взбесило (был у нее пунктик по поводу бесполезной траты денег). Это не заставило ее передумать, но терзало ее, сдувая радость по поводу того, как она все прекращает. И это привело к Ошибке #1, первой в череде решений и действий, в конечном счете приведщих к гибели Генри: она позвонила Паку (вместо того, чтобы написать письмо), чтобы попробовать договориться о расторжении договора хотя бы с частичном возвратом. Как ни странно, по телефону в ангаре никто не ответил, даже обычный автоответчик. Она повесила трубку и как раз собиралась набрать Паку на мобильный, но тут зазвонил ее собственный телефон.

Посмотри она на номер, она бы не ответила. Но она этого не сделала (Ошибка #2). Она предположила, что это Пак перезванивает, и ответила: «Привет, Пак, как хорошо, что ты перезвонил. Я…» Тут ее перебила Китт: «Элизабет, это я. Послушай…» На этот раз перебила она: «Китт, я сейчас не могу разговаривать». Элизабет собиралась уже повесить трубку, но Китт сказала: «Подожди, пожалуйста. Знаю, ты злишься, но это была не я. Я не звонила в Службу защиты детей. Понимаю, ты мне не веришь, поэтому я весь день провела в интернете и звонила всем подряд. Я знаю, кто это сделал».

Элизабет подумала было сделать вид, что не услышала, и повесить трубку. Но любопытство взяло верх и она – Ошибка #3 – продолжила слушать о том, как Китт прошерстила все форумы по аутизму и сумела найти, кому так не нравилась растущая воинственность их группы. А также о том, как она сумела зарегистрироваться на форуме демонстрантов и обнаружить там сокровища в виде угроз Гордой Мамы Аутиста, ее жалоб на опасное «так называемое лечение» Элизабет, плана демонстраций у «Субмарины Чудес» и, наконец хвастовства, как она позвонила в Службу защиты детей на прошлой неделе.

Элизабет молча все это выслушала, потом сухо поблагодарила Китт, повесила трубку и вернулась к особому блюду, которое она готовила на ужин, любимому блюду Генри: пицце с фальшивым «сыром» (тертой цветной капустой) на домашнем тесте из кокосовой муки. Но когда она уже укладывала кусочек на красивую фарфоровую тарелку, которые она достала для их домашнего ужина, ее руки дрожали от злости и ненависти. Она знала, что та женщина ненавидит ее. Конечно, это было не слишком приятно, но то, что вся группа сговорилась за ее спиной и планировала унизить ее, буквально жгло. Унижало. Она представила себе, как женщина с серебристыми волосами, сплевывая яд, рассказывает о ее «жестоком обращении» Службе защиты детей, не думая о том, как это разрушит ее жизнь или жизнь Генри, лишь ликуя, что остановит Элизабет любой ценой. И что она подумает, если Элизабет не приедет сегодня вечером? Достанет шампанское? Откупорит бутылку и выпьет за успех кампании по уничтожению злостного истязателя детей?

Нет. Сегодня она обязана поехать. Она не может позволить этой ненавистной, надменной, так называемой Гордой Маме Аутиста, подумать, что она победила. Элизабет не может позволить этой странной женщине испытать удовлетворение от того, что нападки пристыдили ее и она спряталась. Более того, звонок Китт проткнул ее пузырь веры в лучшее, она стряхнула леность и поняла: отменять все направо и налево по сиюминутной прихоти, не посоветовавшись с учителями Генри – это безрассудно, безответственно и просто напросто самоуверенно. А отменять ГБО сегодня вечером, без надежды вернуть деньги – какой в этом смысл? От ГБО вреда не будет. Она уже заплатила эту сотню долларов, почему не съездить на еще один сеанс? Завершить день, еще одна поездка, осознание, что это последняя, может обострить предвкушение и привнести ощущение завершенности. Она даже может не присутствовать на сеансе, попросить других приглядеть. Китт так уже делала, когда ей было плохо. А сегодня и она могла бы так сделать и пойти, например, к ручью, обдумать все в полном покое и убедиться, что приняла правильное решение. И что лучше всего, она предстанет перед этой женщиной с серебристыми волосами. Сообщит, что узнала все о ее планах, о ее звонке в Службу защиты детей. Скажет ей остановиться, а то иначе уже на нее будет отправлена жалоба с обвинением в травле.