Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

– Поэтому нам надо воспользоваться ситуацией и считать, что нам повезло, что она убила себя?

– Нет, но какой теперь смысл сознаваться? Будь у нее семья, затронь это кого-то еще – тогда, возможно, но у нее никого нет.

Янг почувствовала, как кровь отлила от конечностей, мышцы ослабли. Казалось, что-то застряло в горле, словно ее душили невидимой рукой.

– Промолчать и делать вид, что Элизабет и разожгла огонь? Вина умрет вместе с ней, а мы получим деньги по страховке, переедем в Лос-Анджелес и Мэри поступит в коледж? В этом твой план?

– Это никому уже не навредит. Все закончится, – сказал он.

– Я знаю, ты в это веришь, но ты и в изначальный план верил. Ты думал, что если бросить сигарету рядом с кислородом, ничего плохого не случится, но двое погибли. Твой следующий план – позволить Элизабет предстать в суде – и еще одна смерть. Теперь у тебя возник третий план, и снова ты знаешь, ты совершенно уверен, что все будет хорошо. Сколько еще трупов нужно, чтобы ты чему-нибудь научился? Ты не можешь гарантировать результат. Все началось со случайности, но попытки все скрыть сделали нас убийцами.

У нее заболело горло, она заметила, что кричала, что Мэри плачет. Впервые на ее памяти при виде слез Мэри ей не захотелось унять боль дочери. Она хотела, чтобы Мэри пострадала, подумала о том, что натворила, испытала невыносимый стыд, потому что в ином случае это будет означать невероятное, что их дочь – чудовище.

Мэри оперлась локтями о стол и закрыла лицо руками. Янг отвела ее руки от лица.

– Смотри на меня, – сказала она, – Ты пыталась все забыть, как маленький ребенок стирает страшилище из ночного кошмара. Но сейчас спрятаться не выйдет.

Янг перевела взгляд на Пака.

– Думаешь, если мы будем молчать, хуже никому не будет? Посмотри на нашу дочь. Ее это убивает. Ей надо посмотреть содеянному в лицо, а не убегать. Думаешь, если она сейчас отделается, она сможет жить спокойно? Или мы с тобой сможем? Это навсегда останется с ней и будет уничтожать ее.

– Ю-бо, пожалуйста, – Пак подъехал к ней и взял за руки. – Это наша дочь. Ее жизнь только начинается. Мы не можем допустить, чтобы она отправилась в тюрьму и ее жизнь была разрушена. Если молчание мучит нас, значит, так нужно. Это часть нашего родительского долга, долга, который мы приняли на себя, когда привнесли жизнь в этот мир, чтобы защищать нашего ребенка, пожертвовать всем, что потребуется. Мы не можем сдать полиции собственного ребенка. Я лучше скажу, что все сделал я. Я готов на эту жертву.

– Ты не думаешь, что я бы сотню раз отдала собственную жизнь, чтобы спасти ее? – спросила Янг. – Думаешь, я не понимаю, как мучительно мне будет видеть ее в тюрьме, с каким удовольствием я бы страдала за нее. Но надо уметь сделать тяжелый выбор. Мы должны научить ее делать тяжелый выбор.

– Это не твои философские дискуссии! – Пак стукнул рукой по столу, раздраженно выплевывая слова. Он прикрыл глаза, глубоко вдохнул и медленно, нарочито спокойно произнес:

– Это наш ребенок. Мы не можем отправить ее в тюрьму. Я – глава семьи, и я несу за нас ответственность. Это мое решение, я запрещаю вам что-либо говорить.

– Нет, – кратко возразилала Янг, затем повернулась к Мэри и взяла ее за руки. – Ты уже взрослая. Не только потому, что тебе исполнилось восемнадцать, но и потому, что ты через многое прошла. Это решение принимать тебе, а не нам с отцом. Я не буду делать задачу легче, я не стану заставлять тебя идти к Эйбу, если ты не захочешь. Ты сама должна сделать выбор. Идти к Эйбу или нет, решать только тебе. Это твоя ответственность и твоя правда.

– Получается, если она промолчит, ты тоже ничего не скажешь? Позволишь Эйбу так закрыть дело?

– Да, – сказала Янг. – Но если ты промолчишь, я не останусь. Я не хочу иметь ничего общего с этими деньгами. И я не стану лгать. Если Эйб спросит, я не буду говорить, что это сделала ты, но я скажу, что совершенно точно знаю, что Элизабет не разводила огонь, я очищу ее имя. Это она заслужила.

– Но он же спросит, кто это сделал. Он спросит, откуда тебе это известно, – сказал Пак.

– Я отвечу, что не могу сказать. Откажусь отвечать.

– Он заставит тебя. Отправит в тюрьму.

– Значит, сяду в тюрьму.

Пак тяжело вздохнул.

– В этом нет необходимости. Если ты…

– Остановись, – сказала Янг. – Меня достало это перетягивание каната, – она повернулась к Мэри, – Ме-хе-я, это не моя с отцом борьба. Тебе не надо выбирать, на чьей ты стороне. Это твоя собственная битва, ты должна думать о том, что правильно для тебя, и сама сделать выбор. Этому ты меня научила. Помнишь? В Корее, тебе было двенадцать, еще совсем ребенок, и ты сказала, что не хочешь переезжать в Америку, и спросила, как я могу слепо доверять кому-то определять мою жизнь. Я тогда пожурила тебя и сказала, что надо просто повиноваться отцу, но мне стало стыдно. И я тобой очень гордилась. Я много думала об этом в последнее время. Если бы я тогда только рискнула высказаться… – Янг опустила голову и покачала головой.

Она осторожно провела пальцами по волосам Мэри, позволив прядям упасть ей на лицо.

– Я в тебя верю. Ты знаешь, каково это – жить в молчании. Ты знаешь, как приятно бывает в конце концов рассказать правду. Несколько дней назад я говорила про страховую выплату и переезд к колледжу, и ты спросила меня, как я могу о таком думать, когда Генри и Китт мертвы. Подумай об этом. Подумай об Элизабет. Черпай силу в них.

– Мы не сможем их вернуть, – сказал Пак. – Ты просишь Мэри отдать свою жизнь ни за что.

– Вовсе нет. Поступить правильно – это не ничто.

Янг встала и отвернулась от них, от мужа с дочерью, и пошла к двери. Один шаг, второй, она ждала, что Мэри остановит ее, крикнет: «Подожди, я с тобой». Но никто ничего не сказал, ничего не сделал.

На улице было светло, солнце резало глаза, ей пришлось сощуриться. Воздух был тяжелый и влажный, как обычно и бывает во второй половине дня в августе. Небо ясное, ни малейшего признака грозы, которая разыграется всего через пару часов. Давление и жар солнца будут лишь нарастать, пока небеса внезапно не разверзнутся десятиминутным ливнем, который смоет гнетущую духоту дня и положит начало вечерней прохладе. А потом, завтра, все начнется сначала.

Изнутри доносились приглушенные голоса. Она ушла, не желая слышать, что говорит Пак, как он велит Мэри быть терпеливой и дождаться, пока Янг одумается. Она подошла к ближайшему дереву, огромному дубу с узлами по всему стволу, похожими на шрамы, покрывающие старые раны.

Позади скрипнула открывающаяся дверь, послышались приближающиеся шаги, но она все так же смотрела на дерево, боясь того, что увидит в лице дочери. Шаги остановились. Рука мягко легла ей на плечо.

– Я боюсь, – сказала Мэри.

У Янг на глазах проступили слезы, она повернулась.

– Я тоже.

Мэри кивнула и закусила губу.

– Ап-ба сказал, что если я признаюсь, он скажет, что это он все устроил специально, ради денег, а мой рассказ – ложь, которую я придумала, чтобы все было больше похоже на случайность. Говорит, если он расскажет это Эйбу, его ждет смертная казнь.

Янг закрыла глаза. Пак не дурак. Угрожает дочери еще одной смертью, своей собственной. Она открыла глаза и взяла Мэри за руки.

– Мы этого не допустим. Мы все расскажем Эйбу, включая угрозы твоего отца. Он тебе поверит. Ему придется.

Мэри моргнула, и Янг ожидала, что она сейчас расплачется, но вместо этого она растянула губы в болезненной улыбке. Внезапно пришло воспоминание: малышка Мэри бьется в истерике, ей лет пять или шесть, Янг спокойно говорит, что очень разочарована в ее поведении. Мэри тогда достала платок из комода, вытерла слезы, натянуто улыбнулась и сказала: «Смотри, Ум-ма, я больше не плачу». Сказала с таким же полным достоинства выражением, как сейчас. Янг крепко обняла дочь.

Мгновение спустя, не снимая головы с плеча Янг, Мэри заговорила, впервые за этот день по-корейски:

– Ты пойдешь со мной? Тебе не придется ничего говорить, просто постой рядом.

Янг не могла ничего ответить из-за слез, она ничего не могла сделать, только прижимала к себе дочь, гладила ее по волосам и кивала снова и снова. Вскоре она осторожно отстранит дочь, совсем чуть-чуть, поможет той устоять ровно, и скажет, что любит ее, что с гордостью встанет с ней бок о бок, пока она будет говорить правду, как бы больно это ни было. Она признается, что ей очень жаль, что она так подвела ее, оставила ее одну в те годы в Балтиморе, не защищала, и если бы она могла, она бы ее больше не оставила. Она будет задавать незаданные вопросы и рассказывать нерассказанные истории. В какой-то момент она все это сделает: через минуту, через час, через день. Но сейчас она стоит здесь, неподвижно, чувствует тяжесть прильнувшего к ней тела дочери, теплое дыхание на шее, и сейчас ей ничего больше не нужно.

Потом

Ноябрь 2009

Янг

Она сидела на пеньке у ангара. Точнее там, где до вчерашнего дня находился ангар, пока новые владельцы не разобрали его остатки и не увезли, кусок за куском. Теперь оставалась только подводная лодка, она лежала в грязи и дожидалась, пока и ее вывезут на свалку. Сталь и антенны на фоне травы и деревьев походили на кадр из какого-нибудь фантастического фильма.

Это любимая часть дня Янг. Рано утром, так рано, что ночь еще не отдала всех своих позиций. Луна сияла, но не полная луна, а только тонкий серп, отбрасывавший на субмарину тусклый свет. Янг даже толком не видела эту субмарину, не различала обгоревшых стен, облезшей краски, заостренных зубов разбитых иллюминаторов. Она видела только очертания, и в этом свете (а точнее, в полумраке) подлодка казалась такой же, какой была год назад, свежевыкрашенной и блестящей.

В 6:35 эта многострадальная барокамера все еще казалась темным нечетким овалом, но вдалеке небо уже светлело. Янг подняла взгляд на облака, уловила отблеск персика в серости, вспомнила, как ее дезориентировали облака при перелете из Сеула в Нью-Йорк, когда она впервые летела на самолете. Она смотрела в иллюминатор, наблюдая, как ее родина тает вдалеке по мере того, как самолет поднимается в толщу облаков. Когда они вынырнули сверху, она восхищалась красотой их бескрайности, единообразием их вариаций, закономерностью в случайностях, а они простирались до самого горизонта. Она смотрела на гладкое металлическое крыло, слегка подрагивавшее по мере того, как оно процарапывало размытые края облаков, прежде чем идеально точно разрезать пушистые комочки. И Янг испытала тогда мерцающее чувство ошибки, что ей не место в небе. Лишней гордыни. Странности отказа от естественного места в мире, обмана гравитации при помощи чуждой машины, перемещения на другой континент.

В 6:44 небо стало розовато-пурпурным, темнота ночи боролась с солнцем и проигрывала. Стали видны обгоревшие пятна по бокам камеры, но все еще было темно. Они больше походили на тени, наросты мха на металле, вписывали машину в пейзаж.

В 6:52 небо стало нежно-голубым, цвета комнаты новорожденного. Ярко-синяя краска субмарины, некогда сверкавшая, теперь казалась изъеденной оспинами.

В 6:59 яркие лучи солнца проникли сквозь плотную завесу и сразу же ударили в субмарину, словно на сцене зажглись прожекторы, чтобы осветить звезду шоу. На секунду субмарину окружило свечение, скрывая ее несовершенства. Но Янг смотрела не отрываясь, заставляя зрачки быстрее сжаться и приспособиться. И она увидела подтверждение преступления: везде черная сажа, стекло в иллюминаторах расплавилось, словно субмарина плакала, весь корпус покосился, как старичок с палочкой.

Она закрыла глаза. Вдох, выдох. Прошло уже больше года, но запах пепла и горелой плоти надежно въелся в стены, смешивался с утренней росой и распространял угольную вонь. А может, все это игра ее воображения? Сознание подсказывало, что крошечные частички залетали ей в легкие и, может быть, в этот самый момент она вдыхала клеточки людей, сгоревших в этой камере.

Она бросила взгляд в сторону ручья. Воды не было видно, она пряталась под толстым покровом хаотично разбросанных ярко-красных и желтых листьев, похожих на беспорядочно разбрызганные капли красок. Она представила себе, как Мэри сидела за теми деревьями, свешивала ноги в сантиметрах от воды, курила и смеялась с Мэттом Томпсоном, а однажды вечером он повалил ее и надругался. И потом, другим вечером, на нее наорала его жена, обозвала потаскушкой. Шлюхой.

Забавно, прежде, чем Мэри полностью во всем призналась, а ей пришлось повторять все множество раз – Эйбу, государственному адвокату, выносившему приговор судье в деле о признании вины в жестоком убийстве и поджоге, – Янг верила, что Мэри должна принять то наказание, которое ей определят. Но сейчас, когда Мэри и Пак были в тюрьме, она размышляла, действительно ли справедливо, что Мэри теперь ожидали многие годы в тюрьме – минимум десять, а столько людей, внесших свою лепту в ход событий той ночи, не получили ничего. Да, огонь разожгла Мэри. Но она бы этого не сделала, не солги ей Жанин, что сеанс уже завершен и Мэтт уехал. Она не смогла бы этого сделать, если бы Пак не оставил там сигарету и спички. А Мэтт вообще был первопричиной всего. Если бы не он, не его действия и ложь перед Мэри и Жанин, они бы не сделали того, что сделали. Даже сигарета под кислородным шлангом принадлежала Мэтту, она была из его кучки мусора в трухлявом пне. И все же суд рассудил, что Жанин была лишь свидетелем, ее ни в чем не обвинили. Пак и Мэтт ничего не получили за свою роль в поджоге. Пака осудили на четырнадцать месяцев тюрьмы, а Мэтт получил условный срок с условным освобождением, оба за обман и введение суда в заблуждение. Она слышала, что Мэтт с Жанин разводятся, и ее это немного утешило. Но как она ни пыталась убедить себя, единственным оставшимся без наказания действием, которое она не в состоянии была простить, оставалось поведение Мэтта с ее дочерью.

И еще она сама. Как много она могла и должна была бы сделать иначе в разные моменты времени. Если бы она осталась в ангаре и вовремя перекрыла кислород… Если бы она не лгала Эйбу на протяжении года… Более всего, если бы она призналась во всем Элизабет в тот последний день… Она рассказала все это Эйбу, умоляла и ее отправить в тюрьму, но он заявил, что все ее действия имели лишь косвенное значение, и отказался выставлять обвинения.

В 7:00 у нее сработал будильник. Пора идти паковать остаток вещей. В то утро демонстранты приехали примерно в это время, положив начало всей цепочке событий. Если бы не они, Генри, Китт и Элизабет все были бы сейчас живы. Пак не вызвал бы короткое замыкание, сеансы бы не задерживались, кислород был бы перекрыт, все бы разъехались по домам в то время, когда Мэри зажгла огонь, чего она бы не сделала, поскольку Пак не оставил бы сигареты.

Самым лучшим и самым худшим во всей этой истории было то, что все случившееся стало лишь случайным наложением ошибок хороших людей. Тереза как-то сказала, что ее больше всего выводило из себя, не давало спать, заставляло искать способ исцеления то, что Роза не должна была стать такой. Родись она с генетическим заболеванием, Тереза бы смирилась. Но она ведь была здоровой и стала такой только потому, что случилось то, чего не должно было быть. Все из-за того, что болезнь не успели вылечить вовремя. Это неестественно, этого можно было избежать. Так и Янг почти желала, чтобы Мэри все сделала преднамеренно. На самом деле нет, она не хотела, чтобы Мэри была злой, но по-своему тяжелее знать, что твоя дочь – добрый человек, который допустил всего одну ошибку. Словно судьбы сговорились управлять событиями того дня ровно таким образом, чтобы в итоге Мэри зажгла ту спичку. Столько всего сошлось воедино: выключение электричества, задержки сеансов, записка Мэтта, нападки Жанин, сигарета Пака. Не случись хоть что-то из этого, и сейчас Элизабет и Китт везли бы Генри и ТиДжея в школу. Мэри была бы в колледже. «Субмарина Чудес» все еще работала бы, они с Паком готовились бы к очередному дню, полному сеансов.

Но так уж устроена жизнь. Каждое человеческое существо – это результат миллиона перемешавшихся случайностей. Один из миллиона сперматозоидов достигает яйцеклетки точно в нужное время, миллисекундой раньше или позже – и получается совершенно другой человек. Хорошее и плохое, каждая дружба и влюбленность, каждое происшествие, каждая болезнь – все это становится результатом стечения сотен крошечных случайностей, несущественных поодиночке.

Янг подошла к дереву с красными листьями и подобрала с земли три самых ярких листка. Красный на удачу. Интересно, как будут выглядеть эти леса через десять лет, когда Мэри выйдет из тюрьмы. Ей будет уже под тридцать. Она все еще сможет поступить в университет, влюбиться, завести детей. Есть на что надеяться. Тем временем Янг продолжит навещать ее каждую неделю – если что-то хорошее и появилось за последние месяцы, то это возрождение и углубление их отношений с дочерью. Она принесла Мэри свои любимые книги по философии, и они вместе обсуждали их во время посещений, как клуб читателей на двоих. Янг говорила по-корейски, а Мэри – по-английски, вызывая непонимающие взгляды других заключенных.

С Паком было сложнее, особенно поначалу, пока она злилась на его упрямство. Но Янг заставляла себя регулярно навещать его, и с каждым визитом она чувствовала, что он оттаивает, глубже раскаивается и принимает ответственность не только за поджог и смерть Элизабет, но и за попытки заставить их молчать. Возможно, спустя некоторое время ей станет легче его видеть и с ним говорить. Простить его, наконец.

Тереза подъехала и припарковалась рядом со строительной техникой – рабочие говорили, это автоманипулятор. Она была одна.

– Роза осталась с друзьями из церкви? – спросила Янг, обнимая подругу в знак приветствия.

Тереза кивнула.

– Ага. У нас сегодня куча дел, – сказала она, и это было правдой. Они уже перевезли большую часть вещей Янг в гостевую комнату Терезы («Хватит называть ее гостевой, теперь это твоя комната», – твердила Тереза), но у них еще осталась дюжина дел из списка Шеннон для церемонии начала строительства в полдень. С момента выхода статьи в «Вашингтон Пост» на прошлой неделе число участников выросло втрое и теперь включало группу поддержки мам аутистов в окрестностях Вашингтона, многие из которых ранее пациенты «Субмарины Чудес», Эйба с коллегами, детективов и – сюрприз – Виктора. Именно Виктор сделал реально возможной всю затею, когда он (причудливый поворот судьбы) унаследовал деньги Элизабет, но сказал Шеннон, что они ему не нужны. И он думает, что Элизабет хотела бы потратить их на что-нибудь хорошее, может быть, связанное с аутизмом. И попросил Шеннон за этим проследить. Шеннон посоветовалась с Терезой, и вместе, с помощью Янг, они теперь создавали Дом Генри – дом для особых детей, основными направлениями деятельности которого планировались терапия, дневной уход и лагерь выходного дня.

– У меня кое-что есть, – сказала Тереза, передавая пакет.

В нем оказалось три портрета в сочетающихся деревянных рамках, простых, но выкрашенных в приятный насыщенно-коричневый цвет. Элизабет, Генри и Китт, внизу под каждым подписаны имя, даты рождения и смерти.

– Думаю, надо повесить их в фойе, под табличкой посвящения, – сказала Тереза.

У Янг ком в горле встал.

– Красиво. Очень уместно.

Впереди мужчины собирались увезти субмарину. Наблюдая, как они закрепляют ее тросами, она вспомнила прошлый год, когда другие рабочие привезли ее и отвязали. Пак планировал назвать их детище «Центром оздоровления Бухты Чудес», но увидев барокамеру, напоминавшую маленькую подводную лодку, Янг сказала: «Субмарина Чудес – так ее надо назвать». Он улыбнулся и согласился, что это хорошее название, гораздо лучше его. Она испытала радостное возбуждение при мысли о детях, которые будут забираться внутрь и вдыхать чистый кислород, исцеляющий их тела.

Манипулятор погудел и поднял камеру, а потом перенес ее к грузовику. Стрела опустилась, сталь камеры коснулась стали кузова, прогрохотала, и Янг поморщилась. Смотря на опустевшую землю, она ощутила, как в груди зарождается боль и расползается во все стороны. Все их надежды и планы исчезли.

Пока рабочие закрепляли камеру на грузовике, Янг смотрела на портреты в пакете и думала о Доме Генри. В основании – потерянные жизни, боль – их она и ее семья никогда не смогут отплатить. Зато она станет видеть ТиДжея каждый день; она будет возить его в Дом Генри и обратно, будет заботиться о нем между процедурами, обеспечит передышку его отцу и сестрам, хоть самую малость облегчит их жизни. Она будет работать бок о бок с Терезой, помогать ей заботиться о Розе и других детях, похожих на нее, ТиДжея и Генри.

Тереза похлопала ее по руке. Янг закрыла глаза, ощутила теплую мягкую руку подруги в своей левой руке и шелковую ручку пакета в правой. Грузовик заурчал и снова прогудел, и она открыла глаза. В отдалении, за полосой выжженной мертвой грязи, за медленно удаляющимися стенами субмарины, были видны желтые и синие полевые цветы. Глядя на них, она испытала, как на смену отчаянию приходит что-то одновременно более тяжелое и более легкое. Хан. Этому слову в английском нет соответствия, нет перевода. Это всепоглощающая грусть и сожаление, горе и тоска, настолько сильные, что они пронизывают душу. Но еще с легким налетом сопротивления и надежды.

Она крепче взяла Терезу за руку, почувствовала, как та сжимается в ответ. И они стояли вместе, рука в руке, и смотрели, как «Субмарина Чудес» растворяется вдалеке.