Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

Она взяла коробочку и подняла бумажный пакет, в котором та лежала. Раскрыла пакет, чтобы убрать жестянку на место, но заметила внутри что-то еще. Достала. Буклет на корейском, «требования для возвращения в Южную Корею», к ним степлером прикреплена визитка риэлтора из Аннандейла и рукописная записка на корейском: «Как здорово, что вы возвращаетесь. Надеюсь, буклет поможет. Прилагаю списки по вашему запросу. Звоните в любое время.»

Сзади к буклету был прикреплен документ. Список квартир в Сеуле, все доступны в момент обращения. Она вернулась к первой странице. Дата запроса: 08/08/19. 19 августа 2008 года.

Ровно за неделю до взрыва. Пак планировал переехать обратно в Корею.

Тереза

Спустя два дня после взрыва она подслушала обсуждение «трагедии», как его называли в те первые дни. Она сидела в больничном кафе, пила кофе, точнее, помешивала, притворяясь, что пьет.

– Чудо, что те двое детей выжили, – произнес женский голос, низкий и хриплый, как если женщина пытается звучать сексуально, или по-мужски.

– Да, точно, – ответил мужской голос.

– Начинаешь задумываться, что у Господа Бога странное чувство юмора.

– В смысле?

– Ну, ребенок, который был почти нормальным, погибает, аутист получает травмы, но жив, а ребенок с серьезными повреждениями мозга цел и невредим. В этом есть своеобразная ирония.

Сосредоточивщись на размешивании, Тереза все быстрее водила ложкой по кругу, так что белые сгустки застывших сливок крутились в вихре. Она почти слышала шум бегущей по спирали жидкости, бурление звучало у нее в ушах, перекрывая шум кафе. Она мешала все быстрее, энергичнее, не обращая внимания, что кофе выплескивается через край и попадает на руки. Она хотела, чтобы кофейный смерч достиг дна кружки.

Что-то выбило ложку у нее из рук. Она моргнула, чашка перевернулась, кофе разлился повсюду. Бурление прекратилось, в тишине она услышала звенящее эхо, как звуковой послеобраз. Она подняла глаза. Все смотрели на нее, никто не шевелился и ничто не двигалось, если не считать лужи кофе, ползущей к краю стола.

– Мэм, все в порядке? – спросила женщина с низким голосом, бросая салфетки между кофе и краем стола. Одну салфетку она дала Терезе, и та сказала:

– Извините. То есть, спасибо.

– Ничего страшного, – женщина положила свою руку на руку Терезе и повторила эту фразу еще раз, а потом опустила глаза и покраснела. Тереза поняла, что женщина узнала в ней маму той иронично не пострадавшей девочки.

Женщина с низким голосом оказалась следователем Морган Хейтс, и теперь Тереза увидела, как она входит в зал суда после ланча. По необъяснимой причине Тереза ощущала жаркий прилив стыда всякий раз, как вспоминала слова следователя в кафе, которые, наверное, всем приходили на ум: что Роза, как самая нездоровая, должна была бы погибнуть. Это было бы справедливо. Логично. Ясно. Избавиться от неполноценного ребенка с поврежденным мозгом, который не может ни говорить, ни ходить, который и так все равно что мертв.

Тереза прикрылась зонтиком, чтобы детектив Хейтс ее не заметила. Стоя в очереди на входе в здание суда, она слышала самые разные высказывания. Например, «Его могут отправить в учреждение. Размазывание фекалий усилилось. В школе приходится его привязывать, иначе он бьется головой». На это кто-то отозвался: «Бедняга. Он потерял мать. Не удивительно, что он бунтует, но…» В какой-то момент в очередь вклинились трое подростков и вообще стали заглушать голоса своей громкой болтовней.

ТиДжей. Размазывание фекалий. Китт как-то упоминала это во время сеанса. Элизабет тогда обсуждала новые черты аутизма в поведении Генри, зацикленность на камешках, а Китт сказала: «Знаете, чем я вчера четыре часа занималась? Отмывала дерьмо. В прямом смысле. ТиДжей начал размазывать свои фекалии. Снимает подгузник и размазывает какашки по стенам, занавескам, коврам, повсюду. Вы представить себе не можете, каково это. Меня оскорбляет, когда ты сравниваешь ТиДжея и Генри, потому что у обоих аутизм. Ты все жалуешься, что Генри не смотрит в глаза, не считывает лица, у него мало друзей. Думаешь, это огромное горе, может, так и есть. Каждый день в роли родителя ужасен. Детей дразнят, они ломают кости, их не приглашают на вечеринки, и когда это происходит с моими девочками, я разделяю их горе и плачу вместе с ними. Но все это нормально и даже близко не стоит к тому, через что я прохожу с ТиДжеем, что за пределами нашей гребаной реальности».

У них частенько бывали такие перепалки, сравнения тяжести симптомов их детей, версия конкуренции для родителей особых детей. Тереза часто вставляла свои пять тревожных копеек про риск, что Роза умрет, подавившись слюной, или от сепсиса из-за пролежней, и они быстро умолкали. Но тогда, слушая Китт, Тереза представила себе вонь, грязь, страдания при уборке, и не нашлась, что сказать. На размазывание фекалий у Терезы не нашлось контрпримера, который помог бы Китт подумать, что у нее не все так уж и плохо».

И вот, Китт мертва, ее бремя легло на плечи мужа, а он отсылает ТиДжея из дома. Тереза представила себе Розу в учреждении, в стерильной комнате, уставленной железными кроватями, и испытала сильное желание побежать домой и расцеловать ее в ямочки на щеках. Она посмотрела на часы. 14:24. Она еще успеет позвонить домой. Сказать Розе, что любит ее, и услышать, как та раз за разом повторяет «Ма».

Тереза старалась слушать внимательно. Повторный допрос Пака был важен, Шеннон подняла животрепещущие вопросы. Учитывая обрывки разговоров, которые Тереза слышала во время перерыва, она пришла к выводу, что люди впервые с начала суда стали колебаться в своих симпатиях. Когда заседание началось, все повернулись к пустому месту рядом с Мэри и зашептались, обсуждая, куда исчезла Янг и что означает ее отсутствие. («Спорим, что пошла к адвокату по делам о разводе», – сказал мужчина у нее за спиной.)

На протяжении всего допроса Пак продолжал яростно отрицать походы в «7-Элевен» и покупку сигарет, а также объяснил, что уволили его не за некомпетентность, а за его подработки ночами. А также сказал, что он сразу же получил место в другом центре, предоставляющем услуги ГБО. Тереза не отрывала взгляда от Мэри, одиноко сидевшей между двумя пустыми стульями, обычно занимаемыми ее родителями. Ей семнадцать, как и Розе, но лицо у нее исказилось от тревоги и сосредоточения, и шрам казался единственным гладким участком кожи.

Тереза впервые увидела шрам Мэри сразу после того случая в кафе, когда она разлила кофе. Она убеждала себя, что надо навестить их и выказать Янг поддержку, но на самом деле ей хотелось посмотреть на Мэри в коме. Глядя на Мэри через щели жалюзи на окне, с бинтами на лице и трубками, торчащими из тела, она подумала, что женщина с низким голосом ошиблась: там было четверо детей, а не трое. Что бы сказала та женщина, принимай она во внимание еще и Мэри? Да, Генри был «почти нормальным» рядом с Розой и ТиДжеем, но Мэри-то была идеальной: красивая, отличные отметки, собирается в колледж. В чем можно увидеть больше иронии, больше трагедии – в том, что мальчик, который может сойти за нормального, сгорает заживо или в том, что абсолютно нормальная девочка впадает в кому, ее красивее среднего лицо обезображено шрамом, а выше среднего умственные способности, возможно, нарушены?

Тереза зашла и обняла Янг, крепко, долго, как обычно обнимаются на похоронах, в едином порыве горя. Янг сказала:

– Я все не могу не думать, только на прошлой неделе она была совершенно здорова.

Тереза кивнула. Она ненавидела, когда люди выражали сочувствие, рассказывая истории из своей жизни, поэтому промолчала, но она понимала. Когда пятилетняя Роза заболела, она сидела у ее больничной кровати, гладила руку, как сейчас Янг гладит Мэри, и без конца думала: «Ведь два дня назад все было хорошо». Когда Роза заболела, она была в командировке. Накануне ее отъезда Роза спустилась пожелать ей спокойной ночи, а она стригла ногти извивающемуся малышу Карлосу, поэтому ответила, не поднимая головы: «Доброй ночи, солнышко. Я тебя люблю». Теперь это убивало ее сильнее всего – что она не посмотрела на свою дочь в их последние нормальные моменты вместе, а только склонила голову, чтобы Роза могла ее поцеловать. Заботливое рассматривание Карлоса, запах жвачки от зубной пасты Розы, липкие губы на щеках, быстрые слова «Пока, мамочка. Пока, Карлос», – вот и все последнее воспоминание о Розе в нормальной обстановке. Когда Тереза увидела ее в следующий раз, девочка, которая умела петь и прыгать, и говорить «Пока, мамочка», уже исчезла.

Так что Тереза была в состоянии осознать полное непонимание случившегося, которое наверняка испытывала Янг. А когда Янг сказала: «Врачи говорят, возможно повреждение мозга, она может не очнуться», Тереза взяла ее за руки, и они вместе заплакали. Но глубоко под болью и сочувствием (ей действительно было больно за Янг), часть ее, крошечная одна десятая клеточки где-то в глубине мозга, радовалась, была счастлива, что Мэри в коме, что ее может ожидать то же, что и Розу.

Невозможно было отрицать: Тереза – дурной человек. Она не понимала, как люди могут говорит: «Я бы этого и злейшему врагу не пожелал». Сколько она ни убеждала себя, что нельзя, не нужно желать своей жизни кому бы то ни было, иногда она мечтала, чтобы каждый родитель прошел через то же, что она. Эти мысли внушали ей отвращение, и она оправдывалась: если бы повредивший мозг Розы вирус вызвал эпидемию, миллионы долларов, без сомнения, были бы выделены на поиски лекарства и всех детей быстро бы вылечили. Но она знала, что не ради Розы она мечтала, чтобы ее трагедия коснулась и других. Это просто-напросто зависть. Она не желала страдать в одиночестве, завидовала друзьям, которые заходили к ней на часок с кастрюльками еды погоревать, а потом убегали со своими детьми на футбол или балет. И раз она не могла вернуться к нормальной жизни, она мечтала столкнуть всех остальных с пьедестала нормальности, чтобы они могли разделить ее бремя, чтобы ей было не так одиноко.

В отношении Янг Тереза старалась гнать такие мысли прочь. Два месяца, что Мэри находилась в коме, она навещала их каждую неделю. Иногда она привозила Розу, чтобы та посидела с Мэри, пока она общается с Янг. Странно было видеть девочек вместе: Мэри в бинтах, с закрытыми глазами, и Роза рядом в инвалидном кресле: впервые наравне, почти подруги.

В тот день, когда Мэри вышла из комы, Тереза приехала одна. Открыв дверь палаты, она увидела врачей, окруживших постель, и сквозь них разглядела Мэри, сидящую с открытыми глазами. Янг бросилась обнимать Терезу с такой силой, что они врезались в стену, и сказала: «Она очнулась! С ней все хорошо. Мозг не поврежден». Тереза хотела ответить на объятия, сказать Янг, что это замечательно, произошло чудо, но словно невидимые веревки связали ей руки, петлей затянулись на шее, душили ее, у нее засвербело в горле и в носу, в глазах проступили слезы.

Янг ничего не заметила. Она только сказала: «Спасибо, Тереза. Ты меня не бросила. Ты хорошая подруга». А затем бросилась обратно к Мэри. Тереза кивнула и медленно вышла из палаты. Она прошла в уборную, в кабинку, и заперлась. Вспомнила, как Янг назвала ее «хорошей подругой». Положила руку на живот, стараясь проглотить зависть, ярость и ненависть, которые она испытывала по отношению к женщине, столь крепко ее обнимавшей. Потом сняла куртку, свернула ее и завопила, зарыдала, уткнувшись в нее лицом, все время сливая воду, чтобы никто ничего не услышал.

Янг вошла в зал суда, когда детектив Морган Хейтс только начала давать показания. Янг выглядела больной. Ее обычно персиковая кожа покрылась тусклой пепельной пленкой, как у человека, долго пролежавшего в больнице, глаза слипались от усталости, и Тереза ощутила укол вины. Она ни разу не навещала Мэри после того, как та очнулась. Это совпало с началом терапии Розы пуповинной кровью, так что у Терезы было оправдание, но все же она догадывалась, что ее внезапное отстранение сбило Янг с толку, и чувствовала глубокий стыд за то, что бросила подругу после выздоровления ее ребенка. Не потому ли она обратила свою поддержку на Элизабет, когда она была так нужна Янг, что стремилась наказать ее за выздоровление Мэри?

Гул шепотков пронесся по залу. Шеннон как раз говорила:

– Ваша честь, я повторно выражаю несогласие с этим допросом. Это все домыслы, несущественные и в высшей степени пристрастные.

– Протест зафиксирован и отклонен. Детектив, можете отвечать, – сказал судья.

– За неделю до взрыва, 20 августа 2008 года, в 21:33 некая женщина позвонила на горячую линию Службы защиты детей и сообщила, что женщина по имени Элизабет подвергает своего сына, Генри, незаконным и опасным медицинским процедурам, в том числе так называемому внутривенному хелированию, которое недавно убило нескольких детей. Звонившая утверждала, что Элизабет одновременно начала курс лечения, при котором предполагается употребление ртути, что ее в высшей степени беспокоило. Она не знала ни фамилии, ни адреса. Я являюсь лицензированным психологом, и мы сотрудничаем со Службой защиты детей, поэтому меня назначили расследовать это дело.

– Кем оказалась звонившая? – спросил Эйб.

– Звонок был анонимным, но позднее мы выяснили, что звонила Рут Вайс, одна из демонстранток.

Значит, Рут, женщина с серебристым бобом. Тереза посмотрела на нее на заднем ряду, заметила проступивший на щеках румянец, и ей захотелось ее ударить. Что за трусость. Анонимные обвинения, без последствий, без ответственности. Она снова вспомнила, как они шныряли за ангаром, выжидая идеальный момент, чтобы зажечь огонь, когда кислород уже будет перекрыт. Она обязана рассказать Шеннон свою версию, раз им известно точное расписание сеансов.

– Как вы нашли Элизабет и Генри? – спросил Эйб.

– Звонившая из онлайн-чатов знала, какой летний лагерь посещал Генри. Я пошла туда на следующий день к окончанию занятий, но Элизабет там не было. Генри забирала подруга. Я объяснила, по какому вопросу пришла, и спросила, знает ли она об этих медицинских процедурах.

– И что ответила подруга?

– Сначала она ничего не хотела говорить, но я надавила, и она признала, что ее тоже беспокоит одержимость Элизабет – это ее слово, одержимость – разными видами терапии, в которых Генри не нуждался. Она сказала, что Генри – не от мира сего, как она выразилась, что раньше у него были некоторые проблемы, но сейчас он в порядке, а Элизабет продолжает набрасываться на каждый новый вид лечения от аутизма. Подруга сказала, что изучала психологию и иногда думала, нет ли у Элизабет синдрома Мюнхгаузена.

– Что такое синдром Мюнхгаузена?

– Это психологическое расстройство, которое еще иногда называют «медицинским насилием». Оно предполагает, что опекун преувеличивает, придумывает либо вызывает симптомы заболевания у своего ребенка, чтобы привлечь внимание.

– Это все, что беспокоило подругу?

– Нет. Я поспрашивала еще, и она сказала, очень неохотно, что у Генри на руках кошачьи царапины, которые, по словам учителя в лагере, сильно болят, поэтому они их натерли мазью и забинтовали. Подругу смутило то, что у Генри нет кошки, но она промолчала.

Тереза припомнила, что тоже видела царапины. На левом плече Генри красная пунктирная линия отметила, где прорвались кровеносные сосуды. Элизабет тогда заметила, что Тереза обратила внимание, и объяснила, что Генри покусали какие-то насекомые и он все время расчесывает руку. О кошках ни слова.

– Подруга еще беспокоилась об уровне самооценки Генри, – продолжала Хейтс. – Она однажды похвалила мальчика, а тот ответил: «Я всех раздражаю. Меня все ненавидят». Она спросила тогда, с чего он это взял, и тот объяснил, что ему сказала мама.

Тереза сглотнула. Я всех раздражаю. Меня все ненавидят. Она вспомнила, как Элизабет просила его перестать болтать о камнях. Она склонилась к нему лицом к лицу, нос к носу, и прошептала: «Понимаю, тебе это интересно, но ты говоришь без остановки, громко. Я боюсь, что тебя будут ненавидеть. Постарайся так не делать. Хорошо?»

– Что случилось потом? – спросил Эйб.

– Подруга отказалась назваться сама, но она предоставила мне фамилию и адрес Генри. Это было в четверг, 21-го августа. В следующий понедельник мы пообщались с Генри в лагере. Законы Вирджинии позволяют нам расспрашивать ребенка без уведомления или согласия родителей, и без их присутствия. Мы решили поговорить в лагере, чтобы минимизировать влияние родителя.

– Подсудимая позднее узнала о вашем расследовании в отношении ее ребенка?

– Да, вечером в понедельник, 25-го августа, накануне взрыва. Я ездила к ней домой и сообщила о полученном заявлении, – Тереза представила себе, как полиция стучится к ней в дверь, обвиняя в жестоком обращении с ребенком. Неудивительно, что в день взрыва Элизабет держалась так отстраненно. Каково это, когда тебе говорят, что кто-то – кто-то знакомый, быть может друг, – обвиняет тебя в жестоком обращении с ребенком?

– Подсудимая отрицала обвинения? – спросил Эйб.

– Нет. Она спросила только, кто отправил жалобу, и я сообщила, что звонок был анонимным. Я сама не знала. А на следующее утро мне позвонила подруга, та, которая забирала Генри из лагеря.

– Правда? И что она сказала?

– Она была расстроена, так как только что крупно поссорилась с подсудимой.

– Это было утром в день взрыва? – спросил Эйб, подходя ближе.

– Да. Она сказала, что Элизабет обвинила ее в жалобе в Службу защиты детей и очень разозлилась. Она попросила меня рассказать, кто стоял за заявлением, чтобы Элизабет убедилась, что это не она.

– И что вы ответили?

– Я объяснила, что это невозможно, так как звонок был анонимным, – сказала Хейтс. – Она еще сильнее расстроилась и выразила уверенность в том, что это демонстранты. Она еще раз сказала, что Элизабет очень злится, и лучше бы она со мной вообще не говорила. Она сказала, цитата: «Она так зла, что готова меня убить».

– Детектив Хейтс, – сказал Эйб, – установили ли вы с тех пор личность этой подруги, которая позвонила вам утром в день взрыва и сказала, что подсудимая, цитата: «так зла, что готова меня убить»?

– Да. Я узнала ее на фотографиях из морга.

– И кто же это?

– Китт Козловски, – ответила детектив Хейтс, глядя прямо на Элизабет.

Элизабет

Китт и Элизабет были даже не как подруги, а как сестры. Не в том смысле, что они были ближе, чем могут быть просто подруги, а в том, что они бы не выбрали друг друга в качестве подруг, но раз жизнь свела их вместе, надо учиться сосуществовать. Они встретились потому, что их сыновьям диагностировали аутизм в один и тот же день в одном и том же месте, шесть лет назад, в больнице Джорджтауна. Элизабет ждала результатов тестирования Генри, когда какая-то женщина рядом сказала: «Словно ждешь казни, правда?» Элизабет не ответила, а женщина продолжила: «Не понимаю, как мужчины сейчас могут думать о работе». И выразительно взглянула на Виктора и еще одного мужчину, видимо, собственного мужа, которые оба работали на ноутбуках. Элизабет сухо улыбнулась и взяла журнал. Женщина продолжала болтать о своем сыне, что ему почти четыре, скоро день рождения, она готовит пирог Барни, он обожает Барни, одержимость, он еще не говорит (может, потому, что не успевает вставить слова?), но это, возможно, оттого, что он младший, у нее еще четверо детей, все девочки, болтают без умолку (видимо, это наследственное), вы же знаете, какие бывают девочки, и т. д., и т. п. Женщина – Китт, как Кит-Кат, только с двумя «т», так она представилась в начале своего монолога, – не столько стремилась к общению, сколько выливала поток слов, не обращая внимание на отсутствие реакции со стороны Элизабет. Она умолкла только после слов медсестры, позвавшей родителей Генри Уорда.

– Так, посмотрим. Ах да, Генри, – заговорил врач. – Понимаю, вы волнуетесь, так что без предисловий. У Генри обнаружено расстройство аутистического спектра.

Он сказал это совершенно будничным тоном, потягивая кофе, словно это нормально и он постоянно сообщает родителям, что у их детей аутизм. Конечно, как невролог в больнице, специализирующейся на аутизме, он имел с этим дело каждый день, возможно, каждый час. Но для нее, матери, это был тот момент, который разделил ее жизнь на До и После, определил всю ее судьбу. Она будет раз за разом вспоминать его и удивляться, неужели обязательно было так безразлично пить фраппучино? И еще эти его слова «У Генри обнаружено»… Словно не он это выявил, а просто мистической волей природы нашел Генри с клеймом «РАС» где-нибудь на дороге. Да и что вообще такое аутистический спектр? Название ее оскорбляло, превращало расстройство в характеристику, объявляло аутизм главной чертой личности Генри, его сущностью.

Подобные семантические вопросы – например, почему быть диабетиком считается почти нормальным, а пневмоником нет, или чем отличается «средняя степень тяжести» (так определялось состояние Генри на шкале аутистического спектра) от «в высшей степени посредственного» – занимали ее, когда она прошла мимо Китт. Элизабет не плакала, вообще не плакала, по правде говоря, но лицо, должно быть, выражало ее опустошенность, потому что Китт ее остановила и обняла, крепко, долго, как обнимают самых близких друзей. Она не понимала, почему не испытывает неловкости от этого неуместного объятия со стороны неуместной незнакомки, но ее оно утешало, как от члена семьи, и она тоже обняла Китт и заплакала.

Элизабет не ожидала увидеть ее снова, они не обменялись телефонами, почтой, даже фамилии не спросили. Но неделю спустя они столкнулись сначала на дне открытых дверей дошкольного образования для детей-аутистов, потом у терапевта по развитию речи и еще раз на информационном собрании занятий по прикладному поведенческому анализу. В целом, неудивительно, ведь в Джорджтауне рекомендовали все эти мероприятия, но все же в этом чувствовалось провидение. Все получилось слишком складно, чтобы быть случайностью. Они стали все делать вместе, Генри и ТиДжей пошли в одну группу в одной и той же школе. «Исправительная колония для аутистов», – говорили они. Они по очереди подвозили друг друга в школу и на терапию, ходили на лекции о том, как пережить горе при постановке диагноза «аутизм», вступили в местное объединение мам аутистов. В этом смысле они оказались близки по чистой случайности. Не оттого, что им была особенно приятна компания друг друга, скорее по привычке, потому что они ежедневно много времени проводили вместе, нравилось им это или нет. Постоянное общение переросло в близость. Когда Виктор признался, что у него новая любовь в Калифорнии, они даже пошли вместе вечером и напились.

Элизабет была единственным ребенком, ей это было ранее неведомо, но то, как много времени они проводили вместе и как много у них было общего: ежеквартальные оценки тяжести аутизма сыновей, ежедневные отчеты учителей об их навязчивом поведении (раскачивание у Генри, битье головой у ТиДжея), породило сильное соперничество. Оно пронизывало все их действия, заползало в каждый уголок их отношений и придавало им кисловатый привкус. Элизабет знала, что соревновательность бушует в мире мам «обычных» детей, слышала, как мамы в очередях в магазине сравнивают позиции детей в программах «Только звезды» и «Одаренный ребенок». А в мире мам детей с аутизмом набирала обороты зависть. Это было общество с самым высоким уровнем сотрудничества и самой высокой конкуренцией, какую она когда-либо видела. У них на карте стояли действительно важные вещи: не университет, но способность детей выжить в обществе. Родители беспокоились о том, научатся ли дети говорить, смогут ли переехать жить отдельно, как будут жить после твоей смерти. В отличие от мира «обычных», где успех чужого ребенка знаменовал твое поражение, здесь разделение, помощь и празднование чужих побед были более яркими и сложными, потому что улучшение у другого приносило надежду и тебе, но также угнетало, показывало, через что надо пройти ради собственного ребенка. В случае Генри и ТиДжея все эти факторы только усиливались, поскольку между детьми было так много общего.

Когда началось биомедицинское лечение, но улучшение произошло только у Генри, отношения Элизабет и Китт переросли в нечто, внешне напоминающее дружбу (они все еще подвозили друг друга и вместе пили кофе по четвергам), но совершенно иное изнутри. Забавно, что Китт первая рассказала о группе врачей (в основном имеющих собственных детей с аутизмом) «Победи аутизм сейчас», предлагавших методы исцеления от аутизма. Элизабет даже не знала, что такое возможно. Идея, конечно, была странная, в том числе и потому, что мало кто в мире верил, что от аутизма можно излечиться. Кости срастаются. Пневмония лечится. Может, даже рак, если повезет. Но не аутизм. Это на всю жизнь. К тому же «исцеление» подразумевает, что есть некая норма, и она была утрачена, в то время как аутизм – врожденная черта, а значит, нечего было терять и не от чего исцеляться. Она отнеслась со скепсисом. И пробовать лечение значило все равно, что крестить Генри несмотря на ее атеизм: если она права, то на голову Генри просто польют водой (безвредно), но если прав Виктор, то они спасут его от вечного проклятия ада (огромная польза). Также и здесь, особые диеты и витамины не навредят, но если есть хоть малейший шанс «исцеления», то потенциальная польза колоссальна. Никакого риска. Награды, возможно, тоже, но можно сорвать джекпот. Простая математика.

И она это сделала. Исключила красители, добавки, глютен и казеин из диеты Генри, вызывая взгляды учителей «ох уж эта ненормальная мамаша», когда просила заменить разноцветные крекеры-рыбки на ее органический виноград. Клянчила у педиатра анализы несмотря на его нежелание («Я не собираюсь зазря брать кровь у ребенка, не говоря уже об ущербе для страховой компании»). А когда результаты отклонялись от нормы ровно так, как предсказывали врачи из упомянутой группы (повышена медь, низкий цинк, высокие показатели вирусной нагрузки), даже посрамленный педиатр признал, что не повредит давать Генри витамин B₁₂, цинк, пробиотики и все такое.

Она ничем не отличалась от остальных: дюжина других мамочек в группе аутизма следовала «биомедицинскому пути» уже много лет. Разница только в Генри. Он оказался Святым Граалем всех биомедицинских методов лечения, с абсолютной восприимчивостью. Спустя неделю (всего одну!) после того, как Элизабет исключила еду с красителями, количество эпизодов раскачивания уменьшилось с двадцати пяти в день до шести. Через две недели приема цинка он начал смотреть в глаза: бегло, редко, но по сравнению с прежним никак и никогда это был прорыв. После месяца приема B₁₂ средняя длина его фразы удвоилась с 1,6 до 3,3 слов.

Во время общения с Китт Элизабет старалась меньше выказывать радость, чтобы выразить сочувствие по поводу отсутствия улучшений у ТиДжея. Проблема в том, что их подходы к терапии были противоположными: Китт следовала предписаниям спустя рукава, а Элизабет – дотошно. И трудно было не задуматься, не ее ли тщательность – она, например, купила отдельный тостер и посуду для еды Генри, чтобы убедиться в полном соблюдении диеты, – сыграли свою роль в невероятном отклике Генри на лечение. Китт же, наоборот, разрешала ТиДжею нарушать диету в особых случаях, а поскольку у него были четыре сестры, четверо бабушек и дедушек, девять двоюродных братьев и сестер и тридцать два одноклассника, случалось это по меньшей мере раз в неделю, а к тому же она регулярно забывала дать ему добавки. Элизабет напоминала себе, что ТиДжей – не ее ребенок, но ей было за него больно, тяжело было видеть, как он замирает в развитии, в то время как Генри поднимается. Ей хотелось бы взять все под свой контроль, вернуть былое равенство, а вместе с ним – да, она признавала, что этого ей не хватало больше всего, – близость с Китт. Элизабет предлагала помощь: она готова была раскладывать витамины ТиДжея по коробочкам на неделю, приносить совместимые с диетой капкейки на школьные дни рождения. Но Китт заявила: «Чтобы Аутизм-Наци управляли моей жизнью? Нет, спасибо». Это была шутка, с подмигиванием и смешком, но внутри скрывался яд.

И вот наступил такой момент, когда директор объявил о переводе Генри из класса для аутистов в другой, для детей с более мягкими расстройствами, например логопедическими или СДВГ. В тот день Китт обняла ее и сказала: «Чудесные новости, я так за тебя рада», но после долго часто моргала и слишком широко улыбалась. А спустя десять минут, проходя мимо машины Китт на парковке, Элизабет увидела, как та склонилась к рулевому колесу, сотрясаясь от рыданий.

Вспоминая это теперь, Элизабет мечтала вернуться в тот момент, открыть дверь и сказать Китт не плакать, ведь все это не важно. Какая разница, насколько более высокофункциональным был Генри, насколько больше слов он говорил, если теперь он лежит в гробу, а ТиДжей нет. ТиДжей будет есть, бегать, смеяться, а Генри никогда больше не сделает ничего такого. Что бы Китт сказала, знай она, что через пару лет Элизабет готова будет на все, чтобы поменяться местами, чтобы быть мертвой мамой живого ребенка, а не живой мамой мертвого ребенка, чтобы умереть, защищая сына, никогда не проходить через пытку, представляя себе боль сына и вину за то, что сама послужила ее причиной?

Но, конечно, никто не знал тогда, что произойдет в будущем. Проезжая мимо Китт на парковке, она вспоминала их первую встречу, как Китт ее остановила и крепко обняла, и ей хотелось остановить машину, подбежать, обнять ее и вместе поплакать. Она хотела сказать, что ей жаль, как она осуждала и критиковала, прикрываясь «помощью», что она бы больше так не сделала, а просто выслушала и поддержала ее. Но каково будет Китт, если Элизабет – мать ребенка, который причинял ей такую боль, – будет утешать ее, притворяться, что понимает? Действительно ли Элизабет думает о Китт или эгоистично не хочет потерять свою единственную подругу?

Элизабет не остановилась, поехала домой. Тем вечером Китт написала письмо, что подвозить друг друга теперь бессмысленно, потому что новая школа Генри находится в пяти милях от старой. И еще, кстати, она не сможет встретиться за кофе в четверг, у нее экскурсия с одной из дочерей. Элизабет ответила, что ничего страшного и они скоро увидятся. Следующую неделю никаких писем не было, и Элизабет отправилась, как обычно по четвергам, в «Старбакс». Только Китт так и не пришла. Элизабет не стала ни звонить, ни писать. Она просто продолжила приходить в «Старбакс» каждый четверг, садилась у окна и ждала подругу.

Сидя в суде, Элизабет вспоминала четверг перед взрывом, когда детектив Хейтс пошла в лагерь Генри и встретила там Китт. Элизабет тогда, как обычно, сидела в «Старбаксе» и думала о Китт. Они почти не виделись с тех пор, как Генри перешел в другую школу, только на ежемесячных встречах для мам аутистов, но Элизабет рассчитывала, что былая близость вернется на сеансах ГБО. Это по-своему произошло: они часами болтали в запертой комнате каждый день и наверстывали упущенное. Но сохранялась неловкость, ощущение, что они (точнее, она) чересчур усердно пытаются вернуть былую близость. А потом случилась эта ссора из-за йогурта, сразу после особо неловкого часа в камере, когда она пыталась просветить Китт о новых видах терапии и лагерях, а Китт вежливо кивала безо всякого энтузиазма. Элизабет раздражалась все сильнее, а в какой-то момент вообще вскипела и стала вести себя – как ни больно признавать – как грубая, заносчивая, лицемерная тварь. Она это знала, хотела бы остановиться, но накопленная боль уже вырвалась сквозь поры и было уже поздно.