Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

Она опустила чашку кофе и решила: надо извиниться перед Китт, как следует, с глазу на глаз. На ГБО не получится (там они не оставались наедине), и она не могла просто заявиться к ней домой (слишком отчаянный, навязчивый шаг), но она могла позвонить Китт, сказать, что опаздывает, и попросить ее забрать Генри из лагеря (всего в одном квартале от лагеря ТиДжея). Потом она бы зашла за Генри домой к Китт, и они смогли бы поговорить. Она могла бы сказать, что сожалеет, что скучает. Быть может, излив горечь, она смогла бы создать истинную близость без сокрытой обиды. Она так и сделала и получается сама виноватой в том, что Китт подтвердила детективу Хейтс обвинения в жестоком обращении. Элизабет так и не смогла извиниться: когда она зашла за Генри, Китт выглядела расстроенной и заговорила о царапинах, отчего Элизабет запаниковала и сбежала, так что разговор по душам заменился минутной беседой у двери.

А теперь Китт мертва, и психолог-детектив дает показания, рассказывает, что именно та думала и говорила об Элизабет, своей ненормальной бывшей подруге.

– Когда Китт позвонила в день взрыва и сказала, что подсудимая (дальше цитата) «Так зла, что готова меня убить», говорила ли она что-либо еще? – спросил Эйб.

– Да. Она рассказала, что выяснила, что Генри собираются начать внутривенное хелирование, – ответила Хейтс и оглядела присяжных. – Хелирование – это внутривенное введение сильных препаратов, направленных на очищение организма от токсинов. Процедура одобрена к применению при отравлении тяжелыми металлами.

– У Генри было отравление? – спросил Эйб с уже знакомым выражением притворного удивления на лице.

– Нет, но некоторые верят, что металлы и пестициды в воздухе и воде вызывают аутизм и, очистив тело, можно исцелиться.

– Звучит оригинально, но разве это не врачам решать?

– Нет. Дети умирали от этого вида лечения, и подсудимая это знала. Она написала на форуме, но ни словом не обмолвилась педиатру Генри. Она прибегла к услугам натуропата из другого штата (это альтернативный вид медицины, непризнанный в Вирджинии), и заказала препараты по интернету. По моему мнению, ее действия подпадают под категорию «причинение вреда здоровью», поскольку она подвергла ребенка потенциально смертельному и секретному экспериментальному лечению.

– Китт объяснила, что именно в лечении так тревожило ее?

– Да, она рассказала, что Элизабет планирует сочетать его с другим, еще более экстремальным лечением, «Чудесной минеральной добавкой».

– Вы это узнаете, детектив? – спросил Эйб, подняв повыше прозрачный пакет с книгой и двумя пластиковым бутылочками.

– Да, я нашла это под кухонной мойкой у подсудимой. Это книга про «Чудесную минеральную добавку», инструкция по использованию последней причуды против аутизма, где нужно смешивать хлорит натрия с кислотой, которая как раз в этих двух бутылочках, чтобы получить диоксид хлора, – она посмотрела на присяжных. – Это отбеливатель. Смесь надо принимать внутрь, иными словами, пить отбеливатель, восемь раз в день.

– И подсудимая проделывала это со своим сыном? – спросил Эйб с возмущенным выражением на лице.

– Да, последнюю неделю до смерти. Она отметила в табличке в книге, что он плакал, у него болел живот и поднималась температура, тридцать девять и четыре, и его четыре раза рвало.

– Подсудимая записывала эти детали, как если бы ставила эксперимент на крысах?

Шеннон опротестовала вопрос, судья принял протест и велел только придерживаться фактов, но она увидела выражение на лицах присяжных: отвращение, ужас, мысли о садистских врачах-нацистах, пытающих узников, и это расходилось с ее собственными воспоминаниями: как она держала Генри, говорила ему, что все будет хорошо, как тяжело было разглядеть цифры на термометре, когда руки дрожали, а глаза застилали слезы.

– Это соответствовало показаниям Китт. Судя по всему, Элизабет сказала, что сейчас ей придется прервать курс добавки, потому что Генри от нее слишком плохо, а она не хочет, чтобы он пропускал занятия в лагере, но после лагеря она его продолжит, вместе с хелированием. Тогда ему могло стать сколь угодно плохо, и это бы не имело значения.

– «Сколь угодно плохо, и это бы не имело значения», – повторил Эйб с застывшим взглядом, словно он представил себе страдания Генри, а потом покачал головой. Китт в свое время сделала то же самое: покачала головой и повторила слова Элизабет, только возмущенным тоном. «Сколь угодно плохо, и это не будет иметь значения? Ты сама себя слышишь? У него все прекрасно. Зачем ты вообще делаешь всю эту ерунду?», – сказала Китт тогда вместо того, чтобы высказать обычные конфетные комментарии, из-за чего Элизабет разозлилась, и они сильно поссорились всего за десять часов до смерти Китт.

Это было не первое острое высказывание Китт в адрес Элизабет. Впервые Китт высказалась так на том памятном собрании мам аутистов, когда невролог из Джорджтауна повторно протестировал Генри и объявил, что «он более не соответствует критериям РАС». В праздничные стаканчики с разноцветными надписями «Ура!» разлили шампанское, все чокались, кто-то плакал – и не обязательно от радости. Она по собственным неконтролируемым слезам от чтения историй в стиле «мой сын чудесным образом излечился от аутизма» знала, что слезы исходят от смеси отчаяния («Чьему-то ребенку стало лучше, почему не моему?») и надежды («Чьему-то ребенку стало лучше, значит, и моему может стать»).

Кто-то принялся с ней прощаться, говорить, как им будет ее не хватать на собраниях. Тогда Элизабет заявила, что она не прощается, она планирует все продолжить: собрания, биомедицинское лечение, речевую терапию и все такое. И тогда Китт это сделала. Покачала головой на Элизабет, словно та сумасшедшая, и сказала с усмешкой: «Будь у меня ребенок, как у тебя, я бы валялась на диване и целыми днями ела конфеты».

Элизабет ощутила обиду, но попыталась улыбнуться. Старалась не обращать внимание на натужную легкость в голосе Китт, презрение в ее усмешке, напоминающее, как подросток закатывает глаза в ответ надменной мамаше. Она убедила себя, что Китт просто порывистая и саркастичная натура, говорит, не думая, не подозревая, как разъедают ее слова, а конфеты – это своеобразный, с намеком на веселье, способ поздравить Элизабет с тем, что она завершила марафон, который они начинали вместе, сказать, что она заработала право на отдых. Наслаждаться жизнью.

Проблема в том, что Элизабет не была убеждена, что она (точнее, Генри) действительно дошли до финишной черты. Отсутствие аутизма – это еще не нормальность. Даже сказанные доктором слова «Речь практически неотличима от речи нейротипичных сверстников» подтверждали, что Генри не стал обычным, но научился притворяться, как дрессированная обезьянка. Он умел сойти за нормального, но это была слишком хрупкая нормальность, державшаяся буквально на волоске.

В этом смысле ребенок, излечившийся от аутизма, схож с ребенком, находящимся в ремиссии по онкологии или вылечившимся от алкоголизма. Нужно все время быть начеку, улавливать малейшие отклонения от нормы, сигнализирующие возвращение болезни, и в то же время не докатиться до паранойи. Натужно улыбаться, когда все поздравляют с победой, а тревога скручивает внутренности и ты гадаешь, как долго продлится передышка.

Но Элизабет не могла высказать этого ни Китт, ни кому-то еще из мам аутистов. Было бы странно, если бы кто-то в ремиссии принялся жаловаться на риск умереть от рецидива тому, кто прямо сейчас умирает от рака. Жаловаться, не оценив, насколько ему повезло, насколько тревоги бледнеют в сравнении. Поэтому, когда Китт сказала про конфеты, Элизабет не стала возражать, что Генри может стать хуже. Не стала она тогда и говорить, как сильно до сих пор переживает. И поводов для этого немало. Например, отсутствие у Генри друзей в новой школе. Или его возвращения к старой манере смотреть в потолок и монотонно повторять одно и то же, когда он заболевал или нервничал. Каждый раз, когда Китт повторяла свою шутку (а ей, похоже, казалось, что она становилась все смешнее), Элизабет просто смеялась вместе с ней.

Но не в тот последний день. Утром в день взрыва по пути к машинам она рассказывала про «чудесную минеральную добавку», а Китт спросила, зачем она продолжает всю эту фигню. Потом высказала, что демонстранты в чем-то правы насчет нее, и выразила согласие, повторила свою фразу про конфеты. Только на этот раз никто не смеялся.

Элизабет промолчала. Она посадила Генри в машину, дала ему яблочные дольки и дождалась, пока Китт усадит ТиДжея. Когда Китт захлопнула дверцу, Элизабет сказала: «Нет, ты бы так не делала».

– Что я бы не делала?

– Ты не стала бы валяться на диване и есть конфеты круглыми сутками, если бы ТиДжей был как Генри. Родительство так не работает, и ты отлично это знаешь. Думаешь мамы типичных детей думают: «У моего ребенка нет особых потребностей, так что мне нечего делать. Заказать, что ли, леденцов из Парижа?» Поверь мне, я бы рада была поваляться с коробочкой конфет вместо того, чтобы заботиться о Генри. Какая мать об этом не мечтает? Но повод для волнения есть, ты нужна ребенку всегда. Если дело не в здоровье, то в школе, друзьях, чем угодно. Это не кончается. Неужели ты этого не знаешь?

Китт закатила глаза.

– Это же шутка, Элизабет. Фигура речи. Я лишь хочу сказать, что тебе можно чуть расслабиться, отвлечься от этой навязчивой идеи: «Я не смогу отдохнуть, пока мой ребенок не будет идеально нормальным».

– Не в твоем праве просить меня остановиться. Это так же, как если Тереза скажет тебе успокоиться потому, что ТиДжей может ходить.

– Бред, – выпалила Китт и повернулась, чтобы уйти.

Элизабет преградила ей дорогу.

– Подумай только. Если бы Роза проснулась завтра утром такой, как ТиДжей, это было бы чудом – ведь ради этого Тереза и возит ее на все терапии. Но разве это дает ей право запретить тебе делать все, чтобы улучшить его состояние?

Китт покачала головой.

– Расслабься уже. Это просто дурацкая шутка.

– Нет, я так не считаю. Ты злишься. Ты завидуешь, что наши сыновья начинали с одного и того же, но Генри стало лучше, а ТиДжею нет, и теперь ты пытаешься меня унизить и заставить чувствовать вину за то, что я оставила тебя позади. И знаешь что? Я чувствую себя виноватой, – в эти слова Элизабет вложила весь поток негодования, оставившего ей теплое покалывание. Вот наконец возможность высказать все: как она виновата, как ей не хватало Китт, как жаль, что она осуждала и ворчала.

Она открыла было рот, чтобы все это сказать, попросить прощения, но тут Китт прильнула к машине, закрыв лицо руками. Элизабет подумала, что Китт расплакалась, и пошла к ней, но Китт опустила руки. Слез не было. На лице смесь усталости и любопытства, выражение «поверить не могу, что говорю с этой ненормальной».

Китт посмотрела на нее, покачала головой и сказала:

– Все это такая чепуха. Ты что-то с чем-то, точно говорю. Поверить не могу.

Элизабет не нашлась, что ответить. Китт глубоко вздохнула и продолжила:

– Думаешь, я прошу тебя остановиться потому, что надеюсь, что Генри снова станет аутистом? За какую ненормальную тварь ты меня принимаешь? Я не ревную, не злюсь. Хочу ли я, чтобы ТиДжей говорил и выглядел нормальным, как Генри? Ну конечно, я же человек. Но я за тебя рада. Просто…

Китт снова вздохнула, на этот раз сжав губы, как йоги, собираясь с силами, чтобы сказать то, что хотела. Она посмотрела на Элизабет.

– Послушай, без шуток. Я знаю, ты много работала, чтобы вытащить Генри на его уровень. Но ты так долго трудилась, что уже не можешь остановиться. Может быть… – Китт закусила губу.

– Что? Может быть, что?

– Ты здорово потрудилась, чтобы стереть черты аутизма, и теперь у тебя остался просто Генри, тот мальчик, которым он и должен был быть. И может быть, тебе не по душе этот мальчик? Он немного странный, любит рассказывать о камнях и все такое. Он никогда не сможет слиться с толпой. И мне кажется, ты пытаешься превратить его в ребенка, которого хочется тебе, из ребенка, который у тебя есть. Нет идеальных детей, ты не сможешь сделать его идеальным, пройдя еще курсы терапии. Они опасны, и ему они не нужны. Это как продолжать химиотерапию, когда рак отступил. Ради кого ты все это делаешь: ради него или ради самой себя?

Химия, когда рак отступил. Детектив вчера вечером упоминала это, рассказывая о жалобе на жестокое обращение. Элизабет посмотрела на Китт:

– Это была ты.

– Что? Что я?

– Ты позвонила в Службу защиты детей и обвинила меня в жестоком обращении.

– Что? Нет. Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Китт, но Элизабет поняла по ее лицу, по тому, как мгновенно покраснела ее шея, как отрывисто звучали слова, как запрыгал взгляд, избегая лица Элизабет, что Китт обо всем знает. Предательство, смущение, смятение сдавили горло Элизабет, заставили пятна плясать перед глазами. Она не могла оставаться больше ни секунды. Она побежала в машину, хлопнула дверью и умчалась, оставляя позади вихри пыли.

Янг

Она не могла найти машину. Ее не было на парковочных местах для инвалидов перед зданием суда, не было и на улице. Пак ничего не сказал, только покачал головой, словно она была рассеянным ребенком, и он уже устал ворчать.

– Как можно забыть, где машина? Ты же всего пару часов назад припарковалась, – удивлялась Мэри.

Янг закусила губу и промолчала. В голове вертелись вопросы и обвинения, как шарики в лототроне, но сейчас, на улице, когда рядом дочь, не время для всех этих слов.

Она нашла машину далеко на платном парковочном месте. Янг помахала остальным, чтобы подходили, и заметила бумажку под дворником на стекле. Штраф? Она поняла, что не оплачивала парковку. Но она и не помнит, чтобы здесь парковалась. Янг прошла мимо зловонного ряда мусорных баков, загородила Паку зонтиком обзор и взяла бумажку: 35$.

С тех пор, как она нашла списки квартир в Сеуле: пока ехала обратно в Пайнбург, заходила в зал, сидела и слушала показания детектива Хейтс, прошли три часа, и все это время она чувствовала себя как во сне. Не в хорошем сне, где случается много всяких чудесных мелочей, но и не в кошмаре, а в таком сне, который не отличишь от реальности, но где все перекосилось ровно настолько, чтобы потерять ориентацию. «Как здорово, что вы возвращаетесь», – было написано в записке от риэлтора. Переезд в другую страну, и ни слова жене. Или он планировал бросить ее? Может, ради другой женщины? Или права адвокат Элизабет, и он продумывал мгновенный побег? Что лучше, когда твой муж изменник или убийца?

Она должна поговорить с Паком. Ей необходимо с ним поговорить, чтобы перестать прокручивать один сценарий за другим. Во время перерыва в заседании он извинился за то, что не сообщил ей об увольнении. Он говорил, что не хотел рассказывать, что выкладывается на двух работах, не хотел тревожить ее, но все же ему следовало рассказать. Искренность Пака напомнила ей, что он наломал дров, но все же остался неплохим человеком. Она должна показать ему то, что нашла: просто, не осуждая, не обвиняя, и дождаться объяснений.

Ю-бо, – следует сказать ей, используя корейское слово «супруг», как и подобает хорошей жене, – зачем ты спрятал сигареты в сарае?

Ю-бо, что ты делал в «Центре праздника» в день взрыва?

Ю-бо, чем ты занимался, когда оставил меня в ангаре одну?

Чем больше она размышляла, тем больше осознавала, что сама виновата в незнании ответов на эти вопросы. Она до сих пор так и не получила четкого ответа даже на последний, самый важный из всех. О том, что именно он делал перед взрывом. Она слишком много размышляла и решала, как подойти к этому вопросу, как выяснить у Пака, что именно он делал на самом деле, какие действия включало его «присмотреть за демонстрантами».

Янг запихнула штраф за парковку поглубже в сумочку и застегнула ее. Она помогла Паку забраться в машину, убрала кресло и завела мотор, чтобы ехать домой, где уже вечером она наконец-то задаст вопрос, который из страха и по глупости не задала за прошедший год.

К восьми вечера Янг и Пак наконец остались наедине. Обычно Мэри ходила погулять по лесу после обеда, но лил дождь, так что Янг дала Мэри тридцать долларов и сказала, что сегодня ей последний день семнадцать лет и пусть возьмет машину и поедет погулять с друзьями. Сумма, которую она ей дала, означала, что следующий месяц придется еще сильнее на всем экономить, но возможность больше не ждать того стоила. К тому же восемнадцатилетие – это важный рубеж. Они не могли позволить себе сходить в ресторан или купить подарок, но хоть что-то.

Когда она зашла в комнату с пакетом из сарая, Пак сидел за столом и читал газету, которую взял в суде. Он поднял глаза и отметил, что Янг промокла. Видимо, дождь все еще идет… Она и сама его не замечала, не чувствовала, как капли падают, впитываются в кожу, когда ходила в сарай и потом проверяла пакет, чтобы убедиться, что списки квартир все еще на месте, что они не привиделись ей в приступе тошноты. Было странно, что она не заметила сама, но теперь, когда Пак сказал о дожде, она поняла, что ее донельзя раздражает промокшая насквозь одежда. Пакет с уликами у ног, обвинения комом застряли в горле, а она может думать только о мокром, грубом нейлоне блузки, прилипшем к коже, отчего так хотелось чесаться.

– Ты хочешь что-то мне показать, – Пак отложил газету.

Янг на мгновение замешкалась, размышляя, как он догадался, что она что-то нашла, но тут увидела собственную сумочку нараспашку и выглядывавший из нее штраф за парковку.

Она уставилась на мужа, который смотрел на нее как родитель на нашкодившего ребенка. По шее поползла горячая волна, злость росла, в его лице не читалось ни намека на извинения за то, что он рылся в ее вещах. Янг подошла к столу и схватила сумку.

– Ты копался в моей сумке?

– Я видел, как ты прятала ее в машине. Тридцать пять долларов – это большая сумма. Как ты могла сделать такую глупость? – Пак говорил вежливо, но недобро. У него был голос родителя, наставляющего и ругающего детей, где напускная мягкость прикрывает гнев.

Он злился. Она это ясно видела. После того, что сегодня случилось, того, как она узнала о его годах лжи прямо на заседании суда вместе с чужими людьми, он на нее злился. Внезапно весь разговор показался странным, беспокойство о том, как завести речь о жестянке, нелепым. Она не знала, то ли ударить его, то ли рассмеяться.

– О чем я думала? – спросила она. – Посмотрим, о чем это я могла думать вместо парковки, – она достала пакет, и ее охватил прилив силы, пронзивший и успокоивший ее. – Наверное, вот об этом, – она бросила жестянку на стол. Та зазвенела. – И обо всем прочем, что ты от меня прятал.

Пак уставился на жестянку, потом протянул к ней руку. Он мигнул, когда указательный палец коснулся уголка, и быстро отдернул его, словно касался привидения, а оно оказалось плотным.

– Откуда она у тебя? Как?

– Я нашла ее там, где ты ее спрятал. В сарае.

– В сарае? Но я отдал ее… – он посмотрел на жестянку, потом в сторону. Глаза бегали из стороны в сторону, словно он мучительно что-то припоминал. Лицо сморщилось от столь искреннего замешательства, что Янг подумала, уж не считает ли он вправду, что отдал ее тогда Кэнгам.

Пак помотал головой.

– Наверное, я забыл им ее отдать, поэтому она и оказалась среди вещей. Ну и что? У нас хранилось сколько-то старых сигарет, мы о них не знали. Это неважно.

Звучало правдоподобно. Только вот жвачка, освежитель, списки квартир – все это доказывало, что он использовал пакет, чтобы прятать вещи прошлым летом. Нет, Пак сейчас лжет, как и в кабинете Эйба. Она вспомнила холодок, который ощутила, увидев, как убедительно он может настаивать на правдивости заведомо лживых слов. Теперь он продолжал в том же духе и надеялся одурачить ее.

Пак, видимо, принял ее молчание за согласие и отодвинул жестянку.

– Отлично, с этим решено. Выбросим и забудем, – сказал он и поднял штраф за парковку. – А теперь перейдем…

Она вырвала у него листок и порвала.

– Штраф? Штраф – это ерунда. Просто деньги, заплатил и готово. В отличие от этого, – она подняла жестянку, встряхнула ее, так что содержимое зазвенело, потом резко положила и раскрыла. – Видишь сигареты? Марки «Кэмел», ровно как та, при помощи которой кто-то убил наших пациентов на нашей территории. А еще жвачка и освежитель, ими обычно скрывают запах. Все это спрятано у нас в сарае. Думаешь, это ерунда, при том, как ты весь день клялся в суде, что больше не куришь? Это не ерунда. Это улики, – заявила она и бросила на стол папку с документами от риэлтора. – А представляешь, какие выводы юристы сделают из вот этого? Что скажут присяжные, если узнают, что прямо перед взрывом ты втайне планировал переезд в Сеул?

Пак поднял папку и уставился на обложку.

– Я твоя жена, – сказала она. – Как ты мог скрыть такое от меня?

Он пролистал документы, глаза метались по страницам, словно пытаясь осознать написанное, уловить хоть какой-то смысл.

Видя взгляд Пака, пустой и неуверенный, Янг почувствовала, как гнев уходит, сменяется тревогой. Врачи предупреждали, что в будущем могут проявиться новые симптомы. Неужели повреждения затронули мозг, и он забыл о списках?

– Ю-бо, что не так? Расскажи! – сказала она.

Пак взглянул на лицо Янг, на ее руку, словно позабыл, что она стояла рядом. Он нахмурился, потом глубоко выдохнул.

– Извини. Просто дурацкая голубая мечта. Поэтому я ничего не рассказал.

– Что не рассказал? – спросила она. К ней снова подступила тошнота. Она ожидала, что правда принесет облегчение, она поймет, что не выдумала все сама. Но теперь, когда он с видом раскаяния сознается, она мечтает вернуться на несколько секунд назад, когда ее подозрения еще не подтвердились и злость была беспочвенной.

– Извини, – сказал он. – За то, что не выбросил сигареты. Знаю, я должен был бросить курить, да я и бросил, я больше не курил, но мне нравилось держать сигарету в руке. Когда меня что-либо беспокоило, это помогало… просто ощущение, запах. Они так сильно пахли, даже если не раскуривать, что я купил освежитель и жвачку. Я не хотел, чтобы ты узнала, потому что… потому что это было так глупо. Проявление слабости.

Он посмотрел прямо ей в глаза взглядом, полным боли и мольбы.

– А что с квартирами?

– Ну… – он потер лицо. – Это было не для меня. Просто… дела шли хорошо, и я подумал, не сможем ли мы помочь моему брату перебраться в Сеул. Ты же знаешь, как он об этом мечтает, – покачал он головой. – Но ты видела цены. Я сказал ему, что у нас не получится, и тема была закрыта. Я собирался все выбросить, но после взрыва вылетело из головы, – он снова вздохнул. – Мне следовало все рассказать, но я хотел сначала узнать цены. А потом уже нечего стало рассказывать.

– Но риэлтор пишет, будто ты возвращаешься в Корею.

– Ну конечно я так ей сказал. Если бы я сказал, что просто интересуюсь, у нее не было бы стимула мне помочь.

– Получается, ты не собирался переезжать обратно в Корею?

– Зачем? Мы столько вложили, чтобы оказаться здесь. Я даже сейчас хочу остаться здесь. А ты разве нет?

Лицо у него слегка перекосилось влево, глаза расширились от удивления. Так щенок смотрит на хозяина, и ей стало стыдно за устроенный допрос.

– А «Бухтаплаза»? – спросила она. – Я знаю, что ты не ездил в «Уолгрин» за присыпкой. Я помню, ты взял кукурузный крахмал.

Он накрыл ее руку своей.

– Я думал рассказать, но хотел защитить тебя. Я не хотел, чтобы тебе снова пришлось лгать ради меня, – он опустил глаза и провел пальцем по зеленоватым венам у нее на руке. – Это я купил шарики в «Центре праздника». Я хотел избавиться от демонстрантов. Я подумал, что если устроить замыкание и обвинить их, то полиция их заберет.

Комната закачалась. Она так и думала, заподозрила в тот момент, когда увидела шарики на фотографии, но ее все равно поразило его признание. Странно: вот он, ее муж, признался, что сокрыл от нее свое преступление, но это не вызвало у нее отторжения, ей стало легче, чем весь день. Он не обязан был признаваться. У нее не имелось никаких доказательств, только подозрения, он легко мог что-нибудь выдумать, но все же предпочел честность. Это придало ей надежду, что, возможно, и все остальное, сказанное им сегодня вечером, – правда.

– Ты поэтому ушел из ангара тем вечером? – спросила она. – Что-то пошло не так с шариками?

Он кивнул, закусив губу.

– Извини, нельзя было оставлять тебя одну. Но позвонили из полиции и сказали, что скоро приедут, чтобы снять с шариков отпечатки пальцев, чтобы у меня были доказательства вины демонстрантов, и их можно было привлечь к ответственности. И тут я понял, что не протирал шарики, а я не хочу, чтобы они обнаружили мои отпечатки, так что я пошел за ними. Я думал, это займет не дольше минуты, но сначала у меня не получалось их снять, а потом я заметил демонстрантов, испугался, что они могут что-нибудь натворить, и тогда позвонил тебе, сказал, что смогу вернуться только когда закончится последний сеанс.

– Поэтому Мэри была с тобой, она помогала? Она обо всем знала?

– Нет, – ответил он, и Янг почувствовала, будто камень с сердца упал. Одно дело, когда у мужа есть секреты, другое – когда он посвящает во все вашу дочь.

– Я просто попросил ее помочь мне снять шарики, – сказал Пак. – И она мне помогала, отыскала в сарае палки, чтобы дотянуться. Я даже пробовал поднять ее.

Янг посмотрела на сложенные на столе руки.

– Ю-бо, – сказал Пак. – Извини. Надо было раньше все рассказать. Больше я ничего не стану скрывать.

Она посмотрела ему в глаза и кивнула. Все его слова звучали осмысленно, наконец между ними не было лжи. Да, он совершил сомнительные поступки: соврал про работу в Сеуле, спрятал жестянку с сигаретами, не рассказал о шариках. Но все это мелкие проступки, нехорошие, но безвредные. Как белая ложь. У него действительно были четыре года работы в сфере ГБО в Сеуле, хотя и не в одном и том же месте, но какая разница? И что менялось от того, что он прятал коробочку с сигаретами, если он всего лишь смотрел на них, затыкал ими свои мысли? Сложнее с шариками, ведь если бы не короткое замыкание, он бы остался тем вечером в ангаре, сам выключил бы кислород и быстрее открыл бы люк. Но все же, огонь разожгла Элизабет, она несет ответственность за весь причиненный ущерб.

Янг коснулась пальцев Пака, сплетая их воедино. Она убедила себя, что зря сомневалась в муже. Но даже сказав, что поверила, что простила, что доверяет ему, она не могла понять, отчего у нее тяжело в душе, что кажется ей неправильным в его рассказе, что за мелочь скребется на задворках сознания, как долгоносик в мешке риса.

Только поздно ночью, лежа в кровати и вспоминая его рассказ как картинки из видео, она поняла, что не сходилось.

Если Мэри с Паком достаточно долго были вместе рядом со столбом, то почему сосед видел только одного?