Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

После долгого молчания Мэри произнесла по-английски дрожащим голосом, настолько тихо, что она едва расслышала:

– Я все время думаю о Генри и Китт.

– Это была случайность. Помни это, – сказал Пак.

– Но это моя вина, все из-за моего эгоизма, из-за того, что я хотела вернуться в Корею. Ты говорил мне, что все наладится, а я продолжала упрямиться и жаловаться, и вот… – Мэри разрыдалась.

Тут Янг наконец-то поняла: Пак решил исполнить желание их дочери и сделал единственное, что смог придумать, чтобы это стало возможным.

У Янг внутри что-то оборвалось, словно кто-то проколол ей легкие. Ее терзал один вопрос: зачем, ведь все это – бессмысленно. Да, Пак ненавидел демонстрантов. Он хотел их прогнать. Но почему сразу пожар? Их дело процветало, зачем все уничтожать? Оставался единственный вариант. Мэри пришла к нему и умоляла переехать обратно в Корею. Поджог не был спонтанной идеей, порожденной яростью к демонстрантам. Он все спланировал. Тогда все приобретает смысл, встает на свои места. И звонок в страховую, и списки квартир в Сеуле – все вписывается в его план. А когда на горизонте появились демонстранты, он лишь ухватился за идеальное прикрытие.

Представив себе, как Мэри пришла к Паку раскрыть душу и плакала от отчаянного желания вернуться на родину, Янг ощутила боль в груди, словно крошечные птички клевали ей сердце, почему Мэри не пришла к ней, своей матери? В Корее они каждый вечер играли в камешки, и она рассказывала ей, какие мальчишки ее дразнили, или какие книги она тайком читала на уроках. Куда делась былая близость? Она исчезла безвозвратно или просто затаилась на подростковые годы? Она знала, что Мэри не нравится в Америке, что она хочет вернуться, но ей доставались только обрывки и притворные шутки, а не душераздирающие признания, как Паку. И Пак тоже ничего не рассказал ей, а вместо этого задумал опасный план, чтобы обеспечить Мэри желаемое. Он принял решение сам, не посоветовавшись с ней, хотя они уже двадцать лет женаты. Это казалось предательством. Предательство со стороны дочери и мужа. Со стороны тех, кого она больше всего любила и кому больше всего доверяла.

– Надо рассказать Эйбу, – сказала Мэри. – Сейчас. Хватить мучить Элизабет.

– Я много об этом думал, – сказал Пак. – Но суд почти закончился. Велики шансы, что ее не приговорят. А как только суд завершится, мы сможем переехать, начать все с чистого листа.

– А если ее признают виновной? Ее же могут казнить.

– Если до этого дойдет, я признаюсь. Я дождусь, пока мы получим деньги от страховой. Потом, как только вы с мамой уедете в безопасное место, я пойду к Эйбу. Я не позволю ей отправиться в тюрьму за то, чего она не совершала. Этого я бы не допустил, – он сглотнул. – Я много напортачил, но никогда, ни разу не собирался намеренно причинить кому-то боль. Не забывай этого.

– Но она уже страдает, – сказала Мэри. Ее судят за убийство сына. Ей должно быть сейчас так больно, что мне невыносимо…

– Послушай, – сказал Пак. – Мне очень плохо от того, что произошло. Я бы все отдал, чтобы это изменить. Но не думаю, что Элизабет чувствует то же самое. Она не устраивала поджог, но мне кажется, она желала Генри смерти и теперь рада, что все так случилось.

– Как ты можешь такое говорить? Знаю, говорят, она причиняла ему боль, но обвинять ее в том, что она желала ему смерти…

– Я собственными ушами слышал по внутренней связи, когда она думала, что связь выключена, – сказал Пак.

– Что ты слышал?

– Она говорила Терезе, что желает Генри смерти, что часто воображает себе, что он умрет.

– Что? Когда? И ты молчал? В показаниях ты этого даже не упомянул.

– Эйб сказал, что не стоит. Он спросит об этом Терезу, но хочет, чтобы вопрос стал сюрпризом, чтобы вытащить всю правду.

Не потому ли Янг ничего об этом раньше не слышала, что она дружила с Терезой, и Эйб опасался, что она проговорится? Если ли хоть кто-то, кто бы ей не лгал?

– Главное, что Элизабет желала Генри смерти. Она жестоко с ним обращалась. За это ее все равно бы осудили, а так она уже на скамье подсудимых. Лишняя неделя суда немногое изменит. Не забывай, если ее признают виновной, я все расскажу. Обещаю.

Неужели это правда? Или он говорит все это только для того, чтобы Мэри молчала, а если Элизабет признают виновной, он придумает еще какую-нибудь отговорку и даст ей умереть?

– А теперь, пока мы не вошли, ты должна мне пообещать, что будешь делать все так, как я скажу. Никому ни слова, в том числе матери. Понятно?

При таком упоминании о себе, у Янг сердце заколотилось в груди, быстро и сильно.

– Ме-хе-я, отвечай. Ты поняла? – повторил Пак.

– Нет. Надо рассказать Ум-ме, – сказала Мэри по-английски, но назвав ее корейским «Ум-ма». Как давно Мэри в последний раз называла ее Ум-ма, а ведь только так и звала ее до того, как спряталась в кольчугу обиды. – Ты говоришь, она начинает что-то подозревать. А если она спросит про ту ночь? Что мне отвечать?

– То же, что ты все время говоришь, что ничего толком не помнишь.

– Ей надо рассказать, – голос у нее дрожал от неуверенности, стал высоким, как у маленькой девочки.

– Нет, – отрезал Пак с такой силой, что у Янг в ушах зазвенело, но потом он остановился и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. – Ради меня, Ме-хе-я, сделай это ради меня, – слова отдавали вымученным терпением. – Это мое решение и моя ответственность. Если бы твоя мать знала… – он вздохнул.

Молчание. Она догадалась, что Мэри кивнула, она знала, что он бы не оставил ее в покое, пока Мэри бы не повиновалась. Минуту спустя она услышала шаги и звук колес инвалидного кресла. Сначала все ближе, потом мимо и по направлению к дому. Она подумала было дождаться здесь, пока они не зайдут, и сбежать. Или войти следом и делать вид, что ничего не слышала, посмотреть, что они будут делать. И то, и то – признак трусости, но она так устала. Как легко было бы остаться здесь, запереться от всего мира, пролежать погребенной в этой камере, пока все не перестанет вертеться, не пройдет и не превратится в ничто.

Нет. Она не могла бездействовать, не могла позволить Паку оттолкнуть ее в сторону, умалять ее роль в жизни семьи еще сильнее, чем сейчас. Она с силой толкнула люк. Тот со скрипом распахнулся, резкий звук врезался в уши, ей захотелось кричать. Она попыталась встать. Голова ткнулась в железный потолок, глухой стук прокатился по черепу, как удар гонга.

Медленные, осторожные шаги, кто-то зашел в ангар. Пак сказал, что это ерунда, может, животное, но Мэри спросила:

– Мама, это ты?

Ее голос был пронизан страхом и чем-то еще. Возможно, надеждой.

Янг медленно поднялась. Она выползла и встала. Она протянула Мэри руки, приглашая присоединиться, вместе оплакивать эту потерю, которая принадлежала только им. У Мэри слезы ручьями текли по щекам, она посмотрела на Янг, но не подошла. Вместо этого она посмотрела на Пака, словно спрашивала разрешения. Он протянул руку, и она чуть замешкалась, прежде чем отойти еще дальше от нее, к Паку.

Это напомнило ей, как Мэри, еще младенцем, когда только училась ползать, выбирая между Янг и Паком, если оба протягивали руки и звали ее, всегда выбирала Пака. Янг тогда смеялась и хлопала в ладоши, делая вид, что ей не обидно. Убеждала себя, как здорово, что у него такие тесные отношения с их ребенком, такое не часто встречается у мужчин. И вообще, Ме-хе так много времени – целый день! – проводит с ней, потому и предпочитает родителя, которого почти не видит. У них всегда был некоторый перекос. И даже сейчас они трое стояли по углам треугольника, но Янг далеко от остальных. Возможно, все семьи с единственным ребенком такие, везде нет равенства в близости, и во всех группах из трех человек господствует зависть. В конце концов, равносторонние треугольники с по-настоящему равными сторонами существовали только в теории, а не в реальности. Она думала, что баланс изменится, когда они вдвоем окажутся на другом континенте, вдали от Пака, но, как ни иронично, он тогда видел Мэри даже чаще, чем она. Они дважды в неделю созванивались по Скайпу, а у Янг в магазине не было интернета, поэтому она не могла звонить. Баланс все время перекашивался в сторону линии Пак-Мэри. Так было раньше, так осталось и теперь.

Янг посмотрела на них. Мужчина в инвалидном кресле, совершивший ужасное деяние и скрывавший его целый год, посвятил в свои тайны их дочь, а не ее. Рядом с ним девочка со шрамом, которая уже успела простить отца за преступление, оставившее ей этот шрам. Девочка, которая всегда выбирала отца и даже сейчас встала на его сторону, всего через несколько минут после поразительных открытий, которые должны были бы вернуть ее к Янг. Ее муж и дочь. Солнце и луна, кость и плоть, те, без кого не было бы всей ее жизни, но все время такие далекие и незнакомые. Она почувствовала укол глубоко в груди, словно каждая клеточка сердца задыхалась и медленно умирала.

Пак посмотрел на нее. Она ожидала покаяния, ждала, что его голова поникнет, как увядающий подсолнух, что он не сможет посмотреть ей в глаза, что он признается в содеянном и будет молить о прощении. Но вместо этого он сказал:

– Ю-бо, я и не знал, что ты здесь. Что ты тут делала?

В его тоне не было ни обвинения, ни беспокойства, только притворная обыденность, словно он проверял ее, выяснял, можно ли и дальше лгать. Взглянув на него, на его фальшивую улыбку, казавшуюся такой искренней, она, спотыкаясь, попятилась, и вдруг словно пол стал уходить у нее из-под ног, и она стала падать в пустоту. Ей надо было выбраться отсюда, из этих развалин, наполненных смертью и ложью. Она шаталась, обгоревший пол под ногами казался неровным, ей приходилось махать руками, чтобы удержать равновесие, словно в самолете в зоне турбулентности. Она прошла мимо Пака и Мэри и вытерла слезы.

– Понимаю, ты все слышала, – сказал Пак. – Ю-бо, ты должна понять. Я не хотел, чтобы это тяготило тебя, я думал, в итоге все сложится лучше, если…

– Сложится лучше? – удивленно произнесла она, повернулась и уставилась на него. – Как что-то могло пойти хорошо? Мальчик погиб. Пятеро детей лишились матери. Невинная женщина предстала перед судом по обвинению в убийстве. Ты сам в инвалидном кресле. А Мэри всю жизнь предстоит жить с тем, что ее отец – убийца. Ничто никогда не сможет быть хорошо!

Янг даже не замечала, что кричит, пока не умолкла и не услышала эхо собственных слов в тишине. В горле драло и свербело.

– Ю-бо, – попросил Пак. – Зайди внутрь. Давай поговорим. Вот увидишь, все образуется. Нам просто нужно пока что продолжать молчать.

Янг попятилась, на что-то наступила, пошатнулась, чуть не упала. Мэри и Пак оба ринулись вперед, протягивая руки. Янг посмотрела на протянутые рядом руки дочери и мужа, предлагающие ей помощь и поддержку. Она посмотрела на их лица, она любила этих прекрасных людей, стоявших у подножия тропинки, ведущей вдоль ручья. Высокие деревья за ними создавали купол у них над головами, сверкающие лучи солнечного света пробивались сквозь листву. Такое прекрасное утро, а вся ее жизнь рушится, словно Господь стремится довести что-то до нее и продемонстрировать ее никчемность.

– Ум-ма, пожалуйста, – сказала Мэри, посмотрев на нее, и от нежности, с которой она сказала «мама» по-корейски, Янг захотелось обнять дочь и вытереть ей слезы большим пальцем, как раньше. Она подумала, как легко было бы сказать «Да», взяться за руки и закрепить союз, который будет крепко держаться на их секрете. Потом она подняла глаза на почерневшую субмарину, со сквозными дырами в стенах, обожженную языками пламени, которые забрали восьмилетнего мальчика и женщину, пытавшуюся его спасти.

Она покачала головой. Нет. Она сделала один шаг назад, потом еще и еще, пока наконец не отошла на достаточное расстояние, чтобы они не смогли ее коснуться.

– Ты не вправе меня ни о чем просить, – сказала она, отвернулась от них, своих мужа и дочери, и ушла.

Мэтт

Он искал Мэри в суде. Он хотел ее увидеть. Даже нет, не то чтобы именно хотел. Ему это было необходимо. Примерно как у стоматолога, ты не то чтобы хочешь сверлить зуб, но это нужно сделать, чтобы остановить боль. В зале было больше народу, чем обычно (наверное, вследствие последних новостей – «Суд над мамой-убийцей: она поила сына отбеливателем»), но никого из Ю не было, что странно.

Жанин уже приехала.

– Я записала голос. Сегодня они дадут прослушать его тому сотруднику, – прошептала она. У него в животе заворочалось беспокойство, когда он подумал о том, что у Мэри был доступ к его машине и телефону внутри.

– Вы видели кого-нибудь из Ю? – спросил Эйб, повернувшись.

Он покачал головой. Жанин ответила:

– Кажется, сегодня у Мэри день рождения. Может, они празднуют?

День рождения Мэри. Что-то казалось неправильным, зловещим. Тревожная совокупность фактов: машина и ключ, сон, теперь еще и день рождения. Восемнадцатый, теперь она официально взрослая. Подлежит уголовной ответственности. Черт.

Детектив Хейтс вышла вперед для перекрестного допроса. Шеннон не стала терять времени на приветствия и прочие формальности, не встала и даже не дождалась, пока стихнут шепотки в зале. Она сказала прямо со своего места:

– Вы считаете, что Элизабет жестоко обращалась с ребенком, так?

Все заозирались, словно в поисках источника вопроса. Хейтс явно была застигнута врасплох, как боксер, который ждет, что сейчас минуту будет кружение по рингу, а вместо этого получает удар в лицо сразу же после гонга.

– Ну… наверное, это так. Да, – ответила она.

Все еще сидя, Шеннон спросила:

– Вы сказали коллегам, что это важно в настоящем деле, так как, кроме обвинений в жестоком обращении, никакого другого мотива нет, так?

– Не припоминаю, – Хейтс нахмурилась.

– Нет? Вы не помните, как написали: «Нет насилия – нет мотива» на маркерной доске на встрече 30 августа 2008?

Хейтс сглотнула. Момент спустя она прокашлялась и сказала:

– Да, теперь припоминаю, но…

– Спасибо, детектив, – Шеннон встала. – Теперь расскажите нам, как вы обычно обрабатываете обвинения в жестоком обращении, – она подошла медленно и расслабленно, словно гуляла по саду. – Верно ли, что в случае серьезных подозрений вы изымаете ребенка из семьи, из-под опеки родителей, до окончания разбирательства?

– Да, если есть достоверная серьезная угроза, мы стараемся получить экстренный ордер, позволяющий временно перевести ребенка в приемную семью на время расследования.

– Достоверная серьезная угроза, – Шеннон подошла поближе. – В данном случае, получив заявление в отношении Элизабет, вы не забрали Генри из дома, даже не попытались. Так?

Хейтс посмотрела на Шеннон немигающим взглядом, поджав губы, После долгого молчания она проговорила:

– Да.

– Это значит, что вы не верили в существование реальной угрозы для Генри, верно?

Хейтс перевела взгляд на Эйба, потом обратно на Шеннон и помигала.

– Такова была наша предварительная оценка, до расследования.

– Ах, да. Вы пять дней проводили расследование. В любой момент, если бы вы решили, что с Генри на самом деле жестоко обращались, вы могли и должны были бы забрать его, чтобы защитить. Ведь в этом ваша работа?

– Да, но…

– Но вы этого не сделали, – Шеннон приблизилась, как бульдозер, нацелившийся на преграду. – Целых пять дней после звонка вы позволили Генри оставаться дома, верно?

Хейтс закусила губу.

– Вероятно, мы ошиблись в наших оценках….

– Детектив, – сказала Шеннон, подчеркивая каждое слово, – пожалуйста, отвечайте только на мой вопрос. Я не спрашивала о том, как вы осуществляли вашу работу. Хотя ваше начальство и органы юстиции заинтересованы в подаче иска в интересах Генри, и им может быть любопытно услышать, как вы признаетесь в совершенной ошибке. Но мой вопрос другой: после пяти дней расследования вы сочли или не сочли, что Элизабет представляет реальную угрозу для Генри?

– Не сочли, – Хейтс выглядела удрученной, говорила без интонации.

– Спасибо. Теперь давайте поговорим о самом расследовании, – Шеннон поставила на подставку пустой лист бумаги. – Вчера вы сказали, что расследовали четыре вида жестокого обращения: отсутствие должного ухода, эмоциональное, физическое и медицинское насилие. Верно?

– Да.

Шеннон записала эти четыре категории одну под другой на листе.

– Вы общались с Китт Козловски, восемью учителями, четырьмя терапевтами, двумя врачами, а также с отцом Генри?

– Да.

Сверху Шеннон подписала информантов:

– Кто-нибудь выражал обеспокоенность, что Элизабет плохо ухаживает за Генри? – спросила Шеннон. Услышав лаконичный ответ «Нет», она пять раз написала это слово напротив «отсутствие должного ухода» и вычеркнула всю строку.

– Дальше, кто-либо, кроме Китт, выражал обеспокоенность по поводу эмоционального или физического насилия?

– Нет, – снова ответила Хейтс.

– Если быть точным, учитель Генри в прошлом году сказал, цитата из ваших записей: «Элизабет – последняя, кого я могу заподозрить в нанесении ребенку эмоциональной или физической травмы». Верно?

– Да, – почти беззвучно выдохнула Хейтс.

– Спасибо, – Шеннон подписала «НЕТ» поперек обеих строк во всех столбцах, кроме Китт. – Последнее, медицинское насилие. Вы уделили ему особое внимание, так что, полагаю, вы задавали подробные вопросы всем, с кем общались, – Шеннон опустила маркер. – Давайте разбираться. Перечислите, пожалуйста, все случаи медицинского насилия, о которых вам рассказали эти пятнадцать человек.

Хейтс промолчала, только уставилась на Шеннон с выражением сильнейшей неприязни.

– Детектив, отвечайте.

– Проблема в том, что все эти люди не знали о так называемых медицинских процедурах, которым подсудимая подвергала Генри, так что…

– Мы скоро поговорим о занятиях и процедурах Генри. Пока что у меня создается ощущение, что эти пятнадцать человек, которых вы опросили, не считали, что Элизабет подвергала сына медицинскому насилию. Так ли это, детектив?

– Да, – Хейтс вдохнула так, что у нее затрепетали крылья носа.

– Спасибо, – Шеннон написала «НЕТ» в последней строке и отошла, чтобы не загораживать присяжным получившуюся табличку.

Затем она указала на бумагу:

– Итак, пятнадцать человек, которые лучше всего знали Генри и беспокоились о его здоровье и благополучии, согласны в том, что Элизабет не проявляла признаков жестокого обращения с сыном. Давайте теперь поговорим о единственной обеспокоенной женщине. Обвиняла ли Китт Элизабет в эмоциональном насилии?

Хейтс нахмурилась.

– Полагаю, будет справедливее утверждать, что она ставила вопрос, не вредит ли подсудимая Генри, когда говорит, что он всех раздражает и его ненавидят.

– Итак, она ставила факты эмоционального насилия под сомнение, – Шеннон нарисовала знак вопроса в клеточке «эмоциональное насилие/Китт». – А лично вы что думаете, детектив? Является ли это случаем жестокого обращения с ребенком? У меня самой есть дочь, типичный подросток, если вы понимаете, что я имею в виду, и признаю, я тоже нередко говорю ей, что она груба и отвратительна, и такими темпами она лишится всех друзей, у нее не будет ни мужа, ни работы, если она не изменится.

На этих ее словах несколько присяжных кивнули с усмешкой, а она продолжила:

– Ну, я-то на приз «Мама года» и не претендую, но можно ли за такое отбирать ребенка у матери?

– Нет. Как вы и сказали, это не очень хорошо, но на насилие не тянет.

Шеннон улыбнулась и вычеркнула строку «эмоциональное насилие».

– Теперь перейдем к физическому насилию. Обвиняла ли Китт Элизабет в этом?

– Нет. Она только выразила озабоченность в связи с царапинами у Генри на руке.

Шеннон поставила в клетке «физическое насилие/Китт» знак вопроса.

– Вы опрашивали Генри, и он сказал, что его поцарапала соседская кошка, верно?

– Да.

– Точнее, вы записали в деле Генри, что «нет никаких фактов, подтверждающих обвинение в физическом насилии», верно?

– Верно.

Шеннон вычеркнула строку «физическое насилие».

– Это оставляет нам только медицинское насилие. Обвинение сосредоточено на увлеченности Элизабет альтернативными видами терапии, особенно внутривенным хелированием и «Чудесной минеральной добавкой», так?

– Да.

Шеннон записала «в/в хелирование, ЧМД («отбеливатель»)» в таблицу.

– Теперь я приношу извинения, я не специалист в этой области, но мне кажется, что предпосылкой для установления факта медицинского насилия является то, что действия матери вредят ребенку, то есть он заболевает или усиливаются имеющиеся симптомы, верно?

– Да, обычно так и бывает.

– Это меня и смущает. Как можно называть методы лечения Генри насилием, если его состояние здоровья улучшалось?

– Я не уверена, что улучшалось, – Хейтс поморгала.

– Почему нет? – спросила Шеннон, и Мэтт уловил у нее на лице заинтригованное выражение, как у ребенка, который предвкушает что-то с видом «Что сейчас будет!» – Вы, безусловно, знаете, что невролог из специализированной клиники в Джорджтауне поставил Генри диагноз аутизм в три года?

– Да, об этом есть запись в медицинской карте, – ответила Хейтс. Мэтт этого даже не знал. Основываясь на комментариях Китт, он всегда считал, что «аутизм» Генри есть только у Элизабет в голове.

– Также в карте содержится запись, что тот же самый невролог осматривал Генри в феврале прошлого года и признал, что аутизма у него больше нет?

– Верно.

– Ведь если аутизм был и исчез, это улучшение, так?

– Невролог особо отметил, что изначальный диагноз мог быть ошибочным…

– Потому что улучшение в состоянии Генри было таким огромным, что иначе было бы необъяснимым. Ведь большинство детей не меняется так, как Генри, верно?

– Ну, во всяком случае он сказал, что большое количество занятий по речевой и социальной терапии вероятнее всего и привело к улучшению.

– Большое количество занятий, на которых настаивала Элизабет, куда она его записала и возила каждый день, вы это имеете в виду? – спросила Шеннон, снова изображая Элизабет матерью-героиней. Но это не раздражало Мэтта, а только заставило задуматься о том, что, похоже, он ошибался. Получается, одержимость Элизабет не была беспочвенна, и именно она излечила мальчика от аутизма.

– Видимо, да, – Хейтс сильнее нахмурилась.

– Даже если не считать аутизма, у Генри ведь наблюдалась положительная динамика и в других сферах? В три года это был чуть ли не истощенный мальчик во втором процентиле, страдающий от частой диареи, а в восемь лет попадал уже в сороковой процентиль и без проблем с пищеварением. Вы же помните соответствующие записи в его медицинской карте, детектив?

Хейтс густо покраснела.

– Но ведь дело не в этом. Дело в том, что так называемые методы лечения опасны и избыточны, а это уже подпадает под определение медицинского насилия, независимо от последствий. И давайте не будем забывать – одно вредное последствие Генри все же коснулось, а именно смерть, вызванная широкоизвестным риском возгорания во время одной из подобных процедур, ГБО.

– Да ну? Вот уж не знала, что терапия ГБО в лицензированной организации приравнивается к медицинскому насилию, – Шеннон повернулась к зрителям. – Здесь сидит, наверное, двадцать или тридцать семей, являвшихся клиентами «Субмарины Чудес». Получается, вы все эти семьи проверили на предмет жестокого обращения с детьми на основании того факта, что они прибегли к столь опасному методу лечения своих детей. Вы это пытаетесь сказать, детектив?

Краем глаза Мэтт уловил, как женщины в зрительских рядах нервно переглядываются, посматривают на Элизабет, словно им раньше и в голову не приходило, что их могут обвинить в тех же преступлениях, за которые сейчас судят ее. Не поэтому ли они теперь так мечтали поверить, что она на самом деле жестокая убийца? Ведь если не она устроила поджог, возможно, то, что их дети сейчас дома в безопасности, а не в гробу, это просто воля случая?

– Ну конечно же нет, – ответила Хейтс. – Нельзя рассматривать только что-то одно. Дело не в ГБО самом по себе. Но она прибегала к экстремальным методикам, таким как внутривенное хелирование и выпаивание отбеливателем.

– Хорошо. Давайте это обсудим. Разрешено ли внутривенное хелирование к использованию в США?

– Да, но в качестве терапии отравления тяжелыми металлами. Его у Генри не было.

– Знакомы ли вы с исследованием Брауновского университета, в котором мышам вводили тиомерсал, консервант на основе ртути, вплоть до 2001 года входивший в состав многих вакцин, и те приобретали социально-нетипичное поведение, схожее с аутизмом, но становились нормальными после курса хелирования?

Мэтт ни о чем подобном не слышал. Неужели это правда?

– Нет, не знакомо.

– Неужели? Это исследование описывалось в номере «Журнала Уолл Стрит», который я нашла в ваших документах, рядом со справками, подтверждающими, что Генри малышом неоднократно получал вакцины, содержащие тиомерсал, которые тогда еще использовались.

Хейтс поджала губы, словно заставляя себя смолчать.

– Известно ли вам, что одна из исследователей, доктор Анджели Холл, которая работала врачом в Стэндфордской больнице и профессором в Стэндфордском медицинском университете, занимается лечением детей с аутизмом и в том числе прибегает к хелированию?

Мэтту данное имя не было знакомо, но разве можно спорить со столь исчерпывающими данными?

– Нет, я не знаю об этом враче, – ответила Хейтс, – зато я знаю, что несколько детей с аутизмом недавно умерли от внутривенного хелирования.

– Причина была в халатности врача, лишенного лицензии на осуществление медицинской деятельности, не так ли?

– Кажется, так.

– От врачебных ошибок иногда умирают, – Шеннон повернулась к присяжным. – Только в прошлом месяце я читала о ребенке, которому педиатр назначил неправильную дозу парацетамола, что привело к смерти. Скажите, детектив, если я завтра дам ребенку парацетамол, станет ли это медицинским насилием, раз он является, очевидно, опасным медицинским препаратом, способным убить ребенка.

– Хелирование и парацетамол – это разные вещи. Подсудимая давала Генри унитиол, опасное химическое соединение, обычно применяющееся только в больнице. Она же получила его по почте от натуропата из другого штата.

– Известно ли вам, детектив, что этот натуропат из другого штата – сотрудник клиники доктора Холл, и она руководствовалась рецептом, выписанным для Генри доктором Холл?

– Нет, это не было мне известно, – Хейтс с удивлением подняла брови.

– Считаете ли вы медицинским насилием применение лекарственных средств, выписанных неврологом, преподающим в Стэнфорде?

Она сжала губы и немного подумала, и Мэтт хотел уже крикнуть ей: «Давай же, не будь идиоткой», но она наконец ответила:

– Нет.

– Вот и отлично, – Шеннон вычеркнула в таблице «в/в хелирование». – У нас осталось только так называемое лечение отбеливателем. Детектив, известна ли вам химическая формула отбеливателя?

– Нет.

– У вас в документах она приведена, это NaОCl, гипохлорит натрия. А какова химическая формула минеральной добавки, которую Элизабет давала Генри и которую вы называете отбеливателем?

– Диоксид хлора, – она слегка нахмурилась.

– Да, ClO2. Причем всего несколько капель, растворенных в воде. Знаете ли вы, детектив, что это вещество используют производители для очистки бутилированной воды? – Шеннон обернулась к присяжным. – Вода, которую мы покупаем в супермаркетах, содержит то же самое вещество, что и минеральная добавка, которую она называет «отбеливателем».

– Кто тут дает показания, судья? – спросил Эйб, вставая, но Шеннон продолжила, повысив голос и ускорив темп речи. – Диоксид хлора присутствует в огромном количестве противогрибковых препаратов. Арестовываете ли вы родителей, если они покупают эти средства в «Уолгрин»?

– Возражаю, – снова выступил Эйб. – Я пытался сдерживаться, но она задает свидетельнице вопросы вне ее компетенции, не говоря уже об упоминаемых занятных фактах, отсутствующих среди документов дела. Детектив Хейтс не является ни врачом, ни химиком или медицинским экспертом.

Лицо Шеннон покраснело от горячего возмущения.

– Это я и хочу показать, ваша честь. Детектив Хейтс не является специалистом, не знает базовых вещей о тех методах лечения, которые она назвала – непонятно на чем основываясь – опасными и излишними, и она даже не попыталась прочитать то, что содержится в ее же документах.

– Протест принимается, – объявил судья. – Мисс Ог, вы можете вызвать для дачи показаний своих экспертов, но пока что придерживайтесь того, что есть в материалах дела и входит в сферу прямых обязанностей детектива.

– Да, ваша честь, – кивнула Шеннон и повернулась к Хейтс. – Детектив, разрешено ли вам самостоятельно принимать решение о необходимости расследования? Например, если в ходе расследования начатого ранее дела вы обнаруживаете свидетельства жестокого обращения со стороны другого родителя, можете ли вы завести новое дело?

– Конечно. Для нас несущественно, как именно жалоба попала в нашу службу.

– В данном случае, вы из обсуждений на интернет-форумах получили свидетельства того, что многие другие родители в вашей юрисдикции прибегают и к внутривенному хелированию, и к минеральной добавке, так?

Детектив бросила беглый взгляд на ряды зрителей, прежде чем согласиться.

– В отношении скольких родителей вы провели расследование по подозрению в медицинском насилии?

– Ни единого, – она снова бросила взгляд на зрителей.

– Верно ли, что причина этого в том, что вы не считаете факт использования минеральной добавки либо хелирования достаточным, чтобы составить дело о жестоком обращении с ребенком?

Мэтту даже показалось, что он почти услышал продолжение: «Потому что, если эти методы лечения являются жестоким обращением, половину здесь присутствующих давным-давно надо отправить в тюрьму».

Хейтс уставилась на Шеннон, та смотрела в ответ, борьба взглядов продолжалась не одну секунду, переросла из неловкой в откровенно болезненную, наконец Хейтс произнесла:

– Верно.

– Спасибо, – сказала Шеннон, нарочито медленно подошла к табличке и жирно перечеркнула последнюю строку «медицинское насилие».

Мэтт посмотрел на Элизабет. Та не изменилась в лице, оно все еще ничего не выражало, как и вчера, когда детектив Хейтс описывала ее как насильника-садиста, совершающего жестокие эксперименты над ребенком, просто чтобы поиздеваться. Только теперь причина была не в бессердечии, а в оцепенении. Ее сознание затуманилось горем. И ему пришло в голову то, что он знал с самого утра, когда только проснулся: он должен рассказать Эйбу и, возможно, Шеннон. Наверное, не все, но хотя бы про Мэри и звонок в страховую, про записку на бумаге из «Эйч-Март». С сигаретами можно подождать, как все будет развиваться. Только тогда надо найти Мэри и предупредить ее. Дать ей шанс первой пойти к Эйбу и сознаться.

Он дотронулся до плеча Жанин:

– Мне надо уйти, – одними губами произнес он и показал на пейджер, словно его вызывают с работы.