Текст книги "Смерть в Миракл Крик"

Тереза Сантьяго

День выдался жаркий. Семь утра, а уже пот ручьем. После трехдневного ливня палило солнце, воздух был густой и тяжелый, как в сушилке, полной влажной одежды. Она с нетерпением ждала утреннего сеанса: оказаться запертой в комнате с кондиционером казалось пределом мечтаний.

Въезжая на парковку, Тереза чуть кого-то не сбила. Шесть женщин с транспарантами шли полукругом, как линия пикета. Тереза притормозила, попыталась прочитать надписи, но тут кто-то встал у нее на пути. Она ударила по тормозам, чудом не задев женщину.

– Боже, – воскликнула Тереза, выходя из машины. Женщина не остановилась. Ни криков, ни указующих жестов, ни взглядов. – Извините, что здесь происходит? Нам надо проехать, – сказала им Тереза. Только женщины. У них в руках плакаты с яркими надписями прописными буквами: «Я ребенок, а не лабораторная мышь!», «Люби меня, прими меня, не трави меня», и «Знахарство = жестокое обращение с ребенком».

Высокая женщина с серебристыми волосами и прической боб подошла ближе.

– Эта дорожка – территория общего пользования. Мы имеем право здесь находиться и остановить тебя. Терапия ГБО опасна, она не работает, а вы лишь хотите проучить детей, вы не любите их такими, какие они есть.

Позади просигналила машина. Китт.

– Мы здесь. Наплюй на идиоток, – сказала она и показала вниз по дороге. Тереза захлопнула дверь и последовала за ней. Китт уехала недалеко. Сразу за парковкой в лесу была прогалина. Сквозь густую листву виднелся ручей Чудес, коричневый, набухший после ливня, ленивый.

Мэтт и Элизабет уже были там.

– Что это за чертовщина? Кто это такие, черт возьми? – спросил Мэтт.

Китт сказала Элизабет:

– Понимаю, они наговорили тебе ужасные вещи, дикие угрозы, но никогда не думала, что они могут перейти к действию.

– Вы их знаете? – спросила Тереза.

– Пересекались на форумах, – сказала Элизабет. – Фанатики. У их детей аутизм, и они твердят всем, что так и должно быть, что любое лечение – зло, которое убивает детей.

– Но ведь ГБО не такое, – сказала Тереза. – Мэтт, ты-то можешь им сказать.

Элизабет покачала головой.

– С ними бессмысленно спорить. Мы не сможем повлиять на них. Идем, не то опоздаем.

Они пошли через лес, чтобы не сталкиваться с демонстрантами, но это не помогло. Те их заметили и побежали наперерез. Женщина с серебристым бобом размахивала плакатом, на котором была изображена барокамера в огне, а сверху красовалась выразительная в своей лаконичности надпись «43!».

– Факт: было уже сорок три пожара в камерах ГБО и даже несколько взрывов, – сказала женщина. – Зачем вы запихиваете детей в такое опасное место? Зачем? Чтобы они смотрели вам в глаза? Меньше размахивали руками? Примите их такими, какие они есть. Такими создал их Господь, такими они родились, и…

– Роза родилась не такой, – заявила Тереза, выступив вперед. – Она не родилась с ДЦП. Она была здоровым ребенком. Ходила, говорила, обожала турники. А потом она заболела и мы недостаточно быстро отвезли ее в больницу, – она почувствовала руку, сжавшую ей плечо – это Китт. – Она не должна была оказаться в инвалидном кресле. И вы упрекаете меня, осуждаете меня за то, что я пытаюсь ее вылечить?

– Извините, – сказала женщина с серебристым бобом. – Но мы обращаемся к родителям детей с аутизмом, это другое…

– Почему же другое? – сказала Тереза. – Потому что они такими родились? А как насчет детей, рожденных с опухолью или с волчьей пастью? Очевидно, Господь хотел, чтобы они родились такими, но разве из-за этого родители должны отказываться от операции, облучения, всего, что может сделать их детей целыми и здоровыми?

– Наши дети уже целые и здоровые, – сказала женщина. – Аутизм – не порок, это другой уровень жизни, и любое так называемое лечение – шарлатанство.

– Уверены? – спросила Китт, вставая рядом с Терезой. – Я тоже так думала, а потом прочитала, что у многих детей-аутистов проблемы с пищеварением. Из-за этого они ходят на цыпочках: напряжение мышц помогает справляться с болью. ТиДжей всегда ходит на носочках, и мы прошли обследование. Оказалось, у него сильное воспаление, а сказать сам он не мог.

– У нее похожая история, – Тереза показала на Элизабет. – Она перепробовала кучу методов лечения, и ее сын изменился настолько, что врачи уже не считают его аутистом.

– Знаем мы все о ее методах лечения. Чудо, что ее сын все это пережил. Не все выживают, – женщина ткнула плакат с пылающей камерой ГБО в лицо Элизабет.

Элизабет усмехнулась и покачала головой, прижала Генри ближе к себе и попыталась уйти. Женщина схватила Элизабет за руку и резко дернула. Девушка вскрикнула, попыталась высвободиться, но женщина сжала пальцы крепче и не отпускала.

– Хватит меня игнорировать, – сказала она. – Если не прекратишь, произойдет что-то ужасное. Обещаю.

– Эй, отпусти, – сказала Тереза, вставая между ними и отталкивая женщину. Та повернулась, сжала кулаки, словно собиралась ударить, и Тереза почувствовала, как по плечам и спине побежали мурашки. Она сказала себе не глупить, это всего лишь женщина с сильными убеждениями, нечего бояться, и потребовала:

– Пропустите. Немедленно.

Мгновение, и демонстранты отступили. Потом подняли транспаранты над головой и медленно продолжили свое шествие.

Странно было сидеть в суде и слушать события утра перед взрывом в пересказе Мэтта. Тереза не ожидала, что воспоминания ее и Мэтта совпадут в точности: она смотрела «Закон и порядок», много знала, не была наивной. Но все же разница поражала. Мэтт свел всю перепалку с демонстрантами к одной фразе – «об эффективности и безопасности экспериментальных методов лечения аутизма» – и даже не упомянул аргументы Терезы о других заболеваниях, потеряв часть дискуссии или посчитав ее неважной. Иерархия инвалидностей, которая для Терезы стояла во главе угла, которую она защищала с пеной у рта, для Мэтта ничего не значила. Будь у него ребенок-инвалид, он бы думал иначе. Ребенок с особыми потребностями не просто меняет тебя, он превращает тебя в кого-то другого, перемещает в параллельную вселенную с измененной осью гравитации.

– Что в это время делала подсудимая? – спросил Эйб.

– Элизабет не принимала участия в споре, – ответил Мэтт. – Мне это показалось странным, обычно она рада рассказать о способах лечения аутизма. Она просто таращилась на листовку. Там внизу был текст, и она щурилась, словно пыталась разобрать надпись.

Эйб передал Мэтту лист бумаги.

– Речь идет об этой листовке?

– Да.

– Пожалуйста, прочитайте подпись.

– Недостаточно избегать возникновения искр в помещении. Однажды пожар, начавшийся вне камеры под трубами для подведения кислорода, привел к взрыву и повлек человеческие жертвы.

– Пожар, начавшийся вне камеры под трубами с кислородом, – повторил Эйб. – Разве не это в точности произошло с «Субмариной Чудес» в тот день?

Мэтт взглянул на Элизабет, сжимая зубы.

– Это, – сказал он, – и я знаю, что она обратила внимание на надпись, потому что подошла потом к Паку и рассказала о листовке. Пак сказал, что у нас такого не произойдет, он не подпустит демонстрантов близко к ангару, но Элизабет все твердила, как они опасны, и заставила его пообещать, что он позвонит в полицию и расскажет об их угрозах, чтобы все было задокументировано.

– Как прошло погружение? Она что-нибудь об этом говорила?

– Нет, она молчала. Выглядела рассеянной. Казалось, что тщательно что-то обдумывает.

– Возможно, что-то замышляет? – спросил Эйб.

– Протестую, – заявила адвокат Элизабет.

– Принято. Присяжные не будут учитывать вопрос, – сказал судья ленивым тоном. Юридический вариант «да, да, да». Не то чтобы это имело какое-то значение. И так все о том и думали: листовка подала Элизабет идею поджечь камеру и свалить все на демонстрантов.

– Доктор Томпсон, пыталась ли Элизабет обвинить во всем демонстрантов, когда Субмарина Чудес взорвалась ровно так, как она предупреждала?

– Да, тем же вечером, – сказал Мэтт. – Я слышал, как она рассказывала следователям, что совершенно уверена, что это сделали демонстранты, что это они подожгли шланги с кислородом.

Тереза тоже это слышала. Сначала она, как и все остальные, была в этом уверена. Первую неделю демонстранты вообще считались главными подозреваемыми, и даже арест Элизабет не рассеял подозрений. Даже этим утром, когда напутствие присяжным от адвоката Элизабет состоялось после выступления стороны обвинения, Тереза расстроилась, уверенная, что защита будет выставлять демонстрантов настоящими убийцами.

– Доктор Томпсон, расскажите, что еще произошло тем утром после встречи с демонстрантами, – попросил Эйб.

– После сеанса Элизабет и Китт ушли, а я помог Терезе провезти инвалидное кресло Розы через лес. Когда мы подошли к поляне, Генри и ТиДжей уже сидели в машинах, а Элизабет и Китт стояли в стороне, на опушке. Они ссорились.

Тереза вспомнила: они действительно кричали, но шепотом, как ругаются на людях, не желая делать личный предмет спора достоянием общественности.

– Что они говорили?

– Сложно было разобрать, но я слышал, как Элизабет обозвала Китт «завистливой сучкой» и сказала что-то вроде «Хотела бы я валяться, посасывая конфеты, вместо того, чтобы заботиться о Генри».

Сама Тереза слышала слово «конфеты», но не всю фразу. Впрочем, Мэтт стоял ближе – когда они подошли к машинам, он заметил что-то у себя на ветровом стекле и побежал убрать.

– Извините, но правильно ли я все понял: подсудимая назвала Китт «завистливой сучкой» и высказала желание есть конфеты вместо того, чтобы заботиться о сыне, за несколько часов до того, как Китт и Генри погибли при взрыве?

– Да.

Эйб бросил взгляд на фотографии Китт и Генри и покачал головой. Он на мгновение прикрыл глаза, словно собираясь с мыслями, потом спросил:

– Знаете ли вы о других ссорах между подсудимой и Китт?

– Да, – ответил Мэтт, уставившись прямо на Элизабет. – Однажды она накричала на Китт у всех на виду и толкнула ее.

– Толкнула? Физически? – Эйб картинно раскрыл рот. – Расскажите подробнее.

Тереза знала, о чем сейчас будет рассказывать Мэтт. Элизабет и Китт дружили, но между ними было напряжение, которое иногда прорывалось на поверхность. Мелкие перебранки, ничего серьезного, кроме одного раза. Сразу после сеанса. Все выходили, а Китт дала ТиДжею нечто, похожее на тюбик зубной пасты с Барни на картинке.

– Боже, это тот новый йогурт? – спросила Элизабет.

Китт вздохнула.

– Да, это ЙоФан. И да, я знаю, что он не БГБК, – вздохнула Китт. Повернувшись к Терезе и Мэтту, она пояснила: – Это значит безглютеновый, безказеиновый. Диета аутистов.

– Получается, ТиДжей уже не на диете, – спросила Элизабет.

– Нет, во всем остальном мы придерживается БГБК-диеты. Но он так любит этот йогурт и только с ним соглашается принимать добавки. Только один раз в день.

– Один раз в день? В нем же молоко! – сказала Элизабет, произнося «молоко» с таким выражением, словно это «какашки». – Это же чистый казеин. И как ты можешь говорить, что он на безказеиновой диете, если он ест его каждый день? Еще и все красители. Он даже не органический.

Казалось, Китт сейчас заплачет.

– А мне что делать? Без этого йогурта он выплевывает все таблетки. Он так ему радуется. К тому же, не уверена, что диета помогает. У ТиДжея я разницы не замечала.

Элизабет поджала губы.

– Может быть, диета не помогала потому, что вы ей не следовали? Без значит совсем без. Я даже даю Генри еду на отдельной посуде, мою его тарелки отдельной губкой.

Китт перешла в наступление.

– Я так не смогу. У меня еще четверо детей, им тоже надо готовить и за ними убирать. Я пытаюсь, это и так непросто. Все твердят, делай что можешь, и лучше убрать почти все, чем ничего не делать. Извини, я не могу быть такой же идеальной, как ты.

Элизабет нахмурила брови.

– Не передо мной ты должна извиняться, а перед ТиДжеем. Глютен и казеин нейротоксичны для наших детей. Даже самая капля влияет на функционирование мозга. Неудивительно, что ТиДжей все еще не говорит. Идем, Генри, – выпалила она, встала и пошла к выходу.

Китт преградила ей дорогу.

– Постой, ты не можешь просто…

Элизабет оттолкнула ее. Не сильно, не настолько, чтобы навредить Китт, но это ее ошеломило. Это всех ошеломило. Дойдя до дверей, Элизабет обернулась.

– И кстати, хватит всем рассказывать, что не видишь никаких изменений от диеты. Ты же ее не соблюдаешь, так что не надо без повода отговаривать остальных, – заключила она и вышла, хлопнув дверью.

Когда Мэтт замолчал, Эйб спросил:

– Доктор Томпсон, подсудимая еще когда-нибудь теряла контроль над собой?

– В день взрыва, во время ссоры с Китт, – кивнул Мэтт.

– Когда она назвала Китт «завистливой сучкой» и высказала пожелание есть конфеты вместо заботы о собственном сыне?

– Совершенно верно. В этот раз она физически не тронула Китт, но убежала и хлопнула дверцей машины, очень громко, а потом дала газу и задним ходом выехала на такой скорости, что чуть не задела мою машину. Китт кричала ей успокоиться и подождать, но… – Мэтт покачал головой. – Помню, я еще переживал за Генри, так быстро Элизабет умчалась, аж шины визжали.

– Что произошло дальше? – спросил Эйб.

– Я спросил Китт, что случилось, в порядке ли она.

– И?

– Она выглядела очень расстроенной, словно вот-вот расплачется, и сказала, что нет, не все в порядке, что Элизабет на нее очень разозлилась. А потом она сказала, что кое-что сделала и теперь ей надо понять, как это исправить, пока не узнала Элизабет, потому что если это случится, то… – Мэтт взглянул на подсудимую.

– Что?

– Она сказала: «Если Элизабет узнает, она меня убьет».

Пак Ю

В полдень судья объявил перерыв в заседании. Ланч, которого Пак так страшился, зная, что их настойчиво захочет угостить доктор Чжо. Так называли отца Жанин, даже несмотря на то, что он не был врачом, а занимался акупунктурой. Насильная благотворительность. Не то чтобы Пака не прельщала идея обеда – с тех пор, как начали приходить больничные счета, они ели только рамен, рис и кимчи. Но доктор Чжо и так уже много для них сделал: выдавал ежемесячные займы на первоочередные нужды, перевел на себя их кредит за дом, на очень выгодных условиях купил машину Мэри, оплачивал их счета за электричество. У Пака не было выбора, ему пришлось соглашаться на все, даже на последнюю идею доктора Джо – сайт по сбору средств на английском и корейском языках. По сути, международное объявление, что Пак Ю – нищий инвалид и выпрашивает подаяние. Нет. Больше такое не повторится. Пак сказал доктору Чжо, что у них другие планы, и понадеялся, что тот не заметит, как они едят в машине.

По пути к машине он заметил поблизости дюжину гусей, бродящих ровно у них на пути. Пак ожидал, что Янг или Мэри отгонят их, но они не останавливались, катили кресло Пака все ближе и ближе, как мяч для боулинга катится к кеглям. Его кресло было уже в паре сантиметров от ближайшей птицы, и он собирался было крикнуть, когда один гусь загоготал и вся стая взлетела. Янг и Мэри шли дальше, тем же размеренным шагом, будто ничего не произошло, а ему хотелось кричать от их бесчувственности.

Пак закрыл глаза и вздохнул. Вдох, выдох. Он говорил себе, что это чушь. Он злился на жену и дочь за то, что те не заметили гусей! Было бы смешно, если бы не было так жалко! Это его особое отношение к гусям, берущее начало в четырех годах в одиночку.

Ги-рух-ги ап-ба. Отец-гусак. Так в Корее называли мужчину, который оставался на родине работать, отправив жену с детьми за границу в погоне за лучшим образованием, и только раз в год летал (мигрировал) их повидать. В прошлом году уровень алкоголизма и суицида среди сотни тысяч отцов-гусаков в Сеуле достиг рекордных значений, а людей вроде Пака стали называть отцами-пингвинами – это те, кто не мог себе позволить навещать семью, никуда не летал. Но к тому моменту гусиная самоидентификация уже устоялась, так что к пингвинам он особых чувств не испытывал, в отличие от гусей. Пак изначально не собирался становиться отцом-гусаком, они планировали переехать в Америку вместе. Но пока они ожидали семейную визу, Пак получил информацию, что в Балтиморе есть семья, готовая приютить родителя с ребенком бесплатно и устроить ребенка в близлежащую школу в обмен на то, что родитель станет работать в их продуктовом магазине. Пак отправил Янг и Мэри в Балтимор, обещая скоро к ним присоединиться.

Семейную визу они получили только четыре года спустя. Четыре года он был отцом без семьи. Четыре года он прожил в крошечной каморке в печальной, полуразвалившейся «вилле», бок о бок с такими же печальными, обездоленными отцами-гусаками. Четыре года он работал на двух работах, семь дней в неделю, экономил и копил. Жертвовал всем ради образования Мэри, ради ее будущего, а теперь вот она, неприкаянная, в шрамах, колледж не светит, вместо занятий и вечеринок посещает докторов и суды по делу об убийстве.

– Мэри, тебе надо поесть, – сказала Янг по-корейски. Мэри помотала головой и уставилась в окно машины, но Янг поставила ей на колени миску с рисом. – Хотя бы немножко.

Мэри закусила губу и взяла палочки, с сомнением, словно опасаясь пробовать экзотическую пищу. Взяла одно зернышко и положила на губы. Пак вспомнил, как Янг учила Мэри так есть, когда они еще жили в Корее.

– Когда я была твоего возраста, – говорила тогда Янг, – твоя бабушка каждый день заставляла меня тренироваться есть рис по одному зернышку. Она говорила, что тогда во рту всегда будет еда и от тебя не будут ожидать разговоров, но при этом ты не будешь выглядеть свиньей. Никому не нужна жена, которая слишком много ест и болтает.

Мэри тогда со смехом сказала Паку:

– Ап-ба, Ум-ма так ела, когда вы ходили на свидания?

– Нет. К счастью, мне нравятся свиньи, – бодро ответил Пак. Они рассмеялись и доели обед шумно и неряшливо, по очереди похрюкивая. Неужели это действительно было так давно?

Пак смотрел на дочь, жевавшую рис зернышко за зернышком, и старался запомнить черты их ребенка, ее глаза, обрамленные следами тревоги. Он взял кусочек кимчи, пытался заставить себя поесть, но запах перебродившего чеснока, витавший в знойном воздухе, вызвал у него гримасу отвращения. Он открыл окно, высунул голову. Высоко в небе улетали гуси. Волшебная симметрия их клина была видна даже с такого расстояния, и он подумал, как же несправедливо называть отцами-гусаками мужчин, оказавшихся, как он, в непростых жизненных ситуациях. Настоящие гуси создают пары на всю жизнь. Настоящие гусиные семьи не разделяются, они добывают пропитание, вьют гнезда и мигрируют все вместе.

Вдруг ему привиделось: «гуси» в зале суда, предъявляющие иск против корейских газет за распространение порочащих сведений и требующих отказа от любого упоминания гусаков-отцов. Пак сдавленно усмехнулся, Янг с Мэри посмотрели на него в замешательстве и с тревогой. Он подумал было объясниться, но что он мог им сказать? И вот эти «гуси» отправили иск против классовой дискриминации…

– Вспомнилась одна шутка, – произнес он вслух. Они не спросили, какая. Мэри продолжила есть рис, Янг перевела взгляд обратно на Мэри, а Пак снова уставился в окно, наблюдая, как эта стая гусей улетает все дальше и дальше.

Войдя в зал после ланча Пак увидел на задних рядах женщину с серебристыми волосами и узнал ее. Демонстрантка, та, которая угрожала тем утром, твердила, что не успокоится, пока не докажет, что он обманщик, и не закроет его бизнес.

– Если не остановишься прямо сейчас, ты об этом пожалеешь. Обещаю, – говорила она. А теперь ее обещание осуществилось, и вот она здесь, оглядывает зал, как гордый директор на церемонии открытия. Он представил себе, как выступит против нее лицом к лицу, пригрозит вывести на чистую воду все ее вранье о том вечере, расскажет полиции, что он видел. Какое удовлетворение он бы испытал, наблюдая, как самодовольство покидает ее взгляд, сменяясь страхом. Но нет. Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал, что он уходил из ангара тем вечером. Он должен хранить молчание любой ценой.

Эйб встал, и что-то упало на пол. Это была листовка с яростной красной надписью «43!» Пак уставился на бумажку, с нее все и началось. Если бы Элизабет ее не увидела, не зациклилась бы на идее умышленного вредительства, поджога под шлангом с кислородом, он бы сейчас вез Мэри в колледж. Его обдала волна жара, заставившая задрожать каждый мускул. Он хотел схватить листовку, разорвать, скатать в комочек и запустить в Элизабет и в эту демонстрантку, двух женщин, исковеркавших его жизнь.

– Доктор Томпсон, – сказал Эйб, – давайте продолжим оттуда, где остановились. Расскажите, как проходил последний сеанс, во время которого произошел взрыв.

– Мы начали позже, – сказал Мэтт. – Обычно предыдущий сеанс заканчивается в 18:15, но в тот раз он задержался. Я об этом не знал и приехал вовремя, а на парковке все было забито. Моей группе пришлось парковаться на той полянке, как и утром. Мы начали только в 19:10.

– Что стало причиной задержки? Демонстранты еще не ушли?

– Нет, их полиция увезла раньше. Похоже, они пытались помешать сеансам, пуская воздушные шарики в провода, что вызвало перебои с электричеством, – сказал Мэтт. Пак чуть не рассмеялся от краткости и точности описаний Мэтта. Шесть часов хаоса, когда демонстранты доводили пациентов, а полиция твердила, что не в их власти разгонять «мирную демонстрацию»; кондиционер и свет выключились посреди дневного сеанса, перепугав пациентов; наконец приезд полиции и вопли демонстрантов: «Какие еще линии электропередач?», «Да как шарики могут быть связаны с электричеством?». Все это Мэтт уложил в десять секунд.

– Как получилось продолжить сеансы после возникновения проблем с питанием?

– У нас есть генератор, это требование техники безопасности. Давление, кислород, связь – все продолжало работать. Выключились только мелочи, вроде кондиционера, света, видеоплеера.

– Видеоплеер? Зачем кондиционер я понимаю, а плеер тут при чем?

– Для детей, чтобы они сидели спокойно. Пак разместил экран перед иллюминатором и вывел колонки. Дети были просто в восторге, и взрослые тоже очень оценили эту идею.

Эйб усмехнулся:

– Еще бы, мои дети, по крайней мере, становятся намного спокойнее перед телевизором.

– Вот именно, – улыбнулся Мэтт. – В общем, Пак умудрился пристроить переносной DVD-плеер за иллюминатором. Он объяснил, что восстановление этого всего и вызвало задержку. К тому же некоторые пациенты испугались демонстрантов и отменили свои сеансы, что тоже отняло некоторое время.

– А что со светом? Вы говорили, он отключился?

– Да, в ангаре не было света. Мы начали уже после семи вечера, на улице начинало темнеть, но все же летом в это время еще достаточно светло, чтобы что-то разглядеть.

– Получается, электричество отключилось, сеанс задержался. Еще что-то необычное тем вечером?

– Да. Элизабет, – кивнул Мэтт.

– А с ней что? – Эйб вопросительно поднял брови.

– Помните, утром того дня я видел, как она умчалась после перепалки с Китт, поэтому думал, что она все еще будет злиться. Но она вернулась в отличном настроении. Необычайно дружелюбная, даже с Китт.

– Может быть, они поговорили и все решили? – спросил Эйб.

Мэтт покачал головой.

– Нет. До приезда Элизабет Китт сказала, что пыталась поговорить, но та все еще злилась. Так или иначе, больше всего удивили слова Элизабет о том, что она плохо себя чувствует. Помню, мне показалось неожиданным, насколько жизнерадостной она выглядела, хотя говорила, что ей нехорошо, – Мэтт сглотнул. – В общем, она хотела остаться снаружи, просто посидеть в машине и отдохнуть во время сеанса. И тогда… – Взгляд Мэтта метнулся к Элизабет, лицо скривилось словно от боли, предательства и разочарования одновременно. Так ребенок смотрит на мать, узнав, что Санты не существует.

– И что тогда? – Эйб дотронулся до руки Мэтта, будто успокаивая его.

– Она попросила Китт сесть рядом с Генри и проследить за ним во время сеанса, и спросила меня, не могу ли я сесть с другой стороны и помочь.

– То есть подсудимая устроила так, чтобы Генри сел между вами и Китт?

– Да.

– Были ли у подсудимой еще какие-либо предложения по рассадке? – спросил Эйб, делая ударение на слове «предложения», так что оно прозвучало зловеще.

– Да, – Мэтт снова бросил на Элизабет тот же взгляд побитого, обиженного, преданного ребенка. – Тереза, как всегда, собиралась зайти первой. Но Элизабет ее остановила. Она сказала, что экран в глубине камеры, а Роза все равно не смотрит мультики, так что лучше, если ТиДжей и Генри сядут в глубине.

– Логично, нет? – спросил Эйб.

– Вовсе нет. Элизабет тщательно относилась к выбору мультфильмов для Генри, – сказал Мэтт, и его лицо напряглось. Пак сразу понял, что тот думает о ссоре из-за выбора дисков. Элизабет требовала что-нибудь образовательное, программу об истории или науке. А Китт просила «Барни», любимый сериал ТиДжея. Элизабет сначала сдалась, но через несколько дней спросила у его матери, не кажется ли ей, что ее сыну стоит показывать что-то более соответствующее возрасту, ведь ему уже восемь лет?

– ТиДжею он нужен, чтобы сохранять спокойствие. Ты это знаешь, – ответила Китт. – С Генри ничего не случится, час «Барни» его не убьет.

– А час без «Барни» не убьет ТиДжея.

Китт долго смотрела Элизабет в глаза. Казалось, она улыбалась. Затем со словами «Хорошо, сделаем, как скажешь» она бросила диск с «Барни» в свой шкафчик.

Тот сеанс превратился в кошмар. ТиДжей завопил при первых секундах документального фильма.

– Смотри-ка, ТиДжей, он о динозаврах, совсем как Барни, – Элизабет пыталась перекричать вопли ТиДжея, но самый ад начался, когда ТиДжей сбросил шлем и принялся биться головой о стену. Генри закричал так, что било по ушам, а Мэтт велел Паку немедленно поставить диск с «Барни».

Пересказав тот случай, Мэтт добавил::

– С тех пор Пак всегда включал «Барни», а Элизабет сажала Генри подальше от экрана. Она считала этот сериал чепухой, и не хотела, чтобы Генри его смотрел. Так что было неожиданно, когда она вдруг передумала и захотела посадить Генри рядом с экраном, более чем неожиданно. Китт даже переспросила, уверена ли она, а Элизабет ответила, что это награда Генри.

– Доктор Томпсон, повлияли ли изменения в рассадке еще на что-либо тем вечером? – спросил Эйб.

– Да. Это изменило, кто к какому баллону с кислородом оказался подключен.

– Извините, я не совсем понимаю, – сказал Эйб.

Мэтт посмотрел на присяжных.

– Я уже объяснял, что шлем подключается к кислородному вентилю, который находится внутри камеры. Там два вентиля, один в глубине и один у входа, и они подключены к разным баллонам снаружи. Два человека подключаются к одному вентилю и получают кислород из одного баллона, – объяснил Мэтт и присяжные закивали. – Из-за смены рассадки Генри оказался подключен к вентилю в глубине камеры, а не у входа, как обычно.

– Таким образом подсудимая убедилась, что Генри будет подключен к дальнему баллону?

– Да. И она попросила меня непременно подключить Генри к вентилю в глубине, а свой шлем у входа. Я сказал, что, конечно, так и сделаю, хотя какая разница?

– И?

– Она объяснила, что я сижу ближе к выходу, а Генри дальше, а если наши шланги пересекутся, у Генри может случиться приступ ОКР, обсессивно-компульсивного расстройства.

– Проявлял ли Генри какие-либо признаки ОКР в предыдущие тридцать с хвостиком сеансов?

– Нет.

– А в тот раз?

– Я пообещал проследить, чтобы наши шланги не пересекались, но ей этого было мало. Она залезла внутрь и сама подключила шлем Генри к дальнему вентилю.

Эйб пересек зал и встал прямо перед Мэттом.

– Доктор Томпсон, скажите, который баллон с кислородом взорвался? – спросил Эйб, и в этот момент, как по сигналу, заревел кондиционер рядом с Мэттом.

Мэтт уставился на Элизабет и заговорил, не мигая. Медленно. Нарочито. Подчеркивая каждый слог, обволакивая ядом, желая поразить ее, чтобы она истекала кровью.

– Взорвался дальний баллон. Который соединяется с вентилем в глубине камеры. К которому эта женщина, – произнес Мэтт и остановился. Пак ожидал, что сейчас он поднимет руку и укажет на нее пальцем, но вместо этого Мэтт моргнул и отвел взгляд, – так старательно подсоединяла голову своего сына.

– Что было, когда подсудимая устроила все так, как ей хотелось? – спросил Эйб.

– Она сказала Генри: «Я тебя очень люблю, малыш».

– «Я тебя очень люблю, малыш», – повторил Эйб, оборачиваясь к фотографии Генри. Пак заметил, как присяжные нахмурились, глядя на Элизабет, некоторые покачали головами. – Что дальше?

– Она ушла, – спокойно сказал Мэтт. – Улыбнулась, помахала рукой, словно мы собирались кататься на американских горках, и ушла.