Текст книги "Ниндзя"

Эрик ван Ластбадер
Ниндзя

Летние травы

Там, где исчезли герои,

Как сновиденье.

Мацуо Басе

Миссис Дарлинг: “Дорогие ночники, берегите моих малышей, горите всю-всю ночь!”

Дж. Барри, “Питер Пэн”

От автора

В некоторых случаях мне довелось встречаться с людьми, занимающими должности, упомянутые в романе, и я заявляю, что все эти люди оказали мне огромную помощь; в то же время они не имеют ничего общего с героями книги.

Я выражаю признательность:

д-ру Гите Натараджан, помощнику патологоанатома из Нью-Йорка;

лейтенанту Джиму Дойду, начальнику полиции в Уэст-Хэмптон-Бич;

и особенно д-ру Майклу Бейдену, бывшему главному патологоанатому Нью-Йорка,

а также многим людям, помогавшим мне переводами, моему отцу, в частности, который вычитал рукопись.

Особую признательность я выражаю Рут и Артуру, благодаря которым я смог отдохнуть и востановить силы в райском уголке, а так же маме за ее мужество.

Эрик ван Ластбадер.

В темноте прячется смерть.

Это первое, чему его научили, и он никогда об этом не забывал. Он умел оставаться незамеченным и при свете дня. Но лучшим его другом была ночь.

Пронзительный звук сигнального устройства заглушил все остальные ночные звуки: треньканье цикад, раскаты прибоя, бьющегося где-то внизу о черные скалы, сердитый крик всполошившейся вороны над верхушками деревьев.

... Вдруг листья древних развесистых платанов облил свет зажегшихся в доме огней, но он был уже далеко от машины, надежно защищенный тенью ограды. Это не диктовалось необходимостью, ведь он был одет во все черное: мягкие ботинки, холщовые брюки, рубаха с длинными рукавами, тростниковый жилет, перчатки и капюшон, закрывающий все лицо, не считая узкой прорези для глаз. Чтобы исключить случайные блики, он смазал капюшон ламповой сажей, смешанной с мельчайшей угольной пылью. Изнурительная подготовка оставила в нем слишком глубокий след, и он не мог пренебречь даже самыми незначительными мерами предосторожности.

Над крыльцом вспыхнула лампа, и тотчас к ней устремились стаи насекомых. Звук сигнализации был слишком громким, чтобы расслышать как открылась дверь, но он мысленно отсчитывал секунды...

В дверном проеме показался хозяин дома. Он был в джинсах и бедой майке; расстегнутая ширинка говорила о том, что мужчина одевался в спешке. В правой руке он держал фонарь.

С высоты крыльца Барри Бром посветил узким лучом фонаря вокруг своей машины. Свет, отраженный от полированного хрома, рассеял темноту. Щурясь, Барри отвел луч в сторону. Ему совсем не хотелось возиться с машиной среди ночи.

Не прошло и получаса, как Энди укатил после очередной шумной ссоры в город. Что ж, так ему и надо – сам виноват. Впрочем, Энди не переделаешь – такой характер.

“Ей-богу, – сердито пробормотал Барри. – Почему только я его терплю!” И укоризненно покачал головой: “Сам знаешь, почему. Ладно”.

Барри Бром спустился по каменным ступеням, предусмотрительно перешагнув через первую – она была треснута; Энди обещал поправить ее на этой неделе, как и многое другое в доме.

Барри побрел по мокрой траве к большой черной машине. Влажный ночной ветер шевелил листву молодого клена, впереди смутно виднелись контуры ограды. “На кой черт мне нужен этот «мерседес»? – с раздражением подумал Барри. – Все из-за Энди, ему подавай только самое лучшее”... Он посмотрел в сторону дороги, словно мог там увидеть Энди на его черном “ауди”: вот сейчас он покажется из-за поворота, и свет фар зальет двор. Барри резко отвернулся. “Не сегодня. Энди никогда, поругавшись, не отходит так быстро”.

Он направил луч фонаря поверх ограды, потом вдоль гравийной дорожки – на капот “мерседеса”.

“Проклятая жара! Вечно сигнализация ошибочно срабатывает. Этой ночью я не хочу оставаться в доме один, – пробормотал себе Барри. – Но надо было думать об этом прежде, чем называть Энди дерьмом”.

Он огляделся, освободил защелку, поднял капот “мерседеса” и направил свет фонаря внутрь, всматриваясь в двигатель.

Удовлетворенный осмотром, Барри Бром захлопнул капот и обошел автомобиль, одну за другой проверяя дверцы. В поисках следов взлома он осветил все стыки; ничего не обнаружив, вставил небольшой ключик в отверстие на крыле “мерседеса” и повернул его. Опять стали слышны цикады и шум прибоя, без устали накатывавшего на медленно отступающий берег.

Барри уже повернул к дому, когда со стороны небольшого утеса, примыкавшего к его участку, донесся какой-то звук. Это походило на топот босых ног. Барри повернулся и посветил туда, но никого не увидел.

Заинтригованный, он пересек газон и шагнул в высокую траву, которую никогда не стриг, потому что она подступала к самому утесу. Через минуту Барри поднялся на небольшую плоскую площадку и посмотрел по сторонам, потом вниз. Прямо под собой он увидел бледное свечение пенистых волн, которые с шумом набегали на скалы. “Прилив”, – подумал Барри.

Неожиданно его грудь пронзила резкая боль. Словно невидимая рука отшвырнула его назад, Барри с трудом удержал равновесие на скользких от росы камнях, широко раскинув руки в стороны и выпустив фонарь, который покатился вниз, как одинокая падающая звезда. Барри отчетливо слышал, как фонарь, отскочив от скалы и, описав дугу, угасающим светлячком упал в море. Рот Барри стал судорожно дергаться. Он попытался закричать, но издал лишь слабый стон. В угасающем сознании шевельнулась мысль: так чувствует себя рыба, попавшая на крючок...

Руки и ноги Барри налились свинцом; он хватал ртом воздух, словно человек, выброшенный на чужую планету без спасательного скафандра. Он уже не мог управлять своими движениями и с трудом удерживался на гладких камнях над краем утеса. У Барри мелькнула смутная мысль о сердечном приступе, и он отчаянно попытался вспомнить, что нужно делать в таких случаях. Но в этот момент наступила смерть...

Легкая тень бесшумно отделилась от ограды и скользнула к скалам, не потревожив даже ночных цикад. Черная фигура склонилась над телом, и пальцы в перчатках нащупали небольшой металлический предмет в груди убитого чуть ниже и правее сердца. Резкий рывок, и предмет заблестел на черной ткани перчатки...

Человек ощупал сонную артерию Барри и внимательно осмотрел белки его глаз.

Потом он тихо произнес “Хання-сингё” – сутру высшей мудрости.

Человек выпрямился. Труп в его руках казался легким как пушинка. Едва уловимым движением человек сбросил тело с утеса, и его тотчас подхватил мощный поток.

Через мгновение тень исчезла, слившись с темнотой и не оставив никаких следов.

Первое Кольцо
Книга Земли

I
Уэст-Бэй-Бридж. Нынешнее лето.

Увидев, как из воды выловили разбухшее сине-белое тело, Николас Линнер развернулся и зашагал прочь вдоль пляжа. Когда начала собираться толпа, он был уже далеко.

Над извилистым краем нанесенного волнами песка жужжали мухи; высыхающая морская пена напоминала белокурые детские локоны. С моря набегали лиловые волны, закипая пузырьками и расстилаясь на мокром песке у его босых ног.

Николас зарывался носками в песок, как делал это в детстве, но напрасно: море вымывало опору из-под ног, и с каждой новой волной безжалостного прилива он опускался в песок на несколько дюймов глубже.

До этого все было спокойно и тихо, хотя и наступила праздничная неделя после Четвертого июля, Дня Независимости. Николас машинально потянулся за пачкой тонких сигарет, которые давно уже не носил с собой. Он бросил курить шесть месяцев назад и хорошо это помнил, потому что в тот день оставил работу.

В то промозглое мрачное зимнее утро Николас Линнер пришел в агентство и пробыл в своем кабинете ровно столько, сколько нужно, чтобы положить портфель на стол из красного дерева. Этот портфель из страусовой кожи подарил ему Винсент без всякого явного повода – со дня рождения Николаса прошло уже несколько месяцев, а со времени его повышения по службе – и того больше. Николас вышел из кабинета, сопровождаемый любопытным взглядом своей секретарши, и спустился в холл, устланный бежевым ковром и залитый мягким розовым светом неоновых ламп. Когда он принял решение? Николас не мог ответить на этот вопрос. По дороге сюда, в такси, его голова была совершенно пустой; мысли беспорядочно кружились, как чаинки в чашке. Казалось, ничего другого просто не остается.

Николас миновал двух охранниц, которые стояли по бокам огромной резной двери, словно прекрасные сфинксы у могилы великого фараона; при этом они отлично знали свое дело. Он постучал в дверь и вошел.

Голдман разговаривал по телефону темно-синего цвета – значит, разговор шел с важным клиентом; второй телефон, коричневый, использовался для переговоров внутри агентства. Николас выглянул в окно. “Нынче все клиенты стали важными”, – подумал он. Иногда работа на тридцать шестом этаже имела свои преимущества, но только не сегодня. Небо было так плотно затянуто свинцовыми облаками, словно над городом захлопнулась крышка. Наверно, к вечеру снова пойдет снег. Николас не мог решить, хорошо это или плохо.

– Ник, мой мальчик! – выпалил Голдман, положив трубку. – Ты просто телепат, ну надо же прийти так вовремя! Знаешь, кто звонил? Не стоит, – он взмахнул рукой и стал похож на утку, которая пытается взлететь, – не гадай. Я сам тебе скажу. Это был Кингсли. – Глаза Голдмана расширились от возбуждения. – И знаешь, что он сказал? Он восторгался тобой и твоей рекламной кампанией. Первые результаты уже налицо – “замечательное повышение спроса”. Так и сказал, шмендрик, “замечательное повышение”.

Сэму Голдману было около шестидесяти, но ему, бодрому, подтянутому и всегда загорелому, никак нельзя было дать больше пятидесяти. Николас подозревал, что Голдман поддерживает загар, чтобы оттенить свои великолепные седые волосы. Сэм обожал контрасты. Его удлиненное лицо было изрезано морщинами; щеки слегка тронуты оспинками. Большие карие глаза властвовали на этом гордом лице, несмотря на длинный нос и чувственный рот. На Голдмане была голубая сорочка в светлую полоску с белым воротничком и итальянский шелковый галстук сине-бордовых тонов. Да, Сэм умел одеваться. Правда, рукава его элегантной сорочки были небрежно закатаны почти до локтя.

Глядя на Голдмана, Николас вдруг понял, почему ему было так трудно решиться.

– Я рад это слышать, Сэм, – сказал он.

– Ну, садись, не стоит.

Голдман показал на металлическое кресло с бежевой замшевой обивкой, стоявшее перед его огромным письменным столом.

Вряд ли это кресло было ему самому по вкусу, но клиенты приходили в восторг.

– Спасибо, мне здесь удобнее. – Николас чувствовал, что разговор будет нелегким. – Я ухожу, Сэм.

– Уходишь? Тебе уже нужен отпуск? Ты работаешь художественным редактором только шесть месяцев...

– Семь.

– Ладно, не будем торговаться. Короче, ты хочешь взять отпуск? Хорошо, считай, что ты в отпуске. Куда поедешь?

– Ты не понял, Сэм. Я хочу уйти из агентства. Совсем. Голдман повернулся в кресле и посмотрел в окно.

– Знаешь, сегодня будет снег. Хотя по радио передавали, что не будет. Но я-то знаю. Я это чувствую по суставам, когда играю в теннис. Сегодня утром я сказал Эдне...

– Сэм, ты меня понял?

– Этот Кингсли, может быть, и соображает в издательских делах, но только не в рекламе. Долго он думал, прежде чем к нам обратиться. – Голдман резко повернулся к Николасу. – А вот ты, Ник, в рекламе разбираешься.

– Сэм...

– Уходишь, Ники? Что значит – уходишь? Не верю. У тебя здесь есть все. Все. Ты знаешь, сколько чистого дохода мы получим от твоей кампании?

– Меня это не волнует, Сэм.

– Две сотни тысяч. Ник. Так с какой стати тебе вздумалось уйти?

– Я устал, Сэм. Знаешь, мне кажется, будто я работаю в рекламе целую вечность. В последнее время просыпаюсь и чувствую себя как граф Дракула.

Голдман вопросительно поднял голову.

– Словно я лежу в гробу.

– Значит, возвращаешься в Японию.

– Я еще не думал об этом всерьез. – Николас был в который раз приятно удивлен проницательностью Голдмана. – Не знаю, имеет ли это значение.

– Конечно, имеет! – взорвался Голдман. – Я все время думаю о возвращении в Израиль!

– Но ты не вырос в Израиле, – возразил Николас.

– Только потому, что тогда его еще просто не было, – фыркнул Голдман. – Но не в этом дело. – Он снова взмахнул рукой, – История. Все дело в истории. – Зазвенел телефон, и Сэм сердито приказал одному из сфинксов ответить. – Послушай, мне наплевать, сколько мы выжмем из этого Кингсли – ты же знаешь, Ник. Но это добрый знак, неужели ты не понимаешь? Пришел твой час. Еще год назад я чувствовал, что это должно случиться, и теперь я вижу, что был прав. Ты действительно хочешь уйти? Именно теперь.

– Нельзя сказать, что я хочу уйти. Скорее, не могу не уйти. Голдман достал сигару из деревянной коробки и повертел ее в руках.

– Ник, не хочу утомлять тебя разговорами о том, сколько толковых ребят отдали бы все на свете за твое место...

– Спасибо, – сухо поблагодарил Николас. – Я ценю твою заботу.

– Каждый должен отвечать за себя.

Взгляд Голдмана остановился на кончике сигары. Он обрезал его и зажег спичку. – Если можно, не кури, – попросил Николас – Я бросил.

Голдман посмотрел на него сквозь пламя.

– Похоже на тебя, – сказал тихо. – Все одним махом. Голдман задул спичку и бросил ее в большую стеклянную пепельницу. Затем, не желая окончательно сдаваться, сунул сигару в рот и стал задумчиво ее жевать.

– Знаешь, Ник, очень надеюсь, что для тебя я больше, чем просто шеф. Много воды утекло с тех пор, как я подобрал тебя прямо с теплохода.

– С самолета.

– Неважно. – Голдман вынул изо рта сигару. – И как твой друг, я рассчитываю услышать от тебя какие-то объяснения.

– Послушай, Сэм...

Голдман предупреждающе поднял руку.

– Ник, я не собираюсь тебя отговаривать. Ты уже большой мальчик. Не буду притворяться, что я не разочарован – с какой стати, если это так и есть? Просто я хочу знать, в чем тут дело.

Николас подошел к окну. Голдман повернулся вслед за ним в своем кресле, словно радар за целью.

– Я и сам пока в этом не разобрался, Сэм, – Он потер пальцами лоб. – Не знаю... я стал чувствовать себя как в тюрьме. Мне хочется бежать отсюда. – Николас посмотрел на Голдмана. – Нет, нет, дело не в твоем агентстве. Здесь все в порядке. Просто... – он пожал плечами. – Наверно, я устал от этой работы. Я чувствую себя не в своей тарелке... словно очутился в другой эпохе. – Николас подался вперед. – И теперь мне кажется, что я выброшен в открытое море, а берега не видно.

– Значит, я не смогу тебя переубедить.

– Нет, Сэм. Голдман вздохнул.

– Эдна будет очень расстроена.

На несколько мгновений их взгляды скрестились в молчаливом поединке.

Голдман опустил руки на стол.

– Знаешь, Ник, – сказал он тихо. – Раньше, чтобы выбиться в люди, нужен был покровитель, рабби. Человек, который бы заботился о тебе и оберегал от ошибок. Так было в любом деле. – Сэм снова взял в рот незажженную сигару. – Теперь, наверно, все по-другому. Корпорации не нуждаются в чужих советах. Ты должен сам себя зарекомендовать. Ты должен лизать задницы всем вице-президентам, проникать на их вечеринки, лепетать комплименты их сексуально озабоченным женушкам, готовым похлопотать даже за столб, если только он скажет, как прекрасно они выглядят. Ты должен жить в той части Коннектикута, где живут они в своих двухэтажных особняках. Да, все изменилось, Ник. По крайней мере, так говорят. Сам-то я этого не испытал и надеюсь уйти на пенсию до того, как меня в это втянут. – Глаза Голдмана блестели в тусклом свете зимнего дня. – Я был воспитан по-другому, и меня уже не переделать, – Он наклонился вперед и посмотрел Николасу в глаза. – Понимаешь, о чем я говорю?

– Да, Сэм, – ответил Николас после короткого молчания. – Я тебя прекрасно понимаю.

* * *

Пронзительные крики чаек какое-то время заглушали вой сирены скорой помощи” но по мере ее приближения, звук становился все громче. Люди молча бежали по пляжу. Своими неуклюжими движениями на мягком песке они напоминали больших птиц.

Николас переехал в Уэст-Бэй-Бридж в самом начале сезона.

Чтобы сохранить покой, он должен был оставить свою прежнюю жизнь и работу в агентстве. И теперь даже случай с утопленником не должен был нарушить покой его замкнутого мира – это слишком напоминало о жизни большого города.

Странно, но именно сейчас Николас вспомнил о том телефонном звонке. Прошло лишь несколько дней после его ухода из агентства. Он тогда листал “Таймс” и допивал вторую чашку кофе по-ирландски.

– Мистер Голдман любезно сообщил мне ваш номер телефона, мистер Линнер, – сказал декан Вулсон. – Надеюсь, я вам не помешал.

– Ума не приложу, чем обязан вашему звонку.

– Все очень просто. В последнее время возрождается интерес к востоковедению. Студентов уже не устраивает некоторая... скажем, поверхностность многих наших курсов. Боюсь, они считают лекции своих преподавателей безнадежно устаревшими.

– Но у меня нет опыта преподавания.

– Да, нам это известно. – Голос Вулсона звучал довольно сухо, но в нем слышался оттенок искренней теплоты. – Естественно, мы знаем, что у вас нет соответствующих документов. Но вы, мистер Линнер, сможете идеально вести тот курс, который мы хотим вам предложить.

Вулсон издал странный смешок, словно герой какого-то мультфильма.

– Но я совершенно не знаком с учебным планом, – настаивал Николас. – Я даже не знаю с чего начать.

– Голубчик, это пустяки. – Голос Вулсона стал откровенно доверительным и дружелюбным. – Видите ли, курс, о котором идет речь, – это семинар. Его ведут четыре профессора. Вернее, теперь три, потому что доктор Кинкейд заболел. Семинар будет проводиться дважды в неделю в течение весеннего семестра поочередно четырьмя преподавателями – разумеется, включая вас. Вы понимаете, что это вам сулит, мистер Линнер. Вы можете оставить учебную программу на совести остальных профессоров и заниматься тем, что знаете лучше всех в Западном полушарии. – И снова раздался его странный, но довольно приятный смех. – Полагаю, вы не станете повторять материал других преподавателей, не так ли Я хочу сказать, – продолжал Вулсон, – понимание японской души – это как раз то, что нам нужно. Студенты будут в восторге. И мы тоже...

Во время паузы в телефонной трубке слышалось пение, и Николас мог различить далекие голоса.

– Вы наверняка захотите осмотреть университет, – предположил Вулсон. – Конечно, красивее всего у нас весной.

“Почему бы не попробовать что-то новое?” – подумал Николас.

– Договорились, – сказал он Вулсону. ... Мимо Николаса пробегали люди, привлеченные беспокойным воем сирены. Растущая кучка зевак напоминала ночных мотыльков, кружащих вокруг пламени, отталкивающего и манящего одновременно. Николас попытался сосредоточиться на шуме прибоя, который пенясь подкатывал к нему и звал к себе, как старый друг, но этому мешали возбужденные голоса людей, множеством отголосков пронизывающие воздух. Для них это было дополнительным развлечением, возможностью после вечернего выпуска новостей, сказать друзьям: “Что, видели? Я там был как раз в это время”, а потом как ни в чем не бывало вернуться к своим охлажденным коктейлями макаронам с острой приправой, предусмотрительно привезенной кем-то из гостей из города.

Дом Николаса был построен из обветренных досок и коричневого кирпича. В отличие от многих домов на этом участке побережья, здесь не было ни пучеглазых окон из пеностекла, ни вычурных стен с выступающими балками. Справа от дома дюны внезапно сменялись ровным песчаным участком. Прежде там стоял дом, который оценивался в четверть миллиона долларов, но зимние штормы смыли его вместе с фундаментом. Владельцы пытались получить деньги по страховке, чтобы выстроить новый дом, но... пока рядом с жилищем Николаса красовался пустырь, что выглядело очень необычно в этом модном и густо застроенном курортном районе.

Вода продолжала прибывать, и волны ударялись все сильнее. Николас чувствовал, как холодная соленая вода поднимается от лодыжек к икрам. Его подвернутые в несколько раз штанины потяжелели от мокрого песка. Николас наклонился, чтобы их отвернуть, и в эту минуту на него кто-то налетел. Чертыхаясь, он упал на спину и оказался под чьим-то телом.

– Какого черта вы не смотрите, куда прете? – сердито закричал Николас, освобождаясь от тела и поднимаясь на ноги.

Вначале он увидел ее лицо, но еще раньше ощутил запах духов, слегка лимонный и сухой, как голос Вулсена. Лиц девушки было совсем рядом; сначала ее глаза показались Николасу карими, но потом он разглядел, что они скорее зеленые, с малиновыми искорками. Широкий нос придавал липу волевое выражение, а пухлые губы говорили о врожденной чувственности незнакомки. Николас взял ее под руки и помог подняться. Девушка немедленно освободилась от его объятий и скрестила руки на груди.

– Не трогайте меня. – Она сердито смотрела на него, однако не торопилась уходить, поглаживая пальцами предплечья, как будто Николас оставил на них синяки.

– Мы с вами раньше не встречались? – поинтересовался он. Губы девушки скривились в усмешке.

– Вы ведь могли придумать что-нибудь пооригинальнее? Правда?

– Нет, я серьезно. Где-то мы уже виделись. На мгновенье она отвела взгляд в сторону, и затем снова посмотрела на него.

– Не думаю...

Николас щелкнул пальцами.

– В кабинете Сэма Голдмана. Осенью или зимой. – Он мотнул головой. – Я точно помню.

Взгляд девушки прояснился, словно имя Сэма Голдмана разрушило невидимую преграду, стоявшую между ними.

– Я знаю Сэма Голдмана, – сказала она задумчиво. – Я делала для него несколько работ.

Незнакомка поднесла к губам длинный указательный палец; ноготь, покрытый светлым лаком, блеснул на солнце. Неровный шум голосов на пляже перешел теперь в настоящий гул, похожий на тот, что можно услышать во время бейсбольного матча.

– Вы Николас Линнер, – вспомнила девушка. – Сэм только и знает, что говорит о вас.

Николас улыбнулся.

– Тем не менее, вы не помните: нашу встречу. – Незнакомка пожала плечами.

– Возможно... Когда я занята работой... Линнер рассмеялся.

– Но я мог бы оказаться какой-нибудь шишкой.

– Судя по тому, что о вас говорят, вы и есть важная персона. Но вы все бросили. Мне это кажется довольно странным.

Она смотрела на Николаса, щурясь без солнечных очков, и казалась студенткой колледжа, совсем неопытной и наивной. Наконец, девушка отвела взгляд.

– Все-таки, что там происходит?

– В океане выловили труп.

– Чей?

– Понятия не имею.

– А разве вы не оттуда идете?

Девушка снова посмотрела на него. С моря подул легкий летний ветерок.

– Вы должны были видеть, как его вытягивали. Ее глаза были добрее чем руки, которые удерживали Николаса на расстоянии. Он подумал, что это очень по-детски. Обиженный ребенок... иди, может быть, напуганный. Ему захотелось прижать ее к себе и успокоить.

– Я ушел раньше, чем это случилось.

– И вам совсем не интересно? – Казалось, девушка не замечала, как ветер играет ее темными волосами. – Это может быть кто-то из местных. Здесь же все друг друга знают.

– Мне это неинтересно.

Девушка убрала руки с плеч. Бирюзовая, майка без рукавов замечательно оттеняла ее глаза. Крепкая грудь поднималась и опускалась в такт дыханию, под майкой выделялись соски. Узкая талия и длинные стройные ноги делали ее похожей на балерину.

– Но я вижу, кое-что вам интересно, – заметила она сердито. – Как бы вам понравилось, если бы вас так разглядывали?

– Я был бы польщен, – не растерялся Николас. – Безусловно, польщен.

* * *

Жюстина, рекламный дизайнер, жила через четыре дома от Николаса; летом она предпочитала работать за городом.

– Ненавижу Нью-Йорк летом, – призналась она Линнеру на следующий вечер за коктейлем. – Представляешь, однажды я все лето безвылазно просидела в своей квартире – кондиционер работал на полную катушку. Я до ужаса боялась задохнуться от запаха собачьего дерьма. Еду мне приносили из ресторана, а раз или два в неделю присылали из конторы одного жирного гомика, который забирал мои эскизы и приносил чеки. Однажды я не выдержала, схватила сумку и первым рейсом улетела в Париж. Я пробыла там две недели, а они сбились с ног, разыскивая меня. – Жюстина отхлебнула коктейль. – Когда я вернулась, ничего не изменилось. Они, правда, убрали того гомика, но жара по-прежнему была невыносимой.

Море поглощало малиновый шар заходящего солнца; его прощальные лучи играли на волнах. Внезапно опустилась темнота, и погасли даже эти огоньки в далеком море.

“Так и она, – подумал Николас. – Внешне яркие цвета и веселая болтовня – а что кроется за ними, в ночи?”

– Ты не собираешься осенью вернуться в город? – спросила девушка.

– Нет.

Жюстина молча откинулась на спинку дивана и широко развела руки, словно парящая птица крылья. Потом наклонила голову набок, будто ожидая объяснений.

– Я полюбил университет. – Николас решил начать сначала. – Конечно, тогда был февраль, но я мог вообразить, что здесь будет весной – мощеные дорожки, обсаженные магнолией и кизилом, айвовые деревья среди старинных дубов.

Сам курс – “Истоки восточной мысли” – оказался вовсе не плохим. По крайней мере, студентам нравилось, и если они не спали, то добивались приличных успехов, а некоторые – просто блестящих. Похоже, мой интерес к ним они восприняли как неожиданность.

К концу семестра я понял, в чем тут дело. У других профессоров просто не оставалось времени на студентов: они были по горло заняты своими исследованиями. Когда же они снисходили до общения с ними, то делали это с нескрываемым презрением.

Помню один семинар сразу после экзамена. Доктора Эн и Ройстон – они вели основной курс – объявили, что экзаменационные работы уже проверены. После этого Ройстон стал читать свою лекцию. Когда прозвенел звонок, Эн попросил студентов остаться на местах и аккуратно разложил работы на полу в четыре стопки. “Работы разложены по фамилиям: в первой стопке – от А до Е, – объяснил он, – я так далее”. Когда студенты начали ползать на коленях в поисках своих работ, обоих профессоров уже и след простыл.

– Это было унизительно, – продолжал Николас, – Терпеть не могу неуважения к людям.

– Значит, тебе понравилось преподавать? Николас раньше об этом не задумывался.

– Просто, не имею ничего против этой работы. – Он смешал еще один джин с тоником и выжал в наполненный льдом бокал дольку лимона. – В конце семестра я устал от этих профессоров. Думаю, они были обо мне не слишком высокого мнения. Это ведь довольно замкнутый мирок, в котором все связаны строгими правилами. “Публикуй статьи или исчезни”. Звучит банально, но для них это действительность, с которой они сталкиваются каждый день. – Николас пожал плечами. – Воображаю, как их возмущало мое положение. Я пользовался всеми прелестями университетской жизни и, в то же время, был свободен от общепринятых обязательств.

– А Ройстон и Эн – что они из себя представляют?

– К Ройстону у меня нет особых претензий. Вначале он держался немного высокомерно, потом оттаял. Зато Эн, – Николас покачал головой, – Эн просто мерзавец. Он составил свое мнение обо мне еще до того, как мы встретились. Однажды мы сидели втроем, в гостиной, Эн подходит ко мне и говорит: “Значит, вы родились в Сингапуре? И при этом смотрит на меня сверху вниз, сквозь свои допотопные очки. У него странная манера разговаривать – короткими отрывистыми фразами, повисающими в воздухе как льдинки. “Омерзительный город, осмелюсь заметить. Его построили британцы, которые относились к китайцам с таким же презрением, как прежде к индийцам”.

– А ты?

– Честно говоря, я растерялся. Раньше мы с этим мерзавцем не общались. Он застал меня врасплох.

– И ты не нашел, что ему ответить.

– Только то, что он не прав. Я родился уже не в Сингапуре. – Николас поставил стакан. – Я рассказал об этом декану Вулсону, но тот лишь отмахнулся. “Эн – гений, – заявил он мне. – Вы же сами знаете, с талантливыми людьми бывает нелегко. Должен вам сказать, мы просто счастливы, что он у нас работает. Он чуть было не сбежал в Гарвард, но в последнюю минуту мы его удержали.” Вулсон по-отечески потрепал меня по спине. “Кто знает, что у Эна на уме. Видимо, он принял вас за малайца. Мы все должны прощать друг друга, мистер Линнер”.

– Что-то я не понимаю, – удивилась Жюстина. – Ведь ты не малаец.

– Нет, но если Эн действительно так решил, у него были причины меня недолюбливать. В районе Сингапура китайцы и малайцы всегда смертельно враждовали друг с другом.

– А кто ты? – внезапно Жюстина приблизила к Николасу свое лицо с огромными светящимися глазами. – Мне кажется, у тебя в лице есть что-то азиатское. Может быть, глаза... или скулы.

– Мой отец был англичанин, – сказал Николас. – Точнее, еврей, который вынужден был изменить свое имя, чтобы пробиться в бизнесе, а потом в армии. Он стал полковником.

– Как его звали? Я имею в виду – до того, как он изменил свое имя.

– Не знаю. Он никогда мне не говорил. “Николас, – обратился он ко мне однажды, – что такое имя? Тот, кто скажет тебе, что его имя само по себе что-то значит, – наглый лжец”.

– И ты никогда не пытался узнать свое настоящее имя?

– Да, было такое время. Но потом я успокоился.

– А твоя мать?

– Мать всегда утверждала, что она чистокровная китаянка.

– Однако?

– Но, по всей вероятности, она была китаянкой только наполовину. И наверно – наполовину японкой. – Николас пожал плечами. – Я в этом не уверен. Просто мама мыслила как японка. – Он улыбнулся. – Как бы там ни было, мне приятно думать, что в ней текла кровь таких разных, враждебных друг другу народов – это очень романтично и таинственно.

– А ты любишь тайны?

Николас следил за изгибом ее темных локонов, упавших на щеку.

– Да. В каком-то смысле.

– Но вообще-то у тебя европейские черты лица.

– Да, внешне я пошел в полковника. – Николас запрокинул голову, и его волосы успели коснуться пальцев Жюстины, прежде чем она отдернула руку. Он всмотрелся в пятна света на потолке. – Но внутри я устроен по-другому, я похож на свою мать.

* * *

Док Дирфорт никогда не ждал от лета ничего хорошего. “Странно, – думал он, – ведь как раз летом больше всего работы”. Он не уставал поражаться летнему наплыву курортников – целый район Восточного Манхэттена стягивался сюда из года в год, словно стая диких гусей.

Впрочем, Док Дирфорт слабо представлял себе современный Манхэттен: вот уже пять лет он не показывался в этом сумасшедшем доме, да и прежде только изредка навещал своего друга Нейта Граумана, главного патологоанатома Нью-Йорка.

Дирфорту нравилось жить и работать в этом прибрежном городке. Две дочери время от времени приезжали к нему в Уэст-Бэй-Бридж со своими семьями. Жена Дирфорта умерла от лейкемии больше десяти лет назад, и в память о ней осталась только пожелтевшая фотография. Занимаясь обычной врачебной практикой, Док Дирфорт исполнял обязанности патологоанатома в клинике Фаулера. Его ценили за усердие и находчивость, и Фаулер предлагал ему место окружного патологоанатома. Однако Дирфорт был вполне доволен своим нынешним положением. Здесь у него было много добрых друзей, и, самое главное, он обрел самого себя. Он понял, что в сущности ему больше никто не нужен. Правда, время от времени к Дирфорту возвращались ночные кошмары. Он все еще просыпался иногда в холодном поту, запутавшись ногами в липких простынях. Дирфорту снилась белая кровь жены, но чаще – собственные старые кошмары. Тогда он поднимался и молча брел на кухню, готовил себе чашку горячего какао и брал наугад один из семи романов Рэймонда Чандлера. Дирфорт черпал спокойствие духа в этой сдержанной и изысканной прозе; в течение получаса он снова засыпал.