Текст книги "Ниндзя"

Док Дирфорт потянулся, пытаясь прогнать боль” которая, словно виды, вонзилась между лопаток. “Вот что бывает, если много работать в мои годы”, – подумал он. Дирфорт снова вернулся к своим записям; знакомые слова складывались в предложения и абзацы, но теперь он впервые постиг смысл написанного, будто египтолог, расшифровавший древний папирус.

“Еще один заурядный утопленник”, – подумал Док Дирфорт, когда его вызвали для вскрытия. Нет, конечно, он так не считал – слова “заурядный” не существовало в его лексиконе. Жизнь человека представляла для Дирфорта высшую ценность. Чтобы это понять, ему не нужно было становиться врачом – достаточно было провести годы войны в Юго-Восточной Азии. День за днем из своего лагеря в филиппинских джунглях Дирфорт наблюдал, как маленькие одноместные самолеты, управляемые камикадзе, с тонной взрывчатки на борту таранили американские военные корабли. Эти самолеты ярко иллюстрировали культурный разрыв между Востоком и Западом. По-японски они назывались ока – цветы вишни, но американцы переиначили слово в бака – идиоты. В западном мировоззрении не находилось места концепция ритуального самоубийства, присущая древним самураям. Но самураи остались в истории, несмотря ни на что. Док Дирфорт навсегда запомнил одно стихотворение – хайку, которое, как говорили, написал перед смертью двадцатидвухлетний камикадзе:

Если б нам упасть

Как цветы вишни весной

Так чисто и светло!

“Вот как японцы воспринимают смерть, – размышлял Дирфорт. – Самурай рождается для того, чтобы пасть смертью героя... А я хотел тогда только одного – сохранить свою шкуру и не свихнуться до конца войны”.

И вот все прошло, не считая ночных кошмаров, которые преследовали его как голодные вампиры, только что воскресшие из могил.

Док Дирфорт поднялся из-за стола и подошел к окну. За густой листвой дубов, спасавших дом от долгого послеобеденного зноя, он увидел знакомый отрезок Главной улицы. Еще один обычный летний день. Но теперь внешний мир казался ему бесконечно далеким, словно увиденная в телескопе поверхность другой планеты.

Док Дирфорт отошел от окна и сложил бумаги в папку. Выйдя из дому, он зашагал по Главной улице, мимо уродливого кирпичного здания пожарного управления, через автомобильную стоянку, к полицейскому участку.

На полпути он столкнулся с Николасом, который выходил из дверей супермаркета, нагруженный свертками с продуктами.

– Привет, Ник.

– Привет, Док. Как поживаете?

– Отлично. Собрался вот навестить Рэя Флорама. – Как большинство жителей Уэст-Бэй-Бридж, они познакомились когда-то на этой же Главной улице через общих друзей. Даже самым отчаянным отшельникам здесь было трудно не завести знакомств, пусть самых поверхностных. – Я только что из клиники.

– Вчерашний утопленник?

– Да. – Док Дирфорт обрадовался этому случайному разговору, из-за которого оттягивалась встреча с Флорамом. Он боялся сообщить полицейскому то, что должен был сказать. К тому же, Ник ему нравился. – Возможно, вы его знали. Он жил недалеко от вас.

Николас криво улыбнулся.

– Не думаю.

– Его звали Бром. Барри Бром.

На мгновение Николасу стало дурно; он вспомнил слова Жюстины в день их первой встречи. “Здесь все друг друга знают”. Она сама не предполагала тогда, насколько была права.

– Да, – медленно произнес Николас. – Когда-то мы работали в одном рекламном агентстве.

– Мне очень жаль, Ник. Ты близко его знал? Николас задумался. У Брома был прекрасный аналитический ум, и он разбирался в людях, пожалуй, лучше, чем все его коллеги. А теперь его больше нет.

– Достаточно близко, – ответил Николас.

* * *

Они покачивались в медленном танце; из распахнутой двери доносились звуки проигрывателя. Музыка окутывала их томными струями, заглушая шум прибоя. Жюстина задрожала, когда Николас коснулся ее руки и вывел на веранду. Но он поступил правильно – только так и надо было поступить. Жюстина любит танцевать. А во время танца ему разрешено касаться ее, хотя ведь совершенно очевидно, что танец – это та же эротика, только вытесненная в подсознание. Какая разница? Главное, что она с ним танцует.

Отдаваясь ритму, Жюстина становилась чувственной, словно с нее спадал панцирь благопристойности и наружу вырывалась неудержимая страсть. Казалось, музыка освобождала Жюстину от каких-то оков, от внутренних запретов, от страхов – и не столько перед ним, перед мужчинами вообще, как перед собой. Касаясь Николаса своим плечом, Жюстина рассказывала ему:

“Я много читала в детстве. Сначала все, что попадалось под руку. Когда моя сестра уходила на свидания, я проглатывала одну книгу за другой. Забавно, но это быстро прошло. Вернее, я продолжала читать, но уже не все подряд – очень скоро стала довольно разборчивой. – Девушка рассмеялась звонким счастливым смехом, поразившим Николаса своей искренностью. – О, у меня были разные пристрастия! Сначала книги Тримейна о собаках, потом Ховард Пайл – я была без ума от его «Робин Гуда». Однажды, когда мне было около шестнадцати, я открыла для себя де Сада. Естественно, этот плод был запретным и потому манящим. Книги де Сада действительно поразили меня. И тогда мне пришла в голову фантастическая мысль: родители назвали меня Жюстиной под впечатлением от его творчества. Когда я стала старше и спросила об этом свою мать, она ответила: «Знаешь, просто мне и твоему отцу нравилось это имя». Думаю, здесь проявились ее европейские симпатии; она ведь была француженка. Но в ту минуту... как я пожалела о своем вопросе! Насколько моя фантазия была красивее действительности! Впрочем, чего стоило ожидать or моих родителей – они оба были, в сущности, пошлыми людьми”.

– Твой отец был американец?

Жюстина повернула к Николасу лицо, и теплый свет лампы из гостиное упал на ее щеку, словно мазок кисти художника.

– Даже слишком американец.

– Чем он занимался?

– Пойдем в дом. – Жюстина отвернулась. – Мне холодно.

* * *

На стене висела большая черно-белая фотография грузного человека с массивным подбородком и суровым взглядом. Под снимком подпись: “Стэнли Дж. Теллер, начальник полиции, 1932-1964”. Рядом красовалась репродукция картины Нормана Рокуэлла “Тропа”.

Окна небольшого кабинета выходили на автомобильную стоянку во дворе, пустовавшую в это время дня.

– Почему бы вам не сказать обо всем прямо. Док? Что вы ходите вокруг да около? – Лейтенант Рэй Флорам явно нервничал. – Что особенного в этом утопленнике?

Из коридора доносились треск рации и гул искаженных голосов.

– Как раз это я и пытаюсь вам втолковать, – медленно и терпеливо проговорил Док Дирфорт. – Этот человек умер не от утопления – он задохнулся в воде.

Деревянное кресло скрипело под тяжестью Рэя Флорама. Его фигура служила предметом постоянных шуток среди полицейских, впрочем, довольно безобидных и благодушных. Флорам был начальником полиции Уэст-Бэй-Бридж. Его полнощекое загорелое лицо венчал нос картошкой, украшенный фиолетовыми прожилками; светлые с проседью волосы были коротко подстрижены. Коричневый костюм лейтенант носил только в силу необходимости: будь его воля, он ходил бы на работу во фланелевой рубахе и старых брюках.

– Отчего же тогда он умер? – так же медленно спросил Флорам.

– Его отравили, – ответил Док Дирфорт.

– Док, – Флорам устало провел рукой по лицу. – Я хочу, чтобы все было ясно. Совершенно ясно. Настолько ясно, чтобы в моем рапорте не было никаких неточностей. Потому что кроме полицейского управления штата, куда, как вам известно, я должен отправить копию рапорта, кроме этих сукиных детей, я должен буду связаться с окружным полицейским управлением, и эти подонки скорее всего заявят, что мы должны передать дело им. Более того, теперь, когда вы утверждаете, что это – убийство, сюда примчится Фаулер из окружной клиники и начнет требовать, чтобы я поскорее закончил расследование и забрал у него труп – ведь у его людей столько работы!

В кабинет вошел сержант и молча передал Флораму несколько аистов.

– Господи, иногда просто места себе не нахожу. Мне нет никакого дела до этой проклятой политики, а им просто неймется впутать меня в свои делишки. Кого волнует, хороший я полицейский или нет!

Флорам встал из-за стола и взял папку. Почесав затылок, он начал раскладывать на столе стопку черно-белых фотографий, на которых Дирфорт безошибочно узнал тело утопленника.

– Во-первых, – спокойно продолжил Дирфорт, – Фаулера я беру на себя. Он не будет вас беспокоить, по крайней мере, некоторое время.

Флорам с любопытством посмотрел на Дирфорта и снова уткнулся в фотографии.

– Как вам удалось это чудо?

– Я ему еще ничего не говорил.

– Вы хотите сказать, – уточнил Флорам, доставая из ящика стола продолговатую лупу, – что никто не знает об этом... убийстве, кроме нас двоих?

– Совершенно верно.

Через минуту Флорам добавил:

– Знаете, Док, на этих снимках ничего такого не видно. – Лейтенант стал тасовать отпечатки как колоду карт, пока наверху не оказалась фотография головы и груди утопленника крупным планом. – Самый обычный утопленник.

– На этих фотографиях вы ничего не разглядите.

– Вот я и говорю.

– Но это не значит, что больше нечего искать. Флорам откинулся в кресле и скрестил руки на необъятном животе.

– Ладно, Док, рассказывайте. Я вас внимательно слушаю.

– Этот человек умер до того, как оказался в воде. – Док Дирфорт вздохнул. – Даже такой хороший патологоанатом, как Фаулер, мог пропустить одну маленькую деталь. – Флорам хмыкнул, но промолчал. – В груди этого человека, с левой стороны, есть крохотное отверстие; его вполне можно принять за царапину, которая образовалась при ударе о камни, – но это не так. Я взял анализ крови в нескольких местах, в том числе из аорты, потому что именно там скапливаются такого рода яды. В других местах яд не обнаруживается, то есть, он был вымыт из системы кровообращения примерно через двадцать минут после наступления смерти. Понятия не имею, как это могло произойти. Это очень необычный яд сердечно-сосудистого действия.

Флорам щелкнул пальцами.

– Значит, паралич сердца?

– Да.

– Вы уверены?

– Если бы я не был уверен в отравлении, я бы к вам не пришел. Но мне нужно еще кое-что проверить. Похоже, что предмет, которым была проколота грудина, все еще находится внутри тела.

– А рана не сквозная?

– Нет.

– Этот предмет мог выпасть при падении. Или потом, в море...

– Или кто-то вытащил его из тела.

– О чем вы говорите, Док... – Флорам отложил фотографии и просмотрел листки полицейского протокола. – Покойного звали Барри Бром; он служил в рекламном агентстве Голдмана в Нью-Йорке. Такое зверское убийство. Но с какой стати? Он жил здесь один. У него не было ревнивой жены или любовника... – Флорам рассмеялся. – Мы уже связались с его сестрой в Куинсе. Обыскали его дом на побережье. Ничего. Никаких признаков взлома или воровства. Его машина стоит на месте – во дворе перед домом. Совершенно не за что уцепиться...

– Есть за что, – возразил Док Дирфорт. Наступила минута, которой он боялся с тех самых пор, как обнаружил колотую рану и взял анализ крови из сердца покойника. “Этого не может быть”, – уверял себя Дирфорт, в то время как результаты анализов неумолимо подтверждали обратное. “Этого не может быть”, – повторял он будто заклинание. А теперь Дирфорт смотрел на себя как бы со стороны, словно киноактер, который видит себя впервые на экране.

– Этот яд, – продолжал он, – очень необычный. – Дирфорт вытер ладони о брюки; давно у него так не потели руки. – Я столкнулся с таким ядом очень давно, когда служил в Азии.

– Во время войны? Но, Боже мой, прошло уже тридцать шесть лет. Вы хотите сказать, что...

– Я никогда не забуду этот яд, Рэй, сколько бы лет ни прошло. Однажды ночью патруль вышел на дежурство. Из пятерых вернулся только один – он едва дотянул до границы лагеря. Мы не слышали выстрелов: только крики птиц и жужжание насекомых... От такой странной тишины мороз пробегал по коже; перед этим нас целую неделю непрерывно обстреливали снайперы. – Док Дирфорт глубоко вздохнул. – Короче, того парня, который вернулся, принесли ко мне. Совсем мальчик, не старше девятнадцати. Он был еще жив, и я сделал все, что мог. Но ничего не помогло – он умер у меня на глазах.

– От такого же яда?

– Да, – устало кивнул Дирфорт.

* * *

– Ты хочешь, чтобы я ушел? – спросил Николас.

– Да, – ответила Жюстина. – Хотя... Не знаю. – Она стояла рядом с диваном; ее пальцы рассеянно теребили пушистое покрывало. – Ты... ты меня смущаешь.

– Я бы этого не желал...

– Слова ничего не значат.

Николас с удивлением заметил, что в профиль лицо Жюстины выглядит совершенно иначе, словно он теперь смотрит на нее из другого времени, из какой-то другой жизни. Так было и с Юкио. Конечно, в случае с Юкио Николас относил это на счет ее происхождения, уходившего корнями в иной мир, к которому он не принадлежал, но в который ему иногда интуитивно удавалось проникать. Теперь Николас знал, что это чисто западная реакция на все, что нельзя объяснить словами; ему казалось странным, что здесь, на Западе, это воспринимается совсем по-другому. Очевидно, только со временем, когда боль утихла, Николас смог понять, чем была для него Юкио; только время помогло ему осознать свои ошибки и правильно оценить свою роль в ее жизни.

Жюстина казалась теперь бесконечно далекой, хотя он чувствовал аромат ее духов.

– Уже поздно, – сказала она.

Николас подумал, что Жюстина не вкладывает в эти слова особого смысла, просто заполняет пугающую ее пустоту. Но именно эта ее внутренняя скованность возбуждала любопытство Николаса. Да, Жюстина казалась ему очень красивой; если бы он встретил ее на шумной улице Манхэттена, он наверняка проводил бы ее взглядом, вероятно, даже прошел бы за ней несколько шагов, пока она не растворилась бы в толпе. Возможно, Жюстина занимала бы его мысли еще некоторое время. Ну и что? Николас очень рано понял, что физическая красота еще ничего не значит, более того, она может таить в себе опасность. Сильней всего Николаса привлекали в женщинах, как и во всем остальном, вызов и сопротивление. Он чувствовал: ничто в жизни не дает удовлетворения, если достается без борьбы – даже любовь; особенно любовь. Этому он тоже научился в Японии, где с женщинами надо обращаться с бесконечной осторожностью, постепенно раскрывая их как хрупкое бумажное украшение оригами – и тогда, в конце концов, проявятся их тонкая нежность и скрытая страсть.

Пластинка остановилась, и стал слышен густой рокот прибоя, прерываемый обиженным криком одинокой чайки.

Николас не знал, что ему делать и чего ему действительно хотелось бы. Он сам чего-то боялся.

– У тебя было много женщин? – спросила вдруг Жюстина. Николас видел, как напряглись и задрожали ее руки, с каким усилием она подняла голову. Девушка смотрела на него, словно ожидая, что сейчас он высмеет ее иди, может быть, отругает, укрепив тем самым ее подозрения по отношению к себе и к мужчинам вообще.

– Странный вопрос.

Жюстина слегка повернула голову, и мягкий свет лампы скользнул по ее лицу и шее.

– Ты не хочешь отвечать? Николас улыбнулся.

– Я об этом не задумывался.

Она смотрела в его глаза, отчаянно пытаясь найти в них следы насмешки.

– Что ты хочешь знать, Жюстина? – мягко спросил Николас. – Ты боишься, что я тебе не скажу?

– Нет. – Она покачала головой. – Я боюсь, что ты скажешь. – Ее пальцы перебирали покрывало, словно струны арфы, – Я хочу этого – и не хочу.

Николас уже собирался сказать с улыбкой, что все это не так важно, как вдруг почувствовал, что это действительно важно; он понял, о чем она говорила. Он подошел к ней поближе.

– Здесь нас только двое, Жюстина.

– Я знаю.

Но в ее словах не было уверенности; словно маленькая девочка, она хотела, чтобы кто-нибудь подтвердил что-то очень важное для нее.

Почувствовав, что хрупкое равновесие их встречи может вот-вот нарушиться, Жюстина встала и отошла к большому окну в противоположном конце комнаты. На крыльце горели огни, и было видно, как волны набегают на черный песок.

– Знаешь, почему-то этот вид напоминает мне Сан-Франциско.

– Когда ты там была? – спросил Николас, усаживаясь на подлокотник дивана.

– Года два назад. Почти одиннадцать месяцев.

– Почему ты уехала?

– Я... я порвала с одним человеком. А потом вернулась сюда, на Восточное побережье – блудная дочь возвратилась в лоно семьи.

Почему-то это показалось Жюстине смешным, но смех застрял у нее в горле.

– Тебе нравится Сан-Франциско?

– Да, очень. Очень нравится.

– Зачем же ты уехала?

– Я должна была уехать. – Жюстина подняла руку и удивленно посмотрела на нее, будто недоумевая, почему та вдруг оказалась у нее перед глазами, – Я была тогда другим человеком. – Она сцепила руки и опустила их перед собой. – Я чувствовала себя такой беззащитной. Я... просто не могла больше там оставаться одна. Глупая история, – добавила Жюстина. – И я была глупой. – Она покачала головой, словно удивляясь собственному поведению.

– Я был там два раза, – сказал Николас – Я имею в виду Сан-Франциско. И полюбил этот город. – Он всматривался в тонкую светящуюся полоску прибоя, который не переставая поднимался и обрушивался на берег. – Я тогда часто ходил на побережье – просто посмотреть на океан – и думал: эти воды докатываются сюда из Японии, через весь океан.

– Почему ты уехал? – спросила Жюстина. – Что привело тебя сюда?

Николас глубоко вздохнул.

– Это трудно объяснить в нескольких словах. Наверное, существовало много причин. Мой отец хотел приехать в Америку, но ему это было не суждено. Он жалел об этом всю жизнь. – Морская пена вдали казалась тонким серебряным кружевом. – Если часть моего отца живет во мне, то он сейчас здесь, и я этому рад.

– Ты действительно в это веришь? Жизнь после... – Николас улыбнулся.

– И да, и нет. Я не могу это объяснить. Восток и Запад борются во мне... Но что касается моих родителей – да, они здесь, со мной.

– Это так странно...

– Только потому, что мы здесь, в этом доме в Уэст-Бэй-Бридж. Если бы мы были в Азии... – Николас пожал плечами, словно считая, что этого объяснения вполне достаточно. – И потом, я приехал сюда для того, чтобы доказать, что могу жить на Западе, а не только на Востоке. В колледже я изучал средства массовой информации, и когда приехал сюда, мне показалось естественным заняться рекламой. Мне повезло: нашелся человек, который взялся сделать профессионала из неопытного новичка. – Он рассмеялся. – Я оказался способным учеником.

Жюстина подошла к Николасу.

– Ты хочешь меня? – ее голос сливался с шумом прилива. – Ты хочешь быть со мной?

– Да, – ответил он, глядя ей в глаза, в ее расширенные и потемневшие зрачки. Николас замер, будто кто-то легким перышком провел вдоль его позвоночника, – Ты хочешь быть со мной?

Жюстина не отвечала; Николас чувствовал ее близость, завороженный искорками в ее глазах. Он ощутил тепло ее рук; пальцы девушки коснулись его бицепсов и стали гладить их, нажимая сильно и в то же время мягко. Казалось, этот простой жест открыл ему очень многое, словно ни она, ни он никогда прежде не испытывали ничего подобного. Это первое прикосновение было таким пронзительно нежным, что Николас почувствовал, как у него подкашиваются ноги и учащенно бьется сердце.

Он медленно обнял Жюстину: он был уверен, что сейчас у нее вырвется крик, и быстро коснулся губами ее рта. Губы Жюстины открылись навстречу, и она всем телом прижалась к Николасу, обжигая его теплом груди, живота и бедер.

Она вся пылала, когда его губы ласкали ее длинную шею, скользя вдоль ключиц. Ее губы коснулись его уха, ее язык беспокойно кружил, как та последняя чайка над ночным пляжем, и она прошептала:

– Не здесь. Не здесь. Прошу тебя...

Николас отвел ее руки в стороны, и блузка упала на пол; его пальцы проведи по длинной глубокой впадине вдоль ее позвоночника. Жюстина вздрогнула и застонала, когда его язык коснулся ее подмышек, медленно перемещаясь к груди, к набухшим твердым соскам.

Длинные пальцы девушки расстегивали его джинсы, пока открытые губы Николаса скользили по ее груди.

– Прошу тебя, – шептала она. – Прошу тебя. – Жюстина сбросила с него джинсы, прижимаясь все сильнее.

Страх сжал Николаса в последний раз перед тем, как окончательно рассеяться. Они опускались все ниже и ниже, изгибаясь и дрожа от возбуждения, сбрасывая друг с друга остатки одежды. Жюстина стада стягивать с себя тонкие шелковые трусики, но Николас остановил ее, поднял и отнес на диван. Он склонился над ней, его открытые губы ласкали мягкую кожу на внутренних поверхностях ее бедер, медленно поднимаясь вверх, к покрытому шелком бугорку. Побелевшими пальцами Жюстина впилась в диванную подушку; его язык коснулся влажной ткани, и она снова застонала, непроизвольно выгибая спину.

Николас ласкал ее языком через тонкую шелковую преграду. Жюстина обхватила его голову руками; из ее широко открытого рта вырывались короткие непроизвольные крики. Тогда он оторвался от намокшего шелка и зарылся головой в ее плоть. Ее ногти царапали его плечи, ее длинные ноги рванулись вверх, и лодыжки сомкнулись у него на спине. Тело Жюстины сотрясалось мощными толчками, и Николас продолжал ласкать ее языком и губами, пока не услышал долгий крик; в последнем содрогании она изнеможенно притянула его к себе, яростно впившись в его рот губами. Больше всего на свете Жюстине теперь хотелось, чтобы он вошел в нее, чтобы продолжился этот мучительный жар, чтобы ему стадо так же хорошо, как было ей.

Обжигаясь о ее распаленное тело, Николас все глубже погружался в нее, чувствуя удары ее живота; они оба стонали от страсти. Жюстина обняла его, устало покачиваясь, так, чтобы ее твердые соски терлись о его грудь. Она лизала его шею, а Николас гладил все ее тело, чтобы увеличить ее наслаждение. Наконец, когда напряжение стало невыносимым, когда пот и слюна потекли по ее рукам и груди, ее мышцы несколько раз резко сократились; Жюстина услышала его глухой стон, слившийся с громким биением их сердец, и прошептала:

– Давай же, милый, скорее!..

* * *

Доктор Винсент Ито размешивал цветочный чай в керамической чашке. Несколько темных чаинок поднялись со дна и стали кружить на поверхности. Это напомнило ему о трупах утопленников, которые примерно через месяц всплывали на поверхность. Когда-то они прыгнули в Ист-Ривер или в Гудзон, а может быть, их туда столкнули. Какое-то время они покоились в прохладной глубине – до начала лета, пока не успевала прогреться вода. При тридцати пяти градусах по Фаренгейту начинали размножаться бактерии, вызывая гниение и выделение газов; в конце концов, тело выплывало наверх и попадало к нему, в патологоанатомическое отделение.

Подобная аналогия не испортила доктору аппетит. Для Винсента, помощника патологоанатома, это было частью его жизни, причем довольно важной. Здесь, в подвальном помещении морга с обшитыми сталью дверями, снабженными аккуратными табличками, с дочиста отмытым серым кафельным полом, с огромными весами, на которых взвешивали трупы, – здесь он проводил большую часть своего времени. В этом не было для Винсента ничего отталкивающего: обескровленные тела на никелированных тележках, огромные Т-образные разрезы от плеча до плеча и вниз к животу, умиротворенные лица, словно у спящих тихим сном. На доктора это не производило никакого впечатления; в судебной медицине его привлекала волнующая тайна смерти, вернее, не самой смерти, а ее причин. Работа Винсента состояла в разгадывании тайн мертвых, и много раз это впоследствии помогало живым.

Винсент пил чай небольшими глотками и поглядывал в окно. Предрассветная мгла еще не рассеялась. Четыре часа двадцать пять минут – он всегда вставал так рано.

Доктор смотрел на город, на безлюдные освещенные улицы Манхэттена. Издалека донесся скрежет мусоровоза, который медленно продвигался по Десятой улице. Потом в ночную тишину вдруг ворвалась полицейская сирена и тут же исчезла. Винсент остался один на один со своими путаными мыслями.

Он чувствовал себя в западне. “Должно быть, от прошлой жизни мне досталась плохая карма”, – сказал он себе. Япония казалась Винсенту теперь недоступной, словно ее и вовсе не было, по крайней мере, той Японии, которую он покинул двенадцать лет назад. От его Японии остался лишь увядший цветок – но он манил неумолимо, как морская сирена.

* * *

Николас проснулся перед самым рассветом. На какое-то мгновение ему показалось, будто он в своем старом доме на окраине Токио и косые тени на стене у него над головой падают от высокой стены шелестящего бамбука. Он слышал короткий крик кукушки и шум устремившегося в город утреннего потока машин, приглушенный и в то же время по-особому отчетливый.

Еще полусонный, Николас повернул голову и увидел рядом с собой фигуру спящей женщины. “Юкио. Она все-таки вернулась”, – промелькнуло в мозгу. Николас знал, что она придет. Но именно теперь...

Он резко сел на кровати, его сердце колотилось. Таинственное пение далекого моря вдруг превратилось в шум прибоя и близкий крик чаек за окном. И все же он знал смысл того загадочного напева...

Николас сделал несколько глубоких вдохов. Япония обволакивала его теперь как тонкая вуаль. Что пробудило в нем такие яркие воспоминания?

Он обернулся и увидел краешек носа и полуоткрытые пухлые губы Жюстины – все остальное было скрыто под бело-синей простыней, покрытой складками, как морскими волнами. Она спала глубоко и безмятежно.

“Что в ней так притягивает меня?” – подумал Николас.

Странно, глядя на ее теплое тело, которое мерно колебалось в такт дыханию, он чувствовал, что снова возвращается в Японию, в прошлое, в которое не смел вернуться...

Николас проснулся от необычайно приятного ощущения. Открыв глаза, он увидел бедра Жюстины у своего лица. Ее язык ласкал его нежно, сладострастно, и Николас застонал. Он протянул руки, но ее бедра ускользнули. Он видел как набухает бугорок среди влажных вьющихся волос.

Его наслаждение вилось бесконечной лентой уходящего вдаль шоссе. Всякий раз, когда Николас приближался к вершине блаженства, Жюстина отводила рот и принималась нежно гладить его руками, и его напряжение спадало. Тогда все начиналось сначала, снова и снова, пока его сердце не застучало как молот и сладкий жар не разлился по всему телу.

Николас почувствовал ее грудь на своем животе, и, охватив ее соски, стал ласкать их до тех пор, пока Жюстина невольно не развела бедра.

Он остро ощущал каждое прикосновение. Она сделала какое-то движение, заставившее его вскрикнуть. Николас притянул Жюстину к себе и уткнулся лицом в ложбинку между ее бедер, сотрясаясь в последнем экстазе.

* * *

Винсент Ито приехал в патологоанатомическое отделение в четыре минуты восьмого. Поднявшись по ступенькам, он кивнул дежурному полицейскому и поздоровался с седовласым Томми, шофером Нейта Граумана. До утреннего совещания оставалось времени ровно столько, чтобы успеть второпях выпить чашку кофе.

Винсент пересек небольшой холл и вошел в огромный, переполненный людьми кабинет главного патологоанатома.

Нейт Грауман, главный патологоанатом Нью-Йорка, был очень тучным человеком. Его черные блестящие глаза прятались в узких щелочках, под полукруглыми складками обвисшей кожи; широкий нос был когда-то сломан, видимо, в ночной драке на улицах Южного Бронкса, где Грауман родился и вырос; волосы тронула седина, зато усы оставались черными как смоль. Короче говоря, Нейт Грауман выглядел весьма внушительным соперником, что легко могли подтвердить мэр и несколько членов городского финансового совета.

– Доброе утро, Винсент, – поздоровался Грауман.

– Доброе утро, Нейт.

Винсент поспешил к высокому металлическому куполу кофеварки, торжественно возвышавшейся в углу комнаты. “Поменьше сахара, – думал он мрачно. – Сегодня утром мне нужен кофеин в чистом виде”.

– Винсент, задержись на минутку, – обратился к нему Грауман после того, как окончилось совещание по ассигнованиям.

Винсент опустился в зеленое кресло возле заваленного бумагами стола и протянул Грауману заранее приготовленные бумаги.

Они были когда-то близкими друзьями, но те времена давно прошли, и теперь их связывала только работа. Когда Ито приехал в Нью-Йорк, Грауман работал заместителем главного патологоанатома; тогда у них было больше времени. А может, просто не было нужно столько денег. После того как на них обрушилось сокращение бюджетных ассигнований, работы резко прибавилось. У города были дела поважнее, чем забота о людях, которых ежедневно убивали дубинками, резали ножами, душили, топили, разрубали или разрывали на куски на улицах города. “Каждый год в Нью-Йорке умирает восемьдесят тысяч человек, и тридцать тысяч из них попадает к нам”, – подумал Винсент.

– Чем ты сейчас занят? – спросил Грауман.

– М-м... Дело Моруэя, – начал Винсент, нахмурив брови. – Потом этот зарезанный в Холлуэе – я жду вызова в суд в любую минуту. Случай с директором школы практически закрыт. Осталось собрать кое-что для окружного прокурора – анализ крови б у дет т ото в сегодня после обеда. Ах да, еще Маршалл.

– Кто это?

– Труп доставили вчера. Маккейб предупредил, что дело не терпит отлагательства, и я сразу же за него взялся. Утопление в бассейне. Маккейб предполагает, что его голову придержали под водой. Кого-то уже взяли по подозрению в убийстве, так что им позарез нужны улики.

Грауман кивнул.

– Работаешь на всю катушку?

– Более того.

– Я хочу, чтобы ты на несколько дней съездил на побережье.

– Как? Именно теперь?

– Если бы это не было важно, я бы тебя не просил, – терпеливо объяснил Грауман. – Верно?

– Но как же?..

– Я лично займусь твоими делами. А это, – Грауман кивнул в сторону бумаг, которые принес Винсент, – я передам Майкельсону.

– Майкельсон – осел, – едко заметил Винсент.

Грауман ответил ему хладнокровным взглядом.

– Он действует по инструкции, Винсент. На него можно положиться.

– Но он такой медлительный, – не сдавался Винсент.

– Скорость – это еще не все.

– Скажите это Маккейбу. Он напустит сюда целую свору помощников окружного прокурора.

– Это их работа.

– Что же я должен делать на побережье?

– Вчера поздно вечером позвонил Док Дирфорт. Помнишь его?

– Мы встречались с ним в прошлом году, когда я у вас гостил. Уэст-Бэй-Бридж?

– Да... – Грауман подался к столу. – Похоже, у Дирфорта проблема, с которой ему одному не справиться. – Грауман посмотрел на свои длинные заостренные ногти, потом снова перевел взгляд на Винсента. – Он просил, чтобы прислали именно тебя.

* * *

Вдоль стены гостиной в доме Николаса стоял большой аквариум, по его прикидкам – литров на двести. В аквариуме обитали не обычные гуппи или гурами: хозяева оставили на попечение летнего жильца множество морских рыбок, которые переливались в воде яркими цветами, подобно стайке пестрых птиц в густых тропических джунглях.