Текст книги "Ниндзя"

Глаза Томкина блеснули: мошенничество было его стихией.

– Ты хочешь сказать, что...

– Мы его снова включим – и используем. Есть надежда, что он поверит, будто произошел какой-то случайный сбой...

– А что, если он умнее? Я много слышал о ниндзя...

– Не думаю, что это имеет значение, – перебил его Николас. – Если у него будет возможность добраться одновременно до нас обоих, он ею воспользуется, несмотря на любые подозрения. В этом состоит мой план, понимаете? Это вызов, и он никогда перед ним не отступит.

– Значит, мы должны пригласить его сюда, – медленно проговорил Томкин.

– Да.

Синие глаза настороженно смотрели на Николаса. Николас почти слышал, как работает мозг Томкина, взвешивая все “за” и “против”, словно принимая решение о крупной сделке. В некотором смысле это и на самом деле была сделка.

– Согласен, – решился Томкин.

Потом, когда Николас отключил “жучок” и завернул его в толстую мягкую ткань, Томкин спросил:

– Можно все устроить к послезавтрашнему вечеру?

– Вполне.

– Хорошо.

Когда Николас уже собирался уходить, Томкин взялся за телефонную трубку.

– Слушай, Ник, а ты не говорил, что у тебя трудности с Жюстиной.

Николас окаменел, внутренне проклиная Томкина. Выходит, он снова следил за дочерью? Откуда же еще он мог знать?

– Я попал в точку? – Томкин засмеялся. – Ты чертовски хорошо держишься. Ник, но я-то знаю.

– Что именно вы знаете? Томкин пожал плечами.

– Только то, что она в городе, с другим парнем. Не знаю, кто он, но скоро узнаю. – Томкин опустил глаза и начал набирать номер. – Очень жаль. Я хотел, чтобы вы были вместе. Ты ей подходишь. А теперь я боюсь, что у нее все начнется сначала.

– Где она?

– Алло? Да, это...

– Томкин!

– Подождите минутку, не кладите трубку. – Томкин прикрыл ладонью микрофон. – Что ты сказал? – спросил он ласково.

– Где она?

– В какой-то дискотеке. На Сорок шестой улице. – Он порылся в бумагах. – У меня где-то было записано... Ну да, вот. – Томкин прочитал Николасу название и адрес. – Знаешь это место?

– Я не хожу по дискотекам, – ответил Николас с едва сдерживаемой яростью.

У Томкина был такой вид, будто он проглотил необыкновенно вкусную конфету.

– Ну да, разумеется. Иначе ты бы мог встретиться с ней гораздо раньше. Она любит там бывать – может, и тебе попробовать? – Он вернулся к прерванному телефонному разговору.

Какое-то время Томкин произносил фразы, лишенные всякого смысла, одновременно прислушиваясь к тому, как захлопываются двери лифта и он с мягким жужжанием трогается вниз. Когда этот звук затих, он не глядя положил трубку и потянулся к ящику стола.

Томкин заворожено разглядывал пластмассовый диск. У него на лбу проступила полоска пота; так случалось всегда, когда ему приходилось принимать важное решение. Его сердце учащенно билось.

Томкин облизал пересохшие губы, осторожно достал “жучок” из ткани, укрепил его на столешнице и повернулся в кресле, чтобы увидеть мигающие огни города. Наконец, он начал говорить.

– Конечно, все зависит от того, насколько он тебе нужен. Но что, если я обеспечу тебе Николаса Линнера? Я могу преподнести его на тарелочке. – Томкин повернулся обратно и теперь обращался прямо к “жучку”. – Не сомневаюсь, ты бы много за него отдал. Что скажешь?

Томкин снял “жучок” и аккуратно положил его на место, точно так, как его оставил там Николас.

После этого он закинул руки за голову и стал ожидать телефонного звонка. Заряженный пистолет, прилипший к его влажной сорочке под пиджаком, был тяжелым и теплым, и это действовало на Томкина успокаивающе.

“В таких делах, – подумал он, – никогда не знаешь, как оно может обернуться”.

* * *

– Один человек хочет с тобой встретиться.

Несмотря на то, что этот звонок раздался уже после прихода Кроукера, когда был включен автоответчик, Гелда все-таки подошла к телефону.

Она слушала голос в трубке и смотрела на лейтенанта. Он стоял в тени, и только на его лицо падал яркий сноп желтого света из спальни.

– Джи, где ты?

– Я здесь, Груша.

– Мне показалось, ты куда-то пропала. Приняла что-нибудь?

– Нет. Сегодня нет.

Кроукера охватила усталость, за которой стояло нечто большее, чем просто недосыпание. Словно на него всей тяжестью обрушились бесконечные часы, проведенные в кабинете, на улицах и в судах.

– Чисто профессиональный вопрос, – сказала Груша, ошибочно принимая молчание Гелды за раздражение. – Слушай...

– Не сегодня.

– Я понимаю, что следовало предупредить тебя заранее. Но это сенатор.

– Подыщи ему кого-нибудь другого.

– Джи, – медленно и терпеливо начала Груша. – Ему нужна именно ты. Кроме тебя, никто не годится, и ты это прекрасно знаешь.

Кроукер стоял в полумраке будто какое-то ожившее сказочное животное в одежде человека. Казалось, он не обращал на нее внимания.

– Нет. – Гелда не могла отвести от него глаз.

– А как насчет Сорви-головы, когда она снова будет в городе? – Груша, конечно, расслышала необычный оттенок в голосе Гелды.

Внезапно Гелда поняла, что она ответила на этот звонок именно потому, что здесь был Кроукер.

– Нет. Даже для Сорви-головы. Все кончено. Я выхожу из игры.

– Понятно. – В голосе Груши не было ни обиды, ни упрека. Гелда ощутила приятное головокружение, будто только что осушила бутылку джина. Она никогда не чувствовала себя такой счастливой.

– Мы будем скучать по тебе, Джи. Мне будет тебя недоставать.

Это было похоже на Грушу – ни словом не обмолвиться о клиентах.

– Я никогда не забуду тебя, – прошептала Гелда. Мягкий печальный смех.

– Надеюсь. До свидания, Джи.

Гелда положила трубку и подошла к Кроукеру.

– Что случилось?

Она обняла его и провела в спальню. В теплом свете лампы она разглядела у него на руках засохшую кровь.

– Ты не хочешь мне рассказывать. – В ее голосе звучало спокойствие, которого на самом деле она не испытывала. – У тебя невеселый вид.

– Я только что был в двух семьях. Беременная жена и мать троих детей. – Его взгляд выражал отчаяние. – Тебе никогда не доводилось кому-нибудь говорить, что самого близкого для него человека уже нет в живых? – Кроукер вздохнул. – А мне случалось. Но сегодня впервые я это делал, зная, что эти смерти на моей совести.

Лейтенант смотрел на свои руки, покрытые бурой корочкой. Гелда тихонько подтолкнула его к ванной.

– Давай сначала смоем кровь.

– Я знал, что делал. Знал с самого начала Я знал, куда иду. В моем сердце есть радар...

* * *

Внутри дискотека была отделана сверкающим металлом и затемненным стеклом. Площадки располагались на нескольких уровнях, как висячие сады, и через прозрачный пол, в такт музыке, мигали цветные огни.

Воздух, насыщенный запахами духов и пота, дрожал от звуков электронной музыки.

Я чувствовал твое приближение.

Твоя звезда была на моей карте.

Я слышал гудение твоих моторов. Перед ним стояла темноглазая блондинка в бледно-лиловом платье, которое эффектно открывало ее полную грудь.

Я чувствую себя черным Пугалом.

Люди пялятся на меня.

Но я такой же, как ты, ты, ты...

– Не хочешь потанцевать? – Ее головка обольстительно наклонилась к Николасу. – Пойдем, пойдем.

– Нет, мне...

... пугалом

Я не причиню тебе вреда

Я просто хочу начистить твои туфли...

– ...козерог? Точно. Такой серьезный. Все козероги серьезные. Но...

– Я пришел сюда не танцевать. – Николас чувствовал себя глупо. – Мне нужно найти одного человека.

Ей-богу

Черт возьми

Не называй меня пугалом...

– ... сделать это вместе.

Не зови меня, не зови меня, не зови меня Я сам позову тебя, если захочу...

– Ты не поняла. Я ищу здесь одну женщину.

– Да? – Блондинка взяла его за руку; ее темно-красные ногти сверкали в изменчивом свете. – Так давай танцевать, танцевать, пока мы ее не найдем.

Николас вырвался от нее.

– Ты не хочешь повеселиться? – крикнула она вслед.

... чувствую себя как, как, как пугало...

Николас поднялся на второй этаж; назойливый пульс музыки начал действовать, и его сердце уже билось в такт мелодии.

Наконец, на самом верхнем этаже, он увидел Жюстину. Николасу пришлось несколько минут пробиваться туда по лестнице. Легкие ограждения из темного стекла показались ему несообразно хрупкими. “А вдруг кто-нибудь оступится и упадет? “– подумал он.

Жюстина танцевала с широкоплечим мужчиной с прямыми черными волосами и желтоватым пуэрториканским лицом. Он был одет в безрукавку с разноцветными пуговицами и темно-красные брюки.

Разве я не слышал твой голос сегодня утром

Разве я не чувствовал, что ты плачешь

Слезы заливали меня

Как реки, врывались в мой сон...

– Жюстина.

Она молча повернулась и стада смотреть на него, пока партнер не закружил ее в танце.

– Жюстина.

– Что тебе надо, парень? Не трогай мою девочку, ладно?

Разве я не слышал твой голос сегодня утром?

Разве ты не звала меня?

Я слышал твой нежный шепот!

Но так и не разобрал слов...

– Жюстина. Посмотри на меня.

– Эй, парень! Да ты непослушный! Так не пойдет. Проваливай отсюда. Она не хочет тебя видеть.

Расширенные зрачки, покрасневшие ноздри.

– Почему бы тебе не пойти в туалет и не покурить травки.

Это странный способ признаваться в любви.

Когда я вижу только твою печаль.

Если тебе просто надо выплакаться.

Найди кого-нибудь другого...

– Ладно, хватит болтать.

Легкий щелчок утонул в громкой музыке, но Николас заметил предательский блеск стального лезвия.

– Жюстина.

– Оставь ее в покое. – Рука пуэрториканца опустилась. – Вот, получай.

Его движение было очень быстрым и ловким. Он научился этому на улице, где есть только одно правило: выжить любой ценой. Такие люди иногда опаснее профессионалов – в силу их непредсказуемости. Восьмидюймовое лезвие могло за какую-то долю секунды вспороть Николасу живот.

Он блокировал удар левой рукой, а правой ударил пуэрториканца в бок. Не было слышно ничего, кроме музыки; их яростные движения сливались с движениями танцующих в едином мощном потоке.

У пуэрториканца отвисла челюсть, и его голова откинулась назад, прямо как на картине Мунка “Крик”. Он попытался выпрямиться, но Николас ткнул его носком ботинка в подъем правой ноги. Пуэрториканец закачался на глазах изумленных соседей и, падая, задел кого-то вытянутой рукой.

Все это выглядело довольно комично, но Николасу было не до смеха.

И вот мы здесь Волшебный миг

Среди нитей, из которых ткутся мечты...

Жюстина посмотрела на человека, распростертого на полу; рядом с ним лежал нож.

– Жюстина...

– Как ты меня нашел? Что тебе надо?

– Жюстина.

– Я больше не могу. Прошу тебя, прошу. Неужели ты не понимаешь, я...

И вот ты

Несешься, как демон

От станции к станции...

– ... оплакивала тебя.

– Жюстина, я пришел сюда...

– Мне теперь все равно.

– ... чтобы сказать, что я люблю тебя.

Слезы катились из ее глаз. Воздух был насыщен музыкой: натужные голоса, вкрадчивый завораживающий ритм.

– Прошу тебя. – Слышит ли она его? – Я люблю тебя. – Жюстина вдруг прижалась к Николасу. – Жюстина, я...

Это не побочное действие кокаина

Должно быть, это любовь

Слишком поздно благодарить

Слишком поздно снова опаздывать

Слишком поздно ненавидеть

Слишком поздно...

Слишком поздно...

* * *

– Я плакал на песке перед твоим домом; такого со мной еще не бывало.

И Николас подумал, лежа на диване рядом с Жюстиной: “Ты не прав, Кроукер. Я тоже способен чувствовать”.

– Ты не должен этого стыдиться.

– Я и не стыжусь.

– Я счастлива. – Жюстина погладила его тонкими пальцами. – Оттого, что хоть чем-то тебе помогла. – Чулки на ее ногах шуршали как крылышки цикад. – Как ты помог мне.

– Это новое для меня чувство. – Жюстина видела, как глаза Николаса обращаются куда-то внутрь.

– Я обошелся с тобой очень жестоко. Но это... это была самозащита, своего рода инстинкт самосохранения. Я вдруг понял, как близко ты подошла к моей душе, и это напомнило мне...

Ее длинные волосы коснулись его плеча.

– О чем...

– О море; это было много лет назад, в Японии. О пароме в густом тумане. – Николас замолчал, но его губы оставались полуоткрытыми, как это иногда бывает у спящего. – О девушке, которую я когда-то любил. Вся беда в том, что я думал, будто люблю ее до сих пор.

– Где она теперь?

– Не знаю. – Жюстина чувствовала, как поднимаются и опускаются его грудь и живот, мерно, будто прилив и отлив. – Она сказала мне, что любит меня. И она меня убедила – о, она умела лгать как никто другой.

Жюстина улыбнулась в темноте.

– Если бы ты был женщиной, ты бы сразу почувствовал ложь.

– Иногда я думаю, что секс – это для животных. Некоторое время тишина нарушалась только далекими звуками улицы. Жюстину поразили не столько его слова, сколько горечь в его голосе; она поймала себя на непреодолимом желании угадать, что же произошло между ним и той девушкой.

– Я ревную, – сказала Жюстина и подумала, что страшно рискует. – Я завидую ей, потому что ты столько ей отдал. – Он тихо лежал рядом с ней. – И это навсегда, Ник? – Он снова ощутил прикосновение ее волос. – Кого ты хочешь этим наказать?

– С ней... я почувствовал... – Голос Николаса звучал напряженно. С чем он боролся?

– Что?

– Ничего. Просто это было сильное чувство.

– Это так ужасно?

– А потом она бросила меня. Она ушла с... – И Николас, задыхаясь от стыда, рассказал ей то, о чем никогда никому не рассказывал.

Жюстина прикоснулась к его уху теплыми губами.

– Николас, раздень меня.

Николас потянулся и с треском расстегнул замок. Ее груди бледно светились в свете камина, как гребни волн на утренней заре. Николас почувствовал, как накатывает приливная волна и покрывает все его тело.

– Мне так недоставало тебя.

Жюстина почувствовала, как прошлое отпускает его.

– Да. Мне тоже. Без тебя я казалась себе такой старой и усталой. – Она стряхнула с себя блузку.

– Жюстина, я люблю тебя.

Блеск в ее глазах манил Николаса как маяк на родном берегу.

– Повтори еще раз.

– Жюстина, иногда слова не имеют никакого значения.

– А что имеет значение? Николас обнял ее.

– Я буду держать тебя, – прошептал он. – А ты держи меня. Пальцы Жюстины пробежали по его коже.

* * *

Фукасиги, мастер кэндзюцу, проснулся на рассвете. В этот ранний час все было окутано туманом; знакомые очертания проступали неясно, словно на картине пуантилиста.

Его разбудили какие-то смутные мысли. Он сразу же подумал о Николасе.

Значит, пришло время. Несмотря на всю свою мудрость, Фукасиги почувствовал, как страх касается его своими легкими щупальцами. Он часто думал об этой минуте долгими бессонными ночами. Теперь он понял – он обманывал себя, надеясь, что этот день может никогда не наступить.

И вот он пришел, спустя столько времени. Впрочем, Фукасиги прекрасно знал, что время само по себе ничего не значит. Долгие годы, проведенные в Китае и Японии, казались ему теперь далеким сном. Он знал, каких необычных капризов можно ждать от человеческого сознания, и подумал: что же было больше сном, а что – действительностью? В каком-то смысле Америка никогда не сможет стать такой же реальностью, как те дни и ночи на азиатском побережье, с их ароматами и тайнами.

Тогда Фукасиги казалось, что у него впереди много, бесконечно много времени, чтобы разгадывать новые, все более интригующие загадки. Радость, которую он при этом испытывал, ни с чем не могла сравниться.

Разумеется, несколько раз у него были причины усомниться в правильности избранного пути. В конце концов это был рискованный путь, где на каждом шагу подстерегали опасности, подлинные и мнимые.

Фукасиги сел на футон, слыша как трещат его кости. “Магия, – размышлял он. – Господи, сколько домыслов вокруг этого слова. Типично западный подход”. Он не удержался от смеха.

Он снова подумал о Николасе. Фукасиги не завидовал ему, в его сердце не было места зависти. Может быть, когда-то давно... Фукасиги пожал плечами.

“Кто знает?” – подумал он, чувствуя как его охватывает неожиданное волнение.

* * *

Теперь ему казалось, что он отчетливо видит илистое дно, над которым неустанно снуют бесцветные рыбы, пробираясь сквозь водоросли, камни и песок.

В этой части пролива Симоносэки не было покоя уже семьсот лет. С тех самых пор, как император Антоку-тэнно исчез в его волнах вместе со всеми другими мужчинами, женщинами и детьми рода Тайра.

Здесь часто видели странных крабов Хайкэ (еще одно имя рода Тайра), у которых на панцирях были человеческие лица. По преданию, в этих крабах жили коми – духи воинов, побежденных в давних сражениях.

Считалось, будто они не могут обрести покой, и поэтому рыбаки божились, что туманными ненастными ночами над неспокойными водами вспыхивают странные огни. Хэйкэ поднимаются из глубин и утягивают опрометчиво вышедших в пролив на морское дно. Рыбаки отказывались в такую погоду выводить свои лодки, даже если вода кишела рыбой.

“Но теперь, – думал Сайго, – здесь стало еще более неспокойно”. Потому что к безрадостным и беспокойным душам Хэйкэ в этих водах присоединилась его собственная мертвая душа.

Сайго видел прекрасное лицо, неподвижно лежащее на дне, еще более прекрасное теперь, когда смерть придала его чертам абсолютное совершенство. Традиционная героиня: почтительная дочь, покорная жена; все ее тяжкие грехи отпущены в последнем жертвоприношении.

“Это было правильно, – рассуждал Сайго. – Это было справедливо. Эта смерть была предопределена”. Что еще он мог сделать?

Сайго почувствовал, что ему становится тяжело дышать, и жгучие слезы заливают его мертвые глаза; он машинально начал читать сутру Хання-синкё: “Форма есть пустота, и пустота есть форма...Чувства, имена, знания – это тоже пустота... Нет глаз, нет ушей, нет носа, нет языка, нет тела, нет разума”...

В темноте кроется грех; в темноте кроется смерть. Грех убивает душу, а лишить жизни существо, у которого нет души, – значит проявить милосердие.

Но, но, но – как может любовь уживаться с грехом? Этот вопрос терзал Сайго долгие годы и определял всю его жизнь. И он снова задавал себе этот неразрешимый вопрос, и бил себя кулаками по лицу, пытаясь уничтожить в себе остатки сомнений. Ему не удавалось отогнать от себя воспоминания о ней, как не удавалось уйти от себя самого, и эти навязчивые мысли привели его к наркотикам. Кроме того, Сайго казалось, что наркотики придают ему силу.

Но, разумеется, главным виновником его несчастий был Николас Линнер. Если бы не он... если бы не он...

Сайго бил себя по лицу, и яркие огни вспыхивали у него в глазах, под закрытыми веками. Но даже они не могли заслонить до боли знакомую картину. Тусклые блики рыбы, играющей а заливе; зловещее завывание ветра; пелена снега, исчезающая в мрачных волнах; низкое черное небо. Он один в раскачивающейся лодке. Стад ли ветер гудеть сильнее после того, как раздался тяжелый всплеск? Знали ли Хэйкэ, что к ним устремилась еще одна нераскаявшаяся грешная душа? Над заливом вспыхивали призрачные огни, точь в точь как говорилось в легендах, и Сайго без устали читал молитвы, все, которые знал, пока нос лодки не уперся, наконец, в деревянный причал Симоносэки. Сайго вышел на берег и стоял там дрожа от холода, мокрый от морской воды и пота.

По сей день он отчетливо слышал угрюмое завывание, словно демоны призывали его завершить оставшиеся черные дела.

Наконец, тяжело дыша после наркотика, весь мокрый от пота, он погрузился в тяжелый сон, полный видений и грохочущих отголосков прошлого.

* * *

Николасу снился край земли. Оттуда дугой поднимался мост из дерева и камня, очень похожий на токийский Нихонбаси. И когда Николас вступил на этот мост, он увидел, что по обе стороны нет ничего, кроме густого тумана. Он оглянулся назад и с удивлением – но без всякого страха – обнаружил, что туман окутал землю; он уже забыл, откуда шел, и не знал, куда, будто туман был не только вокруг, но и внутри него.

Примерно на полпути Николасу послышались какие-то неясные звуки. Звуки становились все отчетливее, и он понял, что это рыдания женщины.

Скоро Николас различил в тумане темный силуэт, который постепенно превратился в фигуру молодой женщины, высокой и гибкой, одетой в облегающее платье из белого шелка. Платье было насквозь мокрое, будто женщина только что выбралась из моря, через которое, как предполагал Николас, был переброшен этот мост.

Она стояла, прислонившись спиной к мокрым перилам, и плакала, закрыв лицо руками. Ее рыдания были такими жалобными, что Николас не мог не приблизиться.

Когда он был уже в нескольких шагах от нее, он разобрал слова:

– О, ты пришел. Наконец. Наконец! Я уже потеряла всякую надежду!

– Извините. – Голос Николаса вибрировал в его груди, как под сводами огромного собора. —Но, мне кажется, мы с вами не знакомы. Вы, должно быть, ошиблись?

Он пытался лучше разглядеть лицо женщины, но ему не удалось это сделать – лицо было закрыто ее ладонями и веером длинных черных волос, усеянных крохотными ракушками.

– Нет, я не ошиблась. Тебя я искала все эти годы.

– Но почему вы так горько плачете? Какое несчастье вас постигло?

– Ужасная, постыдная смерть. И пока я не буду отомщена, моя душа вынуждена скитаться.

– Не знаю, чем могу помочь вам, сударыня. Но если бы вы разрешили мне взглянуть на ваше лицо...

– Это ничего не даст вам, – сказала женщина так печально, что у Николаса замерло сердце.

– Значит, я был прав. Мы не знакомы. Она промолчала, а он не знал, что и думать.

– Откройте ваше лицо, прошу вас Иначе я при всем желании не смогу вам помочь.

Медленно, словно нехотя, женщина опустила руки, и Николас содрогнулся.

Там, где должны быть глаза, нос, губы, – там не было ничего, только гладкая кожа...

– Господи, Николас, что с тобой?

Он дышал так тяжело, будто только что пробежал марафон:

пот блестел на его лице как иней.

Николас увидел над собой озабоченное лицо Жюстины.

– Что случилось?

– Не знаю. Ты кричал во сне.

– Что?

– Не знаю, милый. Что-то неразборчивое, не по-английски. Что-то вроде, – Жюстина наморщила лоб, – “минамара но тат”.

– Мшавари ни тацу?

– Да, это.

– Ты уверена?

– Да, конечно. Ты повторил это несколько раз. А что это значит?

– Ну, буквально это означает “заменять кого-то”.

– Не понимаю.

– В Японии издавна считалось, что можно отдать свою жизнь, чтобы спасти жизнь другого человека. Это может касаться не только человека – например, дерева.

– Что же тебе снилось?

– Не помню точно.

– Николас! – Жюстина в очередной раз удивила его своей проницательностью. – Кто-то отдал за тебя свою жизнь? Я имею в виду – во сне.

Николас посмотрел на Жюстину и коснулся ее щеки; но не ее гладкую кожу он гладил, и не ее голос звучал у него в ушах.

В той комнате благородной смерти, где капельки крови как рубины падали на пол рядом с изысканным кимоно его матери, Итами сказала:

– Мы оба должны уехать, Николас. Здесь ничего больше нас не держит. Мы оба здесь чужие.

– Куда вы поедете? – спросил он глухо.

– В Китай.

Николас перевел взгляд на ее бледное лицо.

– К коммунистам.

Итами слегка покачала головой.

– Нет. Там есть и другие люди – они были задолго до появления коммунистов. Такие, как твой дедушка Со Пэн.

– И вы оставите Сайго? Ее глаза сверкнули.

– Николас, ты никогда не задумывался, почему я родила только одного ребенка? Впрочем, с какой стати тебе было об этом думать. – Губы Итами сложились в леденящую улыбку. – Скажу тебе только, что я сама так решила, хотя Сацугаи этого не знал. Да, я лгала ему. Ты удивлен? – Она немного отклонилась назад, словно колосок под внезапным порывом ветра. – Я не хотела больше таких детей. – Темные глаза Итами превратились в узкие щелки. – Ты меня понимаешь? Думаю, что да. Она бросила взгляд на свой окровавленный катана.

– Ты ненавидишь меня? Я бы этому не удивилась... Но нет. Я вижу, что нет, И это наполняет радостью мое сердце, поверь.

Я люблю тебя, Николас, люблю как собственного сына. Мне кажется, что ты должен знать это в глубине души. – Итами резко дернула головой, точно о чем-то вдруг вспомнила. – Дни утекают у меня между пальцев как песок. Осталось мало времени, а я еще многое должна сделать.

Николас стоял перед ней, бледный и усталый; он чувствовал дрожь, хотя в комнате было тепло.

– Объясните мне, – попросил он, – что в этом благородного?

– Все благородство мира, – печально ответила Итами, – здесь, в этой комнате. Но, боюсь, это не так много. Не так много.

– Вы должны объяснить мне. Должны. – Николас почти кричал, и он был уверен, что разглядел слезы в краешках ее глаз.

– Ах, Николас. Это не так просто объяснить. Ты просишь меня раскрыть перед тобой душу Японии. Но мне проще вспороть мой собственный живот. – Глаза Итами плотно сомкнулись, словно она пыталась отогнать какое-то видение. – Спроси меня о чем-нибудь другом, – прошептала она.

– Что с вами станет, тетя? Итами открыла глаза и улыбнулась.

– В Китае я буду искать то место, которое указала мне Цзон. Я там долго не задержусь.

Ее пальцы сжались на рукояти катана, еще одна капля крови скатилась по стальному лезвию на голый деревянный пол.

“Я должен встретиться с Фукасиги, – подумал Николас, глядя в полумраке на Жюстину, – пора вспомнить старые клятвы. А она должна уехать отсюда, подальше от опасности – теперь, когда давние непримиримые враги снова выходят на поле боя”.

Николас знал: чтобы победить в этом последнем поединке, понадобятся все его скрытые силы.

* * *

Когда Сайго проснулся, какое-то мгновение он был уверен, что уже оказался в темном царстве смерти. Смерть не пугала его – только потому, что жизнь так мало для него значила. Это был самый убогий из даров, и Сайго ничего не стоило от него отказаться.

Но он вспомнил, что еще не убил Николаса, и понял, что сон снова вернул его к жизни.

Он подумал о своих банковских счетах, о земельных угодьях, о четырех небольших, но процветающих электронных заводах. Ну и что? Все это не стоило и мельчайшей стальной стружки в оружейной мастерской – нет!

Деньги всего лишь открывают путь к власти, а власть... власть открывает все остальные пути.

Но сейчас Сайго хотел только одного – лишить жизни этого человека. “Сегодня вечером”, – подумал он с яростью. Сайго лежал нагой на футоне; тусклый серый свет пробивался сквозь шторы и блуждал по потолку, как странствующий монах в изодранной рясе коромо, бьющейся на ветру.

Сайго поражался слабости американцев: у этих трусов не могло быть могучего духа. Он не мог понять, как они ухитрились выиграть войну. Сайго с удовольствием представил себе физиономию Рафиэла Томкина, когда тот увидит перед собой смертоносный стальной клинок. Он воображает, что легко устроил выгодную сделку. Нет, никакие сделки уже не возможны.

Нет, смерть придет к нему сегодня вечером, так же, как и к Николасу Линнеру.

Вероятно, он и сам погибнет – это не беспокоило Сайго. Напротив, такая смерть даже привлекала его. То, как человек умирает, навсегда остается в истории.

Для Сайго, как для всех японских воинов, с незапамятных времен было только два пути почетной смерти: гибель в бою или ритуальное самоубийство. Умереть по-другому означало покрыть себя невыносимым вечным позором и получить ужасную карму в следующем рождении.

Мысли о смерти вызвали у Сайго эрекцию, и он почти пожалел, что убил мальчишку-китайца. Он хорошо делал свое дело. Но у Сайго не было выбора – как и тогда, много дет назад...

Тогда, в ночи, в нем кипела ненависть, грозившая захлестнуть его с головой, заставить забыть о том, чему его так долго учили. “Вот как чувства могут помутить дух”, – думал он, сидя на единственном черном футоне и проклиная тот день, когда в его жизнь вошла Юкио. О Амида!

В этот предрассветный час мысли Сайго прояснились. Ночью, пока он бродил по царству смерти, его рассудок напряженно работал, и теперь он знал, что его ждет нечто большее, чем просто убийство этих двоих, Николаса и Томкина. Он подумал о заливе Симоносэки и содрогнулся. Голова Сайго наполнилась голосами, которые становились громче и пронзительнее, когда он вдыхал, а на выдохе превращались в стоны осеннего ветра. Он зажмурил глаза и долго не дышал, дожидаясь пока исчезнут голоса.

“Да, – размышлял Сайго, поднимаясь и принимая душ, – есть вещи более страшные, чем смерть”. Он знал, что мир – это огромное колесо, орбита, на которой человека удерживает его карма. Колеса среди других колес, судьбы среди других судеб. К концу дня в его душе наступит покой. И тогда, если смерть придет к нему, он встретит ее с радостью.

* * *

День был ясным и не очень жарким; легкие перистые облака скользили по светлому небу. “Слишком хороший день, чтобы сидеть дома”, – решила Жюстина.

Она собрала сумку, села в машину и выехала на шоссе, не зная еще, куда направляется. Она вспомнила об одном пляже, который все усиленно расхваливали. Жюстина не знала дороги, но в этой части побережья трудно было заблудиться, и в конце концов она оказалась там, куда хотела попасть. Девушка выбралась из машины и пошла вдоль берега.

Она чувствовала прилив сил, и ей не хотелось пока укладываться на теплый песок. Широкий пляж был на удивление чистым. Зеленоватый прибой пенился и обрушивался на песок ослепительными серебряными струями. В этот утренний час людей здесь почти не было. Мерный шум моря и крики чаек дарили удивительный покой.

Постепенно пейзаж стал изменяться – так медленно, что какое-то время Жюстина этого не замечала. Но теперь ей казалось, будто она здесь когда-то уже была. Например, она знала, что сейчас выйдет на узкую косу – и действительно, коса появилась за поворотом. Жюстина стала недоумевать: “Куда же я попала?”

Когда она оторвала взгляд от моря и посмотрела вправо, она увидела знакомые очертания домов. У нее вдруг замерло сердце, словно она стремительно опускалась в кабине скоростного лифта. Как же она могла быть такой дурой! Ведь этот пляж совсем рядом с загородным домом ее отца.

Наконец Жюстина увидела этот дом во всем его великолепии.

Она увидела, как открылись деревянные ворота и кто-то спустился по ступеням.

“Господи, – подумала Жюстина. – Это Гелда!”

Первым ее побуждением было тут же развернуться и уйти, но она точно приросла к земле. “Что она там делает?”

Гелда сняла солнечные очки.

“Она заметила меня. – Жюстина была в панике. – Теперь я не смогу уйти”.

Гелда подошла ближе. Они стояли напротив друг друга на пустынном пляже, словно два дуэлянта, готовые выстрелить.

– Жюстина!

– Да.

– Какая неожиданность. – Сестры молча смотрели друг на друга, испытывая неловкость, точно два незнакомца, которые совершенно случайно оказались рядом на званом ужине.

– Ты здесь... не одна?

Ветер трепал их волосы, как вымпелы на поле битвы.

– Я жду одного человека.

– Я тоже.

– Понятно.

Жюстина не могла не заметить, как сильно изменилась Гелда, как она похорошела, с каким изяществом двигалась. И потом, в ней чувствовалась какая-то уверенность – впрочем, уверенности в ней всегда было на двоих. Это была прежняя Гелда, у которой не переводились поклонники, которую вечно куда-то приглашали. Гелда, которая так грациозно каталась на коньках, несмотря на свою полноту, что ее партнеры очень скоро останавливались на краю катка и не сводили с нее восхищенных глаз.