Текст книги "Иметь и не иметь. Пятая колонна (сборник)"

– Когда захотите привести его в чувство, просто подергайте за уши. Обдайте водой. И поаккуратнее, когда он очнется. Смотрите, чтоб он в вас не вцепился, профессор.

– Ни в коем случае, – сказал профессор Мак-Уолси.

Ричард Гордон лежал с неестественно запрокинутой головой на заднем сиденье такси, тяжело и хрипло дыша. Профессор Мак-Уолси подложил ему руку под голову и придерживал ее, чтобы не так сильно трясло на ухабах.

– Куда ехать-то? – спросил таксист.

– На тот конец города, – сказал профессор Мак-Уолси. – Мимо парка. А потом по улице, где кефалью торгуют.

– Так это Роки-роуд, – сказал таксист.

– Да, – сказал профессор Мак-Уолси.

У первого кафе по дороге профессор Мак-Уолси попросил остановиться. Ему надо было зайти купить сигарет. Он осторожно опустил голову Ричарда Гордона на сиденье и пошел в кафе, а когда вернулся и собрался вновь сесть в машину, Ричарда Гордона там не оказалось.

– Куда же он делся? – спросил профессор таксиста.

– А вон идет по улице, – ответил тот.

– Догоните.

Когда такси поравнялось с Ричардом Гордоном, который еле брел по тротуару, подволакивая ноги, профессор Мак-Уолси вышел из машины.

– Полноте вам, Гордон, – сказал он. – Мы же домой едем.

Ричард Гордон повернул к нему голову.

– «Мы»? – переспросил он, пошатываясь.

– Я хочу отправить вас домой в этом такси.

– Катитесь к черту.

– И все же я настаиваю, – сказал профессор Мак-Уолси. – Я хочу, чтобы вы без приключений добрались домой.

– А где ваша шайка? – сказал Ричард Гордон.

– Какая шайка?

– А та самая, которая меня отметелила.

– Это был просто вышибала. Я даже не знал, что он собирается вас стукнуть.

– Врешь ты все, – сказал Ричард Гордон. Широко размахнувшись, он послал кулак в багроволицего мужчину, что стоял напротив, но промахнулся и упал на колени. Поднимался он медленно. От падения на тротуар колени кровоточили.

– А ну дерись, – невнятно выдавил он.

– Я не дерусь, – сказал профессор Мак-Уолси. – Если согласитесь сесть в такси, я вас оставлю.

– Пошел к черту, – сказал Ричард Гордон и побрел дальше.

– Да бросьте вы его, – посоветовал таксист. – Он уже оклемался.

– Вы правда считаете, что с ним все обойдется?

– Тьфу ты, незадача, – сказал таксист. – Да он как огурчик.

– Знаете, я за него волнуюсь, – сказал профессор Мак-Уолси.

– Без драки его в машину не запихнуть, – сказал таксист. – Значит, пусть идет. Да все с ним нормально. Он вам что, родная кровь?

– В каком-то смысле, – кивнул профессор Мак-Уолси.

Он провожал взглядом прихрамывающую фигурку, пока та не растворилась в тени высоких деревьев, чьи ветви спускались до земли, чтобы потом расти в ней, словно корни. Мысли профессора нельзя было назвать приятными. Это же смертный грех, думал он, тяжкий и неискупимый грех и великая жестокость, и хотя с формальной точки зрения религия может допустить благополучный исход, сам себя я простить не вправе. С другой стороны, хирург ведь не отказывается от операции из опасения причинить боль пациенту. Но отчего же вся хирургия жизни человеческой должна обязательно выполняться без анестезии? Был бы я человеком получше, я бы дал себя избить. Ему бы это помогло. Бедный, злосчастный глупец. Без крыши над головой. Надо бы приглядеть за ним, но я знаю, что этого он не вынесет. Мне стыдно, я сам себе омерзителен и ненавижу, что содеял. Сейчас я вернусь к тому анестетику, которым пользуюсь последние семнадцать лет, к тому же нужда в нем отпадет довольно скоро. Хотя не исключено, что сейчас это превратилось в порок, которому я лишь подыскиваю оправдания. Впрочем, это как минимум тот порок, для которого я подхожу особенно удачно. Но как же хочется помочь этому бедолаге, которому я прямо сейчас делаю больно.

– Отвезите меня обратно к Фредди, – сказал профессор.

Глава двадцать третья

Катер береговой охраны, буксировавший «Куин-Конч», шел по проливу Хока, что отделял острова от полосы рифов. Суденышко бросало на поперечной волне, которую нагонял легкий норд на воде прилива, зато белая лодка шла легко и послушно.

– Если ветер не станет крепчать, все обойдется, – сказал командир катера. – Вон как хорошо она идет. Старина Робби умел строить лодки… Так что он за бред там несет?

– Ничего не разобрать, – ответил старший помощник. – Умом тронулся.

– Не жилец он, – заметил капитан. – С такой дыркой в животе. Вы как думаете, это он застрелил тех четверых кубинцев?

– Трудно сказать. Я его расспрашивал, но он меня даже не понял. Может, еще разок поговорить?

– Пойдемте взглянем.

Оставив старшину-рулевого следовать по фарватерным вехам, они зашли в командирскую каюту, что находилась сразу за штурманской рубкой. Там, на койке с каркасом из стальных труб, лежал Гарри Морган. Когда командир коснулся его широкого плеча, он поднял веки.

– Гарри, вы как? – спросил капитан.

Гарри просто смотрел, но не отвечал.

– Может, что-нибудь принести вам? – спросил капитан.

Гарри Морган просто смотрел на него.

– Да он вас не слышит, – сказал старпом.

– Гарри, – повторил командир, – вам что-нибудь дать?

Он плеснул на полотенце из бутыли с водой, что стояла в гнезде возле койки, и смочил Гарри Моргану глубоко потрескавшиеся губы. Они были совершенно сухими и черными. Не сводя с капитана глаз, Гарри Морган начал говорить. «Мужик», – произнес он.

– Так, – сказал капитан. – Продолжайте.

– Мужик, – сказал Гарри Морган, только очень медленно. – Нет… не может… выхода нет. – Он замолчал. Лицо оставалось совершенно бесстрастным.

– Гарри, продолжайте, – попросил капитан. – Расскажите: кто это сделал, как это все случилось?

– Мужик, – сказал Гарри, не сводя с него слегка раскосых глаз на скуластом лице, пытаясь сейчас все объяснить.

– Четверо, – с надеждой произнес капитан. Он вновь смочил раненому губы, выжав на них несколько капель из свернутого жгутом полотенца.

– Мужик, – поправил Гарри, затем умолк.

– Ладно. Мужик, – кивнул капитан.

– Мужик, – вновь сказал Гарри совсем невыразительно, очень медленно, еле шевеля сухими губами. – Как заварили… уже неважно… нет.

Капитан поглядел на старпома и покачал головой.

– Гарри, кто это все наделал? – спросил старший помощник.

Гарри перевел на него взгляд.

– Обольщаться нельзя, – сказал он.

Командир и старпом разом подались ближе. Кажется, получилось.

– Все равно что идти на обгон на подъеме. Как на той дороге на Кубе. На любой дороге. Где угодно. То же самое. Я про дело. Как все заварили. Поначалу еще ничего. Если фартовый. Мужик. – Он умолк. Капитан вновь выразительно покачал головой, глядя на старпома. Гарри Морган смотрел на него совершенно бесстрастно. Командир еще раз смочил ему губы. На полотенце остался кровавый след.

– Мужик, – сказал Гарри Морган, разглядывая их обоих. – Один мужик… сам по себе… нет. Сейчас уже нет. – Он помолчал. – Неважно какой… мужик… в одиночку… ни хрена.

Потребовалось немало времени, чтобы все это высказать, – и целая жизнь, чтобы это понять.

– Ну ладно, – сказал командир своему помощнику. – Гарри, вам точно ничего не нужно принести?

Гарри Морган посмотрел на него, однако ничего не ответил. Он уже все им сказал, они просто не услышали.

– Мы еще заглянем, – произнес капитан. – Держитесь.

Гарри Морган проводил взглядом их спины.

В рубке, следя за опускающейся темнотой и прожектором маяка Сомбреро, который уже начал обмахивать море, старпом сказал:

– Наслушаешься такого, аж мурашки бегут.

– Жаль парня, – сказал капитан. – Ну да ладно, скоро придем. Думаю, к полуночи попадет в больницу. Если, конечно, не придется сбросить ход из-за буксировки.

– Думаете, выживет?

– Вряд ли. Хотя чего на свете не бывает.

Глава двадцать четвертая

На темной улице, куда выходили железные ворота, запиравшие проход на бывшую базу подводных лодок, ныне переделанную в стоянку для яхт, собралось множество людей. У сторожа-кубинца был строжайший приказ никого не впускать, и толпа прильнула к ограде, силясь рассмотреть между прутьями, что же творится там, в темноте, где горели лишь стояночные огни яхт, пришвартованных к узким, сильно вытянутым пирсам. Толпа была молчаливой – как оно и принято в Ки-Уэсте. Работая локтями, к воротам и сторожу пробирались яхтсмены.

– Эй! Входа нету! – сказал сторож.

– Что за черт, мы же с яхты.

– Никто нельзя, – сказал сторож. – Иди назад.

– Не дури, – сказал кто-то из яхтсменов и отпихнул его в сторону, освобождая путь к причалу.

Позади них, за воротами, остались толпа и сторож-коротышка, который от неловкости переминался с ноги на ногу и с тоской мечтал о ключе, которым мог бы запереть эти ворота, – смущенный и растерянный в своей форменной фуражке, с длинными усами и попранным авторитетом. Быстро шагая по пологому подъему, они заметили, а затем и миновали группу людей, чего-то поджидавших на причале береговой охраны. Не обращая на них внимания, прошли дальше, за другие пришвартованные яхты, пока не добрались до пирса номер пять, где, залитые светом прожектора, по сходням перебрались с грубо обтесанных досок причального настила на тиковую палубу «Новой Эксумы – II». В кают-компании они уселись в громадные кожаные кресла напротив длинного столика с разбросанными глянцевыми журналами, и один из них звонком вызвал стюарда.

– Скотч и содовую. А ты, Генри?

– Да, – сказал Генри Карпентер.

– Что с ним такое, с этим ослом на воротах?

– Даже не представляю, – сказал Генри Карпентер.

Стюард в белой курточке принес два стакана.

– Поставьте те пластинки, которые я отложил после ужина, – попросил яхтсмен, чье имя было Уоллес Джонстон.

– Боюсь, сэр, я их убрал, – сказал стюард.

– Да что б вам провалиться, – сказал Уоллес Джонстон. – Ставьте тогда новый альбом Баха.

– Слушаюсь, сэр. – Стюард подошел к шкафчику с пластинками, извлек одну и направился к ней с патефону. Зазвучала «Сарабанда».

– Ты сегодня видел Томми Брэдли? – спросил Генри Карпентер. – Вчера я заметил его в зале прилетов.

– Терпеть его не могу, – сказал Уоллес. – Ни его, ни эту шлюху, которую он за жену держит.

– А мне Эллен нравится, – сказал Генри Карпентер. – С ней не соскучишься.

– Ты хоть разок пробовал?

– Ну а как же. Чу́дная штучка.

– А вот я ни за какие деньги не стал бы ее оприходывать, – сказал Уоллес Джонстон. – И какого дьявола она вообще тут живет?

– У них здесь прекрасная вилла.

– Неплохая стоянка для яхт, чистенькая и уютная, – сказал Уоллес Джонстон. – А правда, что Томми Брэдли импотент?

– Не думаю. О ком так только не говорят. У него просто широкая натура.

– Это ты в точку попал. А уж с ее-то натурой кто только не знаком.

– Она на удивление приятная женщина, – сказал Генри Карпентер. – Уолли, тебе бы она понравилась.

– Ни за что, – покачал головой Уоллес. – В ней воплощено все, что я ненавижу в женщинах, а Томми Брэдли просто квинтэссенция того, что я ненавижу в мужчинах.

– Ты какой-то чересчур бескомпромиссный нынче.

– Зато в тебе бескомпромиссности ни на грош, потому что нет внутреннего стержня, – сказал Уоллес Джонстон. – Ничего решить не можешь. Ты даже сам не знаешь, что ты такое есть.

– Давай-ка оставим меня в покое. – Генри Карпентер закурил.

– Почему?

– Хотя бы потому, что я в гостях на твоей яхте и чуть ли не половину времени потакаю твоим прихотям, что, кстати, освобождает тебя от необходимости платить матросикам и младшим официантам за молчание, раз уж они знают, что они такое и что ты такое.

– Смотрите-ка, разошелся, – сказал Уоллес Джонстон. – Тебе прекрасно известно, что я не поддаюсь на шантаж.

– Ну еще бы. Такой скупердяй. И вот почему ты заводишь друзей вроде меня.

– Таких, как ты, у меня больше нет.

– Не надо подлизываться, – сказал Генри. – Я сейчас не в настроении. Послушай вон своего Баха, поиздевайся над стюардом, наберись лишнего и отправляйся спать.

– Что это на тебя нашло? – сказал Джонстон, поднимаясь с кресла. – Ты чего вдруг такой колючий? Ты, знаешь ли, тоже не подарок.

– Знаю, – сказал Генри. – Завтра буду как на пружинках. Но сегодня скверный вечер. Ты вообще замечал, что вечер вечеру рознь? Хотя, должно быть, богачам все едино.

– Раскапризничался, как школьница.

– Спокойной ночи, – сказал Генри Карпентер. – Я тебе не школьница и не школьник. Все, я пошел спать. Утром появлюсь в розовых очках.

– Ты сколько просадил? Из-за этого такие страсти?

– Три сотни.

– Ну? Я же говорю, все из-за этого.

– А ты прямо всезнайка.

– Послушай-ка. Ты потерял триста долларов.

– Даже больше.

– Насколько больше?

– Весь призовой фонд, – сказал Генри Карпентер. – Мечту о сокровище. Я сейчас играю с «одноруким бандитом», который уже никогда не даст сорвать банк. Только сегодня пришло в голову. Обычно-то я над этим не думаю. Ладно, пойду спать, а то как бы не наскучить.

– Мне с тобой не скучно. Только не груби, ладно?

– Боюсь, я вообще не воспитан, и мне с тобой не интересно. Спокойной ночи.

– Хам ты.

– Не хотите, не кушайте, мне все равно, – сказал Генри. – И вообще мне всю жизнь все равно.

– Спокойной ночи, – с намеком в голосе сказал Уоллес Джонстон.

Генри Карпентер не ответил. Он слушал Баха.

– Ну что ты в самом деле, – сказал Уоллес Джонстон. – Нельзя так поддаваться настроению.

– Хватит уже.

– А почему, собственно? Я тебя таким видел, и ничего.

– Я сказал, хватит.

– Выпей, поможет.

– Не хочу я больше пить, и ничего мне не поможет.

– Ну иди тогда спать.

– Уже иду, – сказал Генри Карпентер.

Вот такой выпал вечер на борту «Новой Эксумы – II» с экипажем из двенадцати человек, капитан Нильс Ларсон, владелец Уоллес Джонстон, тридцати восьми лет, магистр искусств Гарвардского университета, композитор, источник доходов – шелкопрядильные фабрики, холост, в Париже interdit de séjour[12]12
  «Проживание воспрещено». (франц.)


[Закрыть], хорошо известен от Алжира до Бискры, и один гость, Генри Карпентер, тридцати шести лет, магистр искусств Гарвардского университета, источник доходов – сейчас двести в месяц от фонда доверительного управления, учрежденного матерью, прежде – четыреста пятьдесят, пока банк-попечитель не обменял одни надежные бумаги на другие надежные бумаги, затем еще на ряд других бумаг, уже не столь надежных, а потом и на долю в офисном здании, которое изрядно обременяло банк и не приносило ни цента. Еще задолго до этого сокращения доходов о Генри Карпентере говорили, что если его без парашюта скинуть с высоты пяти с половиной тысяч футов, он благополучно приземлится за столом какого-нибудь толстосума. Впрочем, за свое содержание он платил приятным общением, хотя в последнее время его друзья начинали подозревать, что Генри сдает, пусть он и редко позволял себе реплики вроде сегодняшних. Они чувствовали это безошибочным инстинктом богачей, которые всегда видят, когда с кем-то из стаи неладно, и, если уж его нельзя уничтожить, проникаются здоровым стремлением выдавить его вон; кабы не это обстоятельство, он и не принял бы гостеприимство Уоллеса Джонстона. По сути дела, Уоллес Джонстон, с его тягой к довольно своеобразным удовольствиям, был последней линией обороны Генри Карпентера, и, сам того не ведая, тот удерживал рубеж как раз благодаря искренним попыткам положить конец этим отношениям; резкость высказываний и неподдельный страх перед шаткостью своего положения, проявившиеся за последнее время, заинтриговывали и пленяли Джонстона, которому, если учесть возраст Генри Карпентера, давно бы наскучило вечное послушание. Так Генри Карпентер отодвигал свое неизбежное самоубийство если не на месяцы, то хотя бы на недели.

Его месячный доход, ради которого не стоило жить, на сто семьдесят долларов превышал ту сумму, на которую рыбак Альберт Трейси содержал семью, пока его не убили тремя днями ранее.

На борту других яхт, стоявших возле пирсов, находились другие люди, обремененные другими заботами. На одной из самых больших из них – изящной черной трехмачтовой баркентине – лежал без сна шестидесятилетний биржевой делец, измученный мыслями о присланном из конторы докладе, где шла речь о налоговых инспекторах, расследовавших его сделки с зерном. Обычно к этому часу он уже приглушил бы свое беспокойство парочкой коктейлей с шотландским виски и достиг бы состояния, когда море по колено, как старым антильским пиратам, с которыми он имел много общего как по характеру, так и по моральным принципам. Да вот беда: личный врач запретил выпивку на месяц, вернее, на целых три, дескать, если не воздержитесь хотя бы месяца три, через год алкоголь вас прикончит, так что придется теперь не притрагиваться к стакану с месяц; и его мучил тот звонок из налоговой службы, где интересовались, куда конкретно он собрался ехать и не планирует ли покинуть прибрежные воды Соединенных Штатов.

Сейчас он лежал в пижаме на широкой постели с двумя подушками под головой, с включенным ночником, но никак не мог сосредоточиться на книге, где повествовалось о путешествии на Галапагосы. В былые годы он не укладывал женщин в эту постель; оставался у них, а сюда приходил лишь потом. Это была его личная каюта, столь же неприкосновенная и недоступная для других, как и его кабинет в конторе. В свое время ни одна женщина не могла переступить этот порог. Если он хотел женщину, то шел к ней в каюту, а когда все было кончено, то все было кончено, и теперь, когда все было кончено навсегда, его сознание постоянно сохраняло ту холодную ясность, которая в былые годы появлялась лишь потом. И вот сейчас он лежал без спасительной замутненности, лишенный той химической отваги, что успокаивала мысли и согревала сердце на протяжении стольких лет, и думал о том, чем заняты налоговики, что им удалось разнюхать и что они возьмутся подтасовывать, что сочтут некриминальным, а что противозаконным; и он не боялся их, а только ненавидел их и ту власть, которой они распоряжаются до того дерзко, что его собственная небольшая, жесткая, крепкая и долговечная дерзость – единственная надежная вещь, которой он добился и которую ценил по-настоящему, – эта вещь будет пробурена насквозь и, стоит лишь поддаться страхам, разлетится вдребезги.

Он мыслил не абстракциями, а сделками, объемами сбыта, движением прав собственности и актами дарения. Он мыслил акциями, кипами, тысячами бушелей, опционами, холдингами, трестами и дочерними компаниями и, перебирая это в памяти, он видел, что раскопать можно изрядно чего, хватит на много лет лишить его покоя. Если они не пойдут на компромисс, будет очень скверно. В былые годы он не стал бы беспокоиться, но боевой задор иссяк в нем вместе с еще одним задором, и теперь он был совсем один среди всего этого и лежал на большой, широкой постели, не в состоянии ни читать, ни спать.

Жена развелась с ним десять лет назад после двадцати лет притворства, и он ни разу не заскучал о ней, да и не любил он ее никогда. Он начал на ее деньги, а она родила ему двух отпрысков мужского пола, причем оба, как и мать, были глупы. Обращался он с ней хорошо, пока сколоченное им состояние не превзошло ее исходный капитал раза в два, после чего он уже мог позволить себе не обращать на нее ни малейшего внимания. После того как его собственные деньги достигли такого уровня, ему уже никогда не докучали ее головные боли, жалобы или планы. Он их игнорировал.

У него были блестящие данные для карьеры спекулянта, потому что он обладал чрезвычайной сексуальной силой, дававшей уверенность хорошего азартного игрока; здравым смыслом, великолепным математическим умом, постоянным, но сдержанным скептицизмом, который был чувствителен к надвигающимся катастрофам, как точный барометр-анероид к атмосферному давлению; и, наконец, чувством времени, не позволявшим действовать чересчур рано или чересчур поздно. Эти черты характера, помноженные на отсутствие нравственных ограничителей, жалости и раскаяния, вкупе со способностью внушать людям симпатию, не платя за нее искренней взаимностью, а лишь горячо заверяя их в своей дружбе – причем не в дружбе вообще, а в той, что заинтересована в их личном успехе до такой степени, что автоматически делала их сообщниками, – все это превратило его в то, что он сейчас был. А был он сейчас стариком в полосатой шелковой пижаме, прикрывавшей впалую старческую грудь, раздутый живот, ныне бесполезное и непропорционально крупное хозяйство, которым он некогда гордился, и коротенькие дряблые ноги; он лежал на кровати и не мог заснуть, потому что наконец-то узнал, что такое раскаяние.

А раскаивался он в том, что пять лет назад позволил себе оказаться чересчур хитрым. Ведь мог же заплатить налоги без фокусов; был бы сейчас в полном порядке. Он лежал, размышляя об этом, и наконец заснул, но коль скоро раскаяние уже отыскало трещинку и теперь просачивалось в нее, он не знал, что спит, потому что мозг продолжал все ту же работу. Вот и получалось, что он не ведал отдыха, а в его возрасте не так уж много надо подобных ночей, чтобы человека доконало окончательно.

Он любил говаривать, что тревоги для дураков, а дураков учат, и потому гнал от себя тревоги, пока не разучился нормально спать. Он мог с ними справляться, пока не приходил сон, а вместе с ним и тревоги, а раз он теперь одряхлел, задача у тревог была несложной.

Ему не надо было беспокоиться о том, до чего он довел других людей, что с ними сталось по его милости, и чем кончилось дело; кто из них распрощался с особняком на Лейк-Шор-Драйв[13]13
  Лейк-Шор-Драйв – фешенебельный квартал в Чикаго, с видом на озеро Мичиган.


[Закрыть] и держит теперь дешевый пансион в Остине; у кого дочери, предвкушавшие светские выезды, работают теперь ассистентками зубного врача, если повезло найти место; кто в шестьдесят три года пошел в ночные сторожа после очередного ажиотажа на бирже; кто застрелился перед завтраком, и кем из детей был обнаружен труп, и как выглядела стена с потолком; кто теперь ездит надземкой на службу, если только есть служба; кто пытался продавать сначала акции, потом подержанные автомобили, а потом и товары для дома, заделавшись бродячим торговцем («Разносчиков не пускаем! Убирайтесь!» – и дверь в лицо), пока, наконец – в отличие от отца, бросившегося с сорок второго этажа пикирующим ястребом, разве что без шороха крыльев, – он не сделал шаг на контактный рельс перед носом чикаго-элджинской электрички, одетый в пальто, чьи карманы набиты нераспродаваемыми венчиками для яичных белков, они же выжималки для фруктового сока. «Позвольте продемонстрировать. Надо лишь вставить это сюда, а потом завинтить эту штучку. Теперь смотрите…». «Нет, мне не нужно». «Да вы только попробуйте». «Я сказала, мне не нужно. Уходите».

И он вернулся на тротуар, что тянулся вдоль голых лужаек с облетевшими деревьями возле дощатых домов, где никто ничего не хотел покупать, который и привел его к чикаго-элджинским рельсам.

Кто-то выбирал себе долгое падение из окна конторы или своей квартиры; кто-то тихо запирался в гараже на две машины и запускал мотор; кто-то прибегал к отечественной традиции «кольта» или «смит-и-вессона», этих остроумных механизмов, которые избавляют от бессонницы или сожалений, излечивают от рака, позволяют избежать банкротства и одним махом пробивают спасительный туннель из безвыходных ситуаций легким нажимом указательного пальца; этих великолепных изделий американской промышленности, столь удобных для носки, таких безотказных, отлично приспособленных для того, чтобы оборвать американскую мечту, когда она превращается в кошмар, и имеющих только один недостаток: ту грязь, которую они разводят и которую потом приходится убирать родственникам.

Вот так уходили те, кого он разорил, но это его не тревожило. Кто-то ведь должен проигрывать, и мандраж лишь для дураков, которых учат.

Стоило только задуматься, насколько лучше было бы, не схитри он так ловко пять лет назад, как тяга исправить уже непоправимое – в его-то возрасте – тут же откроет лазейку тревогам. Однако мандраж лишь для дураков, которых учат. Страхи можно погасить, был бы виски с содовой. К черту доктора с его советами. И вот он вызывает стюарда, и тот, заспанный, приносит стакан, и когда все выпито, спекулянт уже не мандражирующий дурак – если забыть про смерть.

А на соседней яхте мирно сопит приятное, добропорядочное и скучное семейство. Отцовская совесть чиста, и он спит крепким сном на боку, над изголовьем рама с чайным клипером, летящим наперегонки с ураганом, горит ночник, выроненная книга лежит на полу у постели. Мать спит спокойно и видит во сне свой садик. Ей пятьдесят, но это еще миловидная, здоровая, ухоженная женщина, которая и во сне выглядит привлекательно. Дочке снится жених, который завтра прилетает самолетом, и она вертится во сне, чему-то улыбаясь, подтягивает колени чуть не к подбородку и, свернувшись комочком, будто котенок, вся в светлых кудряшках, с гладкой и нежной кожей, она похожа во сне на свою мать в юности.

Счастливое семейство, где все друг друга любят. Отец гордится своей гражданской позицией и многими добрыми делами; в свое время протестовал против «сухого закона», не страдает узколобым фанатизмом и щедр, полон сочувствия, понимания и почти никогда не выходит из себя. У экипажа его яхты хорошее жалованье, хороший стол и жилое помещение. Все они высокого мнения о своем хозяине, испытывают привязанность к его жене и дочке. Жених состоит в сообществе «Череп и кости», подает большие надежды, пользуется всеобщим уважением, до сих пор больше думает о других, нежели о себе, и был бы чересчур хорош для всякой девушки, кроме прелестной Фрэнсис. Вероятно, он и для Фрэнсис чуточку слишком хорош, но пройдут годы, прежде чем она это осознает; а при известном-то везении и вовсе не сообразит. Мужчины, скроенные для «Черепа с костями», редко скроены для супружеской постели; однако для прелестных девушек вроде Фрэнсис общее намерение значит не меньше, чем реализация.

Словом, все они мирно спят, но откуда же берутся те деньги, которые они с такой пользой и удовольствием расходуют? А берутся они от продажи миллионов бутылок некой жидкости, которую употребляет каждый и которая обходится фабриканту в три цента за кварту, а продается по доллару за пол-литра, пятьдесят центов за бутылку поменьше и двадцать пять за совсем уж маленькую. Экономнее брать бутылку побольше, и даже если ты зарабатываешь десять долларов в неделю, то платишь совершенно ту же цену, как и всамделишный миллионер, да и качество продукта действительно на высоте. Эффект он дает обещанный и еще много чего. Благодарные покупатели со всех концов света пишут письма об открытых ими новых способах применения, а потребители со стажем так же верны ему, как Гарольд Томкинс, жених, «Черепу и костям», или Стэнли Болдуин[14]14
  Стэнли Болдуин (1867–1947) – премьер-министр Великобритании, троекратно занимавший свой пост; выпускник одной из старейших и престижнейших частных школ для мальчиков.


[Закрыть] – Харроу-колледжу. Самоубийствам нет места там, где деньги делаются таким путем, и каждый спит мирно на «Альсире – III»: шкипер Ион Якобсон с командой из четырнадцати душ, пассажирский контингент: владелец вкупе со своим семейством.

У четвертого пирса стоит двухмачтовая тридцатичетырехфутовая яхта с двумя из тех трехсот двадцати четырех эстонцев, которые плавают по всему свету на судах от двадцати восьми до тридцати шести футов в длину, отсылая корреспонденции в эстонские газеты. Эти заметки весьма популярны в Эстонии, а своим авторам они приносят от доллара до доллара тридцати центов за столбец. Они занимают то место, которое в американских газетах отводится бейсбольной и футбольной хронике, а печатаются под рубрикой «Саги наших бесстрашных путешественников». Ни одна уважающая себя яхтная стоянка в южных водах не обходится без как минимум парочки загорелых, просоленных, белобрысых эстонцев, поджидающих чек за свою последнюю заметку. Как только он придет, они поднимут паруса, взяв курс на другую стоянку, где напишут другую сагу. Они тоже весьма счастливы. Почти так же счастливы, как пассажиры «Альсиры – III». Великое дело быть бесстрашным путешественником.

На борту «Иридии – II» спит человек, чье профессиональное призвание – быть зятем богатого тестя, а рядом с ним лежит его любовница по имени Дороти, жена высокооплачиваемого голливудского режиссера Джона Холлиса, чей мозг еще надеется пережить печень, так что под конец он объявит себя коммунистом во спасение своей души, раз уж прочие органы до того прогнили, что спасти их невозможно. Профессиональный зять, крепкий, рослый красавец чуть ли не с киноафиши, храпит на спине, а вот Дороти Холлис, жене кинорежиссера, не спится, и она, накинув халат, выходит на палубу, откуда всматривается в темную воду яхтенной марины, пересеченную линией волнолома. На палубе прохладно, ветер теребит ей волосы, она отводит их с загорелого лба и, поплотнее запахнувшись, ощущая отвердевшие от холода соски, замечает огни катера, идущего мористее вдоль волнолома. Она следит за тем, как огни быстро и решительно продвигаются вперед, а у входа в бухточку на катере включают прожектор, и сноп света, ослепив ее по пути, скользит к причалу береговой охраны, где выхватывает из темноты группу мужчин и черный лак новенького санитарного автомобиля, который принадлежит похоронному бюро, так что ему случается работать и катафалком.

Пожалуй, лучше все-таки принять люминал, подумала Дороти. Должна же я поспать. Бедный Эдди вдрызг пьян. Он меня так любит и сам такой славный, но когда напьется, сразу засыпает. Он такой милый. Конечно, если б я за него вышла, он бы наверняка спутался с кем-нибудь еще. А все-таки он славный. Бедняжка, совсем напился. Хоть бы его не мутило утром. Но надо идти, еще волосы приводить в порядок и поспать бы надо. А то будет страшно взглянуть. Я же хочу быть для него красивой. Он славный. А жаль, что я горничную не взяла. Да ведь как ее сюда возьмешь? Даже Бэйтс, и ту нельзя. Как там бедный Джон себя чувствует? Он тоже очень милый. Хорошо бы он поправился. Ох уж эта злосчастная печень. Без меня там некому о нем позаботиться. Надо идти и хоть немножко поспать, не то завтра буду выглядеть совершеннейшим пугалом. Эдди славный. И Джон славный, и его печень. Ах, эта несчастная печень. Эдди славный. Жаль, что он так напился. Он большой, и веселый, и сильный, и вообще. Может, завтра он не станет так напиваться.

Дороти сошла вниз, добралась до своей каюты и, сидя перед зеркалом, принялась расчесывать волосы, отсчитывая обязательную сотню взмахов. Она улыбалась себе в зеркале, когда длинный жесткий ворс щетки погружался в ее прелестные волосы. Эдди славный. Да, славный. Жаль, что он так напился. У мужчин вечно с этим нелады. Взять хотя бы печень Джона. Хотя как же ты ее возьмешь? Да и если б можно было взять, это такой, должно быть, ужас. Я рада, что ее не видно. Хотя в мужчинах нет ничего по-настоящему безобразного. Смешно, что они этого не понимают. Хотя, если взять печень… Или почки. Почки ан брошет[15]15
  На вертеле, на шампуре (фран.).


[Закрыть]. Сколько их, почек? У нас почти всего по два, только желудок один и сердце. А, и еще мозг. Ну вот. Сто взмахов. Обожаю расчесывать волосы. Пожалуй, это единственная в жизни вещь, которая и приятна, и полезна. В смысле, из того, чем занимаешься в одиночку. Ах, Эдди очень мил. Может, пойти к нему? Хотя нет, он слишком пьян. Бедный мальчик. Приму-ка я люминалу.