Текст книги "Иметь и не иметь. Пятая колонна (сборник)"

– Я глотну разок, – сказал он. Он отпил порядочно, но ром так и не разогнал пронизывающего холода, который из желудка поднялся выше, заполнив сейчас всю его грудь. Он поставил бутылку на палубу кокпита. – Держите тот же курс. Пойду взгляну на моторы.

Гарри открыл люк и спустился. Затем подпер крышку длинным крючком, вделанным в настил. Склонился над моторами, ощупал водяной коллектор, цилиндры и положил руку на сальники. На полтора оборота завернул обе тавотницы. Хватит тянуть, сказал он себе. Хватит тянуть, слышишь? Где сейчас твои кохонэс? Кажется, под самым подбородком.

Гарри выглянул из люка. Он мог бы рукой достать до тех скамеек над топливными баками, где разлеглись кубинцы. Мальчишка сидел к нему спиной на высоком стуле рулевого, четко выделяясь в свете нактоузного фонаря. Оглянувшись, он на темном фоне воды увидел силуэт Роберто, вразвалку устроившегося на корме.

Двадцать один патрон в магазине – это самое большее четыре очереди по пять, подумал он. Тут зевать не приходится. Ладно. Ну же, хватит тянуть, размазня ты чертова. Проклятье, чего бы я ни отдал за хороший глоток. Поздно, теперь уже никаких глотков.

Он протянул левую руку, отцепил ременную петлю, обвил пальцами спусковую скобу, большим пальцем сдвинул флажок предохранителя и выдернул автомат. Присев на корточки между двигателями, тщательно прицелился в затылочную ямку парнишки, четко обрисованного светом нактоузного фонаря.

Автомат выдал крупное пламя в темноте, и гильзы дробно защелкали по откинутой крышке люка и по мотору. Пока тело юноши тяжело сползало со стула, Гарри обернулся и выстрелил в лежащий силуэт на левой койке, чуть ли не в упор приставив дергающееся огнедышащее дуло, так что запахло паленым сукном; затем развернулся, чтобы дать очередь по другой койке, где уже привскочил человек, силясь выхватить свой пистолет. Гарри присел пониже и оглянулся на корму. Широколицего кубинца на стуле там уже не было. Контуры обоих стульев выделялись отчетливо. За его спиной неподвижно лежал юноша. Насчет него сомнений нет. Один из кубинцев бился на своей койке. Другой – это он видел краем глаза – лежал ничком, наполовину свесившись за планширь.

Гарри пытался отыскать в темноте широколицего. Сейчас лодка описывала круг, и в кокпите немного посветлело. Он затаил дыхание и пригляделся. Это, должно быть, он; вон та тень на палубе, в самом углу. Он принялся следить, и тень шевельнулась. Точно.

Человек полз к нему. Нет, к тому кубинцу, который лежал, свесившись за борт. Хочет его пистолет. Присев на корточки, Гарри следил за его движениями, пока не пришла абсолютная уверенность. Тогда он дал очередь. Автомат высветил человека, ползущего на четвереньках, а когда погасло пламя и смолкло тра-та-та, Гарри услышал, как тот тяжело ворочается на палубе.

– Сукин ты сын, – сказал Гарри. – Гад мордастый, душегуб.

Вся стужа вокруг сердца сейчас пропала, внутри пела полузабытая гулкость, и он присел совсем низко, нащупывая под деревянной обшивкой топливного бака новый магазин, чтобы вставить его в автомат. Магазин он нашел, но ладонь оказалась мокрой; пальцы холодило ветром.

Пробил бак, сказал он себе. Надо глушить моторы. Тут не угадаешь, в каком месте течет.

Он отжал защелку, выбросил пустой магазин, ладонью вбил свежий и вылез из кокпита.

Когда он выпрямился, осматриваясь, с автоматом в левой руке, прежде чем захлопнуть крышку люка крюком на правой култышке, тот кубинец, что лежал слева, трижды раненный в левое плечо, причем дважды навылет, отчего и пробило бак, вдруг приподнялся, внимательно прицелился и выстрелил ему в живот.

Гарри отшатнулся, оседая на палубу. Ему показалось, будто по животу ударили дубинкой. Поясница уперлась в одно из чугунных гнезд, куда вставлялись ножки стула, и когда кубинец выстрелил в него еще раз, расщепив спинку стула над самой головой, он нащупал возле себя «томпсон», аккуратно поднял его, крюком култышки поддерживая цевье, и всадил половину свежего магазина в человека, который сидел, подавшись вперед, и спокойно расстреливал его. Человек обмяк на койке бесформенной грудой, а Гарри стал шарить по палубе, пока не нащупал широколицего, который лежал лицом вниз, крюком протеза зацепил его голову и развернул навзничь, потом приставил к чужому лбу дуло автомата и коснулся спускового крючка. Прижатый к черепу «томпсон» издал звук, какой бывает от удара палкой по тыкве. Гарри уронил автомат и боком завалился на палубу.

– Сукин я сын, – сказал он, губами почти касаясь настила. – Я сукин сын, которому каюк.

Моторы надо глушить, не то все сгорим, подумал он. Хотя еще не вечер. Еще не вечер. Черт. Из-за одной закавыки. Из-за одной-единственной закавыки. Пропади оно пропадом. Будь ты проклят, сволочь кубинская. Ведь вроде прикончил, и кто бы мог подумать, а?

Он встал на четвереньки и, толкнув крышку люка, отчего та с лязгом захлопнулась над моторным отсеком, пополз по ней вперед, к штурвальному сиденью. Цепляясь за него, подтянулся, удивляясь той легкости, с какой получалось двигаться; потом, встав на ноги, вдруг испытал дурноту и слабость, подался вперед, культяпкой упершись в компас, и щелкнул обоими тумблерами. Моторы смолкли, и стало слышно, как плещется о борт вода. Больше никаких звуков. Лодка легла в подошву волны, поднятой нордом, и началась бортовая качка.

Гарри повис на штурвале, затем осел на сиденье, заваливаясь на прокладочный стол. Он чувствовал, как все силы вытекают из него в долгом приступе тошноты. Он расстегнул рубашку здоровой рукой и нащупал рану, сперва основанием ладони, потом пальцами. Крови было очень мало. Вся пошла внутрь. Лучше, наверное, прилечь, пусть все как-то успокоится.

Луна успела взойти, и было видно, что делается в кокпите.

Накрошил, подумал он, ничего себе накрошил, черт возьми.

Лучше лечь самому, пока я не упал, подумал он и съехал на палубу.

Битком набито. Вот ведь как, битком набито. А как теперь Мария? Может, ей выплатят вознаграждение. Будь он проклят, тот кубинец. Пожалуй, как-нибудь она справится. Она женщина с головой. Да мы, пожалуй, все как-нибудь справились бы. Пожалуй, я и впрямь зря это затеял. Откусил – да подавился. Не надо было лезть. Все шло как по нотам почти до самого конца. Никто не узнает, как это случилось. Эх, если б я мог что-то сделать для Марии. На лодке куча денег. Я даже не знаю сколько. С такими деньгами любой сможет жить припеваючи. Наверное, береговая охрана все растащит. Или хотя бы что-то. Эх, дать бы знать моей старухе, что случилось. Что же она станет делать-то? Наверное, надо было искать работу где-нибудь на бензоколонке, что ли. Надо было вообще позабыть об этих лодках. Теперь честных денег ими не заработаешь. Хоть бы ее не качало, эту суку. Если б только не качало. Внутри все так и плещется туда-сюда. Я. Мистер Жалогуб и Альберт. Все, кто только касался этого дела. Те ублюдки тоже. Видать, это дело такое. Уж такое злосчастное дело. Пожалуй, для таких, как я, самое подходящее – держать что-то вроде бензоколонки. Да ну к черту, какие для меня бензоколонки. Вот Мария – та что-нибудь такое сумеет. Не те у ней годы, чтобы юбкой трепать. Если б только эту суку не качало. Ничего, главное успокоиться. Надо как можно больше успокоиться. Говорят, нельзя пить воду и надо лежать. Главное, говорят, чтоб воду не пить.

Он посмотрел на то, что лунный свет выхватывал в кокпите.

Ну, прибираться мне ведь тут не надо, подумал он. Поспокойнее – вот и все, что от меня требуется. Не суетись. Как можно спокойнее. Еще не вечер. Если лежать, не двигаться и не пить воды.

Он лежал на спине и старался ровно дышать. Катер качало зыбью Гольфстрима, и Гарри Морган навзничь лежал в кокпите. Поначалу он еще пробовал упираться здоровой рукой, чтобы не так сильно кидало качкой. Потом затих и перестал сопротивляться.

Глава девятнадцатая

Следующим утром, в Ки-Уэсте, Ричард Гордон возвращался домой из бара Фредди, куда заглянул, желая расспросить про налет на банк. По дороге, катя на своем велосипеде, он миновал крупную грузную женщину с голубыми глазами и с крашеными под блондинку волосами, что выбивались из-под мужской фетровой шляпы; она торопилась через улицу, и глаза у нее были красны от слез. Вы только взгляните на эту корову. Интересно, о чем могут думать такие бабы? В постели-то она какая? И что про нее думает муж, когда она так расплылась. С кем, интересно, он путается в этом городишке? Надо же, какая клуша. Что твой линкор. Вот это находка.

Ричард был уже возле дома. Оставил велосипед у крыльца и вошел в прихожую, прикрыв за собой источенную термитами дверь.

– Ну, что ты узнал? – окликнула из кухни жена.

– Не надо, не разговаривай со мной, – сказал он. – Я сажусь работать. Все уже в голове.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Не буду тебя отвлекать.

Он устроился за большим столом в гостиной. Он писал роман о забастовке на текстильной фабрике. В сегодняшней главе он собирался задействовать заплаканную толстуху, которую видел по дороге домой. Муж, возвращаясь по вечерам, ненавидит ее, ненавидит за то, что она так обрюзгла и расплылась, ему противны ее обесцвеченные волосы, тяжелые груди, отсутствие интереса к его общественной работе. Глядя на нее, муж думает о молоденькой полногубой еврейке с остренькими грудями, которая выступала на сегодняшнем митинге. Отлично. Фактура потрясающая, а потом, это так правдиво. Вспышка творческого прозрения словно высветила всю внутреннюю жизнь женщины подобного типа.

Ее преждевременное безразличие к мужниным ласкам. Зов материнства и потребность в защите. Безучастность к амбициям мужа. Жалкие попытки симулировать интерес к половому акту, который в действительности вызывает в ней лишь омерзение. Глава получится великолепная.

Женщина, которую встретил Ричард Гордон, была Мария, жена Гарри Моргана, на пути домой от шерифа.

Глава двадцатая

Лодка Фредди Уоллеса, «Куин-Конч», тридцати четырех футов в длину, с бортовым номером, выдававшим регистрацию в городе Тампа, была выкрашена в белое; по носовой палубе прошлись зеленой краской, известной под названием «веселой», и стенки кокпита тоже были покрыты «веселой» краской. Того же зеленого цвета была и крыша штурманской рубки. Имя лодки и порт приписки – Ки-Уэст, Флорида, – шли черными буквами поперек кормы. Лодка не была оборудована аутригерами, не имелось и мачты. Рубка была остеклена, передний щиток, ветровой, стоял сейчас разбитым. Из свежих пулевых пробоин в недавно покрашенной обшивке торчали щепки. Пробоины виднелись на обоих бортах корпуса, примерно на фут ниже планшира и чуть ближе к носу от середины кокпита. Еще одна группа похожих пробоин находилась почти у ватерлинии по правому борту, возле задней стойки, что поддерживала крышу рулевой рубки, или навес. Из самых нижних пробоин просочилось что-то темное, загустев тягучими клейкими потеками на недавно нанесенной краске.

Лодка дрейфовала бортом к слабому норду милях в десяти от границы маршрутов движения идущих на север танкеров, выделяясь своей задорной бело-зеленой раскраской на фоне темно-синего Гольфстрима. Пятна пожелтелых на солнце саргассов, что плавали рядом, медленно скользили мимо, влекомые течением на северо-восток, тогда как саму лодку ветер отгонял все дальше в Гольфстрим. На борту не было заметно признаков жизни, хотя из-за планшира виднелось слегка раздувшееся тело мужчины, лежащего на скамье поверх левого топливного бака, а с топчана, устроенного вдоль правого борта, через планшир перегнулся еще один человек, словно желавший окунуть ладонь в воду. Его голова и руки были на солнце, а в том месте, где пальцы почти касались воды, собралась стайка рыбьей мелюзги длиной не больше двух дюймов, с овальным золотистым туловищем в бледно-красную полоску; эти рыбки покинули облюбованный пучок водорослей, чтобы спрятаться в тени днища дрейфующего катера, и всякий раз, когда что-то капало с него в воду, они бросались к упавшей капле и суетливо копошились вокруг нее, пока та не исчезала. Две серые прилипалы, дюймов по восемнадцать каждая, кружились в тени лодки, беспрестанно разевая и захлопывая щелевидные рты на своих плоских головах; но они, похоже, не понимали равномерности падения капель, которыми питалась мелюзга, и в нужный момент нередко оказывались по другую сторону лодки. Они уже давно подчистили липкие, карминно-алые сгустки и потеки, что сочились из нижних пробоин, при каждом глотке встряхивая свои уродливые, увенчанные присосками головы и продолговатые узкохвостые тела. Теперь им не хотелось покидать то место, где удалось так неожиданно и так сытно поесть.

В кокпите катера находились еще трое. Один, мертвый, лежал на спине, соскользнув со штурвального сиденья. Другой, тоже мертвый, походил на бесформенную груду, наваленную возле шпигата у задней стойки тента по правому борту. Третий мужчина, еще живой, но с давно помутившимся сознанием, лежал на боку, уронив голову на локоть.

Двойное днище лодки было полно бензина, и всякий раз, когда ее бросало волной, в трюме что-то плескалось. Этот мужчина, Гарри Морган, считал, что звук исходит из его собственного живота, и ему казалось, что живот у него громадный, словно озеро, и это озеро плещется у обоих берегов сразу. А все потому, что теперь он перевернулся на спину, подтянув колени и запрокинув голову. Вода в озере, которым был его живот, была очень холодна; до того холодна, что, когда он ступил в нее, онемели ноги, и теперь ему было до боли зябко, и везде царил привкус бензина, словно он насасывал шланг для слива топлива из бака. Он знал, что бак тут ни при чем, хотя и чувствовал холод резинового шланга, который словно вошел ему в рот и теперь лежал внутри, свернутый в большую холодную и тяжелую бухту. При каждом новом вдохе бухта шланга в животе становилась все холоднее, стягивалась все туже, и поверх озерного плеска он ощущал ее как крупную, неторопливо ворочающуюся змею. Хотя она и пребывала в нем, казалось, что до нее далеко-далеко, и сейчас его беспокоил лишь холод.

Холод пронизывал мужчину насквозь; режущая стужа не желала притупляться, и теперь он лежал неподвижно, прислушиваясь к ощущениям. Какое-то время ему чудилось, что если стянуться в комочек, как бы накрыться самим собой, то станет тепло, как под одеялом, и ему даже показалось, что это удалось проделать, что уже чувствуется тепло. На самом деле тепло пришло из-за кровоизлияния, которое он вызвал, подтянув колени к груди; и когда ощущение тепла потускнело, он понял, что накрыться самим собой невозможно и что с холодом ничего поделать нельзя, остается лишь принять его. Лежи, просто лежи, изо всех сил сопротивляйся смерти, как можно дольше, даже после того, как остановятся мысли. Лодка дрейфовала, мужчина оказался в тени, и ему становилось все холоднее.

Катер влекло течением всю ночь, с десяти часов, а теперь дело уже шло к вечеру. На всей поверхности Гольфстрима не было видно ничего, кроме водорослей, нескольких медуз, именуемых португальскими корабликами, которые смахивали на розовые перепончатые пузыри, с кокетливой небрежностью колыхавшиеся на воде, да далекого дымка от груженого танкера, шедшего на север из Тампико.

Глава двадцать первая

– Ну? – сказал Ричард Гордон жене.

– У тебя губная помада на рубашке, – сказала жена. – И за ухом.

– А на это ты что скажешь?

– На что «на это»?

– Насчет того, что я застукал тебя развалившейся на диване с тем пьянчугой?

– Не было такого.

– А где же я вас застукал?

– Мы просто сидели на диванчике.

– В темноте?

– Лучше скажи, где был ты?

– У Брэдли.

– Да, – сказала она. – Я знаю. Не приближайся ко мне. От тебя несет той женщиной.

– А от тебя чем несет?

– Ничем. Я сидела и разговаривала с другом.

– Ты его целовала?

– Нет.

– Он тебя целовал?

– Да, мне было это приятно.

– Стерва ты.

– Будешь так меня звать, я от тебя уйду.

– Стерва.

– Хорошо, – сказала она. – Между нами все кончено. Не был бы ты таким индюком, давно понял бы, что все кончено.

– Стерва.

– Нет, – сказала она. – Я не стерва. Я старалась быть хорошей женой, но ты тщеславен и себялюбив, как индейский петух. Только и знаешь кукарекать: «Посмотри, что я сделал! Посмотри, какое я дал тебе счастье! Ты должна бегать вокруг меня и кудахтать!» Так вот, никакого счастья я от тебя не получила, и ты мне уже поперек глотки. Я свое откудахтала.

– Да тебе и кудахтать не о чем. Ты же ничего не произвела на свет, над чем тебе кудахтать?

– А кто виноват? Я что, не хотела завести детей? Так нет же, на детей, видите ли, у нас денег нет. Зато ездить купаться в Антиб на Лазурном берегу или кататься на лыжах в Швейцарии деньги есть. И приехать сюда, в Ки-Уэст, тоже деньги нашлись. Ты мне опротивел. Тошнит уже. Эта сегодняшняя мадам Брэдли была последней каплей.

– Да она тут при чем?

– Ты приходишь домой весь в чужой помаде. Хоть бы умылся для приличия. Вон, даже на лбу отметина.

– Ты тоже целовалась с этим пьяным остолопом.

– Ничего подобного. Хотя, может, и поцеловала бы, кабы знала, чем ты там занимаешься.

– А с какой стати ты вообще позволила себя целовать?

– А с такой, что на тебя разозлилась. Мы ждали, и ждали, и ждали. Ты так и не вернулся за мной. Ушел с той юбкой и пропадал невесть где несколько часов. Джон и подбросил меня домой.

– Ах, он для нас уже Джон?

– Да, Джон. Джо-он. Джон.

– И как его фамилия? Томас?

– Его фамилия Мак-Уолси.

– А как это пишется? Слитно или по-отдельности?

– Не знаю, – сказала она и рассмеялась. Но это был последний раз, когда она позволила себе смех. – Не воображай, что все обошлось, раз я смеюсь, – сказала она дрожащими губами. В глазах встали слезы. – Ничего не обошлось. Все кончено. У меня нет к тебе ненависти. Нет злости. Ты мне просто опротивел. До гадливости, так что с меня хватит.

– Ладно, – сказал он.

– Нет. Здесь нет ничего ладного. Все кончено. Ты не понял?

– Вроде понял.

– А без вроде?

– Хелен, что ты устраиваешь театр?

– Ах, вот как? Я устраиваю театр?.. Все кончено!

– Ну хорошо, и что ты будешь делать?

– Пока не знаю. Возможно, выйду замуж за Джона Мак-Уолси.

– Не выйдешь.

– Коли захочу, так выйду.

– Он на тебе не женится.

– Еще как женится. Он не далее как сегодня предложил мне руку и сердце.

Ричард Гордон замер. Там, где было его собственное сердце, возникла пустота, и все, что он слышал или говорил, теперь казалось каким-то посторонним, словно подслушанным.

– Чего-чего он тебе предложил? – произнес он, будто издали слыша собственный голос.

– Руку и сердце.

– Почему?

– Потому что в меня влюблен. Потому что хочет, чтобы я с ним жила. И зарабатывает он достаточно, чтобы я ни в чем не нуждалась.

– Ты моя жена.

– Не перед Богом. Ты отказался венчаться со мной в церкви и этим разбил сердце моей бедной маменьке, о чем ты прекрасно знаешь. Я в тебя так втюрилась, что была готова разбить сердце кому угодно. Господи, какая же я была дура! Себе самой сердце разбила. Оно разбито, у меня вообще уже нет сердца. Все, во что я верила, все, чем дорожила, я бросила ради тебя, потому что ты был такой необыкновенный и так сильно любил меня, что только любовь имела значение. Любовь важнее всего на свете, я правильно помню? Любовь – вот, чем владели лишь мы, и никто никогда, ни до, ни после, не знал такой любви. В моих глазах ты был гением, а я – всей твоей жизнью. Я была тебе другом, твоим маленьким черным цветком… Тьфу! Любовь – очередная грязная ложь. Любовь – это пилюли эргоапиола, потому что ты боялся, как бы мы не залетели. Любовь – это хинин, хинин, и хинин, до звона в ушах. Любовь – это мерзость абортов, на которые ты меня гнал. Любовь – это мое искромсанное лоно. Это катетеры вперемежку со спринцовками. О, я знаю, что такое любовь. Любовь всегда висит за дверью в ванной. Она пахнет лизолом. К черту любовь. Любовь – это когда ты, осчастливив меня, отваливаешься и храпишь, а я потом лежу всю ночь без сна и даже молиться боюсь, так как сама знаю, что потеряла на это право. Любовь – это все те грязненькие штучки, которым ты меня обучал, начитавшись, наверное, о них в книжках. Хорошо же. С меня хватит и тебя, и твоей любви. Для тебя что любить, что в носу ковыряться. Бумагомарака!

– Дешевая ирландская подстилка!

– А ты не обзывайся. У меня для тебя тоже найдется словечко.

– Хорошо.

– Нет, не хорошо. Тут вообще нет ничего хорошего. Если б ты был хотя бы талантливым писателем, я, может, еще и потерпела бы все остальное. Но я же вижу, как ты исходишь злобой, завистью, сам будто флюгер: куда подуло, туда и ты; в глаза лесть, а за глаза ругань. Насмотрелась до рвоты. А теперь еще и эта богатенькая сучка, мадам Брэдли. Ох, тошно мне. Я старалась и заботиться о тебе, и выносить тебя, и присматривать за тобой, и стряпать, и держать себя тише воды, ниже травы, когда тебе хочется, или смеяться, когда тебе хочется, и доводить тебя до твоих прыскающих фонтанчиков, а потом делать вид, будто я ими осчастливлена, сносить вспышки твоей ярости, зависти, ядовитой злобы… Теперь с этим покончено.

– Стало быть, сейчас ты готова проделывать то же самое с профессором-выпивохой?

– Он – мужчина. Добрый, терпеливый, рядом с ним уютно, мы с ним выходцы из одного круга и разделяем ценности, которые тебе никогда не понять. Он мне словно покойный отец.

– Он пьяница.

– Да, выпивает. Но и мой отец выпивал. А еще мой отец любил так: наденет шерстяные носки, забросит в них ноги на стул и читает вечернюю газету. А когда у нас, детей, был круп, он ухаживал за нами. Он делал паровые котлы, и руки у него были все корявые, и он любил драться, когда выпьет, однако умел драться и трезвым. В церковь он ходил из-за матери, которая на этом настаивала, справлял пасху ради нее и ради Господа Бога, но больше ради нее, и он был профсоюзным активистом, а если он и изменял ей когда-нибудь, она об этом ничего не знала.

– Держу пари, он гулял направо и налево.

– Может, и гулял; если и было, об этом он говорил священнику, а не ей, и даже если было, то только потому, что не получалось сдержаться, и потом он сожалел об этом и раскаивался. Он это делал не из любопытства, и не из индюшачьей спеси, и не потому, чтобы рассказывать потом жене, до чего он хорош как мужчина. Если это и было, то только потому, что мать на все лето уезжала с нами, детьми, а он оставался с друзьями и пил. Он был мужчина.

– Тебя бы в писатели, вот бы настрочила книжку про него.

– Я писала бы лучше тебя. А Джон Мак-Уолси – добрый человек. В отличие от тебя. Ты на добро не способен. И политика с религией тут ни при чем.

– А у меня и нет никакой религии.

– У меня тоже. Хотя когда-то была и скоро вновь появится. И тебя уже не будет рядом, чтобы ее отнять. Как ты все остальное у меня отнял.

– Вранье.

– Все у тебя вранье. Так что можешь теперь спать с какой-нибудь богачкой вроде Элен Брэдли. Как она, довольна тобой? Считает необыкновенным мужчиной?

Глядя на ее помрачневшее, сердитое лицо, еще более похорошевшее от слез, с набухшими и увлажненными как после дождя губами, на ее темные локоны, растрепавшиеся вокруг лица, Ричард Гордон смирился с потерей.

– Значит, ты меня больше не любишь?

– Меня от этого слова воротит.

– Ладно, – сказал он и вдруг хлестко, неожиданно влепил ей пощечину.

Она разрыдалась от боли, даже не гнева, уткнувшись лицом в стол.

– За что?

– А за то самое, – сказал он. – Я вижу, ты много чего знаешь, но не знаешь, до чего я в этом нуждался.

Этим вечером, когда отворилась дверь, она его не увидела. Она вообще ничего не видела, кроме белого потолка с его кондитерской глазурью из купидонов, голубок и виньеток, которые вдруг резко выхватил свет, упавший сквозь раскрытую дверь.

Ричард Гордон повернул голову и увидел его, грузного и бородатого, в дверном проеме.

– Не отвлекайся, – сказала Элен Брэдли. – Пожалуйста, не отвлекайся. – Ее блестящие волосы рассыпались по подушке.

Но Ричард Гордон замер, не спуская взгляд с двери.

– Не думай о нем. Вообще ни о чем не думай. Неужели непонятно, что сейчас отвлекаться нельзя? – с требовательной настойчивостью говорила женщина.

Бородатый человек мягко притворил дверь. Он улыбался.

– В чем дело, милый? – спросила Элен Брэдли, вновь объятая темнотой.

– Мне лучше уйти.

– Разве ты не понимаешь, что так нельзя?

– Да, но тот мужчина…

– Это всего лишь Томми, – сказала Элен. – Он про все эти вещи в курсе. Не обращай на него внимание. Ну же, милый. Давай.

– Не могу.

– Ты должен, – сказала Элен. Он чувствовал ее дрожь, и ее голова у него на плече подрагивала. – Господи Боже, ты что, ничего не знаешь? Не умеешь считаться с потребностями женщины?

– Мне надо идти, – сказал Ричард Гордон.

Из темноты ему влепили пощечину, от которой вспыхнуло в глазах. Затем еще одну. На сей раз по губам.

– Так вот что ты такое, – сказала она ему. – А я-то приняла тебя за настоящего мужика. Пошел вон.

Вот что случилось сегодняшним вечером. Вот чем закончилась эта история у Брэдли.

Сейчас его жена сидела за столом, уронив голову на руки, и никто из них не говорил ни слова. Ричард Гордон слышал тиканье часов и чувствовал себя таким же пустым. Немного погодя жена сказала, не глядя на него:

– Мне очень жаль, что так случилось. Но ты же видишь, что все кончено?

– Да, если все было, как ты говоришь.

– Так было не всегда, но уже с давних пор.

– Прости, что ударил тебя.

– Как раз это ерунда. Дело в другом. Просто мы так с тобой распрощались.

– Перестань.

– Мне нужно собираться, – произнесла она очень устало. – Боюсь, придется взять большой чемодан.

– Это ты можешь сделать утром, – сказал он. – Все можно оставить на утро.

– Лучше сейчас, Дик, так проще. Но я страшно устала. Вот и голова разболелась.

– Как тебе будет угодно.

– О господи, – сказала она. – Жаль, что так вышло. Но что сделано, то сделано. Я постараюсь что-нибудь придумать, тебе же кто-то понадобится для помощи по дому. Если б я не наговорила кое-чего или если б ты меня не ударил, может, мы и сумели бы как-то все вернуть.

– Нет, все уже было кончено до этого.

– Мне жаль тебя, Дик.

– А ты меня не жалей, не то еще раз получишь.

– Если бы ударил, может, мне было бы легче, – сказала она. – Жаль мне тебя. Серьезно.

– Катись к черту.

– Прости, я сказала, что ты плох в постели. Я ничего в этом не смыслю. Ты, наверное, лучше всех.

– На свой счет тоже не обольщайся, – сказал он.

Она вновь расплакалась.

– А вот это хуже пощечины, – сказала она.

– Да? Ты себя-то слышала?

– Не знаю. Не помню. Я так разозлилась, а ты так больно меня уколол.

– Ну, знаешь ли. Коли все кончено, сейчас-то чего дуться?

– А если мне не хочется, чтобы все кончалось? Но оно правда кончилось, и тут уже ничего не поделать.

– Заведешь себе профессора-алкаша.

– Прекрати, – сказала она. – Мы могли бы просто замолчать и больше не разговаривать?

– Да.

– Обещаешь?

– Да.

– Я переночую здесь, в гостиной.

– Нет. Кровать твоя. Я настаиваю. Мне надо кое-куда сходить.

– Не уходи.

– Я должен, – сказал он.

– Прощай, – сказала она, и он видел ее лицо, которое он всегда так любил, которое никогда не портили слезы, и ее волнистые черные волосы, ее маленькие крепенькие груди под свитером, упиравшиеся в ребро столешницы, а все остальное в ней было ему недоступно, все то, что он так любил и, мнилось ему, умел радовать, да видно, сам себя обманывал; все это было под столом, и когда он выходил из дверей, она смотрела на него поверх стола, подперев подбородок ладонями, и плакала.