Текст книги "Иметь и не иметь. Пятая колонна (сборник)"

Она посмотрела на себя в зеркало. Чудо как хороша, и фигурка такая миниатюрная, изящная. А я еще ничего, подумала она. Кое-где подкачало, но в целом пока ничего. И все-таки надо поспать. Я люблю спать. А хорошо бы еще хоть разок уснуть крепким, настоящим, здоровым сном, как мы спали, когда были маленькими. То-то и оно, что становишься взрослой, выходишь замуж, рожаешь детей, а потом слишком много пьешь и вообще делаешь много такого, чего не нужно делать. Если хорошо спать, то, наверное, не так уж все это вредно. Разве что кроме выпивки. Бедный Джон со своей печенью, и бедный Эдди. Как бы там ни было, Эдди прелесть. Очаровашка. Нет, надо все-таки принять люминалу.

Она состроила себе рожицу.

– А ну принимай люминал, – прошептала она и, проглотив таблетку, запила ее стаканом воды из хромированного термоса, что стоял на шкафчике подле кровати.

Это сказывается на нервах, подумала она. Но надо же человеку поспать. А интересно, что бы Эдди делал, если б мы поженились. Наверное, нашел бы себе какую-то помоложе. Наверное, они так устроены и ничего не могут с этим поделать, все равно как и мы. Мне просто нужно этого побольше, и тогда мне хорошо, а с кем это, все с тем же или новым, ничуть не важно. Главное, чтоб оно было, и тогда будешь любить того, кто тебе это дает. Пусть он даже один и тот же. Но они устроены иначе. Им всегда нужна новая, или та, что моложе, или потому, что недоступна, или кого-то напоминает. Если ты брюнетка, им хочется блондинку. Если ты блондинка, нужна рыжая. Если ты рыжая, то еще чего-то. Еврейку, например, а когда уже всё, кажется, перепробовали, подавай им китаянку, или лесбиянку, или бог весть кого еще. Не знаю. Может, они просто устают? И ведь не заругаешься, если у них природа такая, ведь я тоже не виновата, что у Джона печень или что он ни на что уже не годен, потому как много пил. А ведь был молодцом. Просто чудо. В самом деле был молодцом. Эдди тоже молодец. Только сейчас надрался. Я, наверно, в конце концов сделаюсь стервой. Может, я уже стерва. Наверно, этого сама не замечаешь, пока тебе не скажет лучшая подруга. У мистера Уинчелла[16]16
  Уолтер Уинчелл (1897–1972): американский журналист и радиоведущий рубрики светских сплетен.


[Закрыть] об этом не прочтешь. А интересный был бы для него сюжетик. Бабская стервозность. Эта сучка миссис Джон Холлис вернулась с побережья, поджав хвост. Занятнее, чем новорожденные младенцы. И, наверное даже банальней. Но ведь женщины в самом деле несчастные. Чем лучше обращаешься с мужчиной, чем больше даришь любви, тем скорей ему приедаешься. Хорошему мужику нужен десяток жен, но это страшно утомляет, когда сама пытаешься быть десятком жен сразу, а потом все равно находится какая-нибудь без затей, и, как только ты ему надоешь, она тут как тут. Все мы в конце концов становимся стервами, а кто виноват? Стервам веселее живется, но хорошей стервой может быть только дура набитая. Вроде Эллен Брэдли. Дура, набитая благими намерениями, к тому же большая эгоистка. Вероятно, и я теперь такая. Говорят, самой себе этого не видно. Наверняка есть мужики, которые никогда не устают от женщины или от этого дела. Наверняка есть. Но у кого? Все те, кого мы знаем, испорчены воспитанием. Ладно, хватит. Нашла о чем думать. Тебе бы всё танцы да автомобильные прогулки. Хоть бы скорее сработал люминал. Противный Эдди. Все-таки свинство так напиваться. Просто нечестно. Если у них природа такая, ничего не поделаешь, только при чем тут пьянство? Наверное, я самая настоящая стерва, но если я буду лежать тут всю ночь и не засну, то сойду с ума, а если слишком наглотаюсь этой дряни, то завтра весь день буду плохо себя чувствовать, к тому же иногда это не помогает, да и все равно я буду злиться, и нервничать, и чувствовать себя отвратительно. О господи, видно, придется. Что ж тут поделаешь? Что поделаешь, остается только это, хотя все равно, о господи, он такой милый, нет, бессовестный, а я милая, да, ты милая, ты прелестная, о-о ты такая прелестная, да, прелестная, и я не хотела, зато сейчас, вот сейчас, он такой славный, нет, бессовестный, его здесь даже нет, это я здесь, я всегда здесь, и только я никогда никуда не уйду, нет, никогда. Ты моя сладость, ты моя прелесть, да, ты. Ты прелесть, прелесть, прелесть. О да, прелесть. И ты – это я. Вот. Наконец-то. Что здесь такого, что тут всегда такого. Все кончилось. Кончилось. Отпустило. И хорошо. Какая разница. Какая кому разница? Если мне хорошо, что тут плохого? А ведь мне хорошо. Просто хочется спать, и если проснусь, сделаю это опять, еще в полудреме.

И Дороти заснула, припомнив в последнюю секунду, что надо все же повернуться на бок. Как бы ни тянуло в сон, она всегда помнила, до чего ужасно потом выглядит лицо, если спишь, уткнувшись в подушку.

По соседству стояли еще две яхты, однако и на их борту царило сонное царство, когда катер береговой охраны прибуксировал «Куин-Конч», лодку Фредди Уоллеса, в темную бухту и пришвартовал ее к пирсу в военной части порта.

Глава двадцать пятая

Ничего об этом Гарри Морган не знал, когда с пирса подали носилки двум мужчинам, что стояли в свете прожектора на палубе серого катера возле командирской каюты, а еще двое подхватили его с капитанской койки и, неловко ступая, осторожно опустили на носилки. Он уже с раннего вечера находился без сознания, и его крупное тело сильно оттянуло парусину, когда все четверо взялись за носилки, чтобы подать их на пирс.

– Так, принимай.

– Придерживай ему ноги. Соскользнет ведь.

– Все, поднимаем.

Носилки передали на пирс.

– Доктор, ну как он? – спросил шериф, пока носилки укладывали в санитарный автомобиль.

– Пока жив, – ответил доктор. – А больше ничего и не скажешь.

– Мы как его подобрали, он с тех пор то бредит, то в отключке, – сказал боцман, под чьим началом находился катер береговой охраны. Это был коренастый крепыш в очках, поблескивавших в свете прожектора. Ему не помешало бы побриться. – Все ваши кубинские жмурики на той лодке. Мы там ничего не трогали, только переложили двоих, чтобы за борт не съехали, а остальное оставили как есть. И деньги, и оружие. Все на месте.

– Пошли взглянем, – сказал шериф. – Подсветить там можно как-то?

– Сейчас дам команду, зальем светом прямо с пирса, – сказал докмейстер и отправился за переносным прожектором.

– Ну, пошли, – сказал шериф. Они спустились на корму, держа в руках карманные фонарики. – Так, покажите мне в точности, где кто лежал. И где деньги?

– Вон те два баула.

– Сколько там?

– Не знаю. Открыл один, смотрю – деньги. Я и закрыл. Даже не прикасался.

– Правильно, – сказал шериф. – Вот это правильно.

– Все в точности, как было, только двух жмуриков мы спустили прямо на палубу кокпита, чтобы не перевалились за борт вот с этих скамеек. А этого лося Гарри перенесли ко мне в каюту. Я даже не думал, что получится живым довезти. Уж очень он плох.

– Он все время находился без сознания?

– Сначала бредил, – сказал командир катера. – Бормотал не пойми чего. Мы слушали, слушали, околесица какая-то. А потом отключился… Так, теперь кто где лежал. В точности как сейчас, только вон тот, что смахивает на негра, лежит, где был Гарри. А прежде он был вон на той скамейке, что над правым топливным баком, свешивался через планшир. Другой черномазый лежал на скамейке у левого борта, но уже на животе. Вы здесь поаккуратнее, спички не зажигайте. Тут все в бензине.

– Одного трупа не хватает, – сказал шериф.

– Все как было. Деньги в тех баулах. Пушки лежат, где и лежали.

– Пожалуй, лучше бы кого-то из банка вызвать, пусть поприсутствует, когда деньги вскроем, – сказал шериф.

– Правильно, – сказал командир катера. – Хорошая мысль.

– А баулы можно забрать ко мне в кабинет, там и опечатаем.

– Тоже хорошая мысль, – сказал командир.

В свете прожектора бело-зеленая лодка глянцево поблескивала благодаря росе, что осела на палубу и крышу рубки. Занозистые дыры в бортах смотрелись свежими на фоне белой краски. Вода под кормой отливала прозрачной зеленью, вокруг свай крутилась рыбья мелюзга.

Раздувшиеся лица мертвецов в кокпите казались лакированы бурым лаком в тех местах, где запеклась кровь. Вокруг тел были рассыпаны гильзы сорок пятого калибра, а «томпсон» лежал на корме, там, где его выронил Гарри. Два кожаных саквояжа, в которых на борт принесли деньги, стояли прислоненными к одному из топливных баков.

– Я думал перенести деньги к нам на катер, пока ее буксируем, – сказал командир. – А потом решил: пусть уж останется как есть, если только погода не ухудшится.

– И правильно сделали, что оставили, – одобрил шериф. – А что там со вторым рыбаком, с Альбертом Трейси?

– Я ничего не знаю. Все как есть, только тех двоих передвинули, – сказал командир. – Их всех изрешетили, кроме вон того, который под штурвалом. Ему просто разок выстрелили в затылок. Навылет. Сами видите, что из этого вышло.

– Это вроде тот, который молодой, – сказал шериф.

– Теперь пойди разбери, – сказал командир катера.

– А вон тот, здоровенный, был с автоматом. Он-то и убил того адвоката, Роберта Симмонса, – сказал шериф. – Как полагаете, что тут могло случиться? Все до единого перестреляны…

– Думаю, у них тут склока заварилась, – сказал командир. – Денежки не поделили.

– Ладно, пока оставим все как есть, до утра, – сказал шериф. – Деньги я забираю.

И тут, пока они стояли в кокпите, на пирс выскочила какая-то женщина, за которой уже тянулась целая толпа. Средних лет, тощая, без косынки, растрепанная так, что половина волос успела выбиться из узла. Увидев трупы, она завыла. Стояла на пирсе и выла, запрокинув лицо, пока две другие женщины держали ее под руки. Толпа притиснулась ближе, образовала за ее спиной полукруг, разглядывая лодку.

– Тьфу ты, пропасть, – скривился шериф. – Какой осел не запер ворота? Так, быстрей накрывайте трупы. Одеяла, простыни, что угодно. И толпу эту долой отсюда.

Женщина замолчала, опустила лицо, заглянула в лодку и завыла вновь.

– Где же он? – спросила одна из ее товарок. – Куда девали Альберта?

Воющая женщина остановилась и еще раз посмотрела на лодку.

– Его нет… – сказала она. – Эй! Вы! Роджер Джонсон! – закричала она на шерифа. – Где Альберт? Где мой Альберт?

– А его на борту нет, миссис Трейси, – сказал шериф.

Женщина запрокинула голову и вновь завыла, стиснув кулаки, тряся волосами, со вздувшимися венами на жилистой шее.

В толпу кто-то врезался, пихаясь и работая локтями, чтобы пробраться к пирсу.

– Дай и другим посмотреть!

– Их сейчас накроют.

– Пропустите. Дайте взглянуть. Hay cuatro muertos. Todos son muertos[17]17
  Четверо убитых. Все убиты (исп.).


[Закрыть]. Дайте взглянуть.

Женщина теперь визжала:

– Альберт! Альберт! Господи, где Альберт?

Сзади в толпе два молодых кубинца, которые только что появились, но никак не могли пролезть ближе, отпрянули на пару шагов и с разбега сообща врезались в толпу. От этого толчка стоявшие позади навалились на передних, визжавшая миссис Трейси и ее товарки покачнулись, и в то время, как обе женщины чудом извернулись, сохранив равновесие, миссис Трейси, все так же заходясь криком, рухнула в зеленую воду, которая и оборвала ее вопль шумным всплеском и бульканьем.

Двое матросов прыгнули в светло-зеленую воду, где в свете прожектора барахталась миссис Трейси. Шериф, подавшись всем телом с кормы, протянул ей багор, и наконец, выталкиваемая снизу матросами, она очутилась на палубе, куда ее, перехватив за руки, вытянул шериф. Никто из толпы и не шевельнулся, чтобы прийти на помощь, и она, насквозь мокрая, стоя в луже на корме, обернулась к ним и крикнула, взметнув оба кулака: «Шволоши! Шуки!» А потом, заглядывая в кокпит, вновь взвыла: «Альберт! Где Альберт?»

– На лодке его нет, миссис Трейси, – сказал шериф, набрасывая на женщину одеяло. – Постарайтесь успокоиться. Мужайтесь.

– Мои жубы, – сказала миссис Трейси трагическим голосом. – Я потеряла жубы.

– Утром запустим водолаза, – заверил ее командир катера береговой охраны. – И все вам выловим.

Матросы тем временем вылезли на корму и стояли, истекая водой.

– Ладно. Пошли, – сказал один из них. – А то я уже околел.

– Ну как вы, миссис Трейси? – спросил шериф, закутывая ее в одеяло. – Ничего?

– Ничего? – вскричала миссис Трейси. – Ничего?!

Потом стиснула кулаки и запрокинула голову, чтобы взвыть уже по-настоящему.

Толпа слушала ее молча, уважительно. Миссис Трейси создавала именно тот звуковой эффект, который как нельзя лучше подходил к виду мертвых бандитов, на которых шериф с своим заместителем набрасывали в эту минуту флотские одеяла, тем самым пряча с глаз долой то зрелище, какого город не видел уже несколько лет, с тех самых пор, как Исленьо[18]18
  Мануэль «Эль Исленьо» («Островитянин») Кабеса (1887–1921) – ветеран 1-й Мировой, житель Ки-Уэста. За связь с мулаткой был вывалян в смоле и перьях местными куклуксклановцами. Троих из них он узнал, выследил одного и застрелил, затем забаррикадировался на крыше и сдался только властям. По сговору с полицией те же головорезы выволокли его из тюрьмы и линчевали. В Рождественскую ночь.


[Закрыть] линчевали на Каунти-роуд и потом повесили на телеграфном столбе при свете автомобильных фар.

Толпа была неприятно раздосадована тем, что трупы накрыли, но все же только собравшимся довелось увидеть, и как миссис Трейси упала в воду, и как вынесли Гарри Моргана на носилках, чтобы отправить в военно-морской госпиталь. Когда шериф приказал зевакам очистить территорию порта, они, чуть ли не осчастливленные, повиновались безропотно: понимали, до чего редкостная им выпала удача.

Тем временем Мария, жена Гарри Моргана, и ее три дочери сидели на кушетке в приемном покое военно-морского госпиталя. Все три девочки плакали, а Мария кусала носовой платок. Способность рыдать покинула ее в районе полудня.

– Папу застрелили в живот, – сказала сестренке одна из девочек.

– Ужас какой, – сказала сестренка.

– Да тише вы, – сказала самая старшая. – Я за него молюсь. А вы только мешаете.

Мария ничего не говорила, просто сидела, кусая платок и нижнюю губу.

Спустя какое-то время появился врач. Она посмотрела ему в глаза, и он помотал головой.

– Мне можно туда? – спросила Мария.

– Еще нет, – ответил он.

Она поднялась и шагнула ближе.

– Он… умер?

– Боюсь, что да, миссис Морган.

– Так я могу хотя бы взглянуть на него?

– Пока нет. Он еще в операционной.

– О господи, – сказала Мария. – О господи. Я отвезу девочек домой. И сразу вернусь.

У нее в горле вдруг что-то вспухло, жесткое, как камень, не позволяя сглотнуть.

– Девочки, идемте.

Все трое поплелись вслед за ней к старенькому автомобилю, где она села на водительское сиденье и завела мотор.

– А как папа? – спросила одна из девочек.

Мария не ответила.

– Мама, как там папа?

– Помолчи, – сказала Мария. – Просто все помолчите.

– Но…

– Замолчи, сердце мое, – сказала Мария. – Просто замолчи и молись за него.

Девочки вновь зашлись плачем.

– Проклятье, – сказала Мария. – Хватит реветь. Я сказала, молитесь за него.

– Мы будем, будем, – сказала одна из девочек. – Только я не могу остановиться.

Когда они свернули на истертый шинами белый коралл Роки-роуд, фары выхватили силуэт мужчины, что покачиваясь брел в ту же сторону.

«Пьянчуга несчастный, – подумала Мария. – Еще один несчастный пьянчуга».

Они обогнали мужчину, чье лицо было залито кровью, а он продолжал неловко и упрямо брести в темноте, когда свет фар переместился дальше. Это был Ричард Гордон на пути домой.

Подъехав, Мария остановила машину.

– Девочки, всем ложиться. Все по кроватям.

– Да, но что с папой? – спросила одна из дочерей.

– Помолчите, – сказала Мария. – Христа заради, помолчите.

Она развернула машину и поехала обратно в госпиталь.

По ступенькам она не поднималась, а бежала. Хирург, распахнув сетчатую дверь, едва не столкнулся с ней на крыльце.

– Скончался, – сказал он.

– Он умер, да?

– Да, на операционном столе.

– Меня к нему пропустят?

– Да, – сказал хирург. – Он ушел тихо, миссис Морган. Без страданий.

– О господи, – сказала Мария. По ее щекам скользнули слезы. – Ох, – сказала она. – О-ох…

Хирург положил руку ей на плечо.

– Не трогайте меня, – сказала Мария. Затем: – Я хочу его видеть.

– Пойдемте. – Хирург провел ее коридором к белому помещению, где на каталке лежал Гарри Морган, накрытый простыней. Люстра резала глаза и не давала теней. Мария потрясенно застыла в дверях, словно завороженная этим светом.

– Он совсем не страдал, миссис Морган, – сказал хирург.

Она будто и не услышала.

– О господи, – сказала она и вновь заплакала. – Вы только посмотрите на его проклятое лицо.

Глава двадцать шестая

Не знаю, думала Мария Морган, сидя у обеденного стола. Можно, наверное, просто жить потихоньку, день за днем, ночь за ночью, и тогда я как-то справлюсь. Все дело в этих проклятых ночах. Если б я еще любила наших девчонок, тогда бы ничего. Но не люблю же. Хотя подумать о них надо. Надо чем-то заняться. Внутри все омертвело; надеюсь, пройдет. Хотя какая разница. И надо бы обязательно что-то придумать. Сегодня ровно неделя. Боюсь, если я нарочно стану о нем думать, то забуду, какой он. Как я тогда жутко перепугалась, вдруг позабыв, какое у него лицо. Надо найти себе занятие, и неважно, что я чувствую. Если бы он оставил деньги или если бы выдали награду, было бы проще, хотя и не мне. Первым делом придется продать дом. А эти гады, что его убили. Гады проклятые! Только это и чувствую. Ненависть и пустоту. У меня внутри как в опустевшем доме. Надо придумать какое-то дело. Нехорошо, что я не пошла на похороны. Но я не могла. Надо придумать какое-то дело. Кто умер, тому уже не вернуться.

Такой он был дерзкий, сильный, быстрый, похожий на дорогостоящего зверя. Завораживало смотреть, как он двигается. Повезло, что он мне достался. В первый раз счастье ему изменило на Кубе. Потом дела пошли хуже и хуже, пока его не убил какой-то кубинец.

Кубинцы приносят несчастье кончам. Кубинцы любому приносят несчастье. И там слишком много черномазых. Помню, как-то раз, когда Гарри еще хорошо зарабатывал, он взял меня с собой в Гавану, мы гуляли в парке, и один черномазый мне что-то сказал, а Гарри так дал ему по уху, что у него слетела соломенная шляпа; Гарри подхватил ее и отшвырнул за полквартала, и ее переехало такси. Помню, я так хохотала, что у меня живот разболелся.

Я как раз тогда впервые попробовала выкраситься в блондинку, на Прадо, в салоне красоты. Провозились чуть ли не до вечера. У меня волосы от природы черные, они даже браться не хотели, а я боялась, что стану как пугало, но все просила, нельзя ли их сделать еще посветлее. Парикмахер держал гребень и палочку из апельсинового дерева с ватой на конце и обмакивал вату в чашку с каким-то средством, откуда шел вроде как пар; и он гребнем и другим концом палочки отделял по одной прядке и смазывал этим средством, потом ждал, когда высохнет, а я сидела, и даже под ложечкой сосало от страха, что я натворила, и я только все повторяла, нельзя ли их сделать еще посветлее.

И наконец он сказал, мол, дальше уже опасно их осветлять, промыл волосы шампунем и уложил волнами, а я даже взглянуть боялась. Он уложил их, сделал пробор сбоку и зачесал за уши, а сзади устроил малюсенькие тугие локончики, но они были еще мокрыми, и я не видела, как вышло, только понимала, что все совсем по-другому и я как будто не я. Он надел на них сетку и посадил меня под сушилку, и я все время боялась. А потом, когда я вылезла из-под сушилки, он снял сетку, и шпильки вынул, и расчесал, и волосы были совсем как золото.

И я вышла на улицу, и увидела себя в зеркале, и они так сияли на солнце и были такие мягкие и шелковистые, когда я их потрогала, что просто не верилось, что это я, и я так распереживалась, что даже дыхание сперло.

Я прошла по Прадо до кафе, где ждал Гарри, и так волновалась, что внутри стало как-то странно – вот-вот грохнусь в обморок, – а он даже поднялся, когда заметил, что я вхожу, и не мог отвести от меня глаз, и голос у него стал такой странный, сдавленный, когда он сказал: «Господи, Мария, какая же ты раскрасавица».

И я сказала:

– Я тебе нравлюсь блондинкой?

– Не надо ничего говорить, – сказал он. – А лучше давай-ка в гостиницу.

И я сказала:

– Ладно, давай.

Мне тогда было двадцать шесть.

Таким он был со мной всегда, и я всегда была с ним такая. Он говорил, что у него никогда не было такой, как я, а я знаю, что второго, как он, не было на всем свете. Знаю слишком хорошо, а теперь он мертв.

Надо придумать какое-то дело. Но когда у тебя такой муж, а какой-то кубинский гад его убивает, не получается вот так сразу начать; потому что внутри ничего не осталось. Это не просто уход в очередной рейс. Тогда он всегда возвращался, а теперь мне осталось только век коротать. А я и растолстела, и подурнела, и состарилась, а его уже нет рядом, чтобы сказать, что это не так. Разве что какого-то мужчину теперь за деньги нанимать, да только едва ли я захочу. Вот как оно теперь. Вот оно как.

А он был такой заботливый ко мне, и еще надежный, и он всегда ухитрялся что-то где-то заработать, и мне никогда не нужно было беспокоиться о деньгах, только о нем, а теперь это все кончено.

У того, кто убит, все по-другому. А я и не против, если бы это меня убили. Доктор сказал, что Гарри просто устал под конец. Он даже не проснулся. Я рада, что он умер легко, потому как – господи Иисусе! – он, должно быть, настрадался на той лодке. Хотела бы я знать, вспоминал ли он меня и о чем еще думал. Наверное, когда так, ни о ком уже не думаешь. Наверное, ему было страшно больно. Но под конец он просто слишком устал. Как бы я хотела, чтобы это я умерла. Однако что толку хотеть. Хотением делу не поможешь.

Пойти на похороны у меня не получились. Люди этого не понимают. Они не знают, чего ты чувствуешь. Потому что хорошие мужья редки. У них таких мужей нет. И никто не знает, чего ты чувствуешь. А я знаю. Слишком хорошо знаю. И что мне делать, если впереди еще лет двадцать жизни? Никто мне этого не скажет, и остается лишь терпеть понемногу, день за днем, и сейчас же придумать какое-то дело. Вот именно, так и надо. Но, господи боже мой, как же быть ночью.

Как прожить ночь, если не можешь заснуть? Наверное, со временем узнаешь, ведь пришлось же узнать, что чувствуешь, когда теряешь мужа. Наверное, в конце концов все доведется узнать. В этой проклятой жизни все узнаешь. Кажется, у меня это уже случилось. Просто внутри все умирает, и тогда становится легко. Живешь мертвой, как чаще всего делает большинство. Наверное, так и происходит. Наверное, именно так. Что ж. Выходит, я удачно стартовала. Оторвалась от всех.

Стоял ясный прохладный день субтропической зимы, и ветви пальм ходили вверх-вниз под несильным северным ветром. Мимо дома прокатили туристы на велосипедах. Они смеялись. Через улицу, на широком дворе, верещал павлин.

За окном виднелось море – твердое, новое и голубое в зимнем свете.

Большая белая яхта входила в гавань, а на горизонте, в семи милях от берега, виднелся танкер, маленький и аккуратный силуэт на фоне голубого моря, огибавший риф с востока, чтобы не жечь понапрасну топливо против течения.

КОНЕЦ