Текст книги "Императорская Россия"

Еда и напитки XVIII века

Роскошны были пиры при дворе и во дворцах знати, но и просто дворяне любили хорошо поесть. Описание обеденного стола в стихотворении Г. Р. Державина «Евгению. Жизнь Званская» остается одним из самых «аппетитных» в истории русской литературы:

 
Я обозреваю стол – и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый.
Раки красны,
Что смоль янтарь-икра, и с голубым пером
Там щука пестрая – прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой,
вкус,
Но не обилием иль чуждых стран
приправой,
А что опрятно все и представляет Русь:
Припас домашний, свежий, здравый…
 

Со времен Екатерины в России становится модной французская кухня, в корне изменившая русское застолье. Дорогие повара, выписанные из Франции, готовили для знати то, что ели при дворе Людовика XVI. Поражает новый вкус многих знакомых продуктов. Так, мясо, которое варили или жарили кусками, а потом холодным ели руками, теперь готовят как-то по-особому: отбивают, перемалывают, режут на порции, появляется такое понятие, как «гарнир» (в основном из овощей).

Русские гурманы запоминают новые, неведомые прежде названия блюд: «суп», «пюре», «рулет», «паштет», «соус», «котлета». Появились и блюда, ранее невиданные, дивные – устрицы, омары. Изменения кухни проявляются во многом, начиная с сервировки стола. Обязательной стала вилка, сочетавшаяся теперь не с огромным кинжалом, который гость доставал из-за пояса, а с небольшим столовым ножом. Появились сервизы с супницами, салатницами, бульонницами. С развитием фарфорового производства вместо огромного золотого, серебряного или оловянного блюда, которое не менялось во время всего обеда, появляются сменные фарфоровые тарелки единого типа, характерного для каждого сервиза. Это явление называется «перемена». За обед тарелки и многие предметы на столе менялись три-четыре раза. Суп с закусками сменялся жарким, потом следовал салат, его менял десерт, все заканчивалось сыром и фруктами. Для каждой перемены был свой набор посуды, тарелок.

Был отменен прежний обычай выставлять сразу на столе все, что приготовлено на кухне, да еще украшать перьями и искусственными цветами. Теперь это стало дурным тоном. Только что приготовленные блюда вносили по сделанным заказам поочередно. Как отмечалось в «Поваренных записках» конца XVIII века, «лучше подавать кушанья по одному, а не все вдруг и, принеся прямо из кухни, тот же час кушать, то бы служителей потребно меньше, и платье бы облито было реже».

Еще важнее оказалось нововведение 1770–1780-х годов – рестораны. Вместо достаточно редких великолепных и многолюдных обедов во дворцах (которые также сохранялись) стало возможным прекрасно питаться в ресторане в узкой компании. Причем выбор блюд был не меньшим, чем на дворцовом обеде, а приготовление еды прямо перед подачей ее на стол способствовало развитию гастрономии и делало еду вкусной. К XIX веку окончательно устанавливается очередность подачи: холодные закуски, горячее (если суп, то вперед жаркого), а затем сладкое – десерт, пирожное, мороженое, которое пришло из Китая и стало необыкновенно популярно среди взрослых.

Вообще ресторан открывает новую страницу застолья, делает его частью непубличного, интимного общения при минимуме слуг (обязательно с неподвижным лицом, без реакции на происходящее за столом), при некотором элементе самообслуживания – опять же из соображений интимности происходящего. Ресторанная система в корне меняет и домашний обед. Появляется «званый обед». На него приглашают немного приятных хозяевам гостей, хозяева с поваром заранее составляют «программу» – меню и заказывают все это приготовить повару (своему или приглашенному для приготовления данного обеда).

Заглянем в источник

Очень часто в художественной литературе упоминается соус – непременное блюдо русского застолья XVIII века. Тогда появилось немало дивных по вкусу соусов. Их готовили из сочетаний различных продуктов с добавками грибов, соков, вин, пряностей. Один из этих соусов известен и сейчас – жульен. Вот один из рецептов такого соуса:

«Поутру проснувшись, в кастрюлю положи масла прованского, телятины и ветчины… обжарь, прибавь… чесноку, эшалоту, рокамболю… луковицу, натыканную тремя гвоздиками… рюмку вина шампанского, рюмку уксусу белого, вари в малом огне…».

Читатель, попробуй, свари!

Меньше перемен принесло время в меню простого народа. Солдаты и матросы питались хотя и однообразно, но сытно. В военное время солдатский паек состоял из муки, круп, соли. Наваристые щи и каша с мясом и маслом полагались солдату каждый день. На сутки он, согласно уставам Петра I, получал 2 фунта хлеба, 2 фунта мяса, 2 чарки вина, 1 гарнец пива.

Но на практике повсеместное воровство в интендантском ведомстве приводило к тому, что воины часто недоедали и становились страшной угрозой для птичьих, скотных дворов и пастбищ сел и деревень, мимо которых они проходили или возле которых они останавливались. Солдаты сразу же начинали охоту на живность крестьян. «Для корабельного провианту» (то есть для флотского пайка) заготавливали ветчину, соленую рыбу, муку, сухари. И здесь было мало порядка. Мясо и рыба поставлялись вороватыми подрядчиками несвежими и даже гнилыми, сухари были покрыты плесенью, пресная вода в бочках быстро портилась, у матросов начинались болезни. Смертность на кораблях была ужасающая.

Крестьянская еда была весьма скудная. Мясо на столе крестьянская семья видела крайне редко, и когда Екатерина II писала Вольтеру, что крестьяне в России постоянно едят кур, а ныне перешли на индюков, это утверждение воспринималось как циничная шутка. Хлеб, квас, тюря из кваса и хлеба, квашеная капуста и пареная репа, а также плоды лесов в виде соленых и сушеных грибов, моченых ягод составляли постоянный рацион крестьян, который иногда пополнялся пойманным в силки зайцем, рыбой или лесной птицей. Неурожаи и бескормица наносили страшный удар по крестьянскому рациону.

У истоков русской медицины

В XVIII веке стала развиваться и русская медицина. Ранее услугами врачей могли пользоваться только члены царской семьи и бояре, а теперь в стране была развернута целая сеть госпиталей и лазаретов. В России было открыто 10 госпиталей и более 500 лазаретов, где не только раненый и больной солдат, но и любой «хворный» и «изнеможенный» мог обрести «помощь и успокоение». Росло число гарнизонных, казенных и «вольных» (частных) аптек. «Вольные» аптекари имели право выписывать нужные материалы из-за границы. В Москве создали несколько госпитальных школ. Первой и главной считалась основанная в начале XVIII века Московская госпитальная (медико-хирургическая) школа, потом рядом с ней стала школа при Гошпитале в Санкт-Петербурге. Школа в Москве, работавшая под руководством Н. Бидлоо, относилась к новому типу высших медицинских заведений; там готовили лекарей, одинаково сильных в теории и практике. Бидлоо и его ассистенты преподавали анатомию и другие специальные дисциплины: «материю медика» (систематическая ботаника, фармакология), десмургию («учреждение бандажей») и т. д. Ученики пользовались и учебными пособиями. Известен анатомический атлас Готфрида Бидлоо, труды голландских анатомов Блазиуса и Бланкара, «Всеобщая наука анатомия» самого Николая Бидлоо. Учеба была тяжелой, и не все успешно проходили курс занятий, длившийся от 5 до 10 лет.

Бидлоо жаловался: «Взял я… 50 человек… 33 осталось, 6 умерли, 8 сбежали, 1 за невоздержание отдан в солдаты…». Выпускников, равным образом компетентных в терапии и хирургии, направляли в армию и на флот. Все они относились к категории «лекарей», сопоставимых с современными фельдшерами.

Долгое время в России не было образовательных учреждений, которые готовили бы врачей, и диплом врача можно было получить только за границей. Неудивительно, что все доктора петровского времени были иностранцами. Лейб-медик Петра Лаврентий Блюментрост стал первым президентом Академии наук. Другим высокообразованным и опытным доктором был работавший в России Николай Бидлоо. Первым русским доктором считается закончивший Сорбонну Борис Посников.

К врачам предъявляли строгие требования. Так, хирург должен был быть «не слишком молод или стар», «внешне безжалостным, несердитым… на сказанное больными», должен был «расположить его (больного) к себе… не… начинать операцию, не посоветовавшись с коллегой…».

Во время операции ему предписывалось следующее: «Пусть он делает все так, как будто крики больного нисколько его не задевают». Нужно при этом учитывать, что наркоза в то время не было и хирург резал по живому. Оперируемого держали слуги, и единственным средством облегчения боли во время операции считался большой стакан водки или виски.

В России воспроизводилась западноевропейская система медицины и лечебных препаратов. В качестве фармацевтических средств применяли лекарственные растения, собачье и лисье сало, заячьи лодыжки, волчьи зубы, олений рог. Хирургия, целью которой было восстановление «неестественно измененного случайными болезнями тела и красоты его…», развивалась успешно. В госпиталях производили различные виды операций: сопоставление (соединение частей пластырем, подвязками), разделение (разрез, пункцию, прижигание), удаление (вырезание, экстракция щипцами), протезирование (изготовление искусственных частей тела – ног, глаз, зубов). Исправляли также начинающийся горб. Венесекция (или «отвлечение крови») была одним из самых распространенных методов лечения. Ее назначали при переломах, ранах, чахотке, делирии и т. д. Считалось, что кровопускание повышает тонус и поддерживает душу. Люди более всего боялись эпидемий – «моровых поветрий», редкий год проходил без очередной эпидемии.

Заметки на полях

Доктора того времени исходили из представления о том, что в организме постоянно циркулируют различные жидкости. Так, в конце 1750-х годов доктор Буасонье писал о здоровье императрицы Елизаветы Петровны: «Несомненно, что по мере удаления от молодости жидкости в организме становятся более густыми и медленными в своей циркуляции, особенно потому, что они имеют цинготный характер». Разжижение этих жидкостей с помощью кровопусканий и других приемов было важной целью медицины. В XVIII веке медики шли по пути развития эксперимента, хотя эти попытки были несмелыми и довольно варварскими. Так, в 1705 году приговоренного к смертной казни преступника Козьму Жукова по указу Петра I было предписано не казнить, а послать «для анатомии» к доктору Бидлоо. Спустя шесть дней после какой-то операции Жуков «будучи у дохтура Бидла на дворе умре».

Самой страшной считалась чума. Наиболее памятна чума 1770—1772 годов. Ею («прилипчивой горячкой») были охвачены южные районы страны. Но страшнее всего было лето 1770 года, когда чума пришла в Москву, вызвав полный паралич общественной и экономической жизни второй столицы, бегство населения и мятеж черни, который удалось подавить лишь вооруженной рукой. Тогда умирало по тысяче человек в день. Рубашки могильщиков пропитывали дегтем, повсюду жгли смоляные костры. Многие постоянно натирались чесноком и поливались уксусом. Это считалось надежным средством борьбы с моровым поветрием. Но более всего ценились изоляция и окуривание. Как только становилось известно о начале эпидемии, тотчас на дорогах, ведущих к центру страны и столицам, устанавливали противочумные кордоны, через которые проехать никто уже не мог. Донесения, присланные из охваченных болезнью мест, курьеры передавали через костры из можжевельника и других пахучих растений. Письма мыли в воде с уксусом, и тут же писец, держа корреспонденцию на удалении от себя, делал копию, которая далее уже и следовала в столицу. Вот рецепт противочумного порошка, разработанный московским врачом Ягельским: «…Можжевеловых иголок намелко изрубленных, тертого дерева бакаута каждого по 6 фунтов, селитры простой, толченой по 8 фунтов, серы… смолы 2 фунта… смешав все оные снадобья хорошенько будет крепкого курительного порошка пуд». Порошок обладал настолько ядовитым запахом, что от него нередко теряли сознание.

Медицина того времени не ограничивалась окуриванием. Доктор Данило Самойлович – основоположник русской эпидемиологии – предложил своеобразные прививки для медицинского персонала в районах, охваченных чумой: на предплечье накладывалась марля, пропитанная выделениями из бубонов – гнойных шишек. Он же пытался обнаружить с помощью микроскопа «особое и отменное существо» – чумного микроба, написал «Рассуждения о чуме», в которых сказано: «Мы порождаем в сердцах населения страх, который… усиливает опасность болезни… И не лучше ли возбудить в нем бодрость, показав… до какой степени можно противостоять этой страшной болезни…».

Страшной «гостьей» людей XVIII века была также и сибирская язва – заболевание, общее для людей и животных. Особенно страшны были эпидемии 1744, 1745, 1756 годов. Название этой болезни ввел в обиход штаб-лекарь Степан Андреевский, автор сочинения «О сибирской язве», прививший себе болезнь и фиксировавший ее ход до тех пор, пока не потерял сознание. В народе сибирскую язву называли «огненный пупырух».

В сравнении с чумой или сибирской язвой легкой и почти безопасной считалась оспа. Оспа была обычной, широко распространенной болезнью того времени во всем мире. Ею болели десятки миллионов людей и, как выяснили современные ученые, нашествия оспы избежали только туземцы Каймановых, Соломоновых островов и острова Фиджи. «Оспа и любовь минуют лишь немногих!» – говорили тогда в Европе. На оспу обращали не больше внимания, чем мы на грипп, шутливо называя Оспой Африкановной, намекая на ее происхождение с черного континента. Чтобы успешно справиться с оспой, нужно было знать всего несколько простых правил: в комнате больного «в присутствии» «Оспицы-матушки» (второе ее имя в России), не ругаться матом, не сердить ее, часто повторять: «Прости нас, грешных! Прости, Африкановна, чем я перед тобой согрубил, чем провинился!» Полезным считалось также трижды поцеловаться с больным. А после этого следовало подождать, как будет вести себя Африкановна, в какую сторону повернет болезнь, ибо у нее были две формы: легкая и тяжелая, почти всегда смертельная. Обычно большая часть больных переживала легкую форму оспы, и только каждый десятый мог отправиться к праотцам раньше времени, что и произошло с императором Петром II. Однако даже при легкой форме выздоровевший человек становился рябым от оспинных язвин, которые высыпали на лице больного, затем прорывались и оставляли после себя глубокие «воронки». Как зло говорили в деревне, на лице перенесших оспу «черти ночью горох молотили».

Первые прививки от оспы были сделаны при Екатерине II. Узнав об успешных прививках оспы английским врачом Димсдейлом, она пригласила его в Россию и решилась испытать на себе оспопрививание, о чем официально было объявлено через пять дней, когда успех стал очевидным. При этом императрица сильно рисковала – для прививки использовался натуральный вирус, взятый от больного оспой мальчика. Тогда же оспу привили и наследнику престола цесаревичу Павлу Петровичу. Екатерина была воодушевлена своим поступком, и когда было получено известие о смерти короля Франции Людовика XV от оспы, она возмущалась – как можно умереть от оспы в наш просвещенный XVIII век!

Народ же, как и раньше, лечился в основном своими средствами, прибегая к помощи знахарей и ведунов. Мистическая сторона лечения по «изгнанию духа болезни» оставалась в народной медицине важнейшей, хотя непременными были и различные снадобья из трав, других растений и прочих составляющих, ныне кажущихся странными. Так, от малярии и болотных лихорадок в народе лечились пластырем из пауков, обмазыванием одного пальца содержимым яйца. Впрочем, в ходу была и хина («чепучинное коренье»).

Любовь, брак, женщины и дети

Принудительные браки, распространенные в XVII веке, не способствовали росту рождаемости, «государственной пользе», не соответствовали они и той модели европейского «куртуазного» поведения, которую внедрял в России Петр I. Поэтому царь изменил институт старинного русского брака. Он отменил сговор, обручение назначил за шесть недель до венчания, родственников невесты обязал показать ее жениху. У молодых появилась свобода выбора. Помолвка могла быть расстроена, о чем в указе было прямо сказано: если «после… обручения жених невесты взять не похочет или невеста замуж идти не похочет же, и в том быть свободе». Священникам при венчании следовало «накрепко допрашивати» молодых, добровольно ли они вступают в брак. Власть осуждала насильственные браки, которые устраивали родители, пренебрегая возрастом жениха и невесты, их «естества склонностью», вселяя в души новобрачных «ненависть к супругу». Двадцать второго апреля 1722 года Петр Великий своим указом запретил браки, заключенные по принуждению как со стороны родителей, так и помещиков (если речь шла о крепостных молодых людях).

Указом от 1724 года были запрещены насильственные браки даже среди холопов: «Повелеваем… дабы люди рабов своих и рабынь к брачному сочетанию без самопроизвольного их желания… не принуждали под опасением тяжкого штрафования». Легче стали и разводы. Петр как-то сказал:

Бог установил брак для облегчения человека в горестях и превратностях здешней жизни и никакой союз в свете так не свят, как доброе супружество; что же касается до дурного, то оно прямо противно воле божьей, а потому столько же справедливо, сколько и полезно расторгнуть его, продолжать же его крайне опасно для спасения души.

Эти петровские положения действовали весь XVIII век. Но, как часто в Рос сии бывало, законы в этой сугубо личной сфере не исполнялись, судьбой детей безраздельно распоряжался отец, а в помещичьем владении господин женил крепостных по своему усмотрению, нередко оставляя за собой «право первой ночи» с молодой.

Петр Великий был противником ранних браков. Он помнил, как неудачно сложилась его семейная жизнь, когда по воле матери, царицы Натальи Кирилловны, он 17-летним юношей женился на Евдокии Лопухиной. По идее Петра I, дворянин мог жениться, только получив минимальное образование и дослужившись до определенного чина. Петр упростил и процедуру венчания. Чтобы упредить разные «жульства» при заключении браков, запрещалось венчаться в чужих приходах. В книги регистрации браков вносились имена брачующихся и их поручителей, несших ответственность за законность брака. Выписки из книг посылались в Синод.

Впрочем, сам Петр мало считался с волей своего наследника престола Алексея, которого в 1711 году женил, вопреки желанию сына, на немецкой принцессе Шарлотте-Софии. Важно и то, что невеста не приняла православия, осталась лютеранкой. Этот брак стал примером для других. Сначала браки с иноверцами были разрешены дворянам, а затем и людям «низкого» происхождения, только чтобы «принуждения никакова не чинить и друг друга в вере не укорять». Известно, что М. В. Ломоносов женился за границей на немке Елизавете, которая приехала к нему в Россию.

Заглянем в источник

По-военному строго и по-помещичьи бесцеремонно подходил к браку своих крепостных А. В. Суворов. В одном из писем он давал указание приказчику: «Дворовые парни как дубы выросли, купить (им) девок». О покупке девок в жены сказано было так:

«Лица не разбирать, лишь бы здоровы были. Девиц отправлять… на крестьянских подводах, без нарядов, одних за другими, как возят кур, но очень сохранно».

После этого, согласно легенде, женихов и привезенных невест строили по росту в две шеренги напротив друг друга и по команде «налево» образовавшиеся пары вели в церковь венчаться. С чувствами молодых никто не считался. А. С. Пушкин писал:

«Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли она вышла замуж? “По страсти, – отвечала старуха, – я было заупрямилась, да староста грозился меня высечь. Таковы страсти обыкновенны”».

Стремясь удержать в России пленных шведов, среди которых было немало различных специалистов, Петр Великий разрешил и им жениться на православных без перехода в православную веру. Это было грубейшим нарушением давнего православного закона. Это все расшатывало традиционный брак и вносило новое в этот довольно консервативный институт.

Если один из супругов совершал преступление и ссылался на вечную каторгу, брачный союз расторгался, разведенный супруг (супруга) мог вступить в брак вторично. Это было особенно важно для женщины, которая теперь могла не ехать за мужем в ссылку или не постригаться в монахини. И хотя в XVIII веке обычно так и было – сопровождать мужа в ссылку требовали традиция и весь уклад жизни, но все же известны случаи, когда супруга государственного преступника получала церковное разрешение на расторжение брака, не говоря уже о том, что за ней сохранялись приданые имения (то есть те, которые она получила от родителей в приданое).

И хотя в прошлые времена история знала примеры глубоких чувств между супругами, брак по любви в XVIII веке был редок. Лишь постепенно, по мере распространения (через литературу, театр) норм западноевропейского рыцарственного отношения к женщине, культа прекрасной дамы, идея ухаживания, поклонения женщине прижилась в России. От обыгрывания образа вполне карикатурного «амура» петровских времен общество приходит к пониманию самоценности любви мужчины и женщины. Любовь становится главным стимулом брака, вожделенной целью жизни молодого человека, и невозможность соединиться с возлюбленным является часто причиной страданий и даже самоубийства молодых людей. Написанная Н. М. Карамзиным в конце XVIII века «Бедная Лиза» впитала в себя эти чувствования и одновременно способствовала их развитию, что вообще характерно для «чувствительной» сентиментальной литературы.

Крестьянский брак претерпел меньше изменений, чем дворянский. В XVIII веке брачный возраст повысился, особенно среди свободного крестьянства. В Западной Сибири, где жили в основном черносошные (государственные) крестьяне, женились к 20 годам. Иначе было среди крепостных. Их хозяин, думая о «приплоде» рабов, принуждал крепостных вступать в ранние браки. Крестьян, которые не женили своих 13–15-летних детей, штрафовали. Как и в древности, брак в крестьянской среде был чаще всего обусловлен семейными и хозяйственными обстоятельствами жизни крестьян. Поэтому бывали браки неравновозрастные, что порождало различные отклонения, одним из которых было «снохашество» – отец жил с взрослой женой несовершеннолетнего сына и имел общих с сыном детей.

Экономическая основа была и в сердцевине брака в купеческой среде. Тут прежде всего смотрели за «капиталом» родителей жениха и невесты, стараясь не прогадать, не быть обманутыми ловким контрагентом. Если жениха устраивало приданое, то он приезжал на смотрины в дом невесты, стремясь показать себя перед будущими родственниками знатоком торгового дела. Если все стороны были довольны переговорами, отец невесты и жених били по рукам (как при деловой сделке), объявляли свое решение, выпивали по рюмке хересу и расставались до свадьбы. После этого отец невесты говорил, что «дочку-то, Богу помолились, по рукам ударили, пропили!»

У крестьян свадьбы играли преимущественно между членами семей равного достатка. Если крепостная выходила замуж за крепостного другого господина, то этот господин, а также семья мужа платили за нее «вывод» – денежную сумму, примерно равную стоимости девушки. Такие браки не поощрялись господами. В 1815 году произошли перемены в брачном праве крепостных и свободных. Вопреки старой традиции теперь женщина из свободных сословий, выходя замуж за крепостного, сохраняла свой статус. Образ идеальной невесты в крестьянской среде – крепкое здоровье, высокий рост («есть на что посмотреть», «большая да толстая», «кровь с молоком»). Далее уже шли нравственные качества.

Родители девочек стремились прежде всего выдать замуж старшую дочь, младших до замужества держали строже, одевали хуже – не дай бог, если младшая будет красивее, понравится кому-то из женихов и выйдет замуж раньше старшей!

Центральной частью свадебной церемонии, как и прежде, оставалось венчание. Закон определял брачный возраст 16-ю годами. В народе замуж продолжали выдавать с 14 лет и ранее. В дворянской среде начала XIX века брачный возраст повысился до 17—23 лет. Женщин, засидевшихся «в девках» до 25 лет, звали «привередницами», «прокисшими невестами», «вековушами». Браки между близкими родственниками не допускались, как и раньше. В России супруги обычно носили одну фамилию (мужа), жили в одном месте и имели единый социальный статус. Чтобы вступить в третий брак, требовалось специальное разрешение церкви, четвертый же являлся недействительным, хотя при наличии благословения митрополита или государя исключения делались.

Отношение к разводу в это время было весьма строгим; разрешение на него давал Синод, да и то, если были веские основания (измена, неизлечимая психическая болезнь одного из супругов). Но все-таки отношение общества к разводу изменилось; он стал не столь экстраординарным явлением, хотя и был скандальным. Разведенную женщину называли «отпущенница». Многие супруги, чтобы избежать хлопот и пересуд, просто разъезжались, не оформляя развод официально. И это устраивало общество. Фактически в разводе был со своей женой А. В. Суворов и многие другие крупные деятели. Долгое время тянулась история развода цесаревича Константина Павловича с его супругой Анной Федоровной, которая, не выдержав вспыльчивого характера Константина, уехала домой, в Германию, и осталась там навсегда.

Впрочем, крестьяне и так не разводились. Чтобы справиться с тяжкой работой, они жили нераздельными семьями, состоявшими из многих поколений. Такие семьи были весьма устойчивыми. Но женщинам, которые вели хозяйство под одной крышей, было трудно сохранять теплые отношения. Особенно тяжко приходилось «молодухам» – младшим снохам и невесткам. Семейный совет состоял из взрослых мужчин семьи, но только «большуха» (жена или мать главы семьи) могла принимать в нем участие.

Позже, в первые десятилетия XIX века, когда расцвел романтизм в духе романов Вальтера Скотта, стало модным думать, что браку должна предшествовать полоса влюбленности, духовной близости. Но в жизни часто бывало совсем иначе, проще, приземленнее. Как известно, в XVIII—XIX веках, как только выпадал снег, из множества помещичьих усадеб в Москву ехали дворянские семьи с невестами на выданье. Москва становилась ярмаркой невест: на балах, прогулках, обедах, в салонах обсуждались и составлялись «партии», знакомились молодые люди. Это было горячее время для свах – немолодых женщин, вхожих в разные дома и занимавшихся подбором пар обычно для небогатых дворян и купцов. Кандидаты в женихи приезжали в гости, и невеста (а главное – ее родители) придирчиво оценивала достоинства кандидата, бракуя негодных. Вся эта процедура в утрированной форме великолепно показана в пьесе Гоголя «Женитьба».

Общество не отрицало любовь как обстоятельство весьма желательное, благоприятствовавшее удачному браку, но все же считало, что главным должно быть состояние и чин жениха, приданое невесты. И если это состояние было хорошее, а рекомендации, данные жениху общими знакомыми, положительными, то родители невесты (а порой и она сама) закрывали глаза на то, что жених намного старше невесты, игнорировали то обстоятельство, что жених мог быть неприятен невесте. Точно так же забывал о всяком романтическом флере, окружавшем брак, и промотавший состояние дворянин, готовый жениться на немолодой, некрасивой, но состоятельной невесте или вдове:

 
Она была других идей,
Ей не был Занд знаком,
Но дали триста душ за ней
И трехэтажный дом.
 

К. Случевский

Как и раньше, воля родителей была первостепенным обстоятельством при заключении брака, даже если невеста и жених были влюблены или подобное чувство испытывал кто-то из них. Если родители сопротивлялись браку, то молодые либо смирялись с волей родителей, либо невеста бежала из дома, тайно венчалась с женихом в надежде, что в будущем родители их простят. Но такие случаи были достаточно редки – в обществе это осуждали, а государство считало такое поведение преступным. Известно, что при императрице Анне Иоанновне бежавшие и поженившиеся вопреки воле родителей молодые люди были захвачены прямо в брачной постели, брак был расторгнут, женщина возвращена в лоно родительской семьи, а жених-офицер понес дисциплинарное наказание.

Легенды и слухи

Как выбирали невест

Рассказывали анекдот о том, как Екатерина II подбирала невесту для своего внука Константина. Было известно, что из Германии везут трех сестер, из которых предстоит выбрать невесту. Императрица смотрела из окна, как кандидатки в невесты выходят из кареты. Одна вылезла и запуталась в юбке – неумеха! «Не подойдет!» – сказала государыня. Другая вылезала долго и осторожно, как краб – копуша! «Не годится!» – Екатерина махнула рукой. И только третья ловко и сноровисто выпрыгнула, в полете расправив платье. «Эта!» – указал на девицу палец государыни.

В 1780-е годы в жизни известного архитектора Николая Львова произошла романтическая история. Он познакомился и влюбился в Машеньку Дьякову, дочь обер-прокурора Сената. У молодых людей начался бурный роман. Но родители были против – Львов тогда был без места, без положения, беден! Ему отказали не только от руки Машеньки, но и от дома. Влюбленный Львов в отчаянии бродил вокруг дома обер-прокурора, передавал через служанок записки Маше и писал стихи:

 
Мне несносен целый свет —
Машеньки со мною нет…
 
 
Нет, не дождаться вам конца,
Чтоб мы друг друга не любили,
Вы говорить нам запретили,
Но, знать, вы это позабыли,
Что наши говорят сердца.
 

Видя страдания друга, поэт Василий Капнист, помолвленный с сестрой Машеньки, Александрой, придумал авантюру. На правах жениха он возил на балы Александру и ее сестру. И вот однажды Капнист изменил привычный маршрут и завез девушек на Васильевский остров, в гавань, где стояла маленькая деревянная церковь. В ней уже ждали Львов и священник. Машеньку и Николая обвенчали, потом Капнист и сестры как ни в чем не бывало поехали на бал. Несколько лет скрывали молодые свой дерзкий поступок.

Заглянем в источник

Большую известность получила история страданий Александры Григорьевны Салтыковой, жены В. Ф. Салтыкова, брата царицы Прасковьи Федоровны. Урожденная княжна Долгорукая, она была дочерью крупного петровского дипломата Г. Ф. Долгорукого, который долго не мог защитить дочь от издевательств ее мужа. Салтыков мучил жену голодом, бил ее так, что приходилось «кровавые раны» на ее теле лечить докторам. К тому же Салтыков издевался над женой, открыто живя со служанкой. В конце концов Александра в 1719 году бежала к отцу в Варшаву, где он был русским послом. Пришедший в ужас при виде дочери Долгорукий написал челобитную царю, в которой просил его не приказывать вернуть Александру мужу. Когда по воле царя начался разбор дела в Юстиц-коллегии, то Салтыков все отрицал: «Жену безвинно мучительски не бил, немилостиво с ней не обращался, голодом ее не морил, убить до смерти не желал и пожитки ее не грабил». И далее:

«Только за непослушание бил я жену своеручно, да и нельзя было не бить: она меня не слушала, противность всякую чинила… и против меня невежнила многими досадными словами и ничего чрез натуру не терпела! Бежать же ей в Варшаву было не из чего».

Дело тянулось больше 10 лет, и лишь в 1730 году супругов развели, но Александре пришлось уйти в монастырь.

Г. Скородумов. Портрет княгини Е. Р. Дашковой.