Текст книги "Знай обо мне все"

Директор оказался не из тех, кто безоглядно верит родственникам или друзьям. Он долго расспрашивал меня обо всем, что никакого отношения не имело к шоферству, потом сказал:

«Очень хочешь быть водителем?»

И я не стал кривить. Говорю: «Всяко бывает. Иной раз думаю, что жить не могу без баранки. А когда посмотришь, как бедные шофера кукуют среди дороги, думаешь: «Да пропади все пропадом! Уж лучше в гараже вкалывать!»

«Молодец! – неожиданно похвалил меня директор. – Не люблю глупого патриотизма».

Он какое-то время помолчал, а потом, когда я уже выходил, сказал оставшемуся в кабинете Ивану Палычу:

«За такого и грех на душу взять не тяжко».

Всю жизнь я очень осторожно воспринимаю похвалу и вживаюсь в нее, как в болезнь, которую хотя и можно терпеть, но лучше от нее избавиться. Похвала даже мне кажется взяткой, которую, если возьмешь, то наверняка не задаром.

Стоя в коридоре, я размышлял. Зачем, собственно, брать за меня на душу грех? Неужели я недостоин быть шофером? Урод, что ли, тайный? Ноги у меня там нету или руки, а я это ото всех скрываю.

И сразу мне разонравилось все: и двор, в котором полно машин, да не простых там «зисов» и «полуторок», а «студебекеров», «шевралетов», «доджей», «фордов», «ситроенов», «интеров», «оппель-блицев», тех же «ренаулей» и даже таких, которые носили чистые женские имена, как «джемси», и классы, на стенах которых развешено великое множество плакатов, изображающих автомобиль в разрезе; и сам директор, поначалу сведший в узелок губы, все время косивший на свой блескучий галстук.

И я уже было собрался пойти и сказать директору, что не хочу быть шофером, раз это все так сложно и за меня надо чуть ли не голову подставлять.

Но в это время кто-то заглянул в кабинет и оставил дверь приоткрытой и я невольно услышал, о чем говорили Иван Палыч и директор.

«Башковитый он больно, Семеныч, – сказал Чередняк. – Жалко, что только ключами-гайками звенит. На инженера бы его выучить».

У меня вспотели ладони! Вот это здорово! Планирует одно, а заставляет делать другое. Спрашивается, зачем он меня чуть ли не гонит силком в то проклятое педучилище?

«Он, знаешь, – продолжает «заливать» Иван Палыч, – и меня по смекалке давно за пояс затыкает».

Лукавил Чередняк, подлукавил ему и директор:

«Он мне тут как сказанул, я тоже «искру пустил через шатун». – И я догадался, говорит он, что, мол, омягчел, сдался, что ли.

– Так что она в левый баллон ушла!»

Тут оба рассмеялись. Видимо, за этой, в общем-то не очень мудреной шоферской шуткой крылось что-то для них двоих ведомое и, может, даже памятное и дорогое.

А через полчаса я уже, с запиской директора, стоял перед инструктором по вождению – личностью явно подозрительной и уж наверняка навсегда уверовавшей, что научиться ездить на машине так, как это делает он, конечно же невозможно.

Звали его – приглазно – Илья Ефимыч, а – заглазно – Прыг Скок. И эта кличка ему удивительно шла. Он действительно не ходил, а, кажется, прыгал, как необредший прыти кузнечик.

«Опять аристократ?» – спросил неизвестно почему он, но все же водительское место уступил. На том же самом «ренауле».

Ездить я, можно оказать, выучился неожиданно. В бытность слесаря автоколонны. Слесарь, да еще ученик – это человек не только на подхвате, но и тот, кем можно любую «дыру» заткнуть. Кто-то еще откашливается, чтобы «Эх, ухнем!» запеть, а ты уже спину готовить должен, чтобы все самое тяжелое по ней поерзало. Ученик – это все равно, что салага на корабле.

Вот и меня в ту пору гоняли, как «соленого зайца». И туда сходи, и оттуда то-то принеси, и затем-то сбегай, А один раз додумались послать в Воронежскую область за картошкой. Не одного, конечно, а баб из бухгалтерии штук шесть и вулканизаторщика дядю Мишу впридачу, видимо, по роду своей профессии, на всех кричавшего: «Чего ты там резину тянешь?»

Поехали мы на сердечном «зису» – машине плохонькой оттого, что уже изношена вдребезги и – почти с таким же – вечно хворым шофером Терентием Иванычем. Вот фамилию его я только запамятовал.

На Терентия Иваныча «катили» баллон все, кому не лень. Дезертиром в глаза называли. И это все, может, оттого, что с виду у него не было отмечено никакого уродства и тем не менее в тылу он оставался как инвалид. Даже пенсию получал.

Так вот в тот раз вид его мне сразу не понравился. Какая-то прожелть в лице появилась. Сквозь землистость проступила.

Дорогой туда он несколько раз останавливался и, как говорили языкатые конторские бабы, «машину животом изучал», то есть прижимался боком к крылу и так, позеленев, стоял несколько минут. Потом вновь лез в кабину.

Словом, до Борисоглебска мы, в конечном счете, доехали. Потом свернули в какую-то деревню, не очень близкую, но все же доступную односуточной езде по бездорожью. Там купили картошки и назад поворотили.

И вот тут-то все поняли: не притворялся Терентий Иваныч. Чуть ли не на каждом километре он блевать останавливался. Сперва из него несло чем-то живым – едой непереваренной, потом тянкая слюна пошла, а за нею – желчь.

Ну, думали, теперь, когда все уже вынесло, может, угомонится. А его, уже перед Борисоглебском, кровью рвать начало.

В больнице, куда он с горем пополам довел машину, его сразу в операционную отнесли. А часа через три, которые мы протолкались в больничном дворе, вышел к нам врач и, отирая руки о длинное полотенце, большую часть которого несла за ним сестра, сказал:

«Язва у вашего товарища! – и уточнил: – Прободная».

Пока бабы поохали, а мы с дядей Мишей покурили, он и сказал:

«Ну вот, дотянули резину. Говорил, нечего в глухомань забираться. На грейдере она бы ни в жизть не пропала бы».

«Да не «пропадная», – пояснил ему я, невесть где узнав, как «кличут» человеческие язвы. – А «прободная», стало быть прохудившаяся. Ну как, скажем, камера, если ее ненароком заденешь монтировкой».

Теперь дядя Миша понял и сказал:

«В общем, Терешка отскакался. А теперь мы сигать зачнем. Как до дому-то добираться будем?»

Ну тут я, понятное дело, со своим предложением. Мол, чего думать-гадать, надо в Сталинград депешу «отсобачить», чтобы другого шофера прислали.

А мне, говоря откровенно, это было особенно «в жилу», хотел я в Борисоглебское летное училище наведаться. Может, устрять учиться удастся. Страсть не волокло идти в педтехникум.

И быть бы по-моему. Но тут две местные бабы возле наших конторских «разбазарились». О том, о сем беседу вели, потом до погоды добрались. И одна – коротышка с вислым животом – говорит: «А знаешь, морозы сильные ожидаются».

Услыхали наши бабоньки про морозы, заголосили. Жалко картошку стало. Вернее, денег, которые за нее отвалили.

И задолдонили в один голос: «Гони машину сам!»

Легко сказать – «гони». Прав-то у меня нет, да и за руль я только у стоячей машины садился.

А бабы и слушать мои возражения не хотят. Особенно жена начальника эксплуатации Клушка. Вообще-то, ее Феклой зовут. А я ей такое прозвище привинтил. Сначала Феклушкой величал. А потом – «фе», как-то само собой отпало, тем более, что страшно она на клушку была похожа. Куда бы не села, все узгендиваться норовит.

И вот Клушка, видимо посчитав, что она тут старшая и главная, почти приказала:

«Садись и – гони!»

И я «погнал», только ее саму из кабины в кузов. А рядом с собой дядю Мишу посадил. Все же спокойнее на душе, когда под рукой хоть и не шофер, но все же человек, имеющий отношение к одной из частей машины.

Раза три я с места тронуться не мог. Мотор у меня глох. А на четвертый все же поехал. Потом, попилив на первой, на вторую перешел. А там и на третью…

Словом, километров через десять я, как заправский шофер, и на пониженную и на повышенную передачи с двумя выжимами сцепления «ходил».

Ночью, ожидая мороза, бабы по всему кузову разместились так, чтобы собой занять как можно больше места и таким образом прикрыть картошку.

Но мороза в ту ночь не было.

Так – потихоньку – и дошкондыбали мы до Сталинграда. И вот что интересно, ни одна милиция нас не остановила. Но это, может, потому, что, завидев автоинспектора, мои бабы начинали петь революционные песни. А разве, видимо, думали «гаишники», запоешь, когда тебя везет соплезвон, не имеющий прав.

А после этого случая, походив с полмесяца в героях, в гараже саданул я тем же «зисом» полуторку, на которой сам начальник езживал, как на выездных лошадях.

После этого случая мне не так часто ездить приходилось. Но и этого малого хватало, чтобы навык приходил. И теперь я был готов к любой каверзе инструктора по вождению. Тем более, что и «ренауль» у меня мурлыкает, как кошка, которую я глажу по шерстке.

Комиссию по приему экзаменов ждали с трепетом и нетерпением. С трепетом потому, что буквально накануне два курсанта, говоря военным языком, из строя вышли. Только не просто вольно погулять, а в больницу угодили. По глупости, конечно.

А было так. Утром завели старого «зиса», который, наверно, помнил песенку самых первых шоферов:

 
Крутится-вертится шар голубой,
Были б шофёры довольны собой,
Были б дороги, да новенький «зис»,
Чтоб настроенье не падало вниз.
 

Словом, завели этого, как тут звали «два раза ветерана и семь раз инвалида». Работает, однако, он как часы: «Чах, чах, чах».

И вот, когда подняли ему капот, чтобы увидеть, как там все взаимодействует, один – самый востроглазый «курсач» – по фамилии Смусь, непорядок раньше других заметил. Видит, мотор, в общем-то, работает, а вентилятор, словно его это не касается, стоит себе, только малость подрагивает.

И вот решил Смусь ему помочь в работу включиться и – этак щелчком по «затылку» – шлеп!

А тот – в ответ – хряп – и оттяпал Смусю палец!

Слабонервные поохали, зубоскалы посмеялись, а – беспалого – Смуся увезли в больницу.

На второй день пришли все к этому «зису», опять его завели.

Теперь те, кто вчера видел, чем шуточки с вентилятором кончаются, подальше от работающего мотора держаться норовят. А один, которого почему-то звали двойной фамилией Коркин-Ёркин. А может, это была его кличка, врать не буду. Словом, он не видел этой вчерашней истории, поэтому спросил:

«Как же его, дурака, угораздило?»

«Да вот так же, – ответил ему Ходырин – курсант, прозванный Шатуном, видимо, за то, что был страшно прыткий. – Завели мотор, а вентилятор, так же как сейчас, стоит. Он взял да и вот этак щелкнул…»

Угораздило же Шатуна показать, как все было. И ему вентилятор отхватил палец.

А вечером в автомотоклуб начальник НКВД наведался. Сперва с курсантами разговаривал так, словно пришел тоже шоферскую науку на зуб попробовать. А когда все поверили, стал потихоньку выуживать: «А не говорили ли Смусь с Ходыриным, что не хотят в армии служить?»

И тут я сразу «смикитил» – членовредительство он им «шьет». И горе будет, подумал, если кто-то ради красного словца чего-нибудь шлепнет непотребное.

Так вот над Шатуном никто не охал, а только смеялись, когда он, сердечный, уже беспалый – пока не приехала «скорая», по двору как угорелый носился.

И вот только после того, как эти двое «вышли из строя», наконец окончательно решилось то, что все еще было под вопросом.

«За Ходырина пойдешь, – сказал директор. И добавил: – Повезло табе!»

Не знал я, что на чужом горе начну свою шоферскую биографию.

А тем временем староста нашей группы – тот же Коркин-Ёркин – собирал оброк. На банкет. До войны только за одно это слово морду бы набили. А теперь произносят его нежно, как доброго деда Мороза, который и среди лета носит детям подарки в виде розовых листков картона, именуемых стажорками.

Я отказался вносить деньги по двум причинам. Во-первых, их у меня не было. А во-вторых, я подумал: «За что же мне задабривать комиссию, если я не все, то уж наверняка порядочно знаю из того, что написано в учебнике шофера третьего класса?»

А тут еще рассказали мне порядок, который установился при сдаче экзаменов. Спервоначалу, как правило, несколько человек «плавают», как рыба-дельфин в океане. А потом, когда комиссия уже перекочует в другое место, едут следом за ней, холуйствуют, упрашивают, унижаются.

«Нет, – думал я про себя, – если осекусь, больше в жизни не пойду сдавать!»

Словом, денег я не дал.

«Ну что ж, – сказал мне на это староста. – Долго тебе еще придется искру в баллоне искать».

Встречали комиссию на дороге, что вела из Новой Анны. Экзаменаторы, по слухам, ехали оттуда. Почему, никто не знал точно, откуда они припожалуют? Потому что тогда пропадал элемент внезапности, и все сводилось к обыкновенному рядовому событию, ничем не памятному тем, кто навек свяжет себя с профессией водителя.

Встречали комиссию почти все машины автомотоклуба. Директор был в новом костюме и белых, освеженных зубным порошком, тапочках, подчеркивающих довоенную моду. Приоделись и другие преподаватели и инструктора.

Зато курсанты были одеты в разномастное, где преобладал, однако, защитный цвет.

Томились больше, чем полдня, а комиссия все не появлялась. Несколько раз на станционную будку бегали звонить в Новую Анну. Оттуда, радостными голосами свободно вздохнувших людей, говорили: «Уехали еще утром!» Но – не знали куда.

Дорога из Новой Анны до Михайловки безлесная, не то заблудиться, спрятаться от посторонних глаз некуда. Тогда гикнул директор добрых молодцов на мотоциклах, дал им задание не только проскочить всю трассу, но и обшарить к ней прилегающие лесопосадки и балки, в которых была растительность.

К вечеру они явились запыленные, усталые, но счастливые. Им удалось напасть на след комиссии. Она сделала «привал» в Панфилове.

С этим поселком у меня тоже воспоминания связаны. Тетя у меня там жила. Лелей ее звали, хотя по паспорту она была Алевтиной. Так вот рядом с Панфиловом было сельцо, которое Америкой называлось. Вот в этой Америке и поджидал меня случай проверить бойкость моего пера. Там жил дядя Андрей, который, как говорили все вокруг, «умирал» за тетей Лелей, а она, в свою очередь, «с ума сходила» по какому-то Сереже, вернее, Сергею Дмитричу. И вот оба – дядя Андрей и тетя Леля «нанимали» меня пряниками, конфетами и прочими сладостями, чтобы я им писал любовные письма. Не знаю почему, но они решили, что я в этом деле понимаю толк.

Только потом мне стало ясно, зачем они это делали. Им нужно было изменить почерк до неузнаваемости. И для этой цели моя «куриная лапа», как нельзя, подходила.

Весь этот, как мне тогда казалось, сложный узел развязала война. Дядю Андрея убили в бою в июле сорок первого, а тетя Леля вышла замуж за Григория Позирайло – председателя местного сельского Совета и из-за какой-то порчи оставшегося в тылу.

Так в тот день мы и не встретили комиссию. А с рассвета на вторые сутки возобновили дежурство на дороге.

Но комиссия приехала только через неделю и не из Панфилова, как все предполагали, а из Серафимовича. Как она там оказалась, понять трудно. Ведь единственная дорога патрулировалась денно и нощно.

Зато работать комиссия стала сразу энергично, толково, и я уже было подумал: клевещут люди на этих неутомимых искателей шоферских талантов. По-моему, спиртное им чуждо и даже противно. Вон какой свеженький председатель. Только новым ремнем похрустывает. А на щеках румянец отухать не успевает. От прекрасных ответов «курсачей».

Да и двое других членов комиссии явно в порядке.

Бойко, с небольшим налетом арапства, отвечал на все вопросы сын председателя какого-то колхоза по фамилии Бешнов. Его слушали со вниманием, словно он рассказывал о полете на луну.

«Ударному звену», как назвал директор тех, кто хорошо учился или просто мог «залить берега» хорошо подвешенным языком, наподобие Бешнова, вопросов в основном не задавали. Оно шло особняком и говорило о своих дальнейших планах с откровенной уверенностью, что уж чего-чего, а права-то шофера они получат.

Но наступила пора «середнячков». Этим «корочки» только снились в счастливых снах. И сидели они на экзаменах плотной группкой у самой дальней стены, выпустив вперед «безнадежных», которые, думая, что можно надышаться перед смертью, с упорством зубрили, листали спрятанные между колен учебники и бубнили какие-то так и не дошедшие до них мудрости устройства автомобиля и правил движения.

«Плавают» «середнячки», даже «ныряют», кстати в те же учебники, что держат в упрятанных между колен руках, «безнадежные». Но оценки еще идут сносные.

И речи иногда проскакивают: мол, сядет за руль, всему научится.

Вот, думаю, лафа с такой комиссией. И пожалел тех двоих, кому чуть ли не накануне пальцы оттяпало. Не иначе, в «хорошистах» они тут оказались бы. Из-за любознательности.

И только я так подумал, как тот самый майор, что тлел румянцем и улыбку с губ сдаивать не успевал, внезапно насупился, словно Поелозин, говоривший о роли коленчатого вала, нанес ему личную обиду.

«Хватит! – прихлопнул он ладонью по столу и спрашивает: – У тебя в ноздре щекотно не становится?»

Тот – простяга – оробело признается, что нет, хотя, если надо для дела, он и чхнет.

«Так вот, – продолжает майор, – долго я тебя слушал, а так и не понял, про коленвал ты говорил или про полуось. Где стоят дифференциалы?»

Поелозин молчал.

«Хорошо, что ты еще в тупик себя не загнал, – сказал майор. – Хоть выход есть».

«Какой?» – наивно спросил Поелозин.

«В твоем положении надо спрашивать: «Где?» – и указал на дверь. – Придешь в следующий раз!»

После первого «завала» наступила тишина, словно все остальные «рисковые ребята», как они о себе говорили, смачно внося деньги на банкет, разом поумирали.

Только было слышно, как один член комиссии – тоже майор, только более бледный, чем председатель, и одетый в поношенную, этакую зануждалую форму, куря, потихонечку, бесслюнно отплевывал, видимо, цеплявшиеся за язык табачины.

И в этот момент в класс влетел запаленный Бекешин.

Кто такой Бекешин – надо сказать особо. Это, считаю я, до сих пор прирожденный скоморох. Клоун да и только. Я не помню ни одного человека, чтобы тот обиделся на его шутки, которые были далеко небеззубыми. И вот влетел Бекешин и воскликнул:

«Доигрались! Достукались! Докатились!»

«Что случилось?» – свел было в неудовольствии брови председатель комиссии.

«Я же знал, чем все это кончится!» – не отвечая, продолжал Бекешин.

«Ну чего ты причитаешь, как поп над кадилом?» – воскликнул директор.

«Гляньте! – указал Бекешин за окно. – Мистер Интер с мадам Студебекер негритенка прижили!»

И все, кто был ближе к окнам, увидели, что во дворе стоят вымытые по случаю приезда комиссии «интернационал» и «студебекер», а рядом с ними неизвестно куда ездивший, черный от грязи «виллис».

Первым засмеялся председатель комиссии, а за ним, получив такое одобрение, и весь класс.

Бекешин и отвечал как артист. И комиссия смотрела на него с таким же умилением, как в свое время старый Державин на юного Пушкина. Он и ногу по-пушкински отклячил.

Ну, думаю, вконец отмякла комиссия, теперь и «безнадежные» попрут. Косяком.

Но не тут-то было. Стоило только Незнамову попробовать опровергнуть свою фамилию арапством «фаворитов», как председатель комиссии тут же ему хвост прищемил.

«Так что такое явление шимми?» – спросил.

Начал тот «экать» и «бэкать», словно его везли по ухабам.

«Ну что ж, – сказал он Незнамову. – Пропой: «Я вернусь, когда растает снег» и – готовься. И на второй день зловредная леди Шимми, – подыграл он Бекешину, – будет требовать, чтобы знали ее явление».

И вот сразу после четырех «завалов» настал и мой черед.

А перед этим, я заметил, директор несколько раз прихилялся к майору-председателю и что-то ему шептал, кивая в мою сторону.

К моему удивлению, мне предложили сесть, хоть все другие отвечали стоя. И начал говорить, вернее, задавать вопросы, тот, другой, я бы сказал, менее яркий, что ли, майор.

«Какой автомобиль должен первым поехать на зеленый свет?» – спросил он, подсунув мне доску с «разводкой».

Бегло взглянув на доску, я моментально ответил:

«Никакой!»

Капитан, все время сидевший поодаль и, кажется, решивший промолчать все экзамены, подошел поближе.

«Что же, так все и будут стоять?» – спросил майор-председатель.

«Нет, – ответил я. – Поедут. Только трамвай и троллейбус. А автомобилей тут попросту нет».

Капитан усмехнулся, а майоры сделали вид, что никто и не собирался меня «покупать».

Не знаю почему, а я всю жизнь любил, когда меня спрашивают. Может, это потому, что одно время я учился в базовой школе при педучилище. Там, помимо основного учителя, к нам почти на все уроки «подучилки» приходили – студентки педучилища. Уроки вели. Всяк, конечно, по-своему. Но одно было, можно сказать, шаблоном, это, когда они, зайдя в класс, знакомились с нами, может, в сотый раз. Но это было нужно не нам, а тем, кто отметки «подучилкам» за их уроки ставил.

И вот была такая «подучилка с педучилки», как мы ее прозвали – Белла Васильевна. Волосы она еще на голове французской булочкой укладывала. Так вот она всегда в таком галопном темпе знаниями нас начиняла, что, честно говоря, у меня голова в карусель мысли закруживалась.

И вот как-то влетает она в класс и – с порога:

«Ребята, сейчас у нас будет урок русского языка!» Мы – пообжимались, мол, какая нам разница, хоть французского.

«Мы с вами разберем повествовательные, вопросительные и восклицательные предложения».

Не успела она передохнуть от столь длинной фразы, как я уже руку поднял.

«Что ты хочешь сказать?» – на том же «аллюре» спросила она.

«Барышня! – обратился я к ней. – А что такое восклицательный знак?»

Класс сперва оцепенел, потом, чуть подхихикнув «галеркой», вдруг расхохотался во весь голос.

Запрыскали, слышал я, и другие «подучилки», что сидели на последних партах, а наш основной учитель Зиновий Андреич сказал:

«После урока зайдешь в учительскую».

«Вот, – думаю, – влип! Другие будут на перемене футбол гонять, а я очередную нотацию слушать». Поэтому спрашиваю:

«Может, мне сейчас извиниться?»

«Перед кем?» – иезуитски спросил Зиновий Андреич.

«Ну вот, перед ней!» – кивнул я в сторону Беллы Васильевны.

«А кто она?» – уставился он на меня, и я понял – теперь уже непременно поволокет к директору, раз глаза оярчил.

«Барышня!» – рубанул я.

У директора, прикашивая глазом во двор, где – без меня – не клеилась игра у нашего класса, я объяснил все просто, что «подучилка» с нами не познакомилась. Как же ее еще звать, если не барышней, тетенькой, что ли, или, гражданочкой?

«Была бы моя воля! – воскликнул Зиновий Андреич. – Я бы тебя научил уму-разуму!»

«Ну чего же, – на это ответил я, – Только спасибо скажу, если у вас что-нибудь получится».

Директор усмехнулся в сторону, чтобы не видел мой учитель, и сказал:

«Ну иди, а то твой класс уже два гола пропустил».

И вот сейчас влилась в меня такая же шалость. И пришла она, может быть, потому, что я почти наверняка знал, что меня зарубят.

Комиссии конечно же известно, что только я один не дал денег на банкет. Но я решил держать понт, как говорили до войны на ней улице пацаны, которые знали в этом понятии толк.

И тогда майор-председатель спросил:

«Значит, все знаешь?»

Я ответил со средней степенью дерзости:

«Все даже вы не знаете!»

И тут выхватился из-за своего укрытия капитан. Я даже думал, что он впляс решил пуститься, такую принял спервоначала позу.

Фавориты захихикали. Особенно Хомуляк. Был у нас такой «курсач», имеющий не открытый, как у многих, а какой-то «засадочный» смех.

А потом состоялся поединок. Я – противостоял троим. И не просто таким же зеленым, как сам, или даже более зрелым, но не матерым, как преподаватели и инструктора нашего автомотоклуба, а самим членам комиссии области.

И на все вопросы я отвечал четко, без запинки. Нет, я не хочу сказать, что в совершенстве знал автомобиль и – в придачу к нему – правила уличного движения. Но мне, видимо, было легче, чем другим, потому что я, уже сравнительно долгое время, слесарил и все детали, о которых тут шла речь, по нескольку раз не просто перебывали у меня в руках, я их заменял, ремонтировал, подгонял.

И вот когда эта настоящая осада закончилась и все трое вытерли со лбов испарину – майор-председатель вдруг сказал:

«Давай договоримся, если правильно ответишь на мой последний вопрос, сразу права выпишу!»

«Я, извините, все же хотел бы, – возразил я, – получить, как и все, стажорку».

«Но ты же все знаешь!» – это уже выщерепился тот самый капитан, который «разошелся» к моему «избиению» и теперь, как я понял, не знает удержу.

«Нет! – возразил майор-председатель. – Только права!»

«Ну давайте свой вопрос», – уныло проговорил я, надеясь, что на этот раз они меня прижмут к стенке. Да и то вдохновение, с которым я только что отвечал, прямо скажем, иссякло.

«Ну так вот, – продолжил майор. – Едешь ты, скажемте… – он, видимо, поискал подходящее слово и остановился на том, за которое мне чуть не попало в школе, – с барышней. И тебе надо срочно отлучиться из кабины. Например, посмотреть: змейкой след после тебя или ужом».

Он оглядел окружающих, видимо, смотря, какое же впечатление производит его такая образная речь, и продолжил:

«Так вот что ты должен сделать, чтобы знать, что твоя, – он опять споткнулся на слове, – «барышня» сидит и не рыпается?»

На этот раз стали подхихикивать и «срезавшиеся» на простачке. Даже можно было подумать, что они запросто ответят на этот для меня-то, честно говоря, несложный вопрос, потому что он был на сообразительность.

«Не подсказывать!» – возвысил голос майор, думая, что кто-то из «срезавшихся» мог мне помочь.

«А нам тоже выпишите?» – осмелел белобрысый «курсач», который не знал, для чего у машины кардан.

И майора это, видимо, задело:

«Скажи!» – внезапно согласился он.

Белобрысый замялся.

«Мне можно?» – спросил я и, откровенно признаюсь, с нарочитой медлительностью, чуть ли не с зевком, сказал майору, что все это проще простого. Я заставлю «барышню» подержать ногу на педали тормоза. А зайдя за машину по своим делам, буду видеть, как добросовестно она это делает, потому что при нажатии должен гореть стоп-сигнал, или «стопарь», как говорят шофера для краткости.

Прав мне, конечно, не выписали и даже стажорки не дали. Просто – все трое – позубоскалили по поводу моей шустрости и майор-непредседатель сказал:

«Я бы на твоем месте из слесарей не уходил».

«Почему же?» – полюбопытствовал я.

«Тут ты – фигура. А шофер из тебя выйдет или нет, еще неизвестно».

Комиссия уехала на второй день. Вместе с нею на двое суток исчезли директор и три преподавателя.

«Фавориты» смотрели на меня с болезненной снисходительностью. Видимо, то, что я ответил на все вопросы без запинки, на них не произвело впечатления. Ибо они-то уже были при стажорках, и их, как невест, разбирали «сваты» – представители автоколонн и других организаций, где водилась техника. А я уныло бродил по двору автомотоклуба, потому что заняться мне было решительно нечем.

Тут-то и явился Иван Палыч, запропавший в знаменитых Дубровских лесах, что под самыми Вешками, из-за поломки своего «жоржика». Так он звал «интернационал».

Я вкратце рассказал ему обо всем, что меня касалось, и он – заочно – упрекнул директора:

«Что же он меня так подвел?»

«А может, не он, а я? – вырвалось у меня. – Ведь это только вы уверены, что сдать экзамены мне ничего не стоит».

«Брось! – отмахнулся Иван Палыч. – Думаешь, тот раз «лоща» я ему подсуропил, когда говорил, что я у тебя учусь? Нет. Так оно и есть».

Я спорить не стал, хотя знал, что учиться у меня решительно нечему.

Но директор привез мне права. Я даже растерялся. Значит, сдержал майор-председатель свое слово.

А потом я держал экзамен в педучилище. И здесь моя форма произвела впечатление, хотя носить ее так долго после того, как ушел с моря, было неприлично. Тем более что я так и не объявился в военкомате. Сначала думал – успеется. Потом кто-то припугнул штрафом за то, что слишком долго не шел, чтобы стать на учет.

Словом, утаил я от военкомата, что школу юнг закончил. А через месяц, наверно, или чуть больше, прошел медицинскую комиссию – уже как приписник – и она признала меня годным для службы в армии.

«Вот тебе и компенсированный порок! – думал я. – И уширение пахового кольца, впридачу с незарощением дужек позвонка. В одном месте – это почти трагедия, а тут ничего даже не было замечено!»

И я вспомнил мичмана Храмова, прав, он, наверно, что много бездельников развелось на флоте. Вот нас и шуговали оттуда под звон позвонков.

Трудится я пошел все в ту же колонну «Сталинградснабстроя», в которой когда-то слесарил.

Потешон по-прежнему был там же, только теперь работал начальником эксплуатации. Нюська неожиданно вышла замуж и муж ее – завгар Горностаев – немедленно снял ее с машины и перевел в диспетчерскую.

На меня с первого дня он глядел косяком. Может, кто трепанул о моих о Нюськой отношениях, хотя в них не было ничего такого, за что можно коситься на – неверную – ее и – распутного – меня. Подумаешь, поцеловались разок.

Сначала меня дальше гаража не пускали. Потом в подмену определили. Пока я машину приведу в божеский вид, хозяин является. Но один раз я все же выехал. На «студере», «студебекере», стало быть. В его кабине чувствуешь себя плебеем, которому достался царский трон. Дорогу под колесами видишь не ближе десяти метров, поэтому рулишь больше по интуиции, чем по глазомеру.

Послали меня привести какие-то детали из снабсбыта. Ну, еду я, естественно, с шиком. Как-никак, водитель, а не халам-балам. Даже, кажется, люди на меня на перекрестках с уважением посматривают. Подруливаю к переезду. Шлагбаум закрыт, поезда ожидать придется, пока пройдет. Впереди – козявкой мне кажется – полуторка с хиленьким кузовком.

Ну, конечно же, решил я всем показать класс. Вот стал почти весь кузовок полуторки из зрения уходить, а я все еще не торможу. Хочу так остановиться, чтобы скрипнуть колодками, как на корабле кранцами.

А перед тем, как подъехать к переезду, я, понятное дело, опробовал тормоза. Они держали «смертельно».

И вот – жму на педаль, а она – ни с места. Словно, кто под нее дрючок подсунул. И в это самое время – удар. И – щепки в разные стороны. И от кузова полуторки, и от шлагбаума, который тоже был деревянным. А тут – поезд. Наверно, сантиметров десять не хватило, чтобы он зацепил полуторку.

Выскочил я из кабины, сперва к своему «носу» кинулся. Гляжу, у «студера» на буфере даже царапины нет. А шофер – с полуторки – бегает вокруг нее как полоумный. Причитает рядом и охранница переезда.

Только позже я узнал, что у «студера» была одна американская причуда. Он – при заглохшем двигателе – мог тормозить только один раз. А потом получалось то, что случилось у меня. И потому шофера постоянно прогазовывали, когда держали скорость на нейтралке. Мне бы спросить об этом загодя, а я на интуицию свою понадеялся. И вот – влип.

Водитель с полуторки – парень из колхоза – чуть ли не плачет.