Текст книги "Знай обо мне все"

«Перестань паясничать! – закричала на меня Мария Семеновна. – И стань в строй!»

Я повторил свое признание. И Петр Севастьянович, помягчев голосом, попросил:

«Подурковал, и хватит. Нам надо найти истинного…»

«Вот именно! – перебила его завуч. – Каждый должен получить свое».

И тут я понял: всякий человек должен говорить правду. Всем. Всегда. Он обязан иметь нечто, за что мог бы без зазрения совести уважать себя сам.

Что же еще запомнилось мне из той, уже осмысленной, жизни? Может, вот это. Залезли мы как-то с Севастьяновым в сад Серафимовича, и нас половили там, как мокрых курят. Привели к столику, где писатель с кем-то играл в шахматы.

«Шалыганите?» – спросил он.

«Стараемся!» – почему-то начал дерзить я.

«У вас что, своих садов нет?» – задал вопрос парень, который, глядя на нас, рассеянно покусывал голову королю. Я сразу вспомнил, что наши яблоки мы поели еще зелепупками. И только хотел что-то вразумительное ответить, как Селиван стребульнул через открытую калитку и уже из-за забора крикнул: «Попа, рви!»

«Видишь, какой жидкий на расправу, – сказал Александр Серафимович и вдруг спросил: – А ты хоть в шахматы умеешь играть?»

Я потупился.

«Важно для казака знать, как ходит конь, – с полуулыбкой навсегда сосредоточенно-замкнутом лице продолжил писатель. – А ходит он, батенька, буквой «ге». Понял?»

Я мотнул головой и наугад передвинул коня.

Может быть, из меня не вышел бы мастер, но играть прилично я должен был научиться, ибо в тот день пришел домой с клетчатой доской под мышкой, на которой обнаружил заповедь, начертанную на одной крышке рукой писателя: «Прежде, чем комбинировать, научись играть позиционно». Тут-то я и понял, что шахматы не для меня. Нет у меня усидчивости – главного качества любого успеха.

В ту пору впервые побывал я на свадьбе. Выходила замуж моя двоюродная сестра Зина. Я ее любил, поэтому мне было немного обидно, что она уходит к чужому дядьке и даже будет с ним вместе спать. Словом, сидел я за столом со взрослыми с видом невесты, которую выдают за немилого. За окном шла вьюга. За столом – веселье. И только кто-то сказал, что сейчас у нас в стране на каждую женщину приходится шесть мужчин, как кто-то из этой полудюжины, почувствовав себя обделенным, высадил окна в горнице, где кипела свадьба. Орудием хулиганства, как сказал бы профессор права, послужили коромысли, беспечно оставленные кем-то во дворе.

Окна были заткнуты подушками, бокалы вновь наполнены. Но веселья не получалось. Словно выстудил его ветер, ворвавшиеся в дом вместе с выбитыми стеклами.

А я где-то внутри торжествовал, заметив, что вид у будущего мужа сестры был далеко не жениховский. Даже галстук сильно косил.

И они через месяц разошлись. Из-за его трусов, которые изжевал соседский телок. Стал он орать на сестру, что та не соблюла его имущество. Собрала она свои вещички, сказав на прощанье что-то типа: «Чтоб тебе язык отжевали» – и снова перешла жить к нам. Муж, наверно вспомнив, что его шансы уравнялись с полудюжиной других холостяков, долго бубнил покаянные речи. Даже на коленях стоял. Но сестра оказалась неумолимой. После войны, когда баланс обернется в другую сторону, она снова выйдет замуж и найдет как раз то, что нужно. Но тогда я еще не знал, что счастье надо искать, мне казалось, оно должно найти человека. И до сих пор храню я в себе эту детскую наивность.

Последнее, что осталось у меня в памяти о жизни в Серафимовиче, – это боль и кровь. Не столько много боли, сколько много крови. И стыд, когда тебя – девятилетнего оболтуса – несет на руках мать. Угораздило тогда меня спрыгнуть с дерева на разбитую бутылку. И хотя в ту пору алкоголик был добрее и специально посуды, как, скажем, сейчас, не бил, все же этот – единичный – случай меня подстерег. И я хромал еще целый месяц и – при перевязках – из моей пятки извлекали бесчисленные стекляшки.

Из Серафимовича мы уехали в Среднюю Азию, в Самарканд. Там особых происшествий со мной не случалось, не считая мелких стычек из-за несовместимости с местными уличными главарями. Один из них, к примеру, пытался склонить меня к мужеложеству, за что я – скорый на кулаки – набил ему морду раньше, чем он успел что-либо сделать.

В Самарканде я впервые (в который уж раз!) увидел старателей. Нет, добывали они не золото, а мазут, который тек по ручью. Они ставили запруды, образовывали накопители, потом славливали мазут черпаками, точь-в-точь, как моя бабушка снимала с черепушки каймак. Мазутом в Самарканде топили зимой.

В то время я еще не знал, что в дворцах с высокими минаретами, обложенными диковинными изразцами, когда-то мрачно бродил хромоногий уродец, перед которым трепетала вся Азия, весь Восток и даже Европа. Имя ему – Тимур, или Тамерлан. Тогда мне казалось, в этих покоях жили добрые правители, которые, одряхлев, поумирали и власть оттого перешла к такому же добродетельному народу.

Над минаретами носились крупные голосистые стрижи и парили разномастные голуби.

А в речке Сиап, которая и воробью не доходит до колен, две красотки, как утверждала молва, утопили узбека. Я видел их и его. Они сидели, пересмеиваясь, на пролетке, куда их усадила милиция, а он, завернутый в цветное рядно, остался лежать на берегу.

«За что они его?» – спросил я у тетки, с виду знающей все наперед.

«За измену!» – сказала та, глядя куда-то в небо.

«Он изменник Родины?» – продолжал допытываться я.

Тетка долго на меня глядела, затем, потрепав по щеке, произнесла:

«Дурачок ты наивный».

Потом мы переехали в Алтайский край, в город Бийск, который мне запомнился деревянными тротуарами и черникой. Этой ягоды там – тьма. Из нее мама наварила варенья, и, натешив себя путешествиями, мы снова вернулись в Сталинград.

«Везде хорошо, где нас нет», – словоохотливо отвечала мама всем, кто допытывался, почему вы вернулись назад.

В Сталинграде пришла ко мне самая первая любовь. Ее звали Тоней, и фамилию она носила легкую, как пушинка, – Перова. Она сидела на первой парте с белокурым мальчиком, который умел шевелить ушами. У меня даже такого таланта не было. Зато я мог ходить на руках. Но это ни с того ни с сего не покажешь.

Тоня относилась ко всем нейтрально. Но однажды посмотрела она на меня чуть пристальней, и я понял, что влюбился. Один раз и навсегда! И так страстно, как не любит никто на свете. В газетном киоске я купил набор цветных открыток и, подписав их самой глупой фразой, которую может выдумать человек: «От рыцаря твоего непокорного сердца с четвертой парты», когда она не видела, засунул ей в ранец.

Она «высчитала» меня без особого труда, хотя я и сидел на шестой парте, а не на четвертой, и, порвав открытки на мелкие кусочки, сложила их передо мной, исполненная гордости и гнева.

Так я был первый раз отвергнут.

Потом меня выперли из этой школы. За драку. Из другой – тоже. За это же. И пошла полоса такого дикого невезения, что, казалось, ему не будет конца.

И вот что удивительно, во всех драках я был стороной правой. Нападали на меня, а я защищался. А один раз встрял за хромоногого еврейчика Ростю, который впоследствии, когда меня выгоняли, взял сторону тех, кто его метелил. После, уже взрослым, он мне объяснил: «Тебя выгонят – и все, а мне с ними еще учиться и учиться». Признаться, такой мудростью я в ту пору еще не обладал.

Последний раз меня исключили за дело. Я так считаю. Определила меня мама в железнодорожную школу. Наказ был серьезным. И я не только проникся ответственностью за свое будущее, но даже клятву дал: «Пусть на моих глазах убивают человека, пальцем не пошевелю». О себе уже говорить нечего, самого могут распинать, как Иисуса Христа, и это стерплю.

Посадили меня на третью парту с девочкой настолько чистенькой, что я боялся в ее сторону дышать. Звали ее Олей. А фамилия под стать имени – Оленина. Папа у нее знатный железнодорожник, орденом награжденный. Об этом она мне сказала еще до того, как я аккуратненько сел рядом с ней.

Даже не глядя назад, я заметил своего будущего «исключителя». Нет, я не собирался с ним связываться, даже вообще смотреть в его сторону. Но я знал, что он есть. Голос у него был базарно-громкий, без оттенков. Он сильно цокал пером по донышку чернильницы, ставил кляксы в чужие тетради, но ропот по этому поводу был таким робким, как случайный ветерок в листьях липы, что росла напротив нашего окна. Зато он спрашивал каждого:

«Ну чего, мырсальник тебе поколупать, да? Галошу на морду надеть, да?»

«Месяц!» – возвышала голос учительница, а он продолжал базарить:

«Месяц, Месяц, вроде я вам козел, да?»

Человека с такой небесной фамилией я встречал впервые, поэтому невольно обернулся. Да, он таким и был, каким я его представлял по голосу: белобрысый, с вихром-мочалкой и в веснушках.

«Коля…» – зашептал ему кто-то с галерки.

Ответил Месяц вслух:

«Пусть пялится, пока есть чем».

На перемене он дернул меня за плечо и сказал:

«Здорово, Баба Рязанская!»

Я, еще не остывший от своих клятв, молча посторонился и удивился, что на это у меня хватило выдержки.

К концу перемены «бабой» меня звал почти весь класс, даже немощные хлюпики, которых я бы сбил с ног одним щелчком. Но я молчал. Терпел и молчал. Правда, не улыбался, как Ростя.

Удар портфелем по голове я получил в тот момент, когда уже в класс вошел учитель Трофим Петрович.

«Опять Месяц!» – сказал он со вздохом и начал усовестливать его какими-то мягкими, легкими словами типа: «Недостаточек у тебя, Коля, имеется. Не очень ладишь ты с людьми. Работать тебе над собой надо».

А Месяц сидел, как на колу, вертелся во все стороны и орал:

«А чего он зырит?»

«Смотрит», – поправил его учитель.

И в это время я и в самом деле захотел взглянуть в его сторону и вдруг – прямо под глаз – шваркнул он мне промокашку, искупанную в чернилах.

«Ну вот, – нудил учитель, – ничего ты, к сожалению, не понял».

А во мне уже сломалось смирение. Я порывисто поднялся и, произнеся: «Ну, гад, бери и помни!» – выбежал из класса.

«Куда ты? Вернись!» – полетел мне вдогон сразу окрепший голос Трофима Петровича.

Я сознавал, силы слишком неравны. Рядом с Месяцем было по крайней мере десяток прихлебателей и еще столько же тех, кто влезет в малу кучу по трусости, чтобы Колька оценил их храбрость. И тут я вдруг вспомнил, что печать «грозное оружие нашей партии», купил в киоске «Пионерскую правду», завернул в нее половинку кирпича и стал ждать конца урока.

Месяц со второго этажа катился мне навстречу по перилам и жизнерадостно кричал:

«Баба, сейчас я тебя специально для Рязани разукрашу! Чтоб один глаз из заду глядел!»

Он болтал ногами, руками показывая всякие непристойности, а сзади, подражая ему, храбрились прихлебатели и прилипалы. Словом, было так, как я и подозревал.

Признаться, я остыл, и мне даже стало казаться, что не ударю его кирпичом, а вызову на честный бой, как это делал всякий раз, когда хотел кого-то проучить. Но, близко увидев улепленную веснушками морду Месяца, я вдруг почувствовал, что-то во мне оборвалось, как гиря у стенных часов, и когда он скатился к моим ногам, врезал я ему между глаз.

Последнее, что я помню, это голос Оли Олениной:

«Спасибо, Гена, ты настоящий мужчина!»

Что было удивительным, дома меня на этот раз не воспитывали. Может, отчаялись. А скорее всего, маме, ходившей за моими документами, рассказали Оля или еще кто другой о том, что я невиновен. Хотя если бы мои «деяния» квалифицировал профессор права Викентий Валерьянович, он бы нашел, что в моем поступке было чистопородное уголовно наказуемое действо, а Колька Месяц – просто, как у нас говорят, шалыган. Так я был впервые прощен.

По слухам, Месяц долго лежал в больнице с сотрясением мозга, явился в класс ниже травы, тише воды, даже учиться стал лучше. Только голос начал пресекаться заиканием. И совсем недавно мы с ним встретились на Тракторном.

«З-здор-во, к-рестный! – сказал он.

«Привет», – не поняв, кто передо мной, ответил я.

«З-здо-рово т-ты тог-да меня, – с так и непонятой мной веселостью вспомнил он, и мы расстались с теплотой, с какой разлучаются ближайшие родственники, обменявшись адресами и телефонами. Хотя ни звонить, ни заезжать друг к другу так и не удосужились.

А в тот год, когда меня последний раз выперли из школы, началась война… И все четыре года, пока она шла, я не слышал, чтобы хоть кто-нибудь мне сказал: «Генка, будь человеком!» Хотя я им, как покажет мой дальнейший рассказ, конечно же, не был.

В мае сорок первого к нам приехал дядя Вася. Он служил пограничником, видимо, знал больше других, и потому, куда бы ни уходил: на рыбалку, на пляж, просто в город, предупреждал, где его искать, если что-то случится. И с наивностью, граничащей с глупостью, я спросил: чего он, собственно, ждет?

И тот ответил: «Начала войны».

Для меня это было больше, чем непонятно. Какая может быть война, когда мы бойко распеваем такие устрашающие песни, что, кажется, услышав их, враги дрожат там, у себя в норе, денно и нощно, без перерыва на обед. А потом товарищ Сталин сказал…

Я вспомнил, как мы выкалывали глаза портретам полководцев, которые оказались врагами. Новые учебники вышли уже без них. И если дядя Вася не был бы мне родственником, я донес бы куда надо за слухи, которые он, не таясь, говорит даже незнакомым людям. Но, мне кажется, меня опередил бы сосед Савелий Кузьмич. Это он, говорят, разоблачил какого-то партийца, который додумался на старости лет газеты вслух читать и разные объяснения к заметкам делать. Прочел он как-то статейку про птицеферму и воскликнул: «Так при чем тут милиция, коль куры дохнут!»

Савелий Кузьмич переспросил. А потом, наверно, сделал правильную оценку поведения соседа. Газеты надо читать молча. А то каждый возьмется плести, что на ум взбредет. Не до того еще договоримся. Пишут-то в газету люди умные и – на все режимы – проверенные. Раз сказали – милиция виновата – нечего свои права устанавливать.

Помню я, и как тетради у нас изъяли. Это в тридцать седьмом было. На обложке князь Игорь или Олег, теперь уже не упомню, в поход собирался, и змея ему еще дорогу переползала. Вот она-то, говорят, в фашистский знак бы свилась, если бы вовремя не помог убрать ее с дороги князя, едущего биться с врагами России, какой-то Савелий Кузьмич. Художник, говорят, сознался, что пытался подорвать мощь нашей страны вот этими самыми рисунками, заронив в наивные детские души свои гнуснейшие семена.

Вызова дяди Васи никуда не последовало: ни на границу, ни в другое место. А двадцать второго июня…

Накануне мы поехали на рыбалку. С ночевкой. Поставили перемет. На крупняк. А для ушицы решили поймать мелочишки. В усынке. Забрели – целая мотня ершей. И вот мы их почти до утра выбирали из ячей. Руки все поискололи. Зато какая была уха. Не тройная, а четверная, наверно! На перемет взялись судак и два жереха почти что в руку каждый. И вот, причалив свой баркас к берегу, горделивой походкой удачливых ловцов, стали мы подниматься с пристани. Глядим, народ на улице кучкуется. Дядя Вася аж кукан выронил: «Началось!»

По радио выступал Молотов.

Дядя Вася уехал в тот же день. Рыба наша нечищенной пролежала до вечера и вспухла. А по поселку, где мы жили, уже пошло голошение баб: их мужья и сыновья кинулись в военкоматы. Добровольцами. Разве они могли утерпеть, если какие-то поганые фашисты напали – да на кого – на Советский Союз, по-старому сказать, на Россию. Мне даже было немного жалко немцев, как в свое время Кольку Месяца, после того, как я огрел его по башке. А тут и слепому ясно, чем обернется. Дайте только дяде Васе до границы добраться.

А к вечеру мы уже носились с загадкой.

«Почему Гитлер, Гебельс, Гиммлер, Геринг, Гесс – все на «ге» начинаются?» – спрашивал один из нас. И все хором отвечали: «Потому что – гады!»

Эти же имена начерпали мы на кирпичах и теперь сбивали их меткими ударами бит, которые стянули в каком-то городошном царстве.

Хмурыми в тот день были только бабы, а мужики, сияя глазами, как начищенными пуговицами, охмелялись и шли на призывные пункты: радостные – добровольно, а – чуть прихмуренные – по повесткам. Но в целом царило что-то, если не праздничное, то, во всяком случае, не будничное.

Отца забрали на второй, а еще одного дядю – Игната – на третий день войны. Оба они смеялись. Только на вокзале у отца сломалась бровь и уголки губ, чуть дрогнув, оползли вниз. Но это было всего одно мгновение и, пережив порыв слюнтяйства, как он говаривал, отец начал плясать цыганочку с выходом. Мама принялась потихоньку плакать, а я – петь: «Мы войны не хотим, но себя защитим».

Прошла неделя. Я уже стал поджидать наших с победой, как вдруг на станцию прибыли эшелоны с эвакуированными, или попросту беженцами. Кинулся туда почти весь город. Стали – без приказа – брать к себе кто семью, а кто и две – это у кого сколько свободного места. Пусть погостюют люди. Даже интересно будет попутешествовать, пока там идут бои. К зиме-то наверняка домой уедут.

И тут встретили мы с пацанами одного парнишку. Илько его звали. Черный, нечесаный, с руками такой грязноты, что, кажется, их уже никогда не отмыть добела. Даже щеки стали у него облупливаться от грязи и походили на нечищенную молодую картошку.

«Хлопцы, – тихо говорил Илько, – задавлють они нас. Сомнуть!»

«Хто?» – звонко спросил Мишка Купцов, или попросту Купа.

«Немцы!» – выхрипнул Илько.

«А ты знаешь, что у нас за такие слова бывает?» – опять задал вопрос Купа. И тут же выхватился я:

«Не может быть! Мой папка там. К осени, пишет, дома будет».

Илько покачал головой.

Пацаны теснили его, а он стоял и моргал глазами, которые уже сумели столько повидать за эту неделю, что другим хватило бы на целую долгую жизнь.

И быть бы битому Ильку, но тут кто-то крикнул: «Немцы пленные на Втором!»

Вот это было больше похоже на правду, и мы, обгоняя друг друга, неслись к Сталинграду – да так, что аж ветер в ушах свистел и пятки втыкались в мягкое место.

Только Илька с нами не было. Он так и остался стоять на прежнем месте, всеми забытый, грязный, беспризорный. Тогда я еще не знал, что именно такими будут почти все, кого придется мне встречать в разное время, пока идет эта долгая, изнуряющая душу война.

Никаких немцев на Втором не было. Так впервые я узнал, что такое слухи и как, оказывается, просто стать легковерным человеком, как чей-то шепот бывает громче команды, сказанной во весь голос, и ноги сами подхватывают и несут неизвестно куда. И кто-то наверняка распространяет слухи, пускает их с злым умыслом.

А через два месяца, когда война уже втянула в свою карусель уйму человеческих судеб, когда душа стала бояться почтальонов с «фабричными» конвертами, в которых приходили похоронки, когда мы уже встречали первых раненых, изувеченных людей и всем классом пели у их постелей: «Мы войны не хотим», пришел этот эшелон. Из него выгрузились лошади и собаки. Люди – само собой. И среди них – кто бы мог подумать! – дядя Вася. Только он сосем не был похож на себя. На щеке свежий рубец, чем-то напоминающий гусеницу голышку. На висках седина, а в глазах какая-то несытость, словно его не кормили все эти два месяца. Только не был он грязным, как Илько. И еще, я заметил, под фуражкой строгий солдатский «ноль» перешел в чубчик на два или три пальца. Но только не был он приаккурачен парикмахером, а поэтому смотрелся как свалявшийся в войлок очёс. Лошади тоже были поизранены. А одна собака, голову которой пограничник держал в ладонях, должно быть, подыхала.

И тут появился капитан.

«Струганов! – сказал он тому, кто хлопотал возле собаки. – Хватит ее мучить».

Я еще не понял значения этих слов, когда Струганов взмолился: «Товарищ капитан, не могу я ее стрелить!»

«Что это за «не могу»? – строго спросил капитан. – По-моему, я приказал. Дульшин! – обратился он к дяде Васе. – Помогите Струганову».

Они вдвоем положили собаку на плащ-палатку и понесли к небольшому ярку, где – теперь уже до войны – люди брали желтую глину.

Я, конечно же, увялился за ними.

«Черви же, зрят, – бубнил Струганов, – от заразы рану оберегают. Согнать их и опять на границу можно брать».

Дядя Вася молчал. Он выполнял приказание. И в его глазах стояла тьма недоступной чувствам решимости.

«Только ты ее пореши, ладно? – уговаривал дядю Васю Струганов. – Помнишь, она вас на меня на полуживого вывела?»

Дядя Вася, не дрогнув ни одной морщинкой, великое множество которых появилось на его лице, молчал. Лицо его казалось плоским, как поднос в железнодорожной столовой.

Я плелся следом, понимая, что мой голос будет воспринят им еще бесстрастнее, потому не встревал в их разговор.

Они опустили плащ-палатку на землю. Собака смотрела на них мудрыми обреченными глазами и, мне казалось, понимала всех сразу: и капитана, который решил разом оборвать ее страдания, и Струганова, которому страсть как жалко было лишать ее жизни, тем более что когда-то она спасла его самого, и дядю Васю, который не знал других решений, как четко и честно выполнить приказ командира. Кажется, прикажи капитан расстрелять заодно и меня, он даже не спросит, в чем я, собственно, виноват. Но моего состояния, как мне думалось, она не могла понять, поскольку я сам не знал, как поступлю в следующую минуту. Сейчас я просто стоял и смотрел, как Струганов, сняв с собаки ошейник, со словами: «Потерпи, родная», – вытаскивал из-под нее плащ-палатку.

Аккуратно свернув ее, он сказал: «Ну давай, Дульшан, не томи».

Он почему-то назвал дядю «Дульшан».

«А почему я должен?» – вдруг спросил дядя Вася, и на его лице-подносе появилось хоть одно довоенное выражение. Он сбоднул несуществующую челку.

«Тебе же капитан сказал «помоги», – напомнил Струганов.

«Вот я и помог, – ответил дядя Вася, – целых полкилометра такую тяжелину пер».

«Христом Богом прошу!» – начал канючить Струганов.

Дядя Вася сдался внезапно.

«Хрен с тобой! – сказал. Только иди, глаза не мозоль. Воин».

Струганов стерпел и эти слова, стал торопливо карабкаться из ямы, даже не простившись с собакой, которая ему спасла жизнь. Почему-то я его ненавидел, когда сделал первый шаг к дяде Васе со словами:

«Не стреляй, а?»

«Как это – «не стреляй»? – опустил винтовку дядя.

«Я ее себе возьму. Выхожу…»

«Ну ты и даешь! А если капитан проверит, что же, мне под трибунал из-за псины идти? Ведь ее кормили, холили, чтобы она приказы выполняла. Шкурой своей дорогу к победе устилала».

Я еще не знал, что война самая жестокая в жизни штука. Потому мне слова дяди Васи показались кощунственными, и он, видимо поняв это, решил не останавливать руку на полужесте, рубанул:

«И капитан, и все кадровые мы для войны воспитаны, на нее должны работать, и голову сложим потому, что наша профессия – война».

«А отец?» – зачем-то спросил я.

Дядя Вася на минуту задумался.

«Он – другая статья. Хотя сейчас все равны…»

Дядя Вася снова стал поднимать ствол. А собака лежала, уронив голову на лапы, и косила то на меня, то на дядю Васю. Она уже не скулила, видимо твердо поняв, что хозяином раз и навсегда предана.

Нет, я не хотел, чтобы дядя Вася угодил под трибунал. Тем более что мне уже был известен этот суровый орган войны. Но я очень жалел собаку. А может, жалел – это не то слово. Я не мог смириться с мыслью, что ее приказано застрелить, чтобы она не мучилась, вроде для ее же блага. Было в этом какое-то несоответствие с добродетельным побуждением.

И я сказал об этом дяде Васе. Сказал высоким голосом, на слезе. И его лицо стало объемным, как до войны, и он произнес:

«А ты вырос, Генка!»

«Я никому об этом не скажу!» – продолжал я свое.

На что дядя Вася ответил:

«Если тайну знают двое – это уже не тайна. – Он помолчал и добавил: – Тайна – это то, что умирает в одном».

«Тогда застрели нас обоих! – в отчаянье выкрикнул я. – Чтоб все было по правилам!»

«Вырос», – вновь хмыкнул дядя Вася и опустил винтовку. Потом снова вскинул. Только выше моей головы. И дважды выстрелил.

«Щелоком ее лечи, – зачастил, – ихтиолом, если достанешь».

Он стал выбираться из ямы, и только тут я вспомнил, что забыл спросить, как собаку звать. Но я боялся показаться наверху, думая, что капитан по моему лицу поймет, что его приказ не выполнен, и пошлет под трибунал Строганова и дядю Васю.

«Куда ты?» – услышал я голос дяди Васи и понял, что это он спросил Струганова.

«Хоть зарою свою Норму», – ответил тот.

«Племяш ее уже закопал», – произнес он беспечным тоном, и голоса стали удаляться.

«Ведь она мне как сестра была», – услышал я последнюю фразу Струганова.

«Ну что ж, живем, Норма!» – подмигнул я собаке, и она вяло шевельнула своим тяжелым хвостом и чуть прискульнула, видимо не до конца поняв, почему ее оставил хозяин.