Текст книги "Знай обо мне все"

«Приказы надо выполнять!»

В ту пору в Херсонес не было паломничества. Туда бегали мы, растелешенные до пояса, на физзарядку, в которую входили пресловутые шестнадцать комплексов, невесть кем выдуманные и исполненные нашими командирами с неуклюжестью балерунов на пенсии: показать, как надо, сумеют, а сделать – не могут.

Как я уже говорил, что попал в первый взвод третьей роты. Командовал взводом Зобнин – тщедушноватый, с худыми икрами лейтенант, голубой мечтой которого было исполнить «солнце» на турнике, выучиться играть на аккордеоне и сделать из меня человека.

Два первых пункта он делал, так сказать, в урочное время. А вот на спортплощадку Зобнин выходил задолго до подъема и до несчетных потом изнурял себя тренировкой.

Помощником у Зобнина был старший сержант Глечек – то ли хохол, то ли чех по национальности. Ему принадлежало два афоризма, которые знали оба батальона – учебный и боевой: «Стой смирна, не хрукт, не упадешь!» и «Приказы надо выпольнять!».

Глечек в отличие от командира взвода имел пузцо старшего офицера и носил сапоги со скрипом.

Было среди моих воспитателей еще трое: старший лейтенант Демьянов – командир, мичман Голобородька – именно, не с «ко», а с «ка» на конце – и старшина роты и младший сержант Пак – отделенный.

Взвод наш тоже был интернациональный, со сдвигом в малоросскую сторону: Ищенко, Бойко, Ивко. Но был и один грузин по фамилии Горкавка, с седой головой и давно повыпавшими зубами, которому на вид можно было дать не меньше пятидесяти. Правда, грузин у нас тоже было трое. Помимо Горкавки Хубулашвили и Таганидзе. Но вот что удивительно, грузинским из них владел только один – Хубулашвили. А Горкавка с Таганидзе и по-русски-то друг друга едва понимали. Из Армении приехал Данилян, из Татарии Нурмалаев. Был свой латыш Мацас и «комик» – Сергеев.

Еще со школы юнг я уяснил: чем выше начальство, тем оно старается быть незаметней. Командира батальона мы вообще не знали в лицо. Изредка видели Демьянова. Больше во время разного рода общих построений. Даже с Зобниным чаще виделись на спортплощадке, чем в учебных помещениях и на плацу. Зато помкомвзвода Глечек был при нас неотступно. Его назидательно-воспитательные речи и, уже упомянутые мной, афоризмы, преследовали нас всюду.

«Ну что ты стоишь, как бабка перед иконой? – спросил он Гаркавку. – Где твои глаза? Что ты их в небо пялишь? Матрос должен зрением жрать начальство!»

«Запиши! – дыхнул мне в ухо Ищенко. – Больше нигде не услышишь!»

Витька Ищенко был почти с высшим образованием. Учительский институт до службы успел закончить. И его почему-то больше всех недолюбливал Глечек. «Учителья!» – объединял он нас общим презрительным, с его точки зрения, прозвищем. И сейчас он то ли услышал слова Ищенко, то ли в планы его входило именно сейчас продолжить наше воспитание, и он произнес:

«А ну, Щенко, пять шагов вперед!»

В фамилии Витьки он почему-то всегда пропускал букву «и».

Ищенко вышел.

«Ну а ты чего? – обратился он ко мне. – Особого приглашения?»

Он вздохнул и начал свою обычную речь:

«Вот полюбуйтесь, до учительев доскреблись, а стоять как следует не научились. Где ваши пятки? Во-во! Это же носки!»

Он прошелся перед нами, как будто мы являли собой целый строй, и заключил:

«Матрос не должен вставать, как тесто в квашне. Ясно?»

Мы дружно гаркнули, что нам все понятно, как божий день, и он, опять со вздохом, заключил:

«Неужели трудно выпольнять приказы?»

Я не зря сказал в начале о национальности Глечека. Все слова он ставил под самые неожиданные ударения. Пацанов называл поцаны, боцмана – боцман. Даже бескозырку – бескозыркой погонял.

«Посмотри, где у тебя ремень?» – тем временем отчитывал он меня. – Пугало ты, а не матрос».

В строю хохотнули.

«Кто оскаляется? – спросил он и, не дождавшись ответа, приказал: – Бего-о-ом арш!»

Он бежал вместе с нами, и пот, густо взрябив его лицо, падал в пыль.

«Шире шаг!» – придушенно шипел он.

Не знаю, кто надоумил его, или сам он дошел до этой мысли, только стал наш Глечек сачковать. Гоняет нас вокруг стадиона, а сам в центральном круге вертится, как футбольный судья при начале игры. А один раз чего удумал. После пяти или шести кругов командует: «Шагом ко мне!» А – в районе штрафной площади: «Левое плечо вперед!» – И ну кружить нас в пыли. Вишь ли, обидело его, что мы петь отказались.

Сопят ребята, матерятся вполголоса, кое-кто и покаянную речь молвит: мол, спели бы и не мучились. А он: «Разговорчики!» Это, по-моему, было одно из немногих слов, в котором он ударение правильно ставил.

И вот, когда начали ребята, кашляя, задыхаться в пыли, вышел я демонстративно из строя, сел на скамейку запасных и сказал:

«Зови Зобнина, с места не сдвинусь!»

Кинулся Глечек ко мне с кулаками. А у меня свои кому хошь обчес сделают. Отвел я его руки.

«Убери! – говорю. – А то на твоих поминках и отец твой галушкой подавится».

Как побежит Глечек к штабу, как заорет дурнотой:

«Рота, в ружье!»

Какая там рота, когда нам голоса всех взводов слышно: на вечерней прогулке все они.

Прибежал Зобнин. Я встал.

«Доложите, что произошло?» – спрашивает он меня, сдерживая дыхание от бега, но спокойно.

«Мы не в концлагере, – объясняю. – Почему такие методы воспитания?»

Тут другие голоса меня поддержали.

Гляжу, лейтенант понял: с перегибом тут дело обошлось, приказывает:

«Разойдись! – и – Глечеку: – Зайдите ко мне!»

Усмехнулся я про себя. Куда, собственно, ему заходить? У командира взвода нет ни кабинета своего, ни просто уголка. Где он день-деньской обретается, ума не приложу.

Сопит Глечек. Идет за Зобниным. Спину повинно присутулил, значит, знает, что с «перебором» шел.

Ребята меня обступили.

«Джигит ты! – похлопал меня по спине Горкавка. – Настоящий Саакадзе!»

Два других грузина были сдержаннее, но и они признали: смеловато я себя повел, рискованно. Уставы-то талдычим. А в них что записано: «Приказ надо выполнить, а потом уже обжаловать, если он несправедлив или там необоснован, что ли». А тут вроде бунта получилось.

Словом, не ждал я ничего хорошего от этой заварушки. И потому на второй день в культпоход не записался.

«Ну а вы, сталинградский партизан, почему не собираетесь?» – спросил меня командир роты, тот самый старший лейтенант Демьянов, которого мы почти не видели.

Я что-то пробубнил. А он приказал:

«Две минуты сроку и чтобы были в строю!»

А когда я попросил разрешения встать в строй, он назидательно произнес:

«Вы же в Севастополе служите, а не в каком-нибудь Херсоне!»

Не знаю, что он имел против Херсона. Хороший городишка, как я потом узнал. Но в ту пору я думал, что это действительно такое гиблое место, в которое ссылают за непослушание предков.

Культпоход оказался походом в буквальном смысле, потому что обещанных автобусов мы не дождались и потопали себе – сперва мимо развалин древнего Херсонеса, потом вдоль забора заброшенного еврейского кладбища, под окнами тюрьмы и, наконец, очутились на улице, которая пересекала нам путь.

«Вот это и есть Большая Морская», – сказал Демьянов.

Мы обогнули площадь Коммуны и направились по улице Ленина. Город, как женщина на излете своей молодости, хранил черты былой красоты. А рассмотреть его как следует было невозможно потому, что в основном он еще лежал в развалинах и чем-то очень напоминал мне родной Сталинград.

«Монастырь слева видите? – тем временем спросил ближних к нему матросов Демьянов. – Так это усыпальница Нахимова и Корнилова».

И вдруг я заметил, как наш командир как-то разом подобрался, подоткнул под фуражку выбившиеся было волосы и – из головы колонны – перешел на левый тротуар.

А в это время мы проходили мимо мрачноватого двухэтажного здания с единственным балконом.

И в тот момент, как мы поравнялись с этим домом, из его дверей вышли трое – грузноватый полковник, высокий, поджарый капитан третьего ранга и полный, но вертляватый майор.

«Р-рота-а, смирна-а! – скомандовал Демьянов. – Р-равнение направо!»

Мы молотили ботинками мостовую, и я недоумевал, почему это вдруг мы так приветствуем этого полковника. Ведь вон сколько нам встречалось офицеров, в том числе и полковников, и капитанов первого ранга, и даже один контр-адмирал. Но Демьянов не подавал никаких команд. Отдавал им честь и все.

И когда раздалась команда «вольно», мой отделенный Пак тихонько сказал:

«Это вся комендатура в сборе. Старушкин и его заместитель кап-три Колпаков и помощник майор Титов».

Обо всех троих мы уже были наслышаны. О Михаиле Денисовиче Колпакове я уже знал, что он не только мой земляк, из Михайловки, где я работал, но и справедливейший человек. Так о нем, во всяком случае, говорили матросы. Титов особой любовью не пользовался. Его просто боялись.

А вот о Старушкине ходили легенды. Первую байку о нем я слышал еще в эшелоне, когда ехал в школу юнг. Кто-то из матросов травил, что в Поти Андрея Парамоновича перепившиеся выздоравливающие после госпиталя матросы сбросили с моста в реку Риони. Выплыл он на берег и опять пошел по тому мосту туда, куда направлялся спервоначалу. И ни у кого не поднялась рука, чтобы снова посягнуть на него. Но, главное, он никого не наказал, хотя и слыл грозой всех разгильдяев и других нарушителей.

Вторую историю поведал нам во время перекура в учебке старшина, но не флотский, а такой, у которого на погоне буква «Т», про которых говорят: «Мичман – вдоль и поперек». Так вот он говорил, что во время войны за голову полковника Старушкина немцы премию установили – десять тысяч марок и корову. А все потому, что диверсантов и шпионов, которых немцы засылали в Севастополь, Старушкин отлавливал с такой поразительной легкостью, что диву давались не только враги.

А дело, как утверждал старшина, было проще простого. Разбило в первую бомбежку несколько магазинов. Стали из них любители наживы тащить кто что. А комендант тут как тут. Хвать их – и в кутузку. А то, что они волокли, стал оприходовать и возвращать по назначению.

И вот один раз склад кондитерский разбомбило. И приказал Андрей Парамонович несколько ящиков конфет к себе в баталерку отнести. Понаделали из них матрасы вроде новогодних подарков. И вот перед тем, как немцы совсем обложили Севастополь, собрал он ребятишек со всего города и сказал: «Как кто увидит подозрительного – немедленно по цепочке передавайте мне. А награда вот – кулек!»

Немцам некогда было готовить диверсантов по всем правилам шпионской науки. Спешили они, скорее хотели доложить Гитлеру, что Севастополь пал. Потому делали все очень просто. Заводили в особую комнату несколько человек пленных. И одному приказывали: «Крути руки вон тому матросу!» Ну тот, конечно же, отказывается. Мол, не изверг я какой-нибудь, не фашист, прости господи! Они – хлоп его. И тут же расстреляли. Второму приказывают: «Крути!»

И вот находились такие, кто начинал крутить. Они тут же все это на пленку снимали и фотографии потом показывали тому, кто уже у них был на кукане.

«Обо всем этом, – говорили, – известно Старушкину. Так что попадаться ему не рекомендуем». Ну и, конечно, задание тому подсовывают. А задание почти каждому давали одно и то же: в первую очередь убить самого коменданта.

И вот этих самых лазутчиков пацаны быстро распознавали среди другого воинства и докладывали по цепочке в комендатуру.

Но один старшина, говорят, все же прошел. И никто на него не обратил внимания. А все потому, что он сам жил до этого на Зеленой Горке и его многие знали в лицо. Так вот пришел он в комендатуру, добился, чтобы принял его Старушкин и рассказал все о той самой шпионской школе. И сейчас, как утверждали те же, кто об этом рассказывал, работает он старшиной гауптвахты. А за то, что спас жизнь Андрею Парамонычу, он якобы дочку за него замуж выдал.

Вот такие байки ходили о Старушкине. Что в них было правдой, что вымыслом, я до сих пор не знаю. Но одно мне доподлинно известно, каким бы он строгим ни был – матросы его уважали и почитали за все заслуги, о которых так упорно баяла народная молва.

Когда мы подошли к Морской библиотеке, как шепнул мне Пак, я обратил внимание, что дом-то стоит как новый, а ему целых сто тридцать лет.

Тогда-то я и узнал о знаменитом инкерманском камне, который идет на облицовку домов в Севастополе. Этот камень всю жизнь отсюда вывозили в разные страны. Добывался он в Инкермане. Простым способом: выпиливался и – все. От времени он, конечно, темнел. Но стоило его пошкрябать стальной щеткой, начинал сиять, как только что уложенный.

Уже потом, когда Севастополь был отстроен, заметил я, что этот камень – в ясную погоду – золотится на солнце, а – в пасмурную – голубеет. А при луне кажутся эти дома, как зажженные плафоны.

В музее, куда нас, собственно, и вели, я внимательно всматривался в лица матросов. Почему-то мне очень хотелось увидеть среди них отца Брошина. Ведь столько Сашка о нем рассказывал. Он не мог умереть не героем.

Но Брошина среди фотографий, мимо которых я проходил, не было. Зато увидел я портрет майора Цезаря Куникова. И даже на минуту не мог представить себе бой на той самой Малой Земле, где так храбро бились с немцами те, с кем мне приходится встречаться каждый день, может, и сам Демьянов.

Только вышли из музея, капитан первого ранга навстречу. По привычке вскидываю ладонь к уху, потому что ни ленточки, ни козырька у меня нет, и вижу – замедляет тот шаги. Ну, думаю, сейчас прочитает мне ижицу за то, что «строевым» он рубанул.

А кап-раз неожиданно говорит знакомым голосом:

«Дульшин?»

«Так точно!» – отвечаю, но уже признал – Пахомов! Николай Николаевич!

Пожимает мне руку.

«А почему в «чумичке?» – спрашивает. – Присягу-то ты еще когда принял».

Краснею и молчу.

«Ну ладно, – говорит, – разберемся».

Тут Демьянов подскочил, видимо, подумал, не выкинул ли я еще чего-нибудь. А Пахомов ему: «Этот матрос, – показывает на меня, – пойдет со мной!»

Командир роты, кажется, даже обрадовался, что так все обошлось. И потом я пойму почему. Оказалось, Николай Николаевич был начальником ОПК – отдела комплектования кадрами флота, и потому от него ой как многое зависело в судьбе любого офицера.

Мы поехали к Пахомовым домой. Матрену Федоровну так расстроило мое появление, что она всплакнула, сказав:

«Никогда не думала, что ты опять будешь есть мои шаньги».

Оказывается, кто-то проговорился, что до школы я натворил каких-то бед, меня упрятали в тюрьму, где и кончились мои, так и не достигшие лучшей доли, годы.

«Так я переживала!» – вновь смахнула слезу Матрена Федоровна.

Я уже говорил, что на Соловках дружил с Володькой Пахомовым. Был он задирой и правдоискателем. На этом и сошлись.

У Николая Николаевича и Матрены Федоровны я гостил три дня. С ним пил по «рюмашке от мамашки за поблажки». Такую считалку когда-то выдумали мы с Володькой, и она до сих пор жила в доме, и от этого делалось приятно; а с нею – чай с малиновым вареньем, о котором она всегда говорила: «Попотеешь – не пополнеешь». Но это, наверно, должно было касаться ее. Потому что я еще не ощущал тяжести своего веса.

Вернулся я в батальон на служебной машине Пахомова. Привез меня мичман-сверхсрочник, который все время говорил мне «вы» и даже испрашивал разрешение закурить.

Только на обратном пути заскреблись в мою душу сомнения: а вдруг Демьянов забыл сказать, что я остался в городе по приказанию кап-раза Пахомова, и меня давно считают дезертиром? И я совсем обмер, когда незнакомый капитан, дежуривший по КПП, сказал кому-то по телефону: «Пришел этот самый Дульшин!»

А потом было построение учебного батальона. Наверно, оно случилось спешно, потому что многие офицеры, занимая место в строю, или жевали, или охорашивали себя, чтобы не выглядеть неряшливо.

Прибежал и наш Демьянов. На меня даже не взглянул.

В строю я стоял «в подвешенном состоянии». Действительно, казалось кто-то зацепил меня за шиворот и не давал ни упасть, ни просто пошевелиться.

Командир батальона, выслушав рапорты ротных, по-домашнему достал очки, протер их клетчатым носовым платком и взял из рук писаря папку, которую тот держал перед ним раскрытой.

«Матрос Дульшин! – сказал он. – Пять шагов вперед!»

Я шел, и в глазах у меня прыгал белый свет.

«Сейчас врубит Керчи и хоть сычом кричи!» – невесело шептал я самому себе, уже зная, где находится исправительно-трудовой батальон, куда попадают люди за тяжкие грехи. Но мне, когда пришли первые сомнения, казалось, что все же должны тут во всем разобраться. Потому, уже выйдя из строя, я вполголоса сказал Демьянову, который стоял рядом, чтобы он замолвил за меня словечко. И тот кивнул, при этом как-то непонятно усмехнувшись.

Командир батальона прикашлянул и стал читать бумагу, что лежала в папке:

«Приказ командующего флотом…»

Я очнулся от оцепенения только тогда, когда Демьянов произнес:

«Поздравляю вас, товарищ Дульшин!» – и протянул мне погончики с двумя галунными лычками и свернутую в рулончик ленточку, на которой золотом были написаны слова: «Черноморский флот».

Тут же зачитали второй приказ, где я, уже старшина второй статьи, назначался помощником командира взвода. И, как это ни странно, вместо Глечека.

А вечером, укладываясь спать на новом месте, я услышал чей-то дежурный треп: «Говорят, он племянник командующего».

…Подъем, как говорят на флоте, побудка – это показатель, который определяет, насколько мозг матроса перестал быть гражданским. Только пропоет дудка, и всех разом выметывает из постелей. Полусонно напяливая брюки и форменки, еще не успеешь ни о чем подумать, как новая команда.

Но что это? Кто-то замешкался. Так и есть – матрос Таганидзе. Лазит он под койкой, что-то ищет.

«Что у вас пропало?» – спрашиваю его.

«Левый ботинок!» – докладывает он.

Потом, видимо окончательно проснувшись, обнаруживает его на своей ноге.

Нынче побудку роты проводит Глечек. Задолго до подъема он появился в казарме, то бишь кубрике, раз тут матросы, и стал расхаживать вдоль коек в сопровождении дневального. Держа в руке будильник, он сверил время по своим ручным часам, подождал пока стрелка точно отметила шесть часов и зычно крикнул:

«Подъе-е-ем!»

Глечек, к моему удивлению, перезабыл все свои афоризмы и даже ничего не сказал Таганидзе, который замешкался, ища свой ботинок.

Глечека перевели в отделенные. И он стал с таким рвением усердствовать в новой должности, словно его не иначе как повысили и надо было себя проявить.

По-разному встретили мое скороспелое «командирство» мои начальники. Зобнин даже перестал пытаться крутануть «солнце» и по утрам, правда выйдя на спортплощадку, сидел и курил. Демьянов стал чаще бывать в нашем взводе, но только без всяких там «толдычек», что мы что-то делали не так. Просто посидит во время занятий, молча поднимется и уйдет.

Один только мичман Голобородька сказал:

«Ну теперь мы попрем, то в косогор, то в гору!»

На что младший сержант Пак, тоже командир отделения, сказал:

«Сколько же можно с горы катиться?»

Пак, видимо, здорово воевал. У него на груди орден Славы и медаль «За отвагу».

Но больше всех недоумевали, видимо, мои товарищи, те, с кем я бегал по тем самым горам и косогорам, на которые намекал старшина роты, выносил глупости Глечека и самоуправство других командиров. И вот вдруг этот салага-«чумичник» становится их начальником.

Помню, как все затаились, когда я должен был подать первую команду. Интересно им было, хватит ли у меня голоса, чтобы крикнуть: «Смирно!» Но голос – не ум, его всегда почти у всех в избытке. Был бы повод поорать.

Но отношение ко мне изменилось с первого же занятия, которое я проводил со взводом вне территории батальона, на высоком бугре возле уже затравеневшей воронки авиабомбы.

«Данилян! – сказал я. – Назначаешься дневальным. Остальным всем – спать!»

На меня глядели недоверчиво. Особенно Пак. Он даже пилотку снял и протер ею глаза: мол, что это мелет новоявленный помкомвзвод.

«Сегодня все не доспали, – поясняю я. – А нам заниматься уставами. И чтобы их запомнить, надо быть отдохнувшим».

Пока ребята дрыхли, мы с Даниляном штудировали устав внутренней службы. Почему-то ему он давался труднее других.

Правда, Пак спать не стал. Немного помялся, потом спросил:

«Мне можно уйти в расположение?»

Я – разрешил.

Не знаю, Паком ли или еще кем направленный, прибежал, запыхавшись, сюда Глечек.

«Спять? – спросил он.

Я кивнул.

«А Ивке надо лапоть на ноздрю надеть, – неожиданно сострил Глечек. – Вон как расхрапелся».

И еще я заметил, перестал тот ставить ударения не там, где надо. Значит, более подчиненное положение ему явно на пользу.

Даниляну же, к его восторгу, рассказал Глечек и расхожую шутку, что матрос должен иметь – беспробудный сон, безупречный аппетит и полное отвращение к работе.

Когда я понял, что в глазах у Даниляна стали перепырхивать веселые сполохи, то послал его спать, а велел разбудить Хубулашвили.

Так, исподволь, по одному, я натаскивал ребят по всей программе учебы.

А через неделю нами был выдержан первый серьезный экзамен. Только вот так улеглись матросы, как заметил я, кто-то, как в песне, «с горочки спускается». Присмотрелся – Демьянов. Я потихоньку растолкал ребят. Взял в руки устав. Когда командир роты приблизился шагов на десять, Горкавка, а он в это время дневалил, петушиным знаком крикнул:

«Встать! Равняйсь!»

«Вольно!» – приказал Демьянов, хотя Горкавка «Смирно!» и не говорил.

Остановив на полуслове мой доклад, он произнес:

«Продолжайте!»

«Матрос Данилян! – произнес я, когда взвод медленно расселся вокруг нас с Демьяновым. – Каковы обязанности часового?»

«Часовой, – начал Данилян, – неприкосновенен, как принцесса. Он самый большой человек, коль его поставили на пост. И подпускает к себе только начальника караула…»

«А если с начальником караула идет кто-то, кого часовой не знает в лицо, что он должен сделать?» – хитровато сощурился Демьянов.

Он должен подать команду:

«Начальник караула – ко мне! Остальные на месте».

«Молодец! – подумал я про Даниляна. – Так держать!»

Но держать ответ пришлось другому: матросу Хубулашвили. И этот ответ ответил на все вопросы Демьянова.

Только недели через две стал Зобнин снова пробовать вертеть «солнце». Снова вставал до побудки. И опять у него ничего не получалось. И однажды меня надрало ему подсказать:

«У вас перемах не получается потому, что вы толчок разделяете как бы на две половины».

«На две половины знаете что разделяется?» – зло сказал он.

Я – знал, потому и не попросил уточнения, тогда он добавил:

«У нас в Одессе говорят: «Хреновый футболист всегда тренером работает».

Я хмыкнул и, чтобы в Одессе так не говорили, легко крутанул «солнце».

Лейтенант вновь стал снимать с себя гимнастерку, которую было напялил.

«А ну покажь еще!»

И он вдруг стал простоватым парнем, наверно сроду не видавшим ту самую Одессу, в которой так складно обо всем говорят.

Поддерживаемый мной, он сделал один полумах, второй и неожиданно для нас обоих перелетел через перекладину. Первый раз в жизни. И от радости, забыв наверно, что он мой командир и только что чуть ли не возненавидел меня за подсказку, полез обниматься.

В свободное от службы время мы ходили к нашим соседям-зенитчикам в кино. Площадка у них летняя была. Нам, старшинам, разрешалось ходить туда беспрепятственно. Но иногда видел я там и матросов. Правда, не из моего взвода. Кто их отпускал, я не знал. Да и не нужно мне это было.

В тот вечер, о котором я хочу рассказать, шел фильм «Два бойца». Я его видел уже раз пять, но все равно пошел, потому что на сердце было тяжело и смутно. И все оттого, что последнее время, видимо, вызнав у мамы мой адрес, меня завалили любовными письмами мои бывшие ученицы. Хотя они не подписывались и пытались изменить почерк, по количеству грамматических ошибок я точно знал, кому какое послание принадлежит. И на фоне вот этого письменного наводнения хотя бы слабым парусом надежды возник бы листок от Розы. Нет, она не писала. И мама не сообщала, чтобы видела ее и передала бы от нее хотя бы привет.

Итак, пришел я к зенитчикам на «Двух бойцов». Сижу. Покуриваю. Народец собирается лениво. Но еще медленнее темнеет, поэтому долго придется ждать начала.

Сплюнул я этаким фирменным образом, метра на два, как увидел – дама ко мне направляется. Сперва думал, мимо пройдет. Нет, рядом сесть норовит, испросив, не занято ли свободное место.

Я не ответил, а только чуть подвинулся, хотя на лавке вообще никто, кроме меня, не сидел.

Поворачивается она, чтобы угнездиться и, вроде ненароком, веер к моим ногам роняет. Ну я, понятное дело, поднимаю его и ей на колени кладу и что-то такое бормочу, мол, не сорите, ведь нашему брату подметать.

Тут я говорил истинную правду, потому что после сеанса зенитчики давали двум-трем таким клиентам, как я, голяки и мы подметали киноплощадку под надзором старого киномеханика, который, по-моему, даже в своем глазу видел соринки.

Ну, стало быть, эта дамочка, скрестив между собой свои здоровенные ногти на мизинцах, как клюв клеста, вдруг спросила:

«А Бернес петь будет?»

«Если мороженого не переел, – отвечаю, – то – да».

Смеется. Потом вдруг еще вопросик подкидывает:

«Не знаете, кто из великих сказал: «Мне жаль тот народ, который недостоин своего вождя?»

Я – не знал. Да и знал бы, не сказал. Мне так надоела ее косметика, которая так одуряюще благоухала, что мне захотелось попросту встать и уйти.

Но она задержала меня неожиданной фразой:

«Мне муж о вас столько рассказывал! – она посмотрела, какое впечатление произвели ее слова, и продолжила: – Я даже вашу фамилию запомнила: «Дульшин!»

Я, наверно, поднял бровь. Это привычка, которая досталась мне от отца. Но не спросил, кто ее муж. Да в этом не было и надобности. Скоро она сама сообщила мне, что является супругой капитана Демьянова.

И когда я и на это ничего не ответил, даже не уточнив, почему – капитана, а не старшего лейтенанта, ее вдруг прорвало. Что она мне только не молола. Ну, во-первых, уточнила, что капитаном Демьянов стал только сегодня и только по скромности не добавил себе новую звездочку, и что это звание, как она считает, самое лучшее в армии, потому что человек еще молод и уже при солидном чине, и что она задыхается в этой глуши, не уточнив, однако, что она имеет в виду под понятием «глушь», и какой деспот в семье сам Демьянов.

«Но что поделаешь, – грустновато произнесла она, – раз обрекла себя быть ниткой…»

«Кем?» – не понял я.

«Чем! – уточнила она. – Поговорка такая есть: «Куда иголка, туда и нитка». А ведь я актриса. Обо мне в Одессе говорили…

«Опять Одесса!» – чуть не воскликнул я. Но вовремя сдержался. Тем более что фильм кончился и рядом с аппаратом вспыхнула лампочка. Она-то и высветила лицо капитана Демьянова. Оказывается, нынче фильм гнал он.

«У них киномеханик заболел, – пояснила капитанша. – А мой – мастер на все руки. Знаете, он даже вышивает крестиком. Смешно так!»

А когда мы, пропустив почти всех, кто шел сзади нас, все же вышли в аллейку, она, протянув впотьмах мне руку и поспешно пожав мою расслабленную ладонь, спросила:

«А правда, вы племянник командующему?»

Мне надоело отрицать.

…Из всех других событий, которые могут заинтересовать своей неожиданностью, расскажу, пожалуй, об одном.

Был у меня во взводе матрос. Королев его фамилия. Хлипкий, с бледным лицом профессионального затворника. На глаза как начальству, так и своим товарищам он старался попадаться как можно меньше. Табачного дыма боялся, как черт ладана. А от матерных слов у него начиналась чесотка под мышками.

И пришлось мне этого самого Королева возить в госпиталь. Соринка ему в глаз попала. Там ее, понятное дело, без особых хлопот вытащили, и мы, своим ходом, пошли с Корабельной в город. Идем, а у меня в кармане полсотня крабом елозит. Прямо покоя не дает.

«Давай, – говорю, – причастимся по случаю твоего полного выздоровления и моего, так сказать, выполнения долга».

Ни хрена не понял, о чем речь. Моргает своими длинными, как у девки, ресницами и говорит:

«Я сроду не был в церкви. А потом, – он запнулся, – не похвалят за это».

Я, конечное дело, расхохотался и повел его прямым ходом к Арсену, чтобы не пересохло мое горло, как водопад Учан-Су, вечная ему слава и память.

А Арсен, скажу вам, торгует аккурат рядом с Приморским бульваром. Подходим мы к его «ящику не дня музыки» с тылу. Я ему три условных стука делаю. Открывает он и делает глаза такими, что и без слов понятно: если не Старушкин у него там, то уж, во всяком случае, не меньше, чем Титов.

И вот пошли мы с Королевым побродить по бульвару, пока «шухер» уляжется. А в то время там в такой «раковине» открытый рояль стоял. Каждый мог на нем пошлепать, если, конечно, умелостью обладал. А победитель, в конце вечера, неизменно получал приз: бутылку шампанского, шоколадку и парочку апельсинов или другой какой-либо «цитрусни». И все эти призы неизменно забирал один капитан-лейтенант из штаба флота с длинными пейсами и уложенной застывшим девятым валом прической.

Увидел мой Королев рояль и, гляжу, ноги в «бутылку» сделал.

«Чего, – спрашиваю, – в вашей деревне на нем огороды пашут?»

Тот молчит. Бескозырку, которую снял, комкает. А на сцене тот самый каплей наяривает. Здорово у него это получается. Пальцы мечутся так, что их едва видно.

И жюри – два старичка и деваха с перстнями чуть ли не на всех пальцах слюну через губу пускают. А деваха к тому же и ножками посучивает.

Кончил капитан-лейтенант играть. Встал, поклонился и долго стоял в поклоне, словно ждал, когда его кто-нибудь выпрямит. А бабенки, что возле эстрады все время крутятся и ахи свои удержать не могут, так хлопают, чуть из босоножек не выпрыгивают.

И тут один старичок, когда они малость поутихли, говорит этак с издевочкой, что ли. Может, мол, из публики кто-либо попробует, потому что записавшиеся на сей час все свое отыграли.

И вдруг мой Королев спрашивает:

«Товарищ старшина, а мне можно?»

«Конечно! – отвечаю я и дорогу ему в толпе торю. – Залезай! – командую.

Каплей посторонился, словно Королев шел в робе и мог испачкать его – чуть кремовую – форму-раз.

Со щек Королева отлили последние живые краски, лицо построжело, как у покойника, но движения обрели уверенность. Именно так взошел он на подмостки, даже, кажется, небрежно сел на самый краешек стула, отбоднул оставленный на гражданке чуб и, чуть запрокинув лицо, как при плаванье по-собачьи, уронил руки на клавиши.

Мне сначала показалось, что пальцы его просто лежали и не шевелились. Но откуда-то возникла мелодия, в ней одновременно переплетались знакомые мне мотивы. Вот возник «Варяг» и тут же – «Раскинулось море широко». Потом все перемешалось, словно огромный винт взбуробил спокойную гладь моря и выплыли те самые матросские зори, которых он, может, вовсе и не жаждал, и пришли шаланды, полные кефали, а заодно ожил севастопольский камень, который взял с собой защитник этой земли, брошенный своими командирами тут на произвол судьбы.