Текст книги "Знай обо мне все"

Утром мичман просыпается первым, зевает с таким присловьем:

«А-ут, ут, ют, ат, ят, скорее бы ужин, да спать!»

«Заткни ноздрю лаптем! – кричит Женя Пугачев, – а то ветром с койки сдует!»

Женя – сам лицедей-пересмешник, любящий изводить нас, грешных, страсть как не любит, когда кто-либо ненароком «пройдется» по его личности. Но все это он тщательно скрывает. Иначе житья не дадут.

Женя единственный в нашем кубрике, кто сколько-то знает толк в стихах, потому советует:

«Брось ты, Генк, это убогое занятие! До тебя уже столько написали, что курочке клюнуть негде. И темы все замызгали до мослов. А перепевать других, что – не перепивать».

И вроде не дюже прислушиваюсь я к его советам и продолжаю потихоньку «морать бумагу», но рука больше к стакану тянется, нежели к ручке. Нет, я не хочу сказать, что это именно он виноват, что я стал алкоголиком или пьяницей, если вылущить это слово из научного понятия. Нет, тут, видимо, какие-то другие причины. Но что он передал мне свой цинизм – это точно. А его у него, по-моему, на целый флот хватило бы.

Женя был любим женщинами. Даже, может, это не то слово. В общем, беззащитными они перед ним были, доступными даже для других. Хотя он сам, если честно, никаких усилий, чтобы увлечь их или замануть красноречием, не делал. Но при нем они становились точно такими, как куры, которые побывали под дождем.

«Ну зачем?» – скажет он, бывало, какой-нибудь встречной красуле.

Та, естественно, спрашивает: мол, что зачем?

А он ей:

«Зачем ты такая хорошая?»

У той, конечно, такая улыбка, что на шлюпке без затору войти можно.

Другой бы и дальше пошел «огород городить», а Женька, черт, скажет со вздохом:

«Хорошая, да чужая!»

И пойдет сбедигорившись. Словно в самом деле судьбу незадачливую свою повстречал.

А та – следом. И через час, глядишь, висит она у него на шее, как спасательный круг, начиненный железными опилками. И потому старался Женя от него как можно скорее избавиться: ведь живем на воде!

И вот что удивительно, «потомок великого бунтаря», как дразнили на корабле Женю, сроду не хвастал своими любовными похождениями и амурными победами. Когда другие треплются по этому поводу, слушает со вниманием, даже вопросы наивные задает.

Но на хамство, даже в женском варианте, он умел отвечать едко и беспощадно.

Один раз в Одессе встретилась нам в Лунном парке одна девица. Книжка у нее на коленях лежала. А глаза у нее были на ноги прохожих устремлены. Словно она или модные босоножки себе выбирала, то ли девчат в балетную студию отлавливала.

Сказал ей что-то Женя, совсем необидное. А она ему:

«А ну топай своей дорогой и добрых людей не трогай!»

А может, не так она немного ответила. Это мной уже фраза потом – в пересказе – срифмовалась. Ну а что нагрубила, это факт.

«Зачем вы меня обижаете?» – по-моему, вполне искренне сказал Женя.

А она ему:

«Сгинь! А то морду туфлей поконопачу!»

И в самом деле начинает снимать туфлю на каблучке-шпильке, которой действительно можно поконопатить.

И вдруг Женя восклицает:

«Ба! Да мы ведь с вами встречались!»

«Конечно! – подтверждает она. В зоопарке. У вас еще клетка в елочку была.

«Пойдем, – говорю Жене, – не до нас ей».

«И все же я вас видел!» – настаивает Пугачев.

«И я вас тоже, – вроде бы поубавила злость девушка, однако сказала совсем не то, что я ожидал: – На последней странице журнала «Крокодил»».

«Ну я серьезно!» – поддельно сокрушился Женя.

«Где же вы меня могли видеть? – вдруг заинтересованно произнесла она. – Может, в Херсоне?»

«Я там никогда не был», – ответил Женя.

«Тогда в Кишиневе».

«Не приводилось».

«Не в Ленинграде ли?»

«Нет! – вздохнул Пугачев. – Простите, но память на лица у меня отличная. Все равно вспомню».

Она пожала плечами и медленно стала удаляться в аллею.

И когда она отошла уже довольно далеко, Женя неожиданно крикнул:

«Вспомнил!»

Та, видимо забыв, что минуту назад кочевряжилась перед нами, живо обернулась:

«Где же?»

«На телеграфном столбу!» – скрестил Пугачев руки под горлом, изображая череп с костями, который рисуют на трафаретах, предупреждающих о смерти от высокого напряжения.

Конечно, говоря строго, он был в чем-то не прав. Но и та девушка вела себя, прямо скажем, неподобающим образом. Поэтому я бы сказал, что в этом вопросе они – одного поля ягоды.

Был у нас на корабле еще один матрос, с которым судьба столкнула надолго и со столькими для нас обоими неприятностями, что обо всех и не напишешь. Звали его Толя Пожарский. Правда, он сразу сказал, что к великому князю отношения не имеет, а вот по части «прогара» – тут все определено в точку. Но, как потом оказалось, и кровей он все же был не простых. Папа его, как он выразился, «генералил». Дивизией командовал. Пробовал и он стать военным. Выбрал себе офицерское училище, окончил его, а на выпускном вечере выкинул то, на что способен только он и больше никто. Хамство тоже бывает патентованным.

А совершил он вот что.

Накануне получения золотых погонов собрались друзья-однокашники за еще курсантским застольем, повспоминали своих командиров и воспитателей. И возник у них сперва чисто теоретический спор, что есть-де у начальства любимчики, которых оно чуть ли не на руках носит. А другим за них – горби.

И вдруг один парень, бывший детдомовец, у кого, как мною замечено, обостренно развито чувство сиротства и этакой обделенности вниманием или, может, теплотой, сказал:

«Сроду ты училище не закончил, если бы твой батяша не был генералом».

Ну, надо знать Тольку! У того глаза в раскос пошли.

«Да я же зубрил наравне со всеми!» – воскликнул он, пытаясь победить в открытом банальном споре. Но друзья были уже в той стадии подпития, когда каждый поступок должен стать жертвенным. И тут кто-то предложил:

«Если ты такой лихой, то скажи начучу, что ты только о нем говорил!»

А «косил» он смаху, да еще с «грихеком». Чего только не навешал на генерала, друга отца.

Наутро все вроде бы позабылось. Короче, никто его не подначивал и о вчерашнем разговоре не напоминал. И вот бывших курсантов, а нынешних лейтенантов, одного за другим вызывают на сцену, где сидит, особо нынче благодушное, начальство. Ребята получают погоны из рук генерала, благодарят преподавателей и других воспитателей за долготерпение и, улыбающиеся, сходят в зал.

В общем, все шло нормально. Все Толькины товарищи стояли по алфавиту выше, поэтому ему пришлось выходить чуть ли не последним. Вот генерал, сказав какие-то особо теплые слова, протянул ему погоны. Но Анатолий не принял их и громко произнес:

«От тебя, старый осел, я считаю позорным принять эти погоны. Тебе с твоим гусачиным голосом только стоять в клазете и кричать «занято»!

Все ахнули. Генерал побледнел и чуть не упал на руки своих подчиненных. А Пожарский повернулся, быстро сошел со сцены и выскочил из зала.

Офицерского звания ему не присвоили. И отец, видимо за провинку, спровадил его служить на флот на пять календарных лет, чтобы небо с овчинку показалось.

И вот именно из-за Анатолия я первый в жизни раз попал на «губу». А было это так.

Назначили меня дежурным по камбузу. Дело это не очень обременительное, но нудное. Нужно то за продуктами кого-то послать, то врача, чтобы снял пробу, разыскать, то «расход» не забыть на кого-то оставить. Словом, не очень охотно идут на это дежурство.

Только я заступил, смотрю, боцман ко мне Пожарского подводит.

«Используй его на всю железку! – говорит. – А то дурь в нем так и переныривает».

«Чего натворил?» – спрашиваю.

«Курил в гальюне», – отвечает.

Но, вижу, врет. Дед, то есть мичман Слободян, наш боцман, за это только журит. Значит, что-то другое отмочил Пожарский.

Говорю я ему:

«Вон бери салажат и займись чем-нибудь».

«А чем именно?»

«Спроси у кока».

Ни у кого он, конечно, ничего не спросил. А подошел к только что прибывшим к нам ребятам и говорит: «Дед велел макароны продуть, чтобы лапша прозрачней была».

Увидел это кок, разогнал всех по углам, каждому нашел дело. А Пожарский опять за свое: «Ребята, – говорит, – дед велел муку измельчить, а то, говорят, нынче она слишком крупного помола».

И опять те приняли это за чистую монету и, взяв в каждую руку по ножу, пошли барабанить по столам.

Заглянул я и – ахнул. Отчитал Пожарского как следует. И, видя, что он от безделья еще какую-нибудь каверзу придумает, протягиваю ему баранью голову и говорю:

«Осмоли ее в комфорке».

Смотрю – старается. Только она оказалась с рогами и ни в какую не пролазит в творило. А он не догадался посшибать рога кувалдой, как делали другие.

«Что, – спрашивает, – делать?»

Ну и я ему шутейно советую:

«Пойди на базу, побрей ее».

А сам по каким-то еще делам закрутился. И вдруг звонок из штаба. Меня к телефону требуют. Дежурный аж заикается.

«Кто матроса Пожарского в парикмахерскую посылал?» – спрашивает.

Пытался объяснить, но дежурный был уже на той степени раздраженности, что воспринять шутку ему было все равно что сжевать собственный ботинок.

Но все равно я недооценил степени серьезности того, что произошло в парикмахерской.

Оказывается Пожарский пришел к «брадобреям» и притворился кавказцем. А внешность его действительно несколько на грузина смахивает. Особенно нос, перебитый гражданскими во время его учебы в училище. И вот завернул Толя голову в белую простыню и пошел. Ну, честь по чести, здоровается. Потом спрашивает: «Голова побрить можна?» Ему мастер: «Садись!» А он: «Не моя голова». – «А чью же?» – смеется тот. «Товарищ барана!» – И – разворачивает простыню. А на втором кресле в ту пору сидел с завешанными белой салфеткой погонами Иванов-Левый.

И он, может быть, тоже посмеялся вместе со всеми, если бы перед этим ему парикмахер, заговорившись с Анатолием, не срезал прыщ, из которого теперь текла кровь. «Кто тебя послал?» – спросил он. Ну и тот назвал мою фамилию.

Дали мне десять суток гауптвахты. Правда, сидеть их полностью мне не пришлось. Наш корабль уходил на треление Коктебельской бухты. И меня освободили досрочно, однако, пообещав, что другой раз такой скидки не будет.

Разобиделся сперва на Пожарского, потом – поразмыслив – отошел. Потому что было в нем что-то мальчишескишалое и потому не заслуживало зла.

На гауптвахте познакомился я с одним летуном. Не знаю, за какую провинку, но его ко мне в камеру подсадили. Хотя он и был офицер.

И вот с этим Олифиренко и проводили мы время во взаимном трепе.

И вдруг приходит «младшой» и этаким индюшком, не переплюнувшем петуха средних размеров, приказывает мне:

«Товарищ младший сержант! Приведите в порядок уборную».

Я ему отвечаю:

«Во-первых, – (я, конечно, сказал «во-первых», как в свое время говаривал Глечек) я – старшина второй статьи, а не младший сержант, как вы изволили баить. Во-вторых, согласно военно-морскому уставу, старшинам не положено работать».

У младшего лейтенанта, или микроскопического майора, как я о нем подумал, пот – с горошину. Оборачивается он к сержанту, что стоял за спиной и говорит: «Вы чего ухмыляетесь, Зверев?»

Хотя Зверев, будто оправдывая свою фамилию, волком смотрел на меня.

Словом, под конвоем повели меня в гальюн. Принесли обрез, швабру, показали, где брать воду. Ушли. Попробовал я стойку на руках сделать. Не получилось. Тогда огрызком карандаша, найденным в мусорке, стал на стенах писать так называемую» дизентерийную поэму».

Застал меня младшой, когда я уже иллюстрацией занимался. Под строками: «А через эту самую трубу идет нелегкий путь выздоровленья», рисовал то самое орудие, которым делают такую царскую пытку, которая носит название ректороманоскопия.

Младший лейтенант, побледнев, схватил меня за грудки и попытался сделать движение, похожее с тем, которым учитель стирает с доски ранее намалеванное им или его учениками. И когда понял, что ему это не под силу, все же я верзила, слава тебе господи, он закричал:

«Стереть!» – и что-то добавил неразборчиво. И вот этот добавко-то меня и озлил.

«Ах, ты материться!» – воскликнул я и, схватив швабру, что стояла патлами в обрезе, звезданул его по морде. Мутные струи, как эполеты, стали сползать с плеч.

На лице младшого за минуту промелькнули все краски, которые оно имеет, и только губы были солончаково-белыми.

«Как вы… – пошевелил он ими. Потом, видимо поняв, что гнев не даст ему высказать главную фразу, произнес то, что было привычнее всего: – как вы стоите?»

Стоял я действительно больше чем вольно, как Илья Муромец, вознеся палицу-швабру над головой.

Не знаю почему, но, видимо, младшой не доложил по начальству о моих художествах, потому что в тот же день меня выпустили с гауптвахты и начальник капитан Граенко прочитал мне длинную нотацию на тему, что «губа» – это вовсе не наказание, а мера гуманного воспитания и даже заботы.

Напутствовал меня Граенко до тех пор, пока пришедший за мной штурман Брыкин, в общем-то мой непосредственный начальник, не напомнил, что нам через час выходить в море.

На свободе пели птицы и цвела лебеда. Пока Севастополь не стал городом-садом, как призывали многочисленные плакаты, в любом удобном для себя месте эта травка смело дерзала, в меру корневых возможностей набирала рост и чадила своей желтой пыльцой, еще не вызывая у людей аллергии.

Лебеда для меня была не только родной травой, но и кормилицей. Еще не забыл я синие оладушки, в которой было две трети тертой лебёдушки.

Граенко ругал меня нежно, для порядка, а губы у него ползли в сторону: страсть как хотелось кому-нибудь или чему-нибудь улыбнуться. Мой командир не дожил еще до мудрости кэпа Иванова, который, наверное, забыл, когда смеялся. Не прибавляли ему, конечно, радости и такие подчиненные, как я или Толька Пожарский – студент прохладной жизни, как любит он говорить о себе. Но один раз улыбку Иванова я все же видел. Вызвал он меня к себе и – как-то совсем не по-командирски – спрашивает: «Вы до службы шофером были?» – «Так точно! – отвечаю. – И даже с ГАИ больше дружил, чем ссорился». – «Мне бы так!» – вдруг улыбнулся он и, помассировав переносицу большим и указательным пальцем, как всегда делал в минуты раздумий, предложил: «А сможете вы, хотя бы изредка, мою личную машину водить?» Хотел я было спросить, почему это он во мне вдруг увидел классного водителя, хотя я так и застрял на «третьем классе», но передумал, подумав, что на этот раз кэп шутит. Ведь я видел, как он швартуется. Сказка! Помню, как-то в Поти идем кормой к стенке приличным средним. И вот до берега пятьдесят, сорок, тридцать, совсем ничего не остается метров, а он все медлит. Ну, думаю, сейчас влезем по самый нос. И вдруг спокойный голос: «Полный вперед!» Как рубанули машины! На берег такой бурун выскочил, что в нем чуть ли не с головой скрылись какие-то штабные щеголи, что пришли на стенку по форме-раз. Зато корабль пришвартовался мягко, едва скрипнув кранцами. «Ювелир!» – сказал ему командир Потийской военно-морской базы контр-адмирал Коцадзе. Улыбились и те щеголи, с плеч которых, как эполеты, свисали морские водоросли.

На второй день пришли мы с Ивановым в гараж и я увидел его за рулем. Сидел он, как из бронзы отлитой. Ни рукой, ни ногой не пошевелит. И тут я понял, почему он почти все в Севастополе столбы своей «Победой» пересчитал.

Машина была новая, но добрых рук она не знавала, а потому мне потребовалась целая неделя, чтобы привести ее в божеский вид.

Командир не злоупотреблял моим свободным временем. Сперва я думал, усадит он меня за руль и буду я видеть берег из иллюминатора и окна автомобиля. Но такого, к счастью, не случилось. Ездил он не так часто. Долго ждать его не приходилось. Даже на пляже больше получаса не задерживался. Окунется раза два, и дальше погнали.

Вот так я обрел дополнительную свободу и «колеса», что всегда делают человека раскрепощенным и, поскольку едущий быстрее передвигается, то и всего случается с ним значительно больше. И вот об одном из таких случаев я и хочу рассказать особо.

Все хорошо, что молодо

Один раз, когда я ехал с Максимовой дачи, куда на сансклад флота меня командир посылал по какой-то своей надобе, на повороте у Лабораторного шоссе остановила меня девушка. Только села, и я сразу понял – медичка. Больничным духом от нее веяло.

Она назвалась, не ожидая моего вопроса, как ее зовут, и даже сообщила, что работает в родильном доме. И потому через пятнадцать минут я уже знал, что каждый мужчина – в интиме – дает женщине – по количеству – на выбор почти все человечество. Рассказала она зачем-то, как младенцев из чрева порой вызволяют, что я долго потом не мог смотреть на женщин с детьми. Казалось, что из каждой из них – силой, щипцами, о которых говорила Леля, вытащили вот этих сорванцов, чтобы они затем продолжили род человеческий, может так и не узнав, каким же образом – в подробностях – происходит это чудо.

На любовь к Леле почему-то не потянуло, потому довез я ее до дому, пообещав, как будет свободное время, заглянуть на огонек.

Но она вскорости нашла меня сама. Непостижимо как, но нашла. Я на вахте был, когда с проходной позвонили:

«Дульшин, тебя Чернышева спрашивает».

«Кто такая?» – интересуюсь на всякий случай, хотя и понимаю, что надо идти.

«Чего тебе?» – спрашиваю, увидев, что это Леля.

«Ничего, – отвечает. – Просто соскучилась и вот пришла».

Стою я с ней, а сам, как дворняжка, принюхиваюсь. На этот раз не чутно запаха больницы. Не иначе, как она только что из бани.

Кстати, в бане, которую в Севастополе все зовут «Залог здоровья», произошел у меня смешной случай. Ездил я в небольшую командировку, вернулся и, как положено, в дизпоезд пошел. Чтобы «прожарку» пройти. Девки там, вином подвеселенные, посоветовали: «Справку мы тебе дадим, но ты для очищения совести в «Залог здоровья» сбегай. Притопал я в баню, а еще рань раньская была. Две банщицы на лестнице утренними новостями делились, стараясь перебить «последние известия», который – попеременку мужским и женским голосами – читали из динамика дикторы радио. Взяв мой билетик, одна из банщиц говорит: «Иди, там еще никого нету». Ну поплюхался я наверх, зашел в предбанник, разделся и – в моечный зал шлепаю. Здоровый он такой, как футбольное поле даже – гляжу – со штрафной площадкой, с перегородкой, за которой находятся душевые. Вот зашел я туда и плещусь себе помаленьку, больше время коротаю, чем моюсь. Благо, спешить было решительно некуда. Слышу, кто-то дверью хлопнул, в тазик воды нацедил и тоже мыльно-мочальные звуки издавать начал.

Ополоснулся я в последний раз и вышел в моечный зал, на пустом тазике выбивая пальцами барабанную дробь. И как глянул в ту сторону, откуда плеск доносился, и остолбенел. Мать честная! Сидит ко мне спиной молодая баба. Космы мыльными жгутами на лицо кинула и, не оборачиваясь, говорит: «Потри спину, а потом уж плясать будешь!» – и сама мне мочалку мыльную в морду сует.

Взял я мочалку и подналег. Как она вскочит, а потом, прозрев от мыла, еще как и завизжит! Тут банщицы обе забегают. Моментально загоняют меня за ту перегородку, которую я мысленно назвал вначале штрафной площадкой, где я под их надзором и просидел до тех пор, пока не помылась та волохатая.

А оказалось, та баба первый раз была в этой бане. Пришла она, а две тети Мотя и Груня на том же месте, где видел их я, базарили, теперь уже стараясь перекричать «урок гимнастики», который давали по радио. И ей они так же, как и мне, сказали: «Иди, там никого нету!» Ей бы свернуть на втором этаже направо, то она угодила прямехонько в женское отделение. А она налево поплелась.

Вышел я из предбанника в зал отдыха, та баба от меня носовым платком лицо закрыть норовит. Так ей стыдно, что я ее голяком видел. А может, думает, увяжусь следом. Но нужна она мне, как зайцу стоп-сигнал. Хотя тело у нее, прямо скажу, знатное. Одни бедра что стоют!

Вышел я из бани, похохотал сам с собой и на автобусную остановку подался. Стою. Гляжу, моя банная незнакомка сюда же рулит. Не иначе, думаю, скажет, что от меня забеременела.

Словом, зубоскалю про себя.

«Я в Стрелецкую доеду?» – спрашивает она.

«Угу! – говорю. – Непременно, и даже больше».

«А что больше?» – интересуется.

«Присказка такая у меня!» – объясняю, не рад уже, что вошел в словоохотство.

«А что-то, – говорит она дальше, – лицо мне ваше больно знакомо».

«Моряки все друг на друга похожи, – дерзю я. – Поэтому их на ощупь различать надо».

Не обиделась. Даже, гляжу, глаза затлели интересом.

Словом, начинается все точь-в-точь, как с Женькой в Лунном парке.

«И все же я вас где-то видела!» – настаивает она.

Успокаиваю:

«Только не в бане!»

Зарделась. И лепечет что-то, мол, я вас толком не рассмотрела.

Познакомились. Зовут Зиной. Ей тридцать три. Была замужем. Разведена. Работает в эпроне машинисткой.

Автобус пришел битковой и потому сблизил нас до неприличности. До самой Стрелецкой изучал я своим телом рельефы ее, как я уже сказал, далеко не рядового тела.

«Зайдешь?» – спросила она, видимо поняв, что после визуальной и осязательной близости говорить друг другу «вы» просто неприлично. Я врать не стал. Нечего мне у нее делать. И так я за жизнь много старух на свою шею понавешал.

Глядит почему-то укоризненно, словно я обещал жениться и теперь пошел на попятную. И вдруг такую глупость городит, что я чуть седалищным нервом о дорогу не хряснулся:

«Ты первый, кто меня голой видел».

«А муж?» – спрашиваю.

Она не отвечает. Быстро поворачивается и идет такой повинной походкой, словно я выставил ее из дому.

«Я тебя найду!» – зачем-то обещаю я ей вслед.

Леля не торила путь к моему сердцу розами. Она принесла бутылку спирта.

«У меня сегодня, – сообщила, – день рождения».

«А я, – в тон ответил я ей, – вахту стою».

«Ты плохо меня знаешь, – самонадеянно произнесла Леля. – Раз я нашла тебя, то отпросить твою персону у начальства мне было – пару пустяков».

И только она это сказала, как по морде Женьки Пугачева, который возник на проходной, я понял, что он явился с увольнительной.

«Везет же некоторым балбесам, – сказал он. – Коп на целые сутки тебя отпустил. Тоже, наверно, в любовь верит».

«А почему бы и нет?» – кокетливо спросила Леля.

…Зима в Севастополе напоминает сумасбродную женщину. Только минуту назад хмурилось небо и дождили тучи, как вдруг в разводья между ними проглянула голубизна, брызнуло солнце и сразу стало как-то по-весеннему тепло и уютно.

Но это тоже длилось несколько минут. А потом налетел ветер, который клубил облака, прибавлял в пряди дождя и утяжеленные влагой снежинки, и все начиналось сначала.

Но в ту ночь неожиданно вызвездило. Пошел свежеть не очень сильный ветер. А утром на вантах была такая опушка, как у кораблей Северного флота в добрую полярную зиму. И бухта, где-то к утру, отдышав, упруго затвердела подо льдом. Глянул я на термометр, что болтался у нас за иллюминатором, – глазам не поверил: двадцать два градуса мороза.

Вот те на! В новый год – ливень, даже с грозой, а к концу зимы, считай, и такой морозище. Причем холод на юге переносится почему-то куда хуже, чем на севере.

Но это замерзла бухта. А в море по-прежнему шторм. Баллов шесть, не меньше. И все равно нас куда-то черт несет. Куда – еще не знаем. Но уходим в море.

Обогнули мыс фиолент, легли курсом на юго-восток. Шли, пока земля из глаз не скрылась. А потом резко повернули к берегу.

Я уже знаю, зачем такой зигзаг сделали: так фарватер проложен. Ведь кругом еще минные поля…

Не знаю откуда, а на душе этакий ухарский фатализм появился. Кажется, с кем угодно все может случиться, только не с нами. То ли наш командир Иванов со своей аккуратной бородкой и вечно потухшей трубкой внушает доверие. То ли я еще не видел «живой» мины и потому толком не понимаю, что это такое.

Показался берег. На нем белые лоскуты снега. Тут штормит еще больше. Стою в рубке рядом с Пугачевым. Почему-то охота поговорить. А палуба из-под ног выскальзывает, словно ее воском надраили. Хватаюсь инстинктивно за штурвал. И тут же окрик с мостика: «Не рыскать носом! Так держать»

Женя летуче улыбается. Ему получить такое от командира – непростительный грех. Он среди нас «мариманее» всех. До службы был визированным матросом. В загранку ходил.

Огибаем какой-то мыс, и вдруг вижу – настоящая весна впереди. Не только зеленеют деревья, но и цветы на клумбах просматриваются.

«Вот это и есть ЮБК», – говорит Вася Белый. Он не переводит, но я знаю – южный берег Крыма.

А дальше местность пошла страшно знакомой. Вон там – Ласточкино гнездо, а на горизонте – Аю-Даг. Скоро Ялта.

И вот глядя на курортные места, неожиданно вспоминаю: два нечитанных письма в кармане друг об дружку трутся.

Распечатываю одно. Подпись – «А. К.» Слова, конечно, сплошь любовные. И промежду прочим напоминает: хорошим я был учителем. Вот у нее, к примеру, цель в жизни появилась. Хочет в Севастополь на стройку завербоваться. Отговорил бы, да не знаю кого. Этот почерк, равно как и инициалы, мне незнакомы.

Второе письмо – от мамы. Тут сплошные советы, как жить. А в конце, после наказа беречь свое неоценимое здоровье, бесконечные приветы и поклоны от тех, кто еще не успел забыть меня за столь немалое время.

В Ялте стоял штиль. Почти полный. И было на удивление тепло. К кэпу, наверно, пришли курортные воспоминания. Улыбку под усами теплит. И трубку раскурил. Дымит.

Боцман ворчит. Работы на корабле уйма, а командир на увольнение добро дал.

На берег идем с Женькой. Он – хмуроват. Не спрашиваю почему. Может, что приборка без него. Подсмеиваются над ним. Только с шваброй его и видят.

«Заместо девки она у него, – зубоскалит Белый. – Уламывать не надо, сама в руки падает, а умает не меньше, чем любая красуля».

Если Женя, судя по всему, идет на берег без цели, то у меня она до ясности понятная: надо «обмыть» первый мой приход на ЮБК. Только мы в забегаловку нырнули – патруль солдатский. Нас под белы рученьки и – в комендатуру. Благо, она в двух шагах от питейки.

За низким столиком – видим – капитан, Герой Советского Союза – с нашим братом разбираться.

«За что этого забрали?» – кивает капитан на гражданского связиста, который быстро-быстро моргает своими короткими ресницами.

«За неприветствие!» – выпаливает сержант.

И тут Женька возьми да хмыкни.

«Вы еще у меня посмеетесь!» – вдруг рассвирепел комендант.

Но тут дверь распахнулась, и на пороге возник коренастый мужик в адмиральской фуражке и в реглане без погон.

«А это что за фрукт?» – спрашивает капитан, явно не разбираясь в тонкостях флотской одежды.

«Почему нарушает форму?» – спросил адмирала капитан.

А Женьку опять надрало.

«Да это же сам Папанин!» – воскликнул он.

«Папанин или Маманин, мы тут без тебя разберемся! – почти визжит капитан. – А тебе я покажу, как по пивнушкам шляться!»

А через минуту меня, было заартачившегося не уходить без Женьки, вытолкал грудью сержант из тесной дежурной комнаты, повторяя: «Иди шустри, пока выпущают!»

В тот раз я впервые встретил Героя, которого не боготворил.

В переулке я догнал того самого гражданского связиста, которого задержали за неотдание чести. Я поглядел на его погончики. В самом деле, можно спутать его с военным. Особенно если на твоей морде написана генеральная фраза Глечека: «Приказы надо выполнять!»

Связист был худым, нескладным, с длинной шеей и оттопыренными ушами. А топал я с ним рядом по той причине, что в кармане, умяв собой недавно прочитанные мной письма, стояла бутылка водки. Вот распить-то ее я и шел к связисту, чтобы снова не иметь дело с комендатурой.

«Гаем меня зовут! – сказал связист, когда мы уже поднялись высоко в гору. – А в детстве Гайкой дразнили. А то и просто: «Эй ты, Нарезной!» На все клички я отзывался. Не со зла ведь они человеку даются».

И сейчас, видел я, Гай ничуть не возмущался, что его ни за что ни про что вдруг заграбастали в комендатуру и продержали там добрых два часа.

Домишко у Гая был крохотный, но, надо сказать, очень густо населенный. Стоило нам только сесть за стол, как дети повязали нас по рукам и ногам. Меня два сорванца за самые лодыжки к ножкам стула принайтовали. Еще трое на колени взгромоздились. Особняком стоял только один, видимо, старший.

«А ты чего не подходишь?» – спрашиваю.

«Зачем? – рассудительно, как взрослый, ответил мальчик. – И вам неудобство, и о нас вы бог знает что подумаете».

Смеюсь. А Палашка, как звали жену Гая, мне на ухо шепчет:

«Старшой – наш, а остальные все – приемыши!»

И тут я стал пристальней присматриваться и к ней. Ничего особенного: толстенькая, веснушчатая, нос пуговкой.

«Сколько же их?» – показываю на детей.

«Всего десять!» – отвечает Гай.

Незаметно кладу под клеенку полсотню. Ведь водку-то брал за свои деньги связист.

…Тралили придон и подон, а точнее – по одному и тому же месту елозили несчетно количество раз. Мин – не было. И тут я оценил терпение командира. Посасывал он себе потухшую трубочку и что-то неразборчивое напевал. Хотя и не улыбался, как того требовал веселенький мотивчик. А я думал, от такой работы слюной весь изойдешь и голос в тебе усохнет. А он гремит на всю гавань при швартовке: «Отдать кормовой!»

Граенко, какими-то невообразимыми угловатыми движениями, похожими на ползанье краба, только в стремительном исполнении, следует за командиром. И, наверно, пытается его копировать. Бородку с усами стал отпускать. И трубочку заимел. Только толком курить не научился и один раз, сунув ее по рассеянности в карман, чуть не сгорел.

Ване Доронину пообещали отпуск. Но это когда придем в базу. А уже сейчас чемодан из баталерки затребовал. Клепки на нем какие-то подстукал. Аккуратненько стал укладывать то, что считал нужным взять с собой.

А ехал он домой по «липе». Прислали из сельсовета справку, что у матери хатенка пришла в такую ветхость, что скоро от ее вздыхания по сыну рассыплется. Колхоз дает разные там строительные материалы, а плотников в округе днем с огнем не сыщешь. И тут вспомнили, а сын-то ее первоклассный мастер. Не ему ли, служивому, карты в руки.

А на самом деле у Вани дом из таких слег сложен, что им сроду износу не будет. Но бумага – вещь великая. И посумлеваться она начальству долго не дала. И появилась черная – вкось – резолюция. Вынь и положь Ване отпуск и – не греши!

То ли я еще не успел как следует наслужиться, но лишь один из всей нашей братии не завидовал Ване. А вот Петька и Женя – заскучали.

В тот вечер пошел я на увольнение один. Жене месяц без берега дали за непочтение коменданта Ялты или, как он выразился, прямую, которая вкось пошла.

Иду я, стало быть, по берегу. Скучаю. Без ребят как-то не в своей шаланде себя чувствуешь. И вдруг сзади – слышу – напористый знакомый говорок. Чуть попридержал шаг. Поравнялся со мной мариман с девкой. Клеш – едрена ерш! – шире Черного моря. А на бескозырке ленты чуть ли не до пят. И суконка ушита в талию до осиного перехвата. Идет, конечно же, без бушлата.