Текст книги "Знай обо мне все"

«Поглядим, какой ты будешь!» – хотел я крикнуть, хотя точно знал, Гиве будет намного проще. Толстокожий он какой-то. И терпеливый. До войны, помню, увеличилкой бородавку у себя на руке выжег. Одна ямка осталась.

А вот Комар – легкач. Этот больше языком. И сейчас с Зоськой у него спор. Какую меру определят инструктору, который укладывал парашют, если тот не раскроется в воздухе.

Бугор молча улыбается. Ему ничью сторону брать неохота. Но поджилки и у него не на месте. Значит, тоже волнуется.

А у меня до полета ни одной тревожной мысли не ночевало. Ну, думал я, невидаль – небо. Освоим, как чужую грядку огурцов, на которой зелепупки появились.

А вообще, после того, как меня вызвали в военкомат, мною овладело какое-то безразличие обреченного. Мне, вкусившему воинской дисциплины, было ясно, как Божий день, что приказ – это приговор. И вроде обжалованию подлежит, и где-то кого-то оправдали, но только не у нас. И потому я отключал «душевную томь и головную блажь», как говорил в школе юнг наш пушкинский дядька мичман Храмов.

А вот для моих друзей приказ – это что-то понарочное, невсамделяшнее, серединка на половинке между детской забавой и – несерьезными – взрослыми угрозами. Потому они не только обсуждают каждый приказ, уже этим нарушая незыблемость устава, но и пытаются даже не выполнить. Сколько раз уборкой территории аэродрома занимались кто угодно, но не они, махнувшие «на всю нужду и горе», как говаривал Гива, и топали по своим конечно же никчемным делам.

А приказ, как маятник, качался между тем, кто его дал, и тем, кем он получен. И надо как можно скорее усвоить, что остановиться времени никто не даст, потому что не только земля, души не остыли от суровости войны.

Зато не слушали то, что нам говорят преподаватели и инструктора, мы дружно. Я-то еще и потому, что «микроб» флота проник в мой организм и никому не удалось втолковать мне, что матрос тот же солдат, только в другой упаковке.

Именно так сказал когда-то об этом почти забвенный Гриша Могов.

На занятиях у меня появилась какая-то невосприимчивость того, что говорили, этакое наглое сопротивление и даже протест.

А инструктора поражали своим старанием и терпением.

И вот – первый прыжок.

Трусил я или нет? Трудно сказать. Может быть, да, потому что всю ночь провел без сна, в бесконечных ворочаньях с боку на бок. А как только забывался, кровать выскальзывала из-под моего бока, и мне казалось, срывается в штопор на этот раз никем не управляемый самолет.

Я вздрагивал, просыпался и вновь начинал ворочаться. И – полусонно – думал: неужели я трус?

Зоська пришел ко мне первым. Как всегда, что-то делал наоборот. Сегодня – жрал грушу с хвоста.

«А Комара, – смачно сообщил он, – «пронесло»! Из гальюна не вылазит!»

«Брось ты!» – не поверил я другу.

«Съел, – говорит, – пичерицу без молитвы».

Зоська всегда выражался с разными вывертами и подначками.

«Да и ты тот раз, – проговорил он дальше, – будто рожей в муку макал – такой бледный после облета был».

И меня взяло зло, что не мог я ему сказать, каким он был после «облета», потому что после моего приземления, когда вокруг самолета собралась толпа, как около ярмарочного балагана, подполковник строжайше запретил лишним выходить на летное поле. Потому мы долго ждали, когда инструктор и «курсач» подойдут к выбитому нашими нетерпеливыми ногами точку́. Тогда, мне показалось, Зоська был молодцом.

Пока я все это вспоминал, в комнату, держась за живот, протиснулся, в самом деле, позеленевший Комар.

«Вы скоро?» – спросил он, словно давно ждал нас у ворот.

«А куда ты собрался?» – спросил я его.

«Летать».

«Тебе надо не летать, а от авиации лытать», – солидно посоветовал ему Зоська и – первый же – засмеялся своей, наскоро сочиненной, шутке.

«Рули-ка ты лучше в больницу», – посоветовал я ему.

Но Петька все же увялился за нами. Не вместе шел, а сзади, как в детстве, когда его не брали с собой на какую-нибудь каверзную затею. Он всегда был чуть хлипче других и потому не очень смотрелся на фоне «бугаистого» Гивы и, наверно, тоже не очень нежного меня.

«Ну куда тебя несет?» – на этот раз остановился Зоська, чтобы сказать ему это и одновременно дать понять, что не считает его болезнь обыкновенной трусостью.

«А что она скажет?» – внезапно произнес Комар.

И я вдруг подумал, что и сам часто держу в мыслях Розу, то бишь старшего лейтенанта Олейник.

«А какое ее дело? – сказал Зоська, конечно же не отличавшийся среди нас эластичностью мышления. – Заболел и – все».

«Но уж болезнь больно стыдная, – признался Комар и добавил, обращаясь к Зоське: – Не ты ли советовал: «Возьми запасные кальсоны»?»

«Ты – чего, – как бы между прочим продолжил Зоська. – Вот писатель, говорят, такой был. Призывал на войне костьми лечь. А сам, как в сорок первом двадцать второго июня пошел под себя класть, так девятого мая сорок пятого и закончил».

Петька остановился и еще больше побледнел.

«Всю войну его несло фонтанным образом, – не обращая внимания на Петькино состояние, «лепил» Зоська. – И все от нервов. Это они не давали ему возможности и помереть по-человечески.»

И все же Комар не вернулся, хотя последние слова Зоськи вроде и не были осудительными.

Роза Олейник подошла к нам сразу, как мы только появились на аэродроме.

«Как спалось?» – внезапно спросила она меня, и я на какое-то мгновение не только утратил дар речи, но и потерял дыхание от мысли, что меня, видимо, в самом деле выдает бледность.

«Нормалеус! – за меня ответил Зоська. – Дрых так, что я его насилу добудился».

На меня – опять сообща – напялили парашюты, отчего я стал неповоротливым, как ожиревший гусь.

Взлетели мы без особых приключений. По-прежнему, захотелось мне запеть, когда дали стали расширяться и чувство восторга перехватило горло.

Далее я буду говорить теми категориями, которыми мыслил тогда, в то, теперь уже далекое время.

Словом, завезла она меня в небо. При прыжке с парашютом надо выполнить всего две команды. Одна из них: «Приготовиться!». В это время надо вылезти на нижнее крыло и, держась одной рукой за верхнее, по сигналу: «Пошел!» – отталкиваться и лететь вниз. Ума там никакого не нужно было. Потому что к кольцу моего парашюта была привязана веревка такая, по-авиационному фала. Другим концом она крепилась в кабине летчика. Поэтому парашют раскрывался, как говорили, принудительно.

Моя ошибка была уже в том, что, очутившись вне кабины, я не одной, а двумя руками схватился за крыло, как черт за грешную душу. А сигнал «Пошел!» воспринял более чем своеобразно: я опять пошел в кабину.

Все это я проделывал в ту пору, когда самолет шел с выключенным двигателем и скорость была не такой высокой.

Видимо, убедившись, что меня добровольно не сбросить, Роза прибавила газу, поток встречного воздуха смыл меня с крыла, фала каким-то образом перехлестнулась, и парашют, раскрывшись раньше времени, зацепился за хвост самолета.

Видимо, все это было учтено, потому что тут же, как заметил я, поднялся в воздух другой самолет, который поравнялся с нашим и в очкастом пилоте я узнал того инструктора, который напяливал на меня парашют. Приложив к губам рупор, какой у нас звали матюгальником, он прокричал:

«У тебя за поясом нож!»

Я скосил глаза. Действительно, нож был. Я даже помню, как Гива сострил, когда я пристегивал его к поясу. Но что им делать? Уж не устроить ли себе «харакири», чтобы не мучиться? Ведь на хвосте-то я не просто висел, а мотался и вертелся в разные стороны, слыша, как трещит шелк парашюта.

А инструктор повторил:

«У тебя за поясом нож. Режь стропы!»

«Ну, – думаю, – привет горячий с пирожками на закуску. Порежу и – камушком в ямушку! Хорошо, что мне еще не виделись кладбище и те – крестом – дороги. Нет уж, дудки! Буду болтаться, пока в самолете горючка не кончится. А там…»

Я не хотел до конца додумывать эту мысль.

И тут мои руководители, видимо, поняли то обстоятельство, что человек произошел от обезьяны и я – не исключение. Они – с самолета – спустили из кабины инструктора на стропах точно так, как болтался я. Только я это делал на хвосте. А он – чуть ближе к кабине – и, значит, рядом с людьми, что уже само по себе не так страшно.

И вот, заметил я, как инструктор начал резать ножом стропы. Резал до тех пор, пока не осталась всего одна. Попружинив на ней из стороны в сторону, видимо, заодно и проверив ее прочность, он стал потихоньку – из охапки – распускать запасной парашют и, убедившись, что он наполняется воздухом, обрезал последнюю стропу.

Все это же, только через несколько минут позже, я проделал с блеском. И вот, после стольких треволнений, свиста ветра в плоскостях, гула мотора и треска парашютного шелка, – тишина. И еще не радость, что ты жив, потому что земля далеко под ногами и душа плавает между «быть» или «не быть», а ощущение прощенности судьбой, вроде тебе дали последний шанс, и от самого тебя зависит, удержишь ты свою жизнь в теле или выронишь ее с этой поднебесной высоты.

Но настоящего страха еще не было. Он пришел тогда, когда на земле стали просматриваться подробности пейзажа и, как на грех, то самое кладбище, где спичечные крестики перемежались с восклицательными знаками пирамидок, стоящих вверх ногами.

И тут внезапно подумалось: «А хорошо ли я привязан?» И вспомнился тот – очкастый инструктор, у которого были бессонно-усталые глаза. Конечно, от него все можно было ожидать.

И я стал хвататься за стропы.

И парашют немедленно раскачало.

О, если бы я знал, что нужно всего-навсего развернуться спиной к ветру и чуть потравливать передние стропы, и он тут же бы остановился. Но это, к сожалению, не отфильтровалось в моем сознании, которое держало в себе все что угодно, только не программу, преподаваемую авиаторами.

Как маятник, я раскачивался до самой земли. А перед землей меня приподняло да еще и шлепнуло.

Но и на этом мои мытарства не кончились. Приземлившись, я должен был загасить парашют, то есть натянуть нижние стропы, и он – опадет, как лист, слетевший с дерева.

Но я этого тоже не знал, купол парашюта наполнился воздухом, меня потащило по летному полю и испортило физиономию, которая, я считал, была неотразимой.

Меня пытались отстранить от дальнейших прыжков. Два доктора долго обстукивали мои колени, просили – по очереди, – чтобы глядел на их мизинцы. Потом, с закрытыми глазами, велели самому мне попасть в «пипку», то есть в кончик носа собственным указательным пальцем. И говорили примерно такие слова: мол, попробовал и – хватит. Не всем же быть парашютистами-десантниками.

Но я, по-моему, даже на слезе, настаивал. Поулыбались они, иголочкой меня еще с двух сторон поширяли и разрешили прыгать дальше.

Все остальные прыжки я совершил без приключений. Только в десантники почему-то так и не попал. Зато на флоте, где я долго служил, был единственным, кто имел такой красивый значок в виде парашютика с бляшечкой на конце, на которой стояла тройка, удостоверяющая, сколько я совершил прыжков.

Что мне дала встреча с Розой Олейник? Во-первых, она развенчала во мне гордыню, у меня вдруг появилось чувство уважения к любому ремеслу и умению. В самом деле, девчонка, которая была не так уж намного старше нас, уже «вырубила» дважды мастера спорта!

А всем нам она доказала, что мы еще «тесто» и неизвестно, какие из нас выйдут «пироги».

Может, отдаленно она повлияла на то, что у меня появились какие-то принципы, зачатки, видимо, личности. Хотя дури, как в этом будет нетрудно убедиться в дальнейшем, у меня конечно же не убавилось.

Не скрою, все пятеро, естественно втайне друг от друга, мы были влюблены в Розу. Если припадал случай, то провожали ее домой всем кагалом, или, как шутила она, «дружным коллективом», и горе было тому, который «клал» на нее глаз.

Не знаю, как другие, а я Розе так и не признался в своих чувствах. Несколько раз писал длинные, адресованные ей письма, в коих пытался открыть душу. Но, перечитывая их, понимал, все это скучно, банально и погано, и листочки, изорванные на мелкие кусочки, пускались по ветру.

В ту пору произошел в городе случай, о котором долго – кто с улыбкой, кто с огорчением – говорили на всех углах и в трамваях.

Была у какого-то парня с девушкой любовь чуть ли не с младшей группы детского садика. Когда он уходил служить, она на вокзале упала в обморок. Ее отливали водой, а он, не стыдясь, плакал так, как могут плакать честные, незамутненные ложью души.

Так вот уехал тот парень служить, а она тут вянет-сохнет, благо слезы есть – плачет и дни-денечки считает, когда они встретятся вновь. А тогда служили подолгу, потому к длинной печали она приготовилась.

А парня через год комиссовали. Болезнь в нем какую-то скрытую нашли. Служить – нельзя, жениться – можно. Вот он, вылупив глаза, и помчался к своей любимой, которая уж если не наполовину, то на треть усохла.

А пока он там от счастья чуть ли автобусы лбом не останавливал, тут событие, их обоих касающееся, произошло. Пригласила ту девушку подружка на свадьбу. Там она с кем-то пела дуэтом, потом – помнит – вальсировала. А ночью проснулась в обнимку с каким-то плешивым мужиком. Ущипнула себя, думая, что все это ей примерещилось, а дядя заворочался и говорит: «Не сучи ногами, завтра в загс поволоку. Не трепач я какой-нибудь».

Тут-то и окончательно поняла она, что с ней произошло, и опять в слезы ударилась. А он ей: «Чего ревешь, дуреха, ведь не бросаю я тебя».

Начала она что-то лепетать, как они с тем – любимым – в садик за ручку ходили. Как он ей стихи, только научившись писать, сочинил. А мужик говорит: «Ну жди его! Будем считать, ты меня обманула: отдаться отдалась, а замуж не пошла».

Поняла та – не простит ей любимый грехопадения. Даже с веревкой в сарае постояла – хотела удавиться. Но рука не поднялась. Вспомнила, как он в третьем классе набор карандашей ее подружке подарил, той самой, на свадьбе которой все и произошло. И ревность в ней – через столько лет – взыграла. Решила, теперь они – квиты.

Ну, а через неделю, как уж плешивый обещал, – свадьба.

А тот – на всех порах – мчится домой. В Москве на последние гроши платье свадебное купил. Чтобы все как у людей было.

Приезжает-приплывает без телеграммы, конечно, потому что все деньги на подарки ушли. И – сразу – к ней. Даже домой забежать не удосужился.

Подходит к ее дому, а из окон пьяное: «Горько!» Встал он на цыпочки, невесту свою увидал. Без фаты, правда, и в платье вполне обыденном, в котором она, помнил он, на работу ходила. А рядом – мужик. С плешивинкой и фиксой. Шрам еще у него на переносице.

Был парень тот смирным с раннего детства, не только приводов в милицию не имел, слова грубого сроду никому не сказал. Так случилось, что уберегли его родители от «уличного воспитания», чего не окажешь обо мне. Словом, пустил он опять такую же слезу, как на вокзале и – домой к себе подался.

А во время службы специальность он себе приобрел не очень нежную – шофера. Этим и думал заняться, когда обзаведется семьей и кагал детей наплодит.

Шел он, стало быть, размышляя о превратностях судьбы и неверности всего женского, что только есть на свете, машина его нагоняет. Друг, оказалось, и со спины его узнал, хотя она была присутулена настолько, что казалась старческой.

«Садись! – говорит. – Тебе не грех сейчас на такой колымаге к своему счастью подъехать».

Думал друг, не знает этот ничего о своей невесте, а намекал на машину, на которой работал «золотарем».

Словом, чуть ли не в обнимку, вошли они в родительский дом несостоявшегося жениха. Встретили его там конечно же с ложной радостью. Ведь родичи тоже переживали не меньше, чем он. Но спешным застольем решили сгладить все то, что сейчас неволило и угнетало души.

После первой кто-то сказал: нет, мол, худа без добра. Хорошо, до женитьбы дело не дошло. А то бы она тогда еще не такое бы выкинула.

А у шоферишки новая пьянка шла на старые дрожжи. Вчера он хороший калым загнал в карман и сегодня уже три уборных вычистил, неучтенных начальством, и теперь стоял его «банкомет», как звали ассенизатор, полнехонек.

После пятой и сполз он под стол. Стал там свою голову между ножками стула умащивать.

И тут у служивого одна единственная за всю жизнь шалая мысль появилась. Вышел он на улицу, сел за руль ассенизатора и – к дому, где от «горько» губы уже разлипаться перестали.

Подъезжает, высовывает рукав в окно той комнаты, что для молодых спальней должна стать через несколько часов, и в мгновенье ока опорожнил туда все три тонны.

Скоро свадьбе не только «горько», тошно стало. А он уже и «удочки смотал».

Но я это рассказываю не потому, что хочу поведать: вот, мол, как умеют мстить даже лопуховатые ребята. Нет, концовка у всего этого получилась, как мне кажется, еще поганьше поступка, который совершили оба – жених и невеста.

Подочухался малость шоферишка и, хоть его отговаривали, все же сел за руль и поехал, чтобы опрастать свой «банкомет». Только за угол, а его милиция – хвать.

И взял этот парень на себя чужой грех. И срок ему вполне приличный «намотали». Говорят, на суде был и тот, настоящий виновник. И все знали, что это его рук дело. Но и он промолчал, и другие рта не раскрыли. Так и «загремел» безвинный в столицу Калымского края.

Много по городу об этом ходило разных споров, толков и просто – при случае – разговоров. Ну и между нами, конечно. С первым я сцепился с Зоськой.

«Правильно он это все устряпал! – сказал он. – Пусть другим неповадно будет».

«Что ты имеешь в виду?» – спросил я.

«Ну, что подпустил им аромату. В том доме теперь, считай, сроду никто не уживется».

«А в кусты сам – тоже правильно?» – подотошничал я.

Ну, в общем, поскубались мы с Зоськой.

«Она во всем виновата! – наконец, встрял в разговор все время молчавший Петька Комар. – Нечего было водку лакать. От нее не только бабы дуреют».

Гива возразил:

«При чем тут водка? Вот таких «плешивиков» надо – к ногтю! Чтоб на чужое не зарились».

Бугор был более категоричен:

«Одного они поля ягоды, – сказал. – И нечего их жалеть. Да и осуждать – тоже».

И вроде бы симпатии на стороне того парня были, что устроил им «свадьбу с приданым». Но только вот зря, что за него другой сел. Тут как-то не по-мужски получилось.

Наверно, мы все пятеро в ту пору думали одно и то же: что скажет обо всем этом Роза? Для меня лично ее мнение было гораздо значительнее собственного.

Она выслушала все наши суждения и тихо сказала:

«Глупо все это!»

«Что именно?» – попробовал уточнить я.

«Да все. И то, что она не дождалась, раз обещала стать его женой, и то, что он конечно же погорячился».

«Водка все это!» – вклинился Гива. После того, как с ним чуть не отправили на тот свет Пахомова, он, мало того, что сам перестал и нюхать это зелье, но и все беды начал относить на его счет.

«И это тоже!» – поддержала она его, потом, чуть притупив взор, продолжила: – А спор у вас идет потому, что вы еще не научились до конца понимать и одну и другую сторону и прощать человеческие слабости».

«Здорово выходит! – проговорил Зоська. – Она тут, значит, орудует как хочет, а я должен ей сказать: «Дорогая-хорошая, прощаю тебя великодушно?»

«Я не о ней, – продолжила Роза, – а о том плешивом, которого вы почему-то дружно возненавидели, как самого лютого врага. А ведь он, если разобраться, меньше всех виноват».

«Почему же?» – быстро спросил Гива.

«Он опытный мужчина, и у него другая психология. Он даже поступил в каком-то роде благородно. Другой бы обесчестил и бросил».

«Но ведь он ей в отцы гож!» – не унимался Иван.

«Ну и что ж? У женщин на возраст мужчины свой счет. Очень даже многие любят, чтобы партнер был постарше. Поэтому, может, жизнь именно со стариком, как вы выражаетесь, у нее лучше сложится, нежели с тем, кто мало того, что погано напакостил, да еще голову друга подложил».

В этой ее речи меня, если честно, «царапнуло» два момента. Во-первых, суждение насчет возраста, которое явно было не в нашу пользу. Она чуть ли не в открытую называла нас «соплезвонами», и резануло слово «партнер». Что-то было в этом не наше, что ли, не русское, а может, даже не советское.

А через день я увидел ее с седым полковником. Шла она с ним вроде так, как ходят подчиненные с начальником. Но все же ревнивый взгляд уловил штришки, говорившие, что отношения у них не только, а скорее, не столько служебные.

Я попытался внушить себе, что мне до всего этого нет никакого дела. Но душа болела, и ныло сердце, и, главное, обо всем этом нельзя сказать друзьям, потому что, я больше чем уверен, у каждого из них было состояние не лучше моего.

И еще я заметил, когда говорила она о разнице лет, то глаза ее делались «неавиационными», такими же «приземленными», как у моей мамы или Купиной бабушки, и жил в них непостижимый мужским разумом «бабий ум».

В тот раз, глянув пристальнее в ее лицо, я заметил в глазах Розы больше коричневости, чем голубизны, а их разрез к вискам как бы продолжили две едва наметившиеся морщинки, которые как бы подчеркнули ее возраст и сделали более отдаленной от меня – действительно соплезвона – возомнившего себя взрослым. Хотя всего два-три года назад такие, как я сейчас, воевали и умирали нецелованными. А я уже, слава Богу, был крещен, как сказал бы покойный Савелий Кузьмич «вдоль и поперек».

Роза не ушла из моей жизни. Она так и осталась в памяти такой, какой я ее видел в последний раз, когда все мои друзья, Иван Гива, Петька Комар, Зоська Гордеев, Егор Бугор, уже поушли в армию, став десантниками. Не взяли почему-то меня одного. В ту пору в военкоматах ничего не объясняли. Офицеры там были неприступными, как старые девы. И меня, студента-заочника педучилища, внезапно пригласили работать в школу.

Я немного расскажу о своей работе в школе, а потом вернусь к тому самому «последнему разу», когда видел Розу, и поведаю о своих чувствах, которые остались не только невысказанными, но даже невыплаканными, потому что сердце мое не отошло от окаменелости, навсегда подаренной мне войной.

Не скажу, что с восторгом принял я предложение идти учить детей. Но настояла мама. Как и всякая учительница с дореволюционной закваской, она считала, что все здравомыслящие люди должны «сеять разумное, вечное». И потому с упорством, свойственным только казачкам, заставила меня оставить руль.

Но самое удивительное было, что ее сторону активно поддержал никто иной, как Иван Палыч Чередняк. Он так и сказал:

«Хватит дурака валять. Пора за ум браться!»

И довольно популярно объяснил, что у каждого человека есть свой потолок, предел возможностей. Одному дано только крутить баранку и больше ничего, а другому Бог дал в руки и что-то более существенное, а может, даже и ответственное. Потому и надо по-хозяйски использовать человека. А ему почему-то казалось, что из меня непременно выйдет второй Ушинский. Смехота!

Сперва, к моему удивлению, а потом и к страху, школа мне досталась та, на строительство которой я несколько месяцев возил кирпичи, цемент, песок и прочий хабур-чебур, который требуется для того, чтобы возводить стены и вязать стропила. В ожидании рабочих, которых сроду вовремя не присылали, я просил пацанов помочь разгрузить машину, одаряя их (втихаря, конечно), махряком или папиросами – в зависимости от того, что было на тот час у меня в кармане.

И вот, представьте, замусоленный шоферюга, не отличающийся чистотой литературного языка, не умеющий толком понять не только душу ученика, но и свою собственную, вдруг является в школу учителем.

Директор Анатолий Маркович и завуч Надежда Николаевна во время нашей беседы долго и пристально глядели на мои руки, на которых еще не отухли ссадины и болячки и темнела въедливая мазутная чернь. Ой, как нескоро суждено ей исчезнуть с моих рук!

И хотя я еще не получил диплома и по закону должен преподавать в младших классах, к чему, собственно, внутренне уже приготовился, мне внезапно предложили вести уроки русского языка и литературы в девятых и восьмых, а – в седьмых еще и конституцию.

Со стороны я не видел себя в роли учителя. Но одно я усвоил сразу и навсегда, что перед детьми не нужно умничать, стараться показать, что ты пуп земли и конечно же знаешь чуть ли не все на свете.

Но одно меня поразило с первого же урока. Помню, была в седьмом «А» конституция. Зашел я в класс, всколыхнулись ребята, довольно проворно встали и, как мне показалось, очень аккуратночко сели.

И – словно умерли. Тишина, аж в уши бубном бьет. А может, то действительно доносились удары о какой барабан из соседнего класса. Там творилось что-то несусветное.

А когда прозвенел звонок и я вышел в коридор, то заметил, что из соседнего класса важно вышагнула завуч Надежда Николаевна.

В учительской, пока шла перемена, я сидел как на точиле. Дело в том, что следующий урок должен быть у меня в том самом девятом «Б», из которого только что вышагнула Надежда Николаевна. Я придумывал разные – самодеятельные, конечно, – педагогические хитрости и ухищрения, чтобы остановить тот самый содом, который творится там во время урока.

И вот я захожу к «девятибешникам», как мысленно назвал этот класс.

Поднялись и, может, чуть шумлее, чем семиклашки, сели. Я напрягся, ожидая, что кто-то сейчас, наверно, с последней парты, для начала уронит на пол книгу или выкинет что-то еще более значительное.

Но никто ничего не выкидывал, и мне вроде бы даже стало как-то скучно. Потому урок я провел, как мне показалось, вяло, не сумев сказать всего того, что записал в план и приготовил в уме.

Зато в это же самое время, когда у меня царила тишина и порядок, те самые семиклашки, что сорок пять минут назад сидели, как пристылые, творили в своем классе уж вообще что-то невообразимое.

И, что меня уже вконец поразило в том классе, я точно знал, был в это время никто иной, как сам директор Анатолий Маркович.

Так прошло несколько дней. И вот один раз, когда у меня был последний урок и школа в основном уже пустовала, директор зашел ко мне и попросил:

«Зайдите ко мне после звонка».

Я застал его сидящим за своим довольно массивным, с откидными крыльями столом, медленно протирающим пенсне, которое он почему-то носил только вне школы.

Анатолий Маркович поднялся, подошел к двери, выглянул в коридор и, видимо убедившись, что там никого нет, дважды повернул в замочной скважине ключ.

«Ну, – весело подумал я, – не иначе собирается агитировать вступить в секту».

А подумалось мне так потому, что на прошлом педсовете разбирали мальчика и девочку, родители которых сектанты. А я, помнится, еще сказал: мол, что же дети должны воспитывать отца-мать. Может, невпопад я это ляпнул. Потому что Надежда Николаевна, тоже оставив меня после уроков, только в учительской, начала нудно и долго доказывать мою неправоту и предупредила, чтобы я с моими, как она выразилась, «верхоглядными взглядами» не повлиял бы дурно на молодых учительниц, которые, как ею замечено, уже постреливают в мою сторону глазами.

Тем временем Анатолий Маркович придвинул кресло к стулу, на котором я сидел, и интимным шепотом спросил:

«Вы их бьете, да?

«Кого?» – не понял я.

«Учащихся».

Я чуть не упал. Потом стал так хохотать, что Анатолий Маркович, имеющий дело только с женским коллективом, где обмороки и разного рода припадки не так уж редки, кинулся к графину с водой, думая, что у меня это на нервной почве.

«А откуда вы все это взяли?» – весело спросил я, отстранив стакан.

«А почему же они у вас так тихо сидят?»

Для меня это тоже было неожиданным. И разъяснилось много лет спустя, когда бывшие мои ученики мне объяснили, что я был, как раньше гласила аттестация, «народным учителем». Но только не по документам, а по сути, потому что был выходцем из низов. И в бытность шофером давал им закурить, а, став учителем, на переменах играл с ними в футбол, за что, кстати, меня тоже «жучили» на педсовете. И, о чем даже говорить стыдно, в заслугу те ставили, что я не пользовался специальной «учительской» уборной, а ходил в общую ученическую.

Служить меня забрали внезапно. Еще утром я вел уроки, а вечером уже укладывал вещички. С нашей улицы мы на флот попадали двое – я и Юрка Чуркин. Не скажу, что я возликовал, что снова еду служить на море, а Юрка, тот совсем духом упал. «Я же совсем плавать не умею! – пожаловался он мне. «Ничего, – приободрил я его. – Там научат». – «А правда, – поинтересовался он, – моряков-новобранцев бросают в воду, кто выплывет, того на корабли определяют, а кто тонуть начинает – в подводники списывают». Я не стал его разуверять, потому что байка эта мне не понравилась.

Прощание с Розой у меня получилось не таким, каким бы я желал. На вокзал, помимо мамы, пришли и мои ученики. Ребята принесли охапки цветов. Девчонки – я заметил – слегка подкрасили губки. Они-то и норовили оттеснить меня от Розы, демонстративно вклиниваясь между нею и мамой.

Я страдал не от раздвоения, а уже от «растроения» личности. Мне не хотелось огорчать маму. Грех был бы не проститься с Розой. Да и учеников своих оставить без внимания негоже. Потому я и вертелся как дурак на колокольне, как говорят, и нашим и вашим. Я заглядывал в лицо маме, стараясь шуткой согнать грустинку с ее глаз, улыбался Розе, на лице которой не видел особой тоски и скорби, и – без умолку – болтал разную ерунду со своими учениками. И впервые понимал, как хотят напоследок понравиться мне девчонки.

Выручил Иван Палыч. Он явился в последнюю минуту и сказал моим ученикам:

«Ребята, прощайтесь! Надо же вашему Геннадию Александровичу побыть с родными».

Девчонки поджали подкрашенные губки и, посверкивая глазами на Ивана Палыча, почему-то косились на Розу, а ребята грубовато тискали мне ладонь и отходили наотдальки, не думая совсем покидать перрон. И в образовавшееся пространство сделала несколько шагов Роза и сказала, обращаясь к маме:

«А я, в своем роде, учительница вашего сына».

Наверно, я покраснел. Во всяком случае, мне так показалось.

«Капитан Олейник!» – почему-то официально представилась она.

Мама чуть преклонила седую голову и назвала себя. Только по имени-отчеству.

«Ну что ж, – полуобнял меня Иван Палыч. – В добрый час! Служи, как раньше говаривали, не за страх, а за совесть!»

Он явно говорил не то, что думал. Его, наверно, тоже смущала Роза, тем более что она представилась капитаном.

Пока шли тут не очень общие разговоры, заметил я, как флотский старшина, что приехал за нами, один раз прошел мимо Розы, второй. Ленточки на его бескозырке гвардейские, походка вразвалочку.

На третий раз, гляжу, подворачивает к нам:

«А ну, призывничок, – обращается он ко мне, – рули в вагон. Сейчас отчаливать будет».

И опять на Розу смотрит.

«Он пойдет тогда, когда я его отпущу», – вроде бы и пошутила, но вместе с тем и решительно сказала Роза.

Морячок демонстративно оглядел ее со всех сторон, словно она была манекеном, выставленным в витрине, и – неторопко двинулся вдоль состава, буркнув под нос: