Текст книги "Знай обо мне все"

«Что же мне делать?» – неизвестно кого опрашивает.

А «смотрительница переезда», собирая красного цвета щепки, все, что осталось от шлагбаума, все еще причитала, пока не предъявляя мне претензий.

Видимо, во все времена, при авариях главными являются прохожие, которые оказываются рядом. Они обычно лучше всех знают, что произошло и какой реальный выход. И вот усатый дядя, протиснувшись сквозь толпу к нашим автомобилям, присоветовал:

«Тащи его к себе в гараж, а там разберетесь». И, как потом оказалось, подсказал он тот выход, который был верным. В гараже стояло несколько списанных полуторок с еще добрыми кузовами. Вот один из них мы ему и поставили. Вытесали из лесины и шлагбаум. Только покрасить не успели. Но и за него та тетка меня, как бога, благодарила.

«А я в суматохе, – призналась, – и номера твоего не записала».

А тот шофер с полуторки – Леша его звали – не раз к нам еще в гараж заглядывал. Самогонку привозил. Так мы его тогда подвыручили с кузовом. Вот и впрямь, нет худа – без добра.

Но вскоре приехал из своей, как он говорил, «бессрочной лесной командировки» Иван Палыч и увез меня с собой.

Иван Павлович

Всякий, кто начинал работать шофером, наверное, испытал то состояние, когда хочется куда-то ехать и ехать. Только вернешься из трудного рейса, еще горечь во рту от бесконечного курения не унялась, а ты уже норовишь опять лезть в кабину и ехать хоть к черту на рога.

Поэтому меня очень огорчило, когда, после перегона машин из Сталинграда в Михайловку, Иван Павлович приказал:

«А теперь – отдыхать!» И даже, срезав какую-то шелужину и привязав к ней леску с поплавком, пошел смыкать мелкую непотребную рыбешку.

А у меня все еще стоял зуд в руках. Мне хотелось и дальше рулить и рулить. А потом, отдыхают-то, когда устают. А у меня, как говорится, – ни в одном глазу. И это несмотря на то, что, не доезжая до знаменитой Тещинкой остановки в Иловнинско-Логовских песках, у меня стравило сразу два баллона и я их, чтоб не задерживать других, качал до помрачения мозгов.

И вот что тогда меня несколько подобидело. Когда я возился со скатами, Иван Палыч рассматривал на дне родника камушки, один – зачем-то – даже на вкус попробовал, потом начал собирать в букетики цветы: сперва бессмертики, и – отдельно – чебор.

Когда я сделал две тысячи качков, поинтересовался:

«Устал?»

А то не видит! Вроде сам никогда не монтировал скаты.

Помахал он прутиком, пошел к своей машине, стал пыль с нее смывать, в которую она через два оборота колеса вновь втюрится.

А я, продолжая качать, запаленно думал: «Случись что у тебя, тоже близко не подойду!»

Потом, когда уже поехали и я малость отдохнул, а заодно и успокоился, понял: «оморячивал» меня Иван Палыч почти точно так же, как на флоте мичман Храмов. Приучал, чтобы в первую голову сам на себя надеялся.

Однако отдыхать в том смысле – спать или – вот так – сидеть с удочкой – я не стал. Пошел побродить по поселку, наткнулся на базар, купил арбуз.

И как не смешной казалась мне затея Ивана Палыча, к моему приходу у него уже была готова уха, да такая вкусная, что я уже пожалел, что не сел рядом с ним смыкать вот эту мелюзгу, которую можно есть прямо с костями.

Зато на второй день мы выехали затемно. И настоящая заря застала нас где-то на подъезде к Кумылге. В Кумылге к нам напросились первые пассажиры, по-тогдашнему «гуси». Ехали они в кузове Ивана Павлычева «студера». А ко мне в кабину села девка со шрамиком над верхней губой.

Да, чуть было не забыл сказать главную новость. Когда стали выбирать для меня машину: а их у нас в гараже бесхозных стояло – пропасть, я, понятное дело, ринулся к рядку «студебекеров», хотя именно на таком красавце уже совершил свою первую аварию. Гляжу, а Иван Палыч от них нос воротит, словно ему какой-нибудь «яг» или еще какую завалюху предлагают. И подвел меня к своему «жоржику», к «интеру», который, с измятой кабиной и обшарпанным кузовом, стоял в сторонке и, как говорил механик, требовал «рук и ног». Рук – чтобы произвести ремонт, а ног – чтобы найти те запчасти, которые могут потребоваться.

«Иван Палыч! – взмолился я. – Вы же его пригнали, чтобы…»

«Ну и глуп ты, Генка! – оборвал меня Чередняк. – Неужели тебе не понятно, что ты выберешь разную ерунду. И будешь на ней маяться. А «жоржик» проверен на всех режимах. Работай на нем на здоровье!»

И, как пойму я потом, и ремонт ему сроду никакой не был нужен. И, кстати, вмятины на нем Чередняк не выправляет зачем, чтобы никто на затрапез не позарился.

«Машина – не жена, – сказал он. – На нее не глядеть надо, а гари побольше «под хвост» давать, чтобы и кормила, и поила, и государству пользу делала».

Девка уселась так, словно собиралась не ехать два десятка километров, а, по крайней мере, жить в кабине не менее месяца. Она сноровисто протянула вверху какой-то, ей припасенный, шпагат и развесила на нем свои женские доспехи, чем навела меня на мысль, что где-то поблизости искупалась в маленькой вертучей речке, тоже прозванной Кумылгой.

Сняла она и туфли, высыпала из них песок, потом – без спроса – взяв заводную рукоятку и молоток, что лежали у меня в кабине, и – на ходу – устроила чеботарный ремонт.

Затем достала из зембеля вязку и принялась плести пуховый платок.

«Чего ты на меня все глядишь?» – спросила она, заметив, что я и впрямь, пялясь на нее, забываю вовремя взглянуть на дорогу и раза два въезжал в – по счастью не очень крутой – кювет.

«Нашлась принцесса! – фальшиво возмутился я. – Чего бы я на тебя пялился?»

Она не обиделась и не ответила. Отсутствие оказии отучило ее, видимо, дерзить, и я, теперь уже демонстративно, стал глядеть в ее сторону.

«Так недолго и до греха», – сказала она.

«До какого же? – задиристо спросил я. – Неужто соблазнишь?»

«Я – не знаю, – просто ответила она. – А ты меня заставишь рядом с собой куковать?»

«Где?» – поинтересовался я.

«А вот в этом песке!»

Лучше бы она этого не говорила! Машину, в самом деле, повело в сторону, и я, не успев вырулить в сторону заноса, почувствовал, что движение иссякнет и на руль бьет отчаянная дрожь.

Втесались мы на совесть. По самый дифер.

А Иван Палыч, видимо, тоже заболтавшись с одноногим старичком, которого посадил себе в кабину, заметил меня, что я стою, когда уже выезжал с займища.

Пока он развернулся, пока подъехал ко мне, потом подобрался поближе, чтобы хватило троса, я уже столько крови на воду перевел.

А девчонка, как давеча Иван Палыч, собрала в букетик – сперва бессмертники, потом и чебор.

«Может, мне с вами поехать? – заиграла она глазами, обращаясь к Чередняку. – А то он еще в Хопре машину утопит!»

«Ну меня, конечное дело, такое зло взяло, что стал я ее «доспехи» ей выкидывать. Мол, иди, чтоб мои глаза тебя не видели!»

А она с ласковостью в голосе проговорила:

«Черт малохольный!»

Но не села ни ко мне, ни к Ивану Палычу, а, перекинув туфли через плечо, пошла тропочкой через займище к Слащевке, куда, собственно, и собиралась ехать.

В Дуброву приехали под вечер. И сразу же стали грузиться. На этот раз я передом вырулил. Думал, сейчас же в оборот пойдем.

«Опять ты ногами сучишь? – остановил меня Чередняк. – Подожди, еще до обрыдства наездишься!»

Тут он был не прав. «Рулить» я действительно уставал, а вот ездить мне никогда не надоедало. Чуть отдохну, и опять за баранку хоть на целые сутки.

Тронулись на заре. И уже в Слащевке столько «гусей» на лес насажали, что я впервые размечтался.

А мечтой моей в ту пору были кожаная тужурка и галифе с леями. Сейчас таких не носят. А раньше по ним обмирали все, кто хоть какое-то понятие имел о моде.

И, если откровенно, не в моде даже дело, а в обыкновенном достатке. Кажется, заимей я тужурку и галифе с леями, как все остальное будет валиться манной с неба. Недаром же приметливость есть такая: деньги – к деньгам идут, богатство – к богатству плюсуется.

Словом, размечтался я о «живой копейке», о которой, кстати, говорят многие, как только узнают, что ты шофер. Мол, тебе легче, ты всегда «на коне».

Правда, у нас в гараже был свой «банкомет» – Сашка Черный. Черный – не фамилия, а кличка, хотя он и белесый с рождения, а фамилия у него была несколько убоговатой – Замараев.

Так вот этот Черный-Замараев – хапал так, что другим за него совестно было. Не только такие находил пути-дороги, на каких сроду автоинспекция не стоит, но и брал с «гусей» буквально всем, что под руку попадет. Сначала, конечно, деньгами. А коль денег нет – едой разной. А то и одёжей. С одной девки, сказывает, трусы снял. Но только не для того, чтобы над ее телом распотешиться, а приобщить те к другим шмуткам, которые оказались в его захапистых руках.

Теща его с базара только ночевать ходила. А все остальное время пропадала там, торгуя всем тем, что добывал предприимчивый зятек.

И недаром про Сашку поговаривали, что он не один чувал деньгами набил. И, наверно, народ не дюже преувеличивал. Сразу два дома затеял строить Замараев – себе и теще. Через три двора друг от друга.

Ну а я, в тот раз, еду, а сам все про кожаную куртку думаю и про галифе с леями. Коротко и даже, можно сказать, специально остановился, чтобы подсчитать, сколько я огребу денег. Порядочно получалось. И повеселел – только с одной ездки, считай, куртка плечи жать начнет.

А возле Михайловки нас остановила автоинспекция. Худой, с выпуклым, почему-то белым, кадыком, милиционер спросил «гусей»:

«Сколько они с вас взяли?»

Те в один голос:

«Ничего!»

«Тогда платите!»

И пошли шелестеть те самые червонцы, которым, я считал, самое место в моем кармане.

«Обилеченных» пассажиров, хотя им никто никаких билетов конечно же не давал, отпускали с миром, и они – кто пешком плелся к базару, чтобы не расплачиваться с шоферами, кто пытался поймать какую-либо оказию, почему-то считали, что – со зла – мы не довезем их туда, куда обещали, а кто «прискипался» к милиционеру, чтобы он отправил его, остановив попутку. Ведь деньги-то он за проезд заграбастал.

А я был зол, как сто чертей вместе. Как не пришло мне в голову спросить у Сашки, какой он дорогой объезжает этот дьявольский пост?

И – на разгрузке – я увидел Замараева.

«Привет, Сашок!» – говорю. Ну и все такое ему выложил: была прибыль, да уплыла. Он початок кукурузы, почему-то сырой, грыз.

«А как же ты хотел? – ответил. – Или с ними делись, или – к черту катись!»

Под «ними» он имел конечно же гаишников.

«А затак, – продолжил он свою мысль, – сейчас и чирьяк не вскочит».

«Ну ты мне хоть скажи, – не унимался, – где сворачиваешь?»

«А вон там, – указал он на пивнуху. – Первый столик слева».

И все же я объезд нашел. Сам! И в тот день «гусей» насажал еще больше, чем прошлый раз. И ни один скат не «стравил», и ни капля дождя за всю дорогу не упала, и через песок я прошел, как Бог.

Словом, все было как надо. Я до ошаления пел в кабине, куда решил никого не сажать.

И вот мы – у базара. Шелестят бабки и деды наличностью, покрехтывают. Так уж устроен человек, на расплату всегда он жидок. Летуче вспоминаю, кто так говорил. Да, кажется, тот же Сашка Черный.

Если старики только деньгами шурудят, молодые их давно приготовили. И, вижу, собираются расстаться с ними с легким сердцем.

И вот в тот миг, когда я был готов протянуть руку и начать сбор «выручки», подошел – слышу спиной – к моей машине Иван Палыч. Сначала постоял молча. Наверно тот момент сторожа, когда моя рука, смыканувшись по карману брюк – не дырявый ли – устремилась к первой закорузлой ладони дедка, что приехал – среди лета – в полушубке.

Мне кажется, я все же коснулся тех денег, когда раздался голос Чередняка:

«Уберите свои рубли! Мы за проезд не берем. Не на себе же везли!»

Я готов был грызть покрышки!

«Эт, кубыть, не по-людски», – сказал тот самый дедок в полушубке, чьи деньги чуть было не попали мне в руки – Вы нам – уважение, мы вам – унижение».

«Ну тогда, – уломанно произнес Иван Палыч, – дайте нам что-нибудь поесть, если у кого осталось. На сегодня. А завтра – будут колеса крутиться и мы не умрем».

Мне было обидно не только за то, что уплыли, как я считал, мои кровные и плакала курточка, вместе с галифе с леями, брало зло, что эти торгаши на базаре будут шкуру драть с нашего брата.

И я об этом, конечно, путано и не очень толково сказал Чередняку.

«Но ведь не грабители мы с тобой! – возвысил он голос. – Сейчас не одним нам тяжело».

«Но они ж…» – начал я, пытаясь более спокойно донести свой довод, везут, де, за тридевять земель продавать жратву, чтобы озолотиться, как тот же Сашка Замараев.

«А знаешь, сколько у них дыр? – спросил он. – И сами за войну пообносились, и детишкам одеть нечего. Тот же дедок, что ехал в полушубке, ведь даже рубахи не имеет».

И тут я вспомнил бесконечные причитания жены Ивана Палыча тети Груши, – мол, другие мужья, как мужья, в дом тянут, а этот, если не доглядишь, последнее другим отдаст. И впрямь, простота – хуже воровства.

И еще, не иначе как черт дернул меня сказать ему про куртку и галифе с леями. Посмурнел Иван Палыч. Долго в землю глядел, словно ресницы у него вдруг засвинцовели, потом спрашивает:

«Завидуешь Сашке?»

Хотел я в запале крикнуть, что завидую, да почему-то язык в самый последний момент не повернулся. Да и не завидовал я ему, коли разобраться. Два дома строить не собирался. Но иметь в кармане лишнюю деньгу не считал зазорным делом.

А наживных торговок Иван Палыч сам терпеть не мог. Рассказывают, по весне, когда первый овощ на базар поплыл, едет он по дороге, видит, бабка стоит напротив Отрубов. Сбедигорилась. И не захотел бы взять, да возьмешь.

Посадил он ее в кабину. «Чего это у тебя в корзине так тяжело?» – спрашивает. А та: «Шишки в леске собирала. Самовар разводить. Кто мне, старой, дровишек подбросит». Расчувствовался Иван Палыч, обещал – при случае – сучья из лесу как-нибудь завести.

Ссадил он ее возле вокзала, где, сказала она, жила, а сам на заправку поехал. Возвращается, глядит, та баба редиской торгует. Вот, оказывается, какие шишки были в той неподъёмной корзине. Подошел. Она, конечно, его не признала: виделись-то всего нет ничего. «Почем пучок?» – спрашивает. Она цену такую заломила, что у него рука к затылку сама потянулась. Хотел уйти, но дернуло поторговаться. «Уступи гривенник?» – просит. Она – ни в какую. Потом, когда он ей надоел, говорит: «Отстань, а то милицию вызову! Фулиган!»

Так это расстроило Ивана Палыча, глаза ни на что глядеть не хотят.

Однако едет он снова в Дуброву, на этот раз на ночь глядя. Смотрит, стоит та старушенция. С тою же корзиной. Только пустой. Руку чуть ли не за километр до него подняла.

Останавливается он.

«Возьми меня, мил чилек, до Отрубов. Обезножила вконец. К дочке в больницу ходила. Вот насилу плетусь».

«А платить будешь, бабка?» – нарочно спрашивает Чередняк.

«Окромя слез ничего у меня нету», – и она натурально всхлипнула.

«Ну садись, – говорит он. – Только в кузов лезь. А то в кабине у меня бензином воняет.

Залезла она. Да с таким проворством, которого он от нее не ожидал.

И попер он ее в саму Дуброву.

Стучала она ему в кабину, кричала. А он, как оглох. Знай, на газульку жмет.

На переправе спросил:

«Не охрипла, бабка?»

А она:

«Куда ты меня завез, анчихрист?»

«Это к твоему дому путь такой длинный, – говорит он ей. – Потому что он брехней твоей кручен-перекручен. Пока разберешься, не сразу в Отрубах окажешься».

Поняла бабка, маху дала. Прижухла.

Только ночью, уже груженый, завез он ее в родной хутор, прямо к резным воротам подкатил, в объятья дочери, что сроду в больнице не была, к базу, заваленному разным дровьем, потому что зять лесником работал, ко всему достатку, от которого, сбедигорившись, шла она на дорогу, чтобы – задарма – подкатить к вокзалу и там обирать тех, кто куда-то ехал или шел. Слезла бабка, а Иван Палыч ей гривенник сует. «На, – говорит, – задаток, когда следующий раз на редиску не хватит, то уж уступи».

И тут-то она смикитила, а заодно, видно, раскаялась, что набрехала столько, аж самой одырно стало: и что сыновья у нее на фронте попогибли, и что изба у нее самая ледащая-переледащая, и что дров во дворе – вороне на гнездо нечего унести.

Думали, после этого почерствеет душой Иван Палыч. Как-никак, а чуть ли не в глаза бабка плюнула. Ан нет! В ком что есть. Сказал: «В семье – не без урода» и продолжает по всей неблизкой дороге от станции Себряково до Дубровских лесов и обратно подбирать всех бабок и стариков и вообще каждого, кто поднимет или руку, или, как говорили в ту пору, «голоснет».

А на мое признание об обновах сказал:

«И не стыдно тебе будет на чужом горе и слезах радость свою строить?»

В ту пору мне казалось, что не стыдно. И вдруг вспомнились те – в черном – старухи, что раздевали мертвых, грабили трупы и, кажется, в самое ухо прозвучал их довод: «Мы же не крадем?»

Ни тужурки кожаной, ни галифе с леями поносить мне в своей жизни так и не пришлось. И не потому, что не за что было их купить. Просто сама мысль о них кидала меня в постыдство.

А Сашке Замараеву сперва слезами те денежки вышли, а потом – бедой.

Заехал он как-то во двор на обед. А скорохватый был. Ни минуты простоя. Покидал в рот, что поближе на столе лежало, и – опять в кабину. И, глянуть бы ему, что его меньшой под колесо залез, пока он обедал.

А тут еще с женой он чего-то поскубался. Словом, выскочил. Сел за руль и – газанул с места.

Запил после смерти сына Сашка, опустился. Но хапать не перестал. И вот один раз, обмыв очередное «дельце, чтобы быть в тельце», как он говорил, посадил в кузов тещу, а в кабину – жену и привез их домой с базара, где они бойко торговали чуть ли не каждый день.

Вылез у своего дома на подножку и спрашивает тещу:

«Ты возле нас сойдешь или тебя к парадному подвезти?»

А она жила от них через три двора.

Никто не знает, что сказала теща, только он газанул, а сам в кабину влезть не успел. Машина как раз на камень здоровущий передним колесом наскочила. Руль у него выбило из рук, и он мешком упал прямо головой под заднее колесо.

Вот и все. Кончилась Сашкина жизнь. И даже на похоронах о нем никто доброго слова не сказал. И только Чередняк его жалел.

«Не своим умом жил мужик. Эти две – сорока с вороной, – имел он в виду жену с тещей, – вогнали его в гроб. Оттого и хапал, что им угодить стремился».

И тут я вспомнила жену Ивана Палыча тетю Грушу. Как она его порой клянет да проклинает. А он стоит на своем, не ломает собственного характера, потому что он ему, с его принципами и убеждениями – дороже всего.

И не было еще у Ивана Палыча такого, я бы сказал, летучего – ради зубоскальства, что ли, – злорадства. Бывало, увидит он машину вверх колесами. Другие шофера шутят: по небу, мол, ездить кореш собрался. А Чередняк скажет: «Как же это он промазал?» И поможет, если в его силах.

Пусть простят меня мои многочисленные друзья и знакомые, но больше в своей жизни я не встречал такого чистого душой человека. Нет, он не был без греха. Один раз, видел я, водил он девку в подсолнухи. Ясно, не семечки лускать они туда ездили. И другие – по мелочам – за ним грешки водились. Так что на иконопись он не тянул. Но доброты его, наверно, хватило бы на несколько человек.

А время ни шатко ни валко, но все же шло. И стал я замечать за собой некоторую ущербность. Не тянуло меня к девкам.

Так, из озорства, что ли, пройдусь иногда с какой-нибудь местной красулей. И, коль признаться, больше оттого, что это было делом рискованным. Михайловские парни вообще не очень жаловали «залетных», не говоря уже о тех, кто начинали прибирать к рукам их девчат.

И первый раз – это было на Ерзалке, возле мельзавода – пришлось мне испытать их норов. Шел я в ту пору провожать певичку одну. Шурой ее звали. А по фамилии – Меньших. А голос у нее был – почище, чем у Руслановой. Кстати, на каком-то концерте, через много лет, конечно, Лидия Андревна ей сказала, обняв ее и прослезившись: «Милая девочка, не было бы меня – ты бы была великой». И верно, Шура очень уж подражала ей. Но как! Это надо было слышать!

И вот в тот вечер провожал я ее до дому, даже под локоток еще не взял, как дорогу мне заступили четверо.

«Эй, фрайер, – говорит один, – ты налог не платил, а кого захватил?»

А я уже ученый. Раз в рифму начинают шлепать, значит, трепачи. Серьезной драки тут не получится. Другие бы между глаз звездарезнули, а потом бы спросили, почему за «Большую Медведицу» налог не платил.

«Ну что ж, – останавливаюсь. – Я заплачу!»

А сам на Шуру прикашиваю. Не испугалась, видать. Стоит в сторонке, ждет, наверно, чем это кончится.

А я «буром» на них пру.

«Давайте отойдем подальше от зрителей!» – волоку их в темноту и не столько от Шуры подальше, сколько увожу от штакетника, который, при случае, они обломают об мою голову. Смотрю, не идут. Потом один из них кидает:

«Ну чего базарить, поканали на консерванский».

«Консерванский», как нетрудно догадаться, клуб консервного завода, где в ту пору танцы устраивали до двух часов ночи.

Ну подались те в ту самую тьму, куда я их звал, Шура подошла ко мне и говорит:

«А ты смелый! Я таких люблю!» – и за шею меня обнять норовит. А я страсть как не люблю эти телячьи нежности. Сразу опротивела она мне, как черт. Особенно после слов, вроде я ее завоевал и теперь волен с нею делать все, что ни пожелаю.

«Знаешь, – говорю, – лети и стриги фонари крыльями!» – И, конечно, повернувшись, ушел.

Она несколько секунд постояла на одном месте, потом как захохочет, словно ей кто пятки щекотать стал, и крикнула:

«Эх ты, пентюх – нюхряя брат!»

«Ничего себе! – изумился я. – Поговорили, как меду напились». И мне стало весело.

Словом, не вязались у меня отношения с девками. Один, уже повоевавший парень, с которым я сдавал экзамены в педучилище, довольно мудрено объяснял мне, что война принесла не только беды и разные там лишения, она искалечила детей. Одних – сиротством, других – ранним мужанием. Поэтому, неизвестно, чем это все для нашего поколения кончится.

И, может, я принял это близко к сердцу и стал, как говорят, прикладывать свою морду к портрету эпохи.

Ну, короче, начал я уже подумывать, что быть мне женоненавистником. И, наверно, были в словах того моего друга какие-то убедительные доводы. Говорил он, что, мол, девушки рано перестали быть таковыми: таким, как я, соплезвонам, тайной, чем-то необычным, что, собственно, и заведует этаким хрупким чувством, как любовь.

Но однажды меня сбила с понталыку обыкновенная простецкая откровенность. Подвозил я как-то одну заправщицу. Раей ее звали. Ну я там, понятное дело, разные шоферские байки ей точал. Хохотала она как-то открыто и откровенно, словно знала меня по крайней мере полжизни. А когда выходила у своего дома, на той же шутливой волне спросила:

«Ты чего сегодня вечером будешь делать?»

«А ты?» – сыграл в попугая я.

«Тебя ждать!»

Хотел я было какую-то пулю в шпильку отлить. Да раздумал. Уж больно все так легко вышло, словно две нитки, что в одну пряжу ссучиваются.

А вечером мы пошли в кино. «Веселых ребят» показывали. Мама рассказывала, что я, совсем еще маленьким, на весь зал выкрикнул: «Глядите, она об нос Ломоносова яйца бьет!»

Словом, любил я этот фильм.

Кинотеатр носил иностранное название «Форум». И была тут своя тетя Маша, и свои огольцы, которых не пускали без билета, только вместо Кондрата Зозули директорствовал кругленький мужичишка с вставной челюстью, которая клацала, когда он пытался что-то сказать. Войти в положение пацанов он, конечно, не мог. И вдруг у меня возникла шалая мысль: провести хоть одного, разыграв какую-нибудь комедь. Раньше мне это удавалось.

И вот я так натурально споткнулся у ног местной тети Маши, так ловко прикрыл спиной вход и – сзади – рукой протолкнул туда двух огольцов.

«Аккуратнее надо ходить!» – тем временем поназидала тетя Маша, радуясь, что я лбом не врезался в табуретку и не разделил ее на четыре ножки и на поверхность, на которой она, заметил я, стояла одним коленом.

В кино Рая сидела ровно, не пользуясь подлокотниками, все, что происходило на экране, воспринимала на полном серьезе и страшно огорчалась, что герои фильма не делают так, как им подсказывает она.

После кино я повел провожать Раю в Отрожки. Мост там знаменитый был. Ни один доблестный нос на нем «юшку» пускал. Проходим мы, гляжу – стоят. Эти, как я понял, шутить не будут, как там, на Ерзалке. Я – руку в карман. Там у меня гирька на резинке. Да и бляха на ремне. Если чего – отмахнусь.

Но меня никто не тронул. Зашли мы к ней во двор, пошарила она под порогом, достала ключ.

«Ну и ухороны! – подумал я. – Любой догадается, что там можно ключ спрятать».

Но ей ничего не сказал, потому что она все еще была под властью только что увиденного. Ни с того ни с сего то хохотала, то плакала.

С Раей было как-то по-свойски покойно. Не корчила она из себя светскую даму, как Шура Меньших, и не была назойливой, как Нюська-шоферица. Все как-то само собой образовалось. И бутылка на столе появилась, как мне казалось, кстати. Почему-то именно в эту минуту мне очень захотелось выпить. А может, это уже заработал тот самый «червячок», который в дальнейшем вгрызется в мою душу, чтобы сделать ее трухлявой.

Но тогда, повторяю, все это, казалось, было к месту и само собой вытекло из обстоятельств, в которых я очутился.

Не покоробило и то, что она закурила. Не с деланной неумелостью, как курили иные девки, а со сноровкой, которой впору позавидовать и мне, свернула цигарку из турецкого табака, затянулась, потом загнала окурок в блюдце.

«Знаю, ни к чему все это. Не бабье дело, а – тянет», – сказала.

Я зачем-то смотрел на нее сквозь граненый стакан, и ее лицо дробилось в нем на длинные, не уродующие его, доли, где каждая двигалась отдельно, если она говорила или делала какой-либо жест, в целом повторяя общее движение.

У Раи мне было хорошо. Я впервые почувствовал то, что не испытывал очень давно – умиротворенность и расслабленность. Хотелось вот так, запросто, полежать вон на той кушеточке, на которой сейчас, даже не взглянув на нас, спит пышнохвостый серый кот. Или – от стола до порога – пройтись на руках. О, как я, оказывается, давно не озоровал и не шалыганил! И вообще, кажется, не был сам собой. Все время на меня давили то чьи-то приказы, там – в школе юнг, – то чужая совесть, того же Чередняка. Да и у тетки я жил, можно сказать, не в свое удовольствие.

«За что выпьем?» – наконец, спросил я ее.

«А так… – ответила она. – Что мы есть, наверно…»

Где-то я это уже слышал. Но ни все ли равно? Мне хорошо с Раей. Она меня старше. Сколько ей может быть? Двадцать пять, видимо. А может, и все тридцать. Кто это сказал: «Чувство ровесников не ищет». А может, это придумал я сам. Сейчас трудно во всем этом разобраться. Мне тепло, уютно и вместе с тем неуемно. Жаль, что нет здесь кованого сундука, как у тети Даши. Сейчас бы я, наверно, непременно сдвинул бы его одной рукой.

Уже где-то под утро, умаяв себя желанием, мы внезапно перешли на воспоминания. Я рассказал ей что-то о себе. Она – о своей жизни.

Я слушал на той дремной волне, из которой то выныриваешь, то опускаешься в нее с головой. Может, какую-то часть ее слов я пропустил. Но отчетливо помню, как она говорила про войну. Про то, что вышла на фронте замуж за капитана Грошева – комбата. Как забеременела, а потом овдовела. На войне и то и другое не такая уж редкость.

Я притаенно улыбался в темноту. Делал упреждение на войну. Конечно, Грошев сроду не был ей мужем. Просто, она жила с ним потому, что он имел власть над другими, а она, как ей казалось, над ним. А ему нужна была ее нежность, потому что он, как кадровый военный, хорошо знал, чем измеряется на фронте жизнь.

Но эти мысли, как я скоро поймал себя, были мне кем-то высказаны. Но кем и когда – не имело сейчас значения. Просто я чувствовал в себе тяжелую, этакую основательную взрослость, с которой, думал я, человек уже имеет право на такой поступок, как женитьба. И конечно же я женюсь на Рае. Пусть только наступит утро.

Но сейчас я молчал и курил, стараясь не заронить искринку в постель. А она говорила и говорила мне в подмышку, обдавая ее своим дыханием и чуть щекоча случайным, а может, и намеренным прикосновением. Она умела незаметно стать необходимой.

А потом, я не знаю что именно, надрало меня на тот вопрос, который, как в темноте неверное движение, опрокинул все то, что я так бережно складывал из камушков своих ощущений и еще недозревших дум.

«А где сейчас твоя дочка?» – спросил я.

«У мамы, – просто ответила она и уточнила адрес: – В Атамановке».

«Ты – Милосердова?» – спросил я, еще не охваченный ни внезапной догадкой, ни запоздалым угрызением.

Она не спросила, откуда я ее знаю, а только перестала дышать мне в подмышку, поднялась на локоть и замерла, словно стала прислушиваться к моей жизни, стараясь понять, где же она пересеклась с ее судьбой. И облегченно улыбнулась, поняв, что этого не было.

Я встал и стал медленно одеваться. Кажется, я даже во тьме видел, что у нее, как и у тети Даши, руки в конопушках, а губы, на которые я не успел как следует посмотреть при дневном свете, конечно же едва означены на лице.

«Ты куда?» – спросила она.

«Домой, – ответил я. – Завтра рано вставать».

Я шел через тот же мост. И вновь на нем стояли какие-то «лбы». И опять никто меня не тронул. А мне почему-то хотелось, чтобы этот вечер, а вернее, ночь, готовая перейти в раннее утро, кончилась бы мордобоем. Мне вдруг подумалось, что после фамилии Пахомов стала преследовать меня другая, более изощренная в своем прямом понимании фамилия. Неужели в этом все милосердие?

Иван Палыч на неделю уехал в Сталинград. А у меня, как на грех, поломка случилась. «Полетела» направляющая втулка коромысла. Есть такая штуковина в подвесных клапанах. И вот я – «загорал» – в гараже. Правда, механик куда-то кого-то посылал, с кем-то подолгу говорил по телефону, а я – стоял. Вернее, целый день кому-то помогал. А вечером меня жучили на собрании. И вот по какому поводу.

Пожаловались мне как-то наши «зисятники», что не дают им жизни «жилстроевцы» – тоже сталинградские шофера, только из другой колонны. До чего они, черти, додумались. У «зиса» свет, словно лампешка на радиаторе стоит, не боле. А у них, получивших новые «газоны», такой, что хоть иголки собирай. И вот «жилстроевцы» стали подлавливать наших «зисятников» по темну, конечно, на крутых подъемах. Подпустят поближе. Потом как врубят по глазам. Те, понятное дело, остановятся. А тронуться с места мощи нет, потому что загружены на совесть. А те спускаются рядом и ржут, и улюлюкают. Им – потеха.

А на «интере» – море света. Дальний, именуемый прожектором, километра на два бьет. И я сроду или на ближнем ездил, или – вовсе – на подфарниках.

И вот меня «зисятники» уговорили хоть раз проучить «жилстроевцев».